Шпага испанского типа (сборник) Мишаков Г.

– Заходи, погрейся, Витёк! – приветливо позвал он. Юноша переступил комингс, увидел молодого напарника Морозова по отделению. Мускулистый, в новом обтягивающем полукомбинезоне, расставив ноги, тот как влитой стоял на зыбкой палубе. Руки в карманах, в зубах сигарета.

– Куда убежал-то, дурачок! – хохотнул Морозов. – И тебе б досталось! Баба пьяная – передок чужой! – он осклабился в сторону напарника. – А Анатоль Батькович-то подкачал! Давно не тренировался! – оба загоготали.

Юноша, поняв, что Морозов не шутит, замер у входа. Его лицо потемнело. Казалось, он силится что-то сказать. Круто развернулся, так и не найдя слов.

– А чего ж, – услышал он за спиной, – я в его годы давно уж… Была у нас в деревне баба, все с неё начинали…

Когда открыл дверь наружу, ветер вырвал её из рук, у дарил о переборку. Сам он едва устоял на ногах. Ветер гудел мощно и ровно. Вибрировали снасти, мелко дрожала надстройка. В нечётком от дождя свете прожекторов увидел на палубе несколько пригнувшихся силуэтов людей в плащах. Они что-то крепили. Видно было, что работа стоит им больших усилий. Хорошо бы, чтоб тайфун не кончился до утра, чтоб он смог его разглядеть как следует! Сейчас берег терялся в клубящейся черноте. Смутно виделись очертания портовых кранов с поникшими, развёрнутыми по ветру стрелами. Казалось, они покорно ждут своей участи. Со стороны складов донёсся грохот падающего железного листа.

– Ещё один сорвало! – услышал он сзади. Это студенты из стройотряда высунулись посмотреть, что происходит с их объектом.

– Разошлась старушка Эллис! – беззаботно произнёс другой голос. – Славный тайфунчик!

«Эллис», – повторил он про себя, ещё раз удивившись всезнайству московских студентов.

Вслед за студентами он вернулся внутрь. Из отданного им красного уголка слышалась гитара. Он пристроился недалеко от входа.

Гитарист раскурил потухшую сигарету, подкрутил винты, взял на пробу два – три аккорда. Затянулся ещё раз, аккуратно положил окурок и начал свою коронную:

Голова детины насторожённо замерла.

Фигура в тельняшке вдруг распрямилась, став громадной, и пошла, не разбирая дороги, наталкиваясь на одного, на другого.

– Я питерянин! Я не питерский, я питерянин! – вопил он сквозь пьяные всхлипы, брызгал слюной.

– Витя! – позвал женский голос. Он не сразу догадался, что зовут его. – Витя!

Он узнал симпатичную повариху и удивился, что она обращается к нему. До этого он ни разу не разговаривал с ней, и никогда не решился бы заговорить первым. Только издали, исподтишка, смотрел на неё, когда был уверен, что она не заметит. Кольцо на правой руке делало её вообще недосягаемой.

– Ты ведь не ужинал? – спросила она.

– Д-да, то есть нет… – заторопился он, смутившись собственного многословия. При мысли о пище, желудок задёргался в голодных конвульсиях.

– Пошли! – приказала повариха, и первая пошла к выходу. Качка не мешала ей идти уверенно. Свободная вязаная кофта на плечах, джинсы, белые носочки, тапочки – шлёпанцы с помпончиками делали её изящной и домашней. Она провела его прямо на камбуз.

Он торопливо глотал рыбный суп, не смея поднять глаза на женщину, с готовностью добавлявшей ему очередную треть половника, потому что качка не позволяла налить полную тарелку сразу. Молчать было неловко, казалось, неблагодарно, в то время, как всё его сердце переполняла благодарность. Подав ему второе, она закурила. Задумчиво смотрела в тёмный, с потёками снаружи иллюминатор.

Он не удержался, повернул голову в её сторону. Женщина с готовностью спросила:

– Ещё?

– Не – е, спасибо! – замотал он головой, угнувшись над тарелкой.

Сквозь переборку из столовой команды доносились удары костей домино, разгорячённые голоса, мат.

– Они все пьяные, – глухо произнёс он, словно говоря: «Они все умерли».

– Сам-то не пей! – сказала женщина строго, совсем так, как заклинала его мать.

– Я? Я не пью! – заговорил он с жаром. – Я вообще не буду пить! А отец говорит, будешь! Я, говорит, тоже думал, как ты. Ты, говорит, жизни не знаешь! – всё больше возбуждался юноша. – Потом поймёшь, говорит, что отец был прав, а отца уже не будет… Он, когда напьётся, ругается, говорит, я вам, сволочам, всё создал, а вы меня ненавидите!

– Я с ним подрался! – голос юноши дрогнул. – Он был пьяный, приставал к матери. Я набил ему морду… До крови! – он посмотрел на женщину, как будто признался ей в чём-то постыдном.

– Я хотел, чтоб он не трепал нервы матери! – поспешил он оправдаться. – Он кричал, я тебя проклинаю, у меня больше нет сына! Я тебя кормлю, одеваю, а ты на меня руку поднял! Значит, если он отец, то ему всё можно, да?

Забытая тарелка поползла по столу, повариха подхватила её.

– Ну и правильно сделал, что за мать заступился! – её глаза сверкнули гневом. Она подала компот и стояла рядом, глядя на него сверху вниз.

– Ты школу-то окончил?

– Я буду учиться! – вновь с жаром заверил юноша. – После армии пойду в мореходное. А когда в армию, меня должны взять на флот!

Послышался противный скрежет металла по бетону, ноги ощутили дрожь – «Волочаевск» боднул причал. Женщина ухватилась за стол.

– Тайфун! – произнесла она тревожно-ласково, словно успокаивая готовую броситься с оба к у.

В столовой спорили, можно ли показывать кино. Днём с рефрижератора дали посмотреть новый фильм и многие хотели увидеть его сейчас. Радист, а по совместительству киномеханик, утверждал, что такая качка и сорвёт со стола аппарат и порвёт плёнку. Над ним нависал подвыпивший жилистый такелажник в расхристанной рубахе и линялом трико. Словно не слыша доводов, он требовал немедленного показа. Его сузившиеся глаза и пена в углах рта не сулили ничего хорошего. Масла в огонь подливал один из матросов, видевший фильм во Владивостоке. «Хороший фильм! – говорил он словно сам с собой, – Хороший». И загадочно улыбаясь, добавлял восхищённо: «Землетрясение! Всё горит, взрывается, а самолёт, пассажирский, взлетает! Но баба у него стерва!»

– Товарищи! – вдруг раздался отчётливый голос. – Товарищи, я могу вам спеть песню из хорошей кинокартины про лётчиков. Очень сильная картина, товарищи.

От неожиданности наступила тишина.

– Серёга, спой про море! – хрипло попросил кто-то из того же тёмного угла.

– Сейчас – сейчас, – скороговоркой ответил первый голос и начал объявленную песню.

Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд, – человек пел так, что, казалось, завели старую пластинку. Только не было музыки и это озадачивало, усиливало ощущение странности происходящего. Качался, что-то соображая, такелажник. Доминошники замерли, уставившись на певца, держа перед собой зажатые в ладони кости. Пользуясь заминкой, радист закрыл ящик с аппаратом и убрал его с глаз долой.

– Серёга, про море! – попросил тот же терпеливый голос, когда певец смолк.

Певец откашлялся, потрогал горло, воротничок на худой шее, узкий галстук, оправил пиджак, пригладил волосы.

– Товарищи, – начал он торжественно, – для моего старого друга, моряка, бывшего капитана…

– Серёга, не надо! – виновато попросил тот.

– …Я спою старинную матросскую песню «Раскинулось море широко».

А волны бушевали рядом, всё яростнее накатывались на судно. Вновь прошёл скрежет. В дверях появился второй штурман, глянул на происходящее вопросительно – пренебрежительно, отдал какое-то приказание и вышел. Вслед за ним нехотя поднялись двое.

– А тогда ведь не было никакого кондишн, духота, – прокомментировал певец.

– Мой друг начинал тоже на угольном. Он прошёл войну, тонул…

– Серёга, не надо!

Среди сидящих за столом юноша увидел Василия. Крепко сцепив пальцы в один большой кулак, он, казалось, весь превратился в слух…

Певец умолк, а тишину нарушали только шум ветра и хлюпанье воды. Люди как будто не хотели ломать объединяющую их тишину. Певец, собрав вместе длинные тонкие пальцы одной руки, тёр ими поверх пальцев другой. Зябкая дрожь передёрнула его плечи.

– Братва! – заорал кто-то из ближних к нему. – Водка ещё осталась у кого? Артисту, для согрева?

Словно по команде все задвигались, закряхтели, зашумели. Певец смущённо кашлянул в кулак.

– Ну разве маленькую рюмочку, – он слегка развёл два пальца, большой и указательный.

– Братва! Ну? – всё тот же горячий голос. Наконец, блеснула бутылка, зачавкал гранёный стакан.

– Нет – нет, товарищи… Только рюмочку! И моему другу…

Василий двигал кадыком, щурил заблестевшие глаза.

– Пошли, Вить, ко мне, – сказал он отсыревшим голосом. В каюте он раскрыл рундук, переложил там что-то, а потом вынул аккуратно сложенную тельняшку в белых и голубых полосках.

– Тебе должна быть в самый раз, – сказал он, протягивая её юноше. Тот стоял в счастливой растерянности, не решаясь взять подарок.

– Бери – бери, – подбодрил его Василий. – Я ещё раздобуду у погранцов.

Он снова наклонился к рундуку, потянул там какой-то ремень. Что-то пискнуло, в руках Василия оказалась гармонь зелёного перламутра. Он надел на плечо ремень, присел на край койки, расстегнул меха. Скулы его обтянулись, глаза немигающее уставились в одну точку. Гармонь отчётливо заговорила «Раскинулось море широко»…

– Мать у меня молодая была весёлая, петь любила. Да и сейчас ещё… Отец играть не умел. Лет десять мне было, пошла на базар, купила гармошку. Давай, говорит, учись, сынок… Э-х-х! – Василий рванул меха, гармонь заиграла залихватские страдания. Сосед, спавший на верхней койке, продрал глаза и смотрел, не веря.

– Ну, Васька, ты даёшь! Сколько живу с тобой, не знал, что ты гармонист!

– Сколько живёшь! – хмыкнул Василий. – Всю жизнь, что ль живёшь!

Он заиграл «Русского». Сокаютник лежал на боку, подперев голову кулаком, восхищённо слушая гармонь. Взгляд юноши также был полон восхищения, любви, благодарности.

Возбуждённый игрой, Василий сдвинул меха, наклонившись, дохнул с горечью:

– Эх, разве я сейчас играл! Та – ак… Вот когда, бывало, на гулянках она рядом сидит, тогда я всего себя выкладывал, всю душу!

В дыхании Василия юноша уловил запах водки.

– Ты думаешь, я из – за денег мотаюсь по воде? Да почти всё проходит, пропивается!

Он вновь шумно выдохнул, положил гармонь на койку. Встал, нашёл курево, снял с вешалки плащ.

Юноша вышел вслед за Василием. Постояв в нерешительности, направился в свою каюту. Тельняшку он спрятал за пазуху. У стенда около красного уголка стояли двое. В высоком прямом человеке в плаще он узнал певца. Рядом с ним стоял коренастый человек в чёрном кителе и морской фуражке. Проходя здесь, он всегда задерживался, иногда подолгу разглядывая сквозь пыльное стекло выцветшую карту мира с пунктиром кругосветного похода «Волочаевска» двадцатилетней давности. Да, знавал «Волочаевск» лучшие времена! Этот маршрут он выучил наизусть и когда произносил, беззвучно шевеля губами, «Гавана, Босфор, Дарданеллы, Малаккский пролив» щипало в носу, по спине пробегали мурашки. Он старался представить, как эта палуба, эти надстройки могли видеть и Гавану, и Босфор, и Дарданеллы, и весь мир.

– Ох, и потрепало нас в Карибском! – услышал он хрипловатый голос человека в кителе. – Я тогда ещё старпомом был… Мы-то думали, в самом деле, везём станки. Капитан, может, знал. Говорят, чуть до войны не дошло! А теперь нас обоих на гвозди!

Из самого красного уголка доносились странные звуки. Заглянув туда, юноша увидел «питерянина». Тот что-то мычал, душил гриф оставленной гитары, рвал струны и недоумевал, почему из этого не получается музыка. Поколебавшись, юноша направился к себе.

Анатолий, похожий на обиженного пса, сидел на койке, сгорбившись, крепко вцепившись в поручни. Он был бледен. Его мутило, ногами он придерживал ведро. На своём месте, в одежде, спал Витёк. Он запрокинул голову, открыл рот, приподнял брови, казалось, чему-то удивился, да так и заснул. Замявшись, юноша молча прошёл к своей койке.

– Жизни ты не знаешь! – услышал он за спиной. В голосе и упрёк и обида, как будто за то, что ему долго было некому это сказать. Юноша обернулся.

– Жизни ты не знаешь! – жёстко повторил Анатолий, продолжая глядеть себе под ноги. Юноша словно очнулся от оцепенения. Глаза его потемнели от гнева. Хромой, сам того не ведая, попал в болевую точку.

– А что такое – жизнь? – взорвался он с горячностью человека, которого водят за нос. – Все говорят: «Жизнь, жизнь!», «Жизни не знаешь!», а что такое – жизнь? Как это – узнать жизнь? Я что – не живой?

Анатолий, не ожидавший такого напора, опешил.

– Жи-и-сь! – высокомерно – презрительно протянул он. Х-х, жись! Если б тебе рассказать мою жись, ты б понял, что это такое!

– Расскажи, – кротко попросил юноша, вдруг истративший весь свой запал.

Хромой насупился ещё больше, смачно плюнул в ведро.

– У меня отец подполковник был, а я на Ферганском канале, с беспризорниками! Народ там, знаешь, какой был? Я в банде был! – выпалил он дрогнувшим голосом.

– Как это – в банде?

– Так! Меня засунут сквозь дырку в склад или в дом какой – что я был, пацан! – а я им подаю, открываю, если снутри закрыто…

– Я б Павлу Нилину рассказал свою жизнь! – произнёс он тоном незаслуженно обиженного и уставился себе под ноги. Его оскорблённый вид говорил, что больше он не произнесёт ни слова.

Юноша с жалостью смотрел на ссутуленную фигуру Анатолия, его красную морщинистую шею с седыми волосками, пегую, редкую на макушке седину. Он приподнял подушку, достал лекарство. Расправив мятую коробку, молча протянул её Анатолию. Тот не сразу взял её, а когда взял, долго рассматривал со всех сторон.

– Бычья желчь? – спросил он, как бы не веря глазам, и в его лице появилось что-то детское, как вчера, когда он свистел тепловозом.

От мгновенной детской радости Анатолия вдруг схлынуло тяготившее его напряжение. Он опустился на постель Морозова, прислонился к переборке. Ему стало хорошо – от того, что повариха назвала его Витей, что завязывалась дружба с Василием, что Анатолий уже накладывал на колено компресс из бычьей желчи, что его качал тайфун.

Волны били в ржавые бока «Волочаевска». Море лезло на сушу и хозяйничало там, как пьяный дебошир – достало и смыло бульдозер, оставленный на горке песка, затопило ближние склады и тянулось дальше. Оно проникло сквозь забор тарного склада, шутя, слизнуло многотысячный штабель бочек. Бочки сплошным слоем покрыли воду, кувыркались в волнах, мешаясь с пеной и мусором, сталкивались друг с другом и аккуратно разваливались на отдельные дощечки. Волны мощно перекатывались через перешеек, соединяющий остров с берегом, секли брызгами стены деревянных домиков, лепившихся к подножию острова. Там, куда море больше не доставало, волны нехотя, с шипением, втягивались назад. Зато «Волочаевск» был полностью в их власти. И море, ярясь и распаляясь от собственной ярости, раз от разу всё злее дёргало канаты, которыми берег удерживал судно.

Юноша очнулся от возбуждённых голосов за дверью: «Носовая? Швартова? Лопнула?» Сердце ёкнуло тревожно – радостно. Заработал спикер, объявляя аврал. Качка стала другой – качало и с борта на борт, и с носа на корму. Он хотел только одного – ничего не упустить и оказаться в самом опасном и нужном месте.

В смазанном от дождя свете портовых прожекторов нос судна медленно отворачивал влево, в сторон у моря. Ветер гудел, от его на пора перехватывало дыхание. Казалось, можно лежать на упругой стене ветра. Причал скрылся под водой. Среди воды стояла группка людей, жавшихся друг к другу и чего-то ждавших от «Волочаевска». Под руководством боцмана из подшкиперской вытянули новый, пахнущий машинным маслом пеньковый канат. Его проложили вдоль правого борта – свободным концом к брашпилю, на корме намокшие витки каната напоминали спящего сетчатого питона, которого однажды он видел в зоопарке.

С рефрижератора на «Волочаевск» направили прожектор. Фальшборт кормы соседнего судна был облеплен людьми, оттуда доносились звуки команд, по – видимому, там тоже объявили аврал. Было ясно, что если вновь не пришвартовать «Волочаевск», то очень скоро его снесёт на рефрижератор. Это не сулило ничего хорошего обоим судам. Ещё недавно он жалел, что их намертво пришвартованному «Волочаевску» не грозит никакая опасность. Сейчас же втайне хотел, чтобы «Волочаевск» оторвался совсем, и его унесло бы в открытое море. Канат под ногами ожил, пополз, направляемый людьми, за борт.

Разбуженные обитатели судна лезли наружу полюбопытствовать, что происходит.

– Не хочет он на гвозди! – услышал он знакомый хрипловатый голос. В голосе было как будто одобрение. Боцман, зло ругаясь, гнал всех посторонних внутрь. Давно бездействовавший брашпиль заело, и боцман был разъярён. «Здесь вам не коррида! – матерился он. – Одного уже унесли!» Охваченный знобким возбуждением, юноша не сразу вник в то, о чём говорили рядом:

– Стоял на баке и его швартовой… Да Ваську – электромеханика!

Сердце сжала леденящая догадка. Неожиданно, перекрывая шум бури, возник мерно – неотвратимый механический стук, а вслед за ним с вершины сопки метнулся по заливу столб ослепительно – голубоватого света. Он вздрогнул, увидел, как невольно дёрнулись и другие. «Погранцы!..» – выругался один из них. Столб пошарил по воде и лёг на палубу «Волочаевска». Пригнутые, словно под тяжестью жуткого света, фигуры людей в раздираемой ветром одежде отбрасывали резкие тени. Коричневая вода дымилась.

В медпункте ударил в нос острый запах эфира. У койки с пострадавшим растрёпанная студентка – врачиха из стройотряда. Она двумя руками вцепилась в поручень. На палубе сапоги, мокрый брезентовый плащ. Сам человек по грудь накрыт одеялом. Юноша узнал Василия. Он тут же отвёл взгляд, словно мог причинить им дополнительную боль.

«Сломаны рёбра. Возможны повреждения внутренних органов! А здесь никакой диагностики! Может быть, нужна срочна я операция! – нервно говорила студентка высокому начальственного вида человеку из комсостава. – Здесь ничего нет… Здесь невозможно! У меня только обезболивающее!» Она говорила это таким тоном, каким говорят: «Почему я?» Лицо у человека было озабоченно – недовольное. Он нахмурил брови, коротко бросил: «Сообщим на берег» и, взглядом заставив юношу посторониться, вышел. Испуганная студентка растерянно смотрела ему вслед. Чтобы что-то сделать, она приподняла одеяло и укрыла лежащего по самую шею. Василий открыл глаза, по его осунувшемуся лицу пробежала гримаса боли. Он двинул кадыком, посмотрел на одеяло, на врачих у и сделал движение глазами, как будто хотел ей ободряюще кивнуть. Заметил юношу, и тому показалось, что его взгляд потеплел. Он подошёл ближе. Василий разлепил губы.

– Когда я был женат, – негромко произнёс он, – когда приходил из рейса… жена взбивала постель… Как она взбивала! Стелила всё новое… – он говорил точно во сне, делая большие паузы. Его глаза заблестели.

– Башню на сопке видел? Я там жил…

– Послушай, помолчи, а? – грубовато приказала врачиха, как это делают в подобных случаях в кино. – А ты что тут? – набросилась она на юношу.

От носа «Волочаевска» в мглистую темноту наклонно уходила натянутая струна каната. Рядом провисал другой. Вдоль борта лежал наготове ещё один такой же канат. Глухо урчал брашпиль. Двигались тёмные фигуры людей. Нос судна то вздыбливаясь, то проваливаясь, медленно, нехотя подтягивался к скрытой водой причальной стенке. Юноша всматривался во мглу берега – ведь должны же прислать настоящего врача! К горлу подкатила дурнота, он лёг грудью на планшир и его стошнило. Он не ожидал, что его будет так выворачивать. Обескураженный, сполз на палубу, съёжился, вжался в фальшборт. Он прочитал много книг о море, особенно понравившиеся места записывал в тетрадь, даже заучивал наизусть. «Море уважает только силу, смелость, знание его повадок. Оно как дикий зверь – даже если ластится – всегда нужно быть готовым к неожиданному нападению. Это подтвердили бы тысячи и тысячи убитых морем, если бы они могли отвечать на вопросы…» Шум ветра, неясные крики команд, механическое урчание брашпиля.

Кто-то грубо затряс его за плечо. Над ним склонилась чья-то тёмная фигура.

– Живой? – тряс его человек, заглядывая в лицо.

– Живой, – выдавил он непослушными губами, отворачиваясь, чтобы нежданный свидетель не увидел слёзы.

Он поднялся на ноги. «Волочаевск» был приторочен к берегу сверх прежних швартов ещё двумя дополнительными. Аварийная команда, устало покидала палубу. Их ждало тепло, сухая одежда, горячий чай, отдых. Они были возбуждены, веселы и исполнены уважения к себе. Прежде чем скрыться в рубке, каждый бросал взгляд на причал, словно любуясь сделанной работой. Сегодня в схватке с морем они вышли победителями и так ли уж важно, кому победа достанется завтра?