Ох уж эта Люся Булатова Татьяна

Пока брат с сестрой с интересом изучали друг друга, добрейшей души человек наслаждался ролью факира. Распахнув дверцы дубового шкафа величиной с каморку Раскольникова, «теть Нина» придирчиво осматривала содержимое. Там хранилось богатство, способное превратить Золушку в принцессу. Линялые крепдешиновые платья напоминали послевоенные фасоны, скроенные швеей-самоучкой. Размер был чуть больше Люсиного, но значительно меньше габаритов самой Нины Семеновны, что еще раз подчеркивало древность происхождения нарядов.

– Нравится? – не сомневаясь в положительном ответе, спрашивала хозяйка Петрову.

– Нравится, – не сомневаясь, что именно так и надо говорить, отвечала Золушка, ощупывая цветастый шелк на плечиках.

– Вот и надевай, – расщедрилась Нина Семеновна и одобрительно кивнула Петровой.

В это время Мухтар, веривший в высшую справедливость в образе матери Хозяина, выскочил из-под скамьи и, отставив решительно заднюю лапу, призывно залаял в сторону дома, в одной из комнат которого шла примерка. Ни о чем не подозревавшая фея выглянула в окно:

– Тарас, сынку, шо этот проклятущий кобелина брешет? Чи кто прыйшел?

Словесный разряд шаровой молнии пролетел мимо сыновних ушей. Да и как бы Тарас ответил, если был так увлечен неожиданно обретенной сестрой. Движения рук сержанта запаса напоминали точные и нежные касания сапера. И как только специалист убеждался, что взрыва не будет, то бросался на вожделенный объект, как голодный пес на сахарную кость. Валечка в этот момент тихо постанывала, покорно опустив руки по швам. Даже не знакомому со стратегией и тактикой человеку стало бы понятно: крепость взята, победа на стороне нашей доблестной армии в лице Тараса Шепитько.

Но и победители, бывает, остаются хоть и с трофеями, но без наград командования.

Командование, раздраженное настойчивым лаем сторожевого пса, осталось крайне недовольно увиденным. Оно просто представило зал суда, синюю форму прокурора, укоризненный взгляд обманутых родственников, бритую голову вчерашнего победителя, огромный, до носа, живот племянницы и свои седые виски. Этого командование допустить не могло, а потому истошно заголосило:

– Тарас, кобель ты такий! Шо ты робишь, дурынь? А ну брось! Я тоби сыйчас… Валька, сучка! Вся – в мать…

Первой очнулась Валечка и оттолкнула брата. Тот не сразу понял, что скоро – трибунал, а потому попытался возобновить процесс. Это и стало тактической ошибкой сержанта запаса. Шаровая молния выкатилась из дома – и жестокие репрессии начались прямо у злополучной скамейки. Сначала Нина Семеновна залепила пощечину племяннице, потом – сыну, потом – снова племяннице, потом – оплеуху сыну. Даже Мухтару и тому досталось. В итоге пес ретировался к забору, Валя – к дому, и только Тарас не сдвинулся с места, приговаривая, не глядя на мать:

– Ну и шо? И шо ты взбеленилась?

От возложенной на нее ответственности женщина расплакалась и запричитала:

– Ты дурной. Кобель. Вона – сучка. Шо я ейной матери кажу? Батьке кажу? Шоб духу ее здесь ни было!

– Ма-а-ать, – протянул Тарас. – Ты успокойся, не трону я ее.

В ответ Нина Семеновна завыла, но взгляда от окна, где маячила проклятущая Валька, не отвела:

– Телеграмму дам батьке, пусть побачит, яка у него дивчина уродилась.

Тарас уговаривать мать не стал, сел рядом, достал изрядно помятую пачку папирос и задумчиво вынул из нее одну. Помял, вложил обратно и с тоской посмотрел в сторону все того же окна. Нина Семеновна перехватила взгляд сына и сразу поняла: плохо дело. Вытерла слезы и покатилась к дому.

– Сумасшедшая ты, Валь, – Люся действий подруги не понимала. – Ты ж его первый раз видишь!

– Ну и что?

– Ну и то: выгонят тебя отсюда.

– Не меня одну, тебя тоже выгонят.

Петрова не успела ничего ответить. Дверь распахнулась, и шаровая молния засветилась агрессивными огнями. Общий смысл этой цветомузыки сводился к единственной фразе: «Пошли вон!»

Валя, получившая предложение выбрать между позором и забвением, выбрала второе. И вскоре девочки покинули гостеприимный дом, сопровождаемые негостеприимным взглядом Нины Семеновны Шепитько. Пока шли к остановке, молчали…

Еще бы! Петрова осталась без нового платья, Валя – без нового брата, Тарас – без удовольствия. Грустная, в принципе, история, комментарий к которой уже был составлен века два назад: «А счастье было так близко, так возможно!»

– Ты не поверишь! – хохотала Люся. – Что значит судьба! Она ведь выйдет за него замуж!

– Он же брат…

– Ну и что? Такое бывает.

– Это понятно, что бывает. А как же тетя Нина?

– Тетя Нина? Сначала сопротивлялась, проклинала, перед Тарасом на колени падала – умоляла с родней не ссорить… Но Валентина впилась в него мертвой хваткой.

– Любовь, что ли, такая?

– Про любовь не знаю. Мне кажется, просто домой не хотела возвращаться.

– Не вернулась?

– Нет. Хотя в институт не поступила.

– Чего же она в Одессе делала?

– Ничего. После того как Тарас ее из окна общежития вытащил, быстро забеременела. Рожала уже в Айхале. Это где-то на Севере.

– Понятно, жару ведь ваша подруга, кажется, плохо переносила?

– Она действительно жару не переносила, – с готовностью подтверждала Люся, намеренно не замечая подвоха в вопросе подруги. – Ты же помнишь, я рассказывала. И про общежитие рассказывала.

– Про общежитие не рассказывали.

– Да ты что?!

Девочки уже потащились к остановке, а тетя Нина еще долго не могла успокоиться. Душу ее разрывали два чувства: мести и вины. Причем второе не давало развиваться первому – поэтому ни на какую почту «стучать телеграмму» Валиным родителям тетя Нина не пошла, а через день отправила сына искать пропавшую родственницу.

Где могли находиться беглянки, сержант догадался довольно быстро и отправился в район студенческих общежитий. Каково же было его удивление, когда на вахте мединститута ему сообщили, что приемная кампания еще не началась и предоставить информацию о двух иногородних барышнях нет никакой возможности. Это было истинной правдой: до начала подачи документов оставалось еще какое-то время. Тарас растерялся.

Но растерялся не только он. Например, Петрова, узнав, что ночевать негде, предложила Валентине вернуться в злополучный переулок Полярников. Та с негодованием отказалась, укоризненно посмотрев в глаза подруге.

В результате две иногородние девицы сидели возле заветной общаги и с завистью смотрели на ее обитателей.

– Что-то нужно делать, – промолвила Петрова. – Не ночевать же на улице.

– Говорила я тебе, – проворчала Валентина. – Ничего хорошего из этого не получится. Надо ехать домой.

– Ну и поезжай, – абсолютно спокойно обронила Люся.

– А ты? Ты поедешь?

– Нет. – Петрова умела быть твердой.

Валя заплакала – она с трудом мирилась с разочарованиями:

– Зачем я тебя только послушалась?

– Ты меня как раз не слушалась, – без эмоций отреагировала Люся.

– Ты мне обещала, – набирала обороты Валя, – что все будет хорошо! А нам ночевать негде! Документы начнут принимать только через три дня! Я есть хочу.

– Валь, а я-то здесь при чем?

– При том! Если бы не ты, я бы никуда не поехала!

– Так возвращайся.

– Не хочу возвращаться.

– Ну, значит, не возвращайся.

– Тебе легко говорить, – залилась слезами Валентина.

У Петровой проснулась совесть и обострилось чувство ответственности.

– Подожди, я сейчас, – предупредила она плачущую подругу и направилась к общежитию.

Из распахнутого окна первого этажа раздавался женский смех. Это Люсю приободрило.

– Девчонки! – крикнула она в наполненную смехом комнату.

– Чего тебе? – легла грудью на подоконник разбитная загорелая блондинка.

– Помогите нам, – приступила Петрова к делу. – Мы приехали поступать, а документы начнут принимать только через три дня. И без направления из приемной комиссии общежитие нам не дают. В общем, ночевать нам негде… Может, пустите?

Блондинка исчезла, и смех на какое-то время прекратился. «Кого нужно пустить?» – донеслось до Петровой, и она внимательно прислушалась.

– Томка, ну зачем нам нужны еще две?

– Они нам, конечно, не нужны, но ведь мы тоже когда-то сюда приехали, никого не знали, – увещевала соседок Тамара.

– И что, теперь всех абитуриентов у себя селить будем?

– Зачем всех? Только этих двух!

– Тогда чтоб с толком: пусть хотя бы полы помоют и окна.

– Ну, окна мыть ни к чему, – возразила Тамара. – А вот полы и ужин приготовить…

После долгих препираний Петрову позвали.

– Берете?

– Берем, но при одном условии.

– Мы согласны.

– Подожди соглашаться, может, раздумаете.

– Не раздумаем, – заверила Петрова.

В окно выглянули остальные девушки и затараторили. В результате условий оказалось не одно, а очевидно больше: полы мыть, еду готовить, по тумбочкам не лазить, чужое не надевать, в комнату заходить не через вахту, а исключительно через окно.

Неспортивная Петрова прыжков с препятствиями не испугалась, в очередной раз заверила благодетельниц, что очень даже «за», и позвала Валентину. Та медленно подошла.

– Валь, представляешь, девочки согласились нас приютить. У себя в комнате.

– Хорошо, – с достоинством ответила Валечка и, подхватив только свои вещи, направилась ко входу в общежитие.

– Стой! – засуетилась Петрова. – Туда нельзя. Вахтер не пустит, у нас пропуска нет. В окно нужно лезть.

– Я в окно не полезу, – категорически отказалась еще одна неспортивная девушка и вернулась к скамейке.

– Я тебе помогу, – пообещала Люся.

– А ты сама-то залезть пробовала?

Отступать Петровой было некуда, позади – только застеленные газетами скамейки. Люся браво подошла к распахнутому окну, поставила правую ногу на кирпичный выступ, приподнялась, зацепилась руками за подоконник и взлетела вверх. Там ее приняла Тамара:

– А вещи?

– А вещи Валя подаст.

– Вот эта толстая?

– Она не толстая, – вступилась за подругу Петрова.

– Очень даже толстая, – Тамара прищурилась, – и недовольная. Эй, – завопила она. – Вещи давай!

Валя даже не повернула головы.

– Слушай, она у тебя не просто толстая и недовольная, но еще и глухая! Как твою толстуху зовут?

– Валя.

Тамара набрала в грудь воздуху и заорала:

– Валенти-и-на, оглохла? Вещи дай!

Валя, втянув голову в плечи, повернулась на крик и перебежками, попутно переставляя теперь уже два чемодана и рюкзак, бросилась к окну. Петрова глазам своим не поверила: под зычными командами Тамары Валя превратилась из барыни в услужливую холопку. Доставив вещи к окну, пышная Валентина суетливо заметалась рядом и подала нехитрое, но громоздкое барахло.

Тамара, скрестив руки, дождалась, когда загрузка вещей в комнату подошла к концу, и зычно скомандовала:

– Теперь ты давай.

Валечка послушно кивнула и попыталась повторить за Петровой спортивные па. Так же поставила ногу на выступ, так же зацепилась руками за подоконник, но взлететь, подобно птице, не смогла. Только нелепо взмахнула руками-крыльями и грузно приземлилась на ноги.

– Давай еще раз, – снова скомандовала Тамара.

Валя вновь повторила попытку и так же безрезультатно.

– Ну и корова, – подытожили глядевшие в окно девушки.

Валентина готова была заплакать, но собравшаяся у нее за спиной толпа любопытных заставила собрать волю в кулак и вновь попытаться взять высоту. Не тут-то было. В результате Тамара обратилась к зрителям:

– Подтолкните, что ли, девушку!

Валя покраснела, но помощь приняла. Бодрый юноша, отвешивая скабрезные замечания, пристроился сзади и возложил руки на крупные ягодицы.

– Не надорвись, – съязвила Тамара, глядя на довольное лицо соседа по общежитию.

– Не надорвусь, – заверил тот. И, не отпуская рук, скомандовал спортсменке-неудачнице: – На счет «три» подскакивай. И-и-и раз, и-и-и два, и-и-и три!

Валечка послушно и старательно подпрыгнула. Получилось гораздо лучше. Высота была взята с виду легко, но по правде – не совсем: девушка плюхнулась на подоконник, выставив на всеобщее обозрение шикарный зад.

Толпа загоготала, Петрова с Тамарой начали старательно тянуть Валю за руки, а личный тренер – с видимым удовольствием подталкивать под ягодицы. Вскоре коллективные усилия увенчались успехом. Валечка перевалилась через подоконник и оказалась в комнате, прошипев в Люсин адрес:

– Ну ты и сволочь!

Петрова ахнула, задохнулась от обиды и, поправив сползшие очки, поняла: дружба кончилась.

– То есть вы разругались?

– Нет, мы не ругались, – Люся пыталась избежать осуждения.

– И что, дальше вы жили душа в душу?!

– Жить вместе не было никакой нужды. Валя завалила первый же экзамен, но не особо расстроилась: позвонила родителям и сообщила, что домой не вернется…

– Это откуда же в ней взялась такая самостоятельность?

– Да не было никакой самостоятельности! Тарас же нас разыскал.

– И вытащил ее из окна, – подсказала подруга.

– Точно! Девчонки, хоть Валю и невзлюбили, выгонять не стали. Вот она целыми днями на подоконнике и висела. И пока я экзамены сдавала, – Люся лукаво улыбнулась, – Тарас ее и нашел.

– Дальше понятно: он предложил ей руку и сердце.

– Насчет руки и сердца не знаю, но кое-что предложил. Причем на Томкиной кровати. В общем, был скандал.

– С Тамарой?

– И с Тамарой, и с комендантом, и, в очередной раз, с тетей Ниной.

– Ну теперь-то они живут счастливо?

– Теперь они не живут: Тарас спился, Валя много работает, вся больная.

– То есть чуда не произошло?

– Видимо, нет, – нехотя призналась Петрова, горой стоявшая за справедливость.

Ну уж если за справедливость, то иногда Люся в Айхал звонила, с Валей разговаривала, точнее, слушала. А подруга юности даже иногда отправляла Петровой письма. С фотографиями: в центре – толстая блондинка с крутым перманентом и вытаращенными глазами, вокруг нее – великовозрастные дяди-дети уголовной внешности, чьи мизинцы украшали золотые печатки с крупными камнями.

Свои фотографии Люся ей не отправляла.

Об Одессе Петрова всегда рассказывала с воодушевлением, что и понятно – молодость. На вопросы о личной жизни с готовностью отвечала:

– Знаешь, я такая наивная тогда была, мне всегда казалось, что парням нравиться не могу, что они со мной дружат.

– Это медики-то дружат?

– У тебя какое-то извращенное представление о нашей профессии.

– Минуточку, не вы ли рассказывали, как девчонки на свидание с морячками в окна прыгали, а потом под утро возвращались? Не всегда же в Одессе было лето.

– Ну, во-первых, не все прыгали. А во-вторых, мне особо некогда было – я работала.

– То есть вы не прыгали?

– Я? Нет.

– Значит, кроме Павлика, и вспомнить нечего?

– Ну почему же?

Петрова хитро улыбалась и потягивалась.

Был Владик. Студент-старшекурсник. Номенклатурное дитя с правильными представлениями о жизни. Суть этих представлений сводилась к постоянному соответствию родительским пожеланиям: халат – белый, диплом – красный, жена – скромная.

Иногда Владик отступал от заданного курса и двигался по направлению к тем, кто с готовностью, без ужимок, соглашался поделиться с ним радостью. Естественно, плотской.

В институтской среде любовником Владик слыл отменным: нежным и обстоятельным. Но Петрова ничего об этом не знала, потому что весь первый семестр трудилась как каторжная. Не секрет, что многие вещи она понимала буквально, поэтому слова преподавателей, что студент первого курса работает на свою репутацию, а оставшееся время репутация – на него, восприняла как руководство к действию. По этой причине на первом году обучения Петрова ни разу не сходила на танцы в гарнизонный Дом офицеров, ни разу не проспала утреннюю лекцию, ни разу не сбежала ни с одного общественного мероприятия. Колхозы, субботники, политинформации, комсомольские собрания факультета – все это она воспринимала с противоестественной для семнадцатилетней барышни ответственностью. Кроме того, Петрова устроилась на работу в первую городскую больницу нянечкой. Собственно, ее одесский послужной список мог служить лучшей рекомендацией в профессии: нянечка – медсестра детского отделения, потом – хирургического, потом еще какого-нибудь. Отнюдь не каждый новоиспеченный доктор мог похвастаться таким количеством медицинских «университетов». А вот Петрова могла бы, но… никогда этого не делала. «Было и было…» – пожимала она плечами, чего, мол, тут рассусоливать?

– Вы что, действительно решили набраться опыта и медицинскую карьеру начать с мытья уток?

– Да брось ты, мне были нужны деньги.

Признаваясь в этом, Люся сердилась. Миф о воплощении высокой мечты рушился на глазах младшей подруги. Петрова ощущала себя предательницей по отношению к юности, а потому искала пути к реабилитации.

– Ты понимаешь, – тянула она. – С одной стороны, я зарабатывала себе на жизнь. Стипендии не хватало.

– А разве вам из дома совсем ничего не присылали?

– Мама Лена пересылала какие-то крохи, но я отправляла их обратно. Мне было неловко: она же меня растила, а я – кусок из семьи.

…

– С другой стороны, я многому научилась в профессии.

Петрова не лукавила. И, между прочим, пациенты этими ее умениями активно пользовались: поставьте систему, откапайте взрослого дяденьку, сделайте ребеночку клизму, вставьте дочечке свечечку, уколите, погладьте и все такое. Но прежде, чем это произошло, Петровой пришлось стать каторжницей.

К сессии Люсе приходилось готовиться ночами, и не в комнате, вмещавшей в себя еще трех соседок, а в холле на этаже. Именно его в одну прекрасную ночь и пересек Владислав Геннадьевич Измайлов, тайком пробиравшийся из женского отсека общежития в мужской.

Встреча с Петровой стала для номенклатурного дитяти полной неожиданностью. Никто не мог потрясти обласканного старшекурсницами студента, но вот Люся сумела: линялый байковый халат общего пользования (надевался для тепла бегавшими на лестницу перекурить студентками), две худые ноги в шерстяных носках грязно-серого цвета, распухший от очередного приступа аллергии нос и очки в оправе, лишенной изящества. Петрова шмыгала и прикашливала, но дело свое продолжала – старательно раскрашивала анатомический атлас уже неизвестно на какой странице.

Поначалу Владик заподозрил в этом существе одну из дежурных, но быстро сориентировался, что род занятий свидетельствует о принадлежности к иной социальной категории. Измайлов, набрав в грудь побольше воздуха, замер над ничего не подозревавшей Петровой и по-военному гаркнул:

– Почему нарушаете правила проживания в общежитии? Какой курс?

Люся медленно подняла отекшее лицо с заплывшими глазами и, поправив очки, спросила:

– Что?

– Повторяю вопрос: какой курс и почему нарушаете правила проживания в общежитии?

– Говорите тише, пожалуйста. Все уже спят.

– Не все: я не сплю, вы не спите, она не спит, он не спит, они не спят, мы не спим… Измайлов, – представился полуночник и приземлился рядом. – Владислав Геннадьевич, студент, курс пятый.

– Петрова, – Люся приняла правила игры. – Людмила Сергеевна, студентка, курс первый.

– Ты откуда такая языкастая?

– Обычно говорят, очкастая, – усмехнулась Петрова.

– При чем тут это?

– Я же говорю, обычно. Только ленивый не замечает.

– Значит, я и есть ленивый. Чего творим?

Люся перевернула страницу и торжественно прочитала:

– Мышцы.

– А днем чего, недосуг?

– Недосуг, работала.

– Нужда замучила или ради интереса науке служим? Напоминаю: науке служить – мозги сушить.

– То-то, я смотрю, они у вас девственно влажные.

– Смело, – покачал головой Измайлов. И неожиданно предложил: – А слабо по ночному городу со мной прогуляться?

– Слабо, Владислав Геннадьевич. И по ночному, и по любому другому.

Измайлов опешил:

– Это почему?

– Не хочу.

– А если на свидание приглашу?

– Если на свидание, – Люся улыбнулась, – тогда подумаю.

Петрова захлопнула атлас, прихватила карандаши (те вкусно стукнули друг об друга) и резко встала:

– Спокойной ночи, студент пятого курса.

В ответ Владик, не проронив ни слова, убрал ноги, а полуночница в байковом халате прошла мимо, не оглянувшись.

Дальше все произошло, как в романтической истории: любопытство героя, поиск незнакомки, встреча, первое свидание, второе свидание, прогулки под луной, ночной пляж, платонические чувства, предложение выйти замуж, разлука.

– А разлука-то зачем?

– А я замуж вышла. За Павлика.

– А Измайлов-то вас чем не устроил?

– Я была ему не пара.

– Кто это сказал?

– Все это сказали.

Роман Петровой с Измайловым стал главным событием того учебного года. Причем Люсе даже никто не завидовал, потому что никто не верил в искренность интереса Владика. Студенческое сообщество постановило считать происходящее измайловской блажью: хочет парень взять крепость приступом – пусть берет. Все ждали грехопадения Петровой, даже не догадываясь о том, насколько целомудренными были ее отношения с Измайловым. Владик терпеливо встречал Люсю с дежурства, на правах «старожила» организовывал ей увлекательные экскурсии по Одессе, курировал на экзаменах, пожимал в кино ручку и, обнимая, почему-то всегда прижимался к ее виску. Прижимался, еле ощутимо целовал и вздыхал грустно. Петровой это нравилось.

– И больше ничего не было?

– Нет. Он от меня этого не требовал. К тому же не все объясняется постелью, и это тебе известно.

– С семнадцати до сорока этим объясняется все.

– Зря ты так думаешь. Ему от меня было нужно общение. Мы очень много разговаривали. Обо всем.

– Тогда почему разрыв?

– Он уехал. Попросил ждать его.

– И вы ждали?