Год Дракона Давыдов Вадим
– Наше – значит, отличное, – снова просияла Галина.
Она открыла сумочку и достала какой-то предмет. Андрей не сразу врубился, что это такое, а когда врубился, то чуть не съехал со стула. Хотя о существовании «электронной бумаги», на которой можно будет когда-нибудь, лет через десять, писать обыкновенной ручкой, он и слышал, но представить себе компьютер – явно серийного образца – с экраном из этой самой «бумаги», разворачивающимся, как свиток, и помещающимся в пенальчике чуть толще тюбика из-под туши для ресниц, не мог. Это у нас тут начало двадцать первого века, подумал он, а у них там, похоже, уже вторая четверть пошла!
– Да вы не расстраивайтесь, Андрей Андреевич, – сжалилась Галина над неудержимо проваливающимся в яму футурошока Корабельщиковым. – Я тоже поначалу от всех этих чудес техники сатанела, ей-богу! А потом – ничего, привыкла, – и она оставила на «бумаге» несколько странных закорючек, впрочем, мгновенно развернувшихся в слова.
– А что это за материал? – пробормотал Корабельщиков. – Он же должен и скручиваться, и жёсткость иметь, чтобы можно было на нём писать!
– Не знаю, – беспечно пожала плечами Галина. – Полимер какой-то, с динамическими свойствами, наверняка. Наши постоянно что-нибудь придумывают!
А наши – сопли жуют, со злостью подумал Андрей.
Масла в огонь плеснуло появление официанта – экран тотчас почернел. После того, как жрец общепита удалился, Галина провела ладонью над «листом», и он снова ожил. На биополе он реагирует, что ли?! Чертовщина, сердито подумал Корабельщиков.
– Стенография? – он покосился на значки, оставляемые «пером» на «бумаге». – Забытое искусство.
– Верно, – подтвердила Галина. – Только смотря где. Нас в Карловом университете так муштровали – ужас какой-то! На трёх языках! Зато сейчас я вообще не представляю, как можно без неё обходиться.
Да, удержал Андрей завистливый вздох, распознавание стенографии на лету устройством, чьи экран, системная логика и процессорная мощь вместе с многочасовым, судя по всему, аккумулятором умещаются в тюбике из-под туши – действительно, непонятно, как можно без такого обойтись. А главное, как к этому привыкнуть – без психотропов. Бог ты мой, куда я попал и где мои вещи?!
– Андрей Андреевич, вы, вероятно, догадываетесь, – я ваше досье внимательно очень прочла, – голос собеседницы вернул Андрея к реальности. – Знаете, кое-что меня в нём удивило.
– Что же? – встрепенулся Корабельщиков.
– Оно такое, – пани Геллер покрутила пальцами в воздухе, – пустое, несмотря на перечисленные факты. Как будто им вас не за что ухватить – а ещё, они как будто и не хотят.
– Они? – переспросил Андрей. И добавил вкрадчиво: – А кто, так сказать, автор досье, – если не секрет?
– Авторы, – поправила его Галина. – Нет, не секрет, конечно. КГБ.
– Да?! – развеселился Корабельщиков. – Вы их тоже «привлекаете к сотрудничеству»? Вплоть до того, что они вам папочки свои позволяют читать?! Не знал, что у нас такая всеобъемлющая коррупция!
– Это не коррупция, Андрей Андреевич, – Галина посмотрела на него, как на несмышлёныша. – Это ведь по-человечески очень, понимаете? Человеку свойственно думать о будущем, надеяться, мечтать о лучшей жизни – если не для себя, то хотя бы для детей. Это же всё кончится когда-нибудь, – она сделала такое движение головой, словно охватывая всё вокруг. – Мой папа очень любил рассказывать один анекдот. Имярек – ну, пусть Окуневич – получает регулярно посылки с подарками из Тель-Авива. Наконец, терпение у них, там, в КаГБы, лопается. Вызывает Окуневича уполномоченный КаГБы товарищ и спрашивает: Окуневич, как же так?! Да вот, отвечает Окуневич, так уж получилось – в войну дед с бабкой евреев в подполе прятали. Потом эти евреи в Израиль уехали – с тех пор посылки и шлют. Ай-яй-яй, мягко журит его товарищ, с одной стороны, понятно: война, оккупация, отсутствие руководящих указаний, – но надо же было и о будущем подумать! Что вот нам теперь с вами делать? А я и думаю о нём, о будущем-то, говорит Окуневич. Это как, интересуется товарищ. А так, наклоняется к нему Окуневич, – я тоже евреев в подполе прячу. Он его много раз рассказывал, анекдот этот, а мы всё равно, даже зная его наизусть, улыбались.
– Здорово, – улыбнулся Андрей. – Правда, здорово. Я не слышал этот анекдот. Молодец ваш папа. Хотите сказать, меня тоже – «прячут»?
– Ну, вы же знаете – нормальные люди везде работают. Но я, на самом деле, немного о другом. Вас вроде бы не за что особенно «прятать» – а они «прячут». И явно не для себя берегут. У вас же настоящий талант – так с людьми режима отношения выстраивать. Это редкое качество для человека, которого режим очень сильно не радует.
– Наверное, было бы странно, если бы он меня радовал, – усмехнулся Корабельщиков, – хотя из досье, скорее всего, понятно, что я и при режиме вполне себе неплохо устроился.
– А что вы называете – «неплохо устроился», Андрей Андреевич? – Галина, отложив ручку, подпёрла кулачками подбородок и с интересом рассматривала Корабельщикова. – Расскажите, пожалуйста. Ужасно интересно!
– Попробую, – он добавил воды в бокал пани Геллер и плеснул немного себе. – Как вы, безусловно, знаете, я ни дня ни на кого не работал. Иногда мне даже немного стыдно – я ведь, в общем, совершенно бесплатно получил неплохое образование, да и учился не спустя рукава. Но на работе от звонка до звонка я бы не смог себя найти. Поэтому я искал, как устроить так, чтобы я мог делать нечто полезное – и не только для себя. Конечно, ни жить в общаге, ни питаться серым хлебом, запивая его кефиром, мне, безусловно, не хотелось. Кто-то сказал: хочешь разбогатеть – придумай религию. Но я стремился быть честным настолько, насколько это возможно, не впадая ни в кликушество, ни в соблазн приобщиться к власти.
– Служа, я жил бы много хуже, чем сочинит любой фантаст, – я совместим душой со службой, как с лесбиянкой – педераст, – вкусно продекламировала пани Геллер Губермана.
– Ну, примерно, – усмехнулся Андрей. – Как-то не случилось мне на службу определиться. То ли службы не нашлось – моей и для меня, то ли ещё какие звёзды не сошлись – одним словом, не сложилось.
– И вы придумали свой «Диалог».
– «Диалог» я придумал значительно позже, – возразил Андрей. – Сначала я совсем ничего не понимал. Например, я не мог понять, почему моего однокашника Даньку не возьмут к Челомею строить космические корабли. Потому, что он почти однофамилец Троцкого? Но это же бред, правда? Вот у вас, Галина, есть ваш папа с его дивным анекдотом – а у меня был Данька.
– Почему – «был»?
– Потому что я о нём лет двадцать ничего не слышал. На самом деле, я не знаю – может, он у вас в Праге пожирателей парсеков проектирует. И замечательно. А если бы его взяли к Челомею – мы бы уже на Марсе гуляли, как в скверике на Немиге. Гарантирую вам. Знаете, СССР был великой державой – до тех пор, пока Даньку могли взять к Челомею, не дожидаясь, пока он получит официальный диплом и – не наплевав, нет – а даже не посмотрев на его антисоветскую фамилию. Я немцам только одного не готов простить – того, что они принесли сюда эту заразу, эту чуму. Заразили ею СССР – и он сдулся. Особенно за то, что сюда, на исконные земли Великого Княжества Литовского, принесли, где не было никогда ничего подобного, не могло быть. Здесь родился – и не умер ещё – уникальный опыт порубежья между Костёлом и Церковью, сосуществования людей самых разных вер и этносов – мирного, несмотря на то, что часто приходилось больше выживать, чем жить. Здесь ведь евреи – в былые годы – до десятой части населения составляли, а в городах и местечках процент этот доходил иногда до девяноста. А ненависти – не было. Потом пришли немцы – и убили их, а вместо них пустили эту заразу. Я не мог понять, почему такое возможно. Я захотел в этом как следует разобраться. Конечно, в одиночку мне это оказалось не под силу, и то, что я читал, только рождало новые вопросы. Понимаете, Галина, я ведь не учёный, во мне нет этого небывалого, неостановимого упорства исследователя, скрупулёзного собирателя фактов, способности их анализировать, выделяя главное, строить теорию. Этого я не умею. В поисках ответов я попробовал стать православным – но у меня не вышло. Я думал, там действительно несть ни эллина, ни иудея, но Александр Мень был один, а вот дворкиных всяких оказалось – немеряно, и уподобиться им мне совсем не хотелось. Не вышло из меня ни католика, ни протестанта – видимо, отличные оценки по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму всё-таки ставили мне не зря. Я стал размышлять, какую же религию мне основать, чтобы она соответствовала моему представлению о мере добра и месте зла в этом мире. Требовалось найти настоящих людей, единомышленников, образованных, честных, готовых и не боящихся думать. А вместо религии получился – ей-богу, чуть ли не сам собой – «Диалог».
– А почему в «Диалоге» так мало участников? И большинство из них – ваши родственники, – улыбнулась Галина.
– Мне требовались десять человек, чтобы зарегистрировать общественное объединение в соответствии с законодательством. Я никогда не гнался за числом – и не стану делать этого впредь. «Диалог» – не политическая партия, не профсоюз, не религиозная община. Хасина знаете?
– Знаю, – хмыкнула пани Геллер. – У вас с ним был конфликт?
– Не конфликт, но сложности, – кивнул Андрей. – Он очень суетился, чтобы непременно вступить в «Диалог», но «Диалог» – не дерьмо и не партия, вступить в него нельзя. Это концепция такая, понимаете? «Диалог» – это постоянно действующая конференция по межконфессиональному сотрудничеству. Я и привлекаю людей, способных к сотрудничеству, а не лиц, склонных к узурпации председательских кресел во всех организациях, в которые им удалось пролезть или воткнуться. А ещё – я не Хасин, обладающий фантастическим умением замыкать на себя лично финансовые потоки, вычерпывать их – быстро, потому что там тоже не идиоты сидят и быстро начинают понимать, с кем столкнулись – и тем самым заедать жизнь тем, кто может что-то реально полезное сделать. Я не изображаю деятельность, которой не обучен. Я сам не пишу научных работ, не веду семинаров, не читаю докладов. Я нахожу людей, которые умеют всё это делать в миллион раз лучше меня. Самых лучших, прошу заметить, нахожу. И, придя ко мне один раз, они приходят снова и снова, и приводят друзей, знакомых, слушателей – многих. И не пытаются непременно очлениться и войти в правление, которого, кстати, и нет. Им это не нужно – они совсем не этого ищут и жаждут. По странному капризу судьбы, этим людям вечно не хватает самого необходимого для занятий тем, что получается у них лучше всего, для чего они призваны в этот мир. И я всего лишь перераспределяю средства в их пользу, – плачу им гонорары, вывожу их на конференции, заграницу, показываю их тем, кто не знает, куда пристроить нажитые непосильным трудом миллионы. Разумеется, себя я при этом не забываю – мне нужно не так уж мало, чтобы всё это крутилось бесперебойно и гладко. И с людьми режима мне при этом приходится немало общаться…
– Кравец в вас души не чает.
– А он на самом деле совсем неплохой мужик, – не поддержал ироничного настроения Галины Корабельщиков. – Он, прежде чем стать председателем Комитета по делам религий, неслабую аппаратную закалку прошёл – но сволочью не стал. Да, любит на фуршетах пофестивалить – но я, поверьте, не готов его за это не любить или, паче того, судить. С ним получается работать – он, если может в чём-то помочь, не рискуя, конечно, креслом, всегда это сделает. А есть масса его коллег, которые пальцем не шевельнут, даже если могут – из-за дерьма внутри, что при каждом движении из ушей хлещет.
– Недаром они такие деревянные вечно заседают, – прищурилась пани Геллер. – Это я всё очень хорошо на самом деле понимаю, Андрей Андреевич. А как у вас с Брудермайером отношения складываются? Он, кажется, всегда к вам и вашей работе благоволил, если не сказать больше. Что случилось?
– Галина, – укоризненно покачал головой Андрей. – Ну, это же совсем открытая информация, никакого досье из КГБ не нужно выцарапывать. Сэр Мозес Гирстайн, главный спонсор Европейской Лиги христианско-еврейского диалога, внезапно преставился, родственнички затеяли, по обыкновению, свистопляску вокруг наследства, и пока суд да дело, Лига осталась едва ли не в долговой яме. Юлиусу удалось – уж и не знаю, как – выколотить из «Дойче Банка» оперативный кредит, но ни о каком финансировании сторонних мероприятий сейчас и речи быть не может. Ему бы этими деньгами текучку закрыть да зарплату для Труди сохранить, – Корабельщиков даже рукой махнул в расстроенных чувствах. – Он меня очень долго поддерживал, тоже, разумеется, в известной степени в своих интересах, но если посмотреть… Через него и через меня, соответственно, почти два миллиона долларов пришло нашим специалистам – филологам, этнографам, историкам, философам, социологам, да мало ли ещё кому. Сборники материалов, публикации – с международным, кстати, резонансом! Я должен его только благодарить, и уж никак не обижаться на него. Жаль, конечно, если всё теперь закроется, но это было замечательное время, и замечательная работа – ничего другого я просто не могу сказать.
– Странно, – задумчиво произнесла Галина, снова подпирая кулачком подбородок. – Очень странно, Андрей Андреевич: вы, при своей такой беспроблемности и незаангажированности, с вашими знакомствами, для оппозиции – совершенно незаменимый персонаж. А они при упоминании вашего имени фыркают только.
– Почему же вам это странно? – удивился в свою очередь Корабельщиков. – А вы что же, всерьёз рассматриваете эту публику, как оппозицию? Вы знаете, как их люди называют?!
– Знаю, – усмехнулась Галина. – «Оппа».
– И это правда, хотя совсем не смешно, а очень даже печально. Я действительно держусь от них от всех подальше. Там нет ничего, что можно было бы оценить как альтернативу нашему «бацьке» – пусть это и не полностью их вина, но всё же!
– И вы не стесняетесь озвучивать эту позицию. В том числе не только здесь.
– По крайней мере, это позиция, а не «оп». Нет, не стесняюсь. Вы и об этом знаете, – Корабельщиков откинулся на спинку стула. – Впрочем, неудивительно, – раз вы знаете всё остальное. Да, я говорю об этом везде. Но только если меня спрашивают.
– А вас довольно часто спрашивают, благодаря вашему знакомству с Брудермайером.
– Случается, – Андрей кивнул. – Меня спрашивают именно в надежде услышать непредвзятое суждение. Я стараюсь не разочаровать, тем более, мне это несложно.
– Мы это тоже ценим, поверьте. Вы любите вырываться, Андрей Андреевич. А вырваться навсегда?
– Куда?
– В Европу, где вы так любите бывать.
– Галина, я давно не питаю никаких иллюзий на этот счёт. Я нужен, в том числе Брудермайеру, пока я здесь. Эмигрантом, без гроша за душой, – я никому не нужен. Я даже себе там не буду нужен, – а что может быть хуже? Вот где придётся служить, и уж точно не за совесть. Нет уж, покорнейше благодарю.
– А вам никогда не хотелось самому попробовать себя в политике?
– Нет.
– Почему?
– Я не хочу быть объектом манипуляций, каким неизбежно становится всякий политик, даже думая, будто манипулирует он, а не им. А эти… Либо упёртые – да, смелые до отчаянья, уж этого не отнять – националисты с хорошо различимым гитлеровским душком, либо уютненькие «евроориентированные» болтуны с псевдо-социал-демократическим вокабуляром вместо воли, духа и чести. Пожалуй, эта публика мне ещё менее симпатична, нежели недобитые гитлеровцы – те хотя бы не скрывают, что собираются сделать с несогласными, попусти им бог оказаться у власти. А вы говорите – оппозиция! Конечно, посольство, наверное, не согласится с моими оценками, но…
– Не надо никаких «но», Андрей Андреевич, – мягко перебила его пани Геллер. – К разговорам об оппозиции мы, очень вероятно, ещё вернёмся, а пока давайте поговорим о ваших насущных, сиюминутных чаяниях. Какова конкретная ситуация, чем я могу помочь?
– А вы уже решили, что станете мне помогать?
– Да.
– Вот так просто?!
– Это не просто, отнюдь не просто, Андрей Андреевич, – покачала головой пани Геллер. – Но в рамках моих полномочий – я решила, и я решила вам помогать.
– И насколько далеко простираются ваши полномочия?
– Настолько, насколько далеко простираются ваши потребности в моей поддержке. Вы, безусловно, понимаете, что и как вы можете попросить. Я слушаю.
– Тридцать тысяч, – бухнул Корабельщиков.
– Крон? Долларов? Евро?
– Долларов.
– Хорошо, – кивнула Галина и что-то пометила в своём «блокноте». А потом спокойно, как будто делала это по сто раз на дню, достала из сумочки конверт и протянула его Корабельщикову: – Здесь пластиковая карта на ваше имя и секретный код, по которому вы сможете снять любую сумму в пределах тридцатитысячного лимита в любом банкомате, в Республике или за рубежом, в долларах или рублях, как вам удобнее, сразу или частями. Деньги уже на счёте. Если вы увидите, что не укладываетесь в бюджет, наберите с мобильного сто один, я с вами свяжусь, и мы обсудим, как выйти из положения.
– Расчёт на месте, – покрутил головой Андрей.
– Ну да, – пожала плечами пани Геллер. – Это наш принцип во всём: сказал – сделал.
– Наш, – вздохнул Андрей. И поднял глаза на собеседницу: – Спасибо, Галина. Я обязательно уложусь в оговорённый бюджет, поскольку он давно до копейки просчитан.
– Прекрасно, – лицо Галины снова осветилось улыбкой. – Надеюсь, вы меня пригласите на конференцию?
– А вы сомневаетесь?!
– О-о, – протянула Татьяна, увидев физиономию Корабельщикова, входящего в комнату, и отложила студенческие работы, которые как раз проверяла. – Что за вид! Ты победил, или тебя победили? Или, как говорил товарищ Сталин, оба хуже?
Вместо ответа Андрей достал из кармана всё ещё запечатанный конверт, вручённый ему Галиной, и молча протянул его жене, кивнув – открывай.
Татьяна, нахмурившись, вскрыла пакет. На диван упал прозрачный, с узнаваемой голограммой, пластиковый прямоугольник «MCard»: так теперь называлась платёжная система – бывший «МастерКард», перекупленная, судя по всему, Майзелем, и молниеносно заткнувшая за пояс и «Визу», и «Америкэн Экспресс». Буква «М» была такой же, с «хвостиком», как и эмблема на телефоне пани Геллер. Мефистофель, подумал Андрей, люди гибнут за металл.
– Остановись, мгновенье, ты прекрасно, – словно прочитав его мысли, пробормотала Татьяна. – Это как понимать?
– Это понимать так – конференция состоится по полной программе.
– Да, – после некоторого молчания произнесла Татьяна. – Вот так скорость у нашей короны. С такой, кха, гм, «бюрократией» – ничего удивительного, что они скоро на Марсе города строить начнут, а на Луну на лифте ездить. Батюшки-светы! На твоё имя?!
– Сервис, Танечка. По высшему разряду.
– Хочу на Канары, – заявила Татьяна. – За столько лет мучений с тобой, Корабельщиков, – я определённо заслужила. Почему ты пятьсот тысяч не попросил, а? Сознайся, ведь только тридцатку попросил – ровненько, чтоб копеечка к копеечке. Савонарола ты! Глаза б мои на тебя не глядели, – Татьяна приподнялась на цыпочки, обняла Андрея за шею и крепко поцеловала в губы. – Как чудесно, Андрюша. Ну, рассказывай скорей, я же лопну от любопытства сейчас!
Выслушав его повествование, Татьяна только вздохнула:
– А тебе не кажется, что они заранее решили всё насчёт тебя?
– Насколько заранее? За восемь часов с той минуты, как я набрал сто один? А досье? Танечка, таких скоростей не бывает! У них там что, принтер для кредитных карт стоит, в посольстве?! Или её ракетой из Праги прислали? Ради того, чтобы мне тридцать тысяч долларов передать? Хочешь честно? Я по-прежнему ничего не понимаю.
– Хотела бы я знать, кто этот человек, устроивший такую заваруху. Весь мир перетряхнуть, все карты перекроить, всех с ног на голову поставить…
– Или, наоборот – с головы на ноги, – буркнул Корабельщиков. – Действительно, настоящий Люцифер – творит, что хочет, и где хочет. Даже тут. Просто перешагивает через то, что кажется нам стеной от земли до неба.
– Почему – Люцифер?
– А, – махнул рукой Андрей. – О нём такое рассказывают! Будто он не спит никогда вообще, и будто он оборотень самый настоящий – недаром никогда на публике не показывается, и что живёт он в башне Староместской ратуши в Праге, и что может одновременно в нескольких местах появиться. Ну, о том, что он всех и вся на корню скупил и всеми вацлавами, александрами и прочими михаями как хочет, вертит – так вообще все уши прожужжали.
– А это так?
– Судя по тому, что я узнал от пани Геллер – и так, и не так. Если даже один процент из тех небылиц, что вокруг него клубятся, правда – он действительно исторический персонаж совершенно небывалого масштаба. За десять лет создать космическую державу в центре Европы?! Немыслимо! Но это, Танечка, городская легенда, которую можно потрогать – только руку протяни. Чтобы за такой срок такую молодёжь вырастить и воспитать – нужно быть и богом, и чёртом, и Драконом, и неизвестно чем ещё, и всё это – сразу!
– А почему, кстати – Дракон?
– Так говорят же – оборотень, только не волком оборачивается, а драконом. Настоящим.
– Господи боже, какая чушь.
– Кто знает, Танечка. За эти годы столько всего небывалого случилось – кто знает, на самом-то деле.
– А рекламу эту сняли уже, – задумчиво произнесла Татьяна. – Я в универе поспрашивала – осторожненько так, сам понимаешь, – да, говорят, видели, дня два или три тому назад появилась, – на всех въездах и выездах городских, на вокзале, на Немиге, на главных проспектах, на Комаровке. А сегодня – пустой стенд.
– Интересно, кто-нибудь ещё позвонил? – криво усмехнулся Корабельщиков.
– Если и позвонили, то не скажут. Пока – не скажут: я ведь тоже никому не сказала.
– Не моего же звонка они ждали, чтобы рекламу убрать?!
– А тебе хочется узнать это наверняка?
– Не знаю. Не уверен.
– Вот и занимайся тем, в чём ты уверен. Реализовывай свою программу. Они-то, похоже, закончили. Программа выполнена – реклама свёрнута.
– Какая программа? – не понял Андрей.
– «Купляйце тутэйшае», – ухмыльнулась Татьяна.
Шоссе А6, Германия. Март
– Понятно, – кивнула Труди, не отрывая взгляда от дороги. – Он здесь, сегодня утром свалился, как снег на голову, – видимо, знал, что ты приезжаешь.
– Кто? – удивился Корабельщиков.
– Дракон.
– Что?! Как… Дракон?! Сам?!
– Представь себе.
– А… При чём тут я?!
– Анри, не прикидывайся дурачком, – Труди бросила на Корабельщикова сердитый взгляд. – Две недели назад к нам нагрянула представитель «Коруны» на юге Германии, какая-то Рушшкофф – с этой вот машиной и банковской картой на имя Лиги и Юлиуса, с полумиллионным депозитом. Красавица – глаз не оторвать! Неужели ваши славянки все такие? И – с улыбочкой – заявила: мол, это привет от тебя. А сегодня обрушился Дракон.
Мозги у Корабельщикова проворачивались со скрипом – обычно я соображаю быстрее, разозлился он на себя. Дракон – «Коруна» – Мирослава Вишневецка собственной персоной с приветственным словом на той самой конференции – мгновенно нашедшие, о чём поболтать, Татьяна с Галиной – лучащийся от гордости Юлиус – и культурный советник немецкого посольства с перевёрнутым лицом, осознавший, какое мероприятие мог записать себе в актив, потратив какие-то жалкие двадцать тысяч евро. Понимая, что становится объектом чьих-то манипуляций, в которых заведомо не сможет разобраться, Корабельщиков разозлился ещё сильнее:
– А что ему от меня надо, он, случайно, не сообщил?
– Да что с тобой? – теперь уже с беспокойством посмотрела на него Гертруда. – Я бы на твоём месте только радовалась – он все твои самые сумасшедшие проекты в жизнь воплотит и даже не почешется!
– Если я ему нужен, то вовсе не для того, чтобы воплощать мои проекты, – пробурчал Корабельщиков. – Дракон просто не может ничьи проекты воплощать. Только свои. И я, и ты, и Юлиус, и все остальные – только затем ему и потребны.
– Может быть, ты и прав, – не очень уверенно отозвалась после паузы Труди.
– Какой он? – нетерпеливо повёл плечами Андрей.
– Занимает собой всё окружающее пространство, – подумав, заключила Труди. – На меня натуральный столбняк напал, когда он появился. Невероятный. Невозможно передать словами. Надо увидеть.
– Ну, вот, – вздохнул Андрей. – А ты говоришь – проекты. Какие там проекты ещё… Что он решил – то и сделает. А нас, как кирпичики, выложит. Но мягонько постелет, это ясно – удобно, наверное, будет кирпичиком в его архитектурной конструкции возлежать.
– Ты мне не нравишься, Анри, – с тревогой заявила Труди. – Очень не нравишься. Может, тебе сделать глоток коньяка? Там, в перчаточном ящике, плоская такая бутылочка, я для Юлиуса держу, – его вечно укачивает.
– Нет уж, я позже напьюсь, – хмыкнул Корабельщиков. – Думаю, поводов у меня теперь будет для этого предостаточно!
Аугсхайм. Март
Переступив порог кабинета Брудермайера, Андрей, оторопев, застыл. Юлиус находился, как обычно, в своём уютном кресле, но на себя был совершенно не похож – весь какой-то расслабленный, сияюще-умиротворённый, а перед ним, прямо на столе, – у Юлиуса – на столе! – сидел и болтал ногой… Дракон.
При взгляде на него, даже сидящего, становилось ясно, как он огромен – два метра ростом, не меньше. Одетый во что-то невообразимое – сапоги, узкие брюки, не то пиджак, не то плащ со стоячим, как у мундира, воротником поверх сорочки без воротника вовсе, плотно обтягивающей мускулатуру на зависть кому угодно; и все это, – цветом, фактурой – будто оружейный металл. При малейшем движении его облачение – слово «одежда» сюда никак не вязалось – покрывалось рябью, словно и в самом деле было жидким металлом.
Или – булатной драконьей шкурой.
Он обернулся к Андрею так стремительно, – Корабельщикову показалось, будто лицо Дракона уже было обращено к нему, когда он вошёл:
– Привет, Дюхон. Святые головастики, ну, у тебя и физия! – Дракон улыбнулся, продемонстрировав все свои зубы – Андрей решил: штук шестьдесят, не меньше. – Да, ради этой пантомимы стоило прокатиться.
Он соскочил со стола, шагнул к Андрею и, приобняв его за плечи, встряхнул:
– Как же я рад тебя видеть, Дюхон. Даже сам не ожидал, честное-прелестное. Давай оставим доктора Юлю пересчитывать ириски, которых я ему отсыпал, а сами оттянемся на предмет воспоминаний. Ну? Проснись, Дюхон!
Корабельщиков мог поклясться чем угодно: этого человека, – человека ли? – он никогда не видел и первый раз в жизни слышит его голос. Но! Эти интонации, эти переходы на высокие тона в конце каждой фразы, эти словечки, особенно – «Дюхон», «святые головастики», «честное-прелестное», «отсыпать ирисок»! И назвать преподобного Юлиуса Брудермайера, кавалера папского ордена Святого Григория, известного богослова, профессора Геттингёнского и Гейдельбергского университетов, «доктором Юлей» – только один-единственный из живущих на свете так умел. Больше никто.
– Дань?! – Андрей не узнал своего собственного голоса – так хрипло и стиснуто он прозвучал.
– В дырочку, – удовлетворённо кивнул Майзель. – Я и не сомневался. Давай, Дюхон, отомри уже. Я всё объясню. Конечно, поверить сразу у тебя не выйдет – но потом переваришь. Обязательно. Я же тебя знаю.
Продолжая держать Андрея за плечо, он повернулся – молниеносно – к Брудермайеру, и сказал по-немецки, бегло и правильно, однако же, не заботясь о том, чтобы смягчить свой деревянный славянский акцент:
– Дружище Юлиус, мы с Андреем покинем вас – до обеда. Я от самой Праги никого ещё не съел, так что закажите мне в проверенной кнайпе жареного с укропом и петрушкой бычка и бочку пива. Намекните, – у вас в гостях сам Дракон, они достанут требуемое даже из-под земли.
– Ах, господин Майзель, – покачал головой Брудермайер, – если бы вы известили нас о своём визите заранее, мы бы уж не ударили в грязь лицом. Но мы сделаем всё, чтобы Дракон остался доволен обедом. Не сомневайтесь.
– Отлично. Идём, Дюхон.
– Как?! – выпалил Корабельщиков, едва дверь мезонинных апартаментов для особо важных гостей Лиги закрылась за ним. – Что произошло?! Это же… не ты! Как такое возможно?!
– Это я, Дюхон, – спокойно ответил Майзель, вынимая из холодильника две бутылки минералки, открывая и перебрасывая одну из них Андрею и усаживаясь в широкое кожаное кресло, – всё это одновременно и с такой скоростью – у Корабельщикова аж в глазах задвоилось. И повторил: – Это я.
Закинув ногу на ногу, он продолжил всё так же спокойно и ровно:
– Пока разбежавшиеся мысли сложатся у тебя в голове в осмысленные вопросы, а междометия и нечленораздельные звуки сменятся элементами второй сигнальной системы – словами, я немного всё это опережу, предвосхищая. И прости за этот менторский, снисходительный тон – мне необходимо привыкнуть, что передо мной мой старинный друг, а не подчинённый, поскольку ты, безусловно, догадываешься, – с друзьями в моём положении большущий, неописуемый напряг.
Андрей нашёл в себе силы лишь кивнуть. Слова, действительно, стояли в горле огромным, непроизносимым комком.
– Отлично. Я, как тебе уже известно, Даниэль Майзель, потому что мне нравится быть Майзелем, а не Бернштейном. И полагаю, ты даже помнишь, почему.
– Кажется, помню, – пробормотал Андрей. – Ты стал таким же богатым?
– Нет, денег у меня намного больше, – просиял Майзель. – Правда, прежние хозяева этих денег послали каких-то горилл меня расстрелять.
– Расстрелять?! – переспросил Корабельщиков, холодея от какого-то непонятного предчувствия.
– Ощущеньице, доложу тебе, не из приятных, – хохотнул старый друг, узнавать которого здравый смысл Андрея ни за что не желал. В отличие от чувств, сообщавших: всё в порядке! – А уж потом, когда началась регенерация – это было вообще что-то с чем-то!
– Регенерация?! – уставился на него Андрей и растерянно улыбнулся. – Извини, Дань. Я не понимаю!
– Ну, видимо, я уже тогда был Драконом, – серьёзно заявил Майзель. – У, Дюхон! Когда у взрослого человека начинает расти всё, – кости, зубы, мышцы, сухожилия, нервы и сосудистая система, – врагу такого не пожелаю! Не пожелаю ни ощущений, ни результата.
Он заговорщически подмигнул и облизнулся, и Андрей зажмурился: ему показалось – язык у Дракона раздвоенный, как у ящерицы. В одном Андрей мог поклясться: язык этот был точно длиннее человеческого!
– Результата не пожелаю, – повторил Майзель. – Он мне самому очень нравится, и делиться я не намерен. Ни результатом, ни его последствиями.
– Такого не может быть, – вырвалось у Корабельщикова.
– Правильно, не может, – покладисто кивнул Майзель. – А никто и не обещал повторения банкета. Но однажды он состоялся, – кстати, медики сходу ответить на сакраментальный вопрос «Почему?!» не сумели, а становиться подопытным кроликом совершенно не входило в мои планы. И вот я здесь! Не слышу бурных аплодисментов, Дюхон. Ты не рад?!
– А деньги?!
– Вы только посмотрите на этот продукт современного меркантилизма, – всплеснул руками Майзель и трагически заломил бровь. – Чуть что – сразу деньги! Добра молодца полагается накормить, напоить да спать уложить, а уж с утра – насчёт клада выпытывать. Котовьи сказки он слушать не хочет – ему сразу златую цепь подавай! Ох, Дюша, Дюша!
Где-то на периферии сознания Андрей понимал, для чего друг детства так отчаянно бутафорит, – он же мне так когнитивный диссонанс купирует, подумал Андрей. Удивительно, – но это действовало.
– Давай всё-таки про деньги, Дань, – ещё не очень уверенно улыбнулся он.
– О деньгах, а не «про деньги». Это забавная, в своём роде, история, – Майзель вытянул длиннющие ноги. – Сейчас такое неосуществимо, а тогда, на заре развития сетевых технологий, с помощью портативного компьютера, сотового телефона и отличного знания терминальных команд – плюс чуть-чуть социальной инженерии – получалось творить настоящие чудеса. Давай так, – пунктирчиком, чтоб тебе не переутомиться. Каймановы острова знаешь? Багамы знаешь?
Майзель спрашивал таким тоном, каким задаёт вопросы шпана в подворотне: «Петьку Лысого знаешь? А Федьку Косого?!» Андрея против воли разбирал смех – впрочем, нервный. Он кивнул.
– А кто туда лавэ в те времена складывал, знаешь? Праально, Дюхон – дуремары! Вот я и решил – ну, для чего дуремарам столько бабок?! Фантазия у них всё равно, как у фазанов, – на золотом «Калашникове» останавливается. Дай, думаю, возьму себе половину. И взял.
– И всё-таки, я не понимаю. Честно. Ведь речь идёт о миллиардах, правильно? – Майзель кивнул. – Ну, вот, – Андрей недоумённо всплеснул руками. – Как?!
– А зачем тебе? – чуть наклоняя голову набок, осведомился Майзель. – Хочешь повторить этот фокус? Ничего не выйдет. Времена те укромные, теперь, по меткому выражению классика, почти былинные – и даже не «почти», а совершенно – давно миновали. Безвозвратно, смею тебя уверить. А по мотивам эскапад твоего покорного слуги – с кораблями и водолазами, подключающими оборудование к трансатлантическим кабелям, и прочей мурой – сняли, наверное, никак не меньше доброй дюжины боевиков разной степени равно вопиющей некомпетентности. Вот, ежели всё, там увиденное, умнжить на пупырнадцать и разделить на кувыртнадцать, получится, что истина где-то рядом – парсеках в трёх, а, может, и в пятидесяти. Ты, надеюсь, догадываешься – никому не следует знать, возможно ли такое на самом деле и если да, то как. И я тебе тоже этого не сообщу. Спи спокойно, дорогой друг, а, проснувшись, встречай зарю улыбкой нежной. Ну, как? Оклемался чутка, Дюхон?
– Чутка разве что, – пробормотал Андрей, избегая встречаться с обжигающим взглядом Майзеля. Точно, как у дракона, поёжился он. Интересно, а зрачки у него тоже вертикальными становятся?
Корабельщиков поставил на столик пустую бутылку:
– А дядя Семён с тётей Розой? Как они, вообще?
– Вот, Дюхон, – Андрей с удивлением услышал в голосе старого друга нечто вроде злорадства, – с этого всё, на самом-то деле, и началось. Город Ангелов восьмидесятых – да и сейчас, в общем, тоже – это, за минусом Голливуда и немного другого такого похожего, – отвратительные трущобы, населённые человеческими отбросами всех размеров, форм и оттенков чёрного. Мы только что переехали и только что купили машину. Они отправились за покупками – и заехали не в тот район.
У Андрея всегда было живое воображение. И трёх секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе Бернштейнов, заблудившихся не в том районе.
– Бог ты мой, – Корабельщиков стиснул зубы. – Дань…
– Ты уже наверняка догадался, Дюхон – ту падаль нашли и казнили. Я распорядился казнить их так, чтобы остальные прониклись идеей – не стоит меня раздражать. Я тогда уже был довольно крут и пользовался определённой репутацией в узких кругах. Всё началось ещё дома, но ты, вероятнее всего, об этом, по своей тогдашней оголтелой влюблённости в Таньку, и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?
– Нет. Ну, почти нет.
– Конечно. Поскольку мне не позволили строить звездолёты, я, дурак, обиделся и решил: это навсегда. Ну, и пустился во все тяжкие. И в Америке продолжил. Этот жизненный опыт потом мне весьма пригодился: тот, кому суждено строить звездолёты, у нас их строит, а не проектирует системы взлома защиты контор, отмывающих лавэ для дуремаров.
– Вот как, – Андрей усилием воли сдержался, чтобы не закусить губу.
– Но я, как и лирический герой Пастернака, которому хотелось во всём дойти до самой сути, на казни непосредственных исполнителей не утихомирился, – продолжил Майзель. – Мне требовалось непременно добраться до тех, кто являлся настоящей причиной моего раздражения. И я добрался. Казнить их – в тот момент – не получилось, но маленький хитрый жидёнок сумел придумать кое-что повеселее.
– А потом?
– Что – потом?
– Казнить. Потом – получилось?
– Да-да, – кивнул Майзель. – Многих получилось. Не всех, конечно, но многих. Они стали собачьим дерьмом, – я велел изготовить из них консервы и скормить их же собственным шавкам, сторожевым и комнатным. Мне кажется, я обошёлся с ними вполне справедливо. Но это случилось позже, и не принесло желанного покоя. Смерть врага, даже отъявленного, нешуточного злодея, не приносит ни радости, ни чувства равновесия. Вместо удовлетворения ощущаешь лишь пустоту, забирающуюся к тебе в душу. Убивать скучно, Дюхон. Тоскливо. Конечно, если ты не маньяк, который кончает в штаны, накидывая петлю на чью-нибудь шею.
Корабельщиков передёрнул плечами. Проклятое воображение, подумал он. И посмотрел на Майзеля:
– Выходит, правы те, кто говорит – месть не имеет смысла?
– Нет. Смысл, как раз, есть – но зато нет всего остального. В этом всё дело, как выясняется, Дюхон. В этом.
– И что? Что было дальше?
– Дальше? – медленно переспросил Майзель. – Дальше, Дюхон, было много всякого. И очень много денег. Но мне и надо было – много. Я бы взял частями, но мне требовалось сразу. Помнишь, зачем? Я ведь тебе рассказывал. Не можешь ты не помнить.
И Андрей, ощутив, как бегут мурашки по спине, вспомнил.
Столица Республики. Давным-давно
Их посадили за одну парту в самом начале четвёртого класса, и ещё тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению всегда находиться в центре внимания. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, исполнявшихся Корабельщикову в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21.
Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали – уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал – так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом.
Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Своего отца Корабельщиков помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. А Бернштейн-старший был классным мастером-меховщиком, виртуозом своего дела, к которому вечно стояла очередь далеко не из самых последних людей в «рэспублике», и деньги у них, конечно, водились. Данькина мать, сколько Андрей её помнил, никогда не работала: бегство из гетто в сорок втором и две голодные зимы в партизанском отряде, видимо, оставили о себе такую память – она подолгу пропадала на всяких грязях и водах. Хозяйством Бернштейнов ведала Дуня – добрейшей души пожилая женщина из Полоцка, постоянно жившая вместе с ними в четырёхкомнатной «сталинке» на Ленинском проспекте. Она вечно потчевала Андрея какими-то плюшками, стоило ему заглянуть к Бернштейнам, – но Даньке приходилось в этом смысле куда хуже!
Он был единственным, поздним ребёнком, – со всеми вытекающими. И Корабельщикова, всегда переживавшего Данькины успехи и неудачи, словно свои собственные, всегда поражал тот, казалось, бесхребетный конформизм, с которым Данька воспринимал окружающую действительность. Андрей относил это за счёт благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома своего друга.
Ну, а когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он всего-навсего с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звёзд полна: власть – говно, и власть советская – тоже. К сожалению. Доказывать сие – тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, куда более для здоровья пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороху, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия – подумать страшно! – компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу едва ли не до инфаркта.
Он был весёлый и удивительно, потрясающе не жадный, – подфарцовывал потихоньку и как потом выяснилось, не очень потихоньку, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всём этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами – частенько и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова. (Сам Андрей, пользуясь дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговорённый срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли.) Весёлый, не жадный и уже на машине. Тогда. И лёгкий. Не легковесный, а именно лёгкий, и к эой лёгкости тянуло Андрея, словно магнитом.
Но этот же Данька был – ужас какой мечтатель. Когда-то они мечтали вместе, а теперь Андрей почувствовал себя слегка ошарашенным и даже – разочарованным. От мечтаний о звездолётах и экспедициях на планету Торманс, которыми они делились взахлёб, когда им было лет по двенадцать, Данька вдруг перешёл к убийственно земным вещам: он возмечтал стать богатым. Но зачем, изумился Андрей. Затем, чтобы менять окружающую действительность по своему усмотрению в реальном масштабе времени, пояснил Данька. «Ну, и сколько же, по-твоему, тебе нужно?» – недоверчиво усмехаясь, спросил тогда Корабельщиков. «Для начала – миллиардов сорок – пятьдесят», – на полном серьёзе ответил друг детства. Андрей ещё раз внимательно взглянул на Даньку, – но тот, кажется, совершенно не считал сказанное шуткой. Больше того – он был преисполнен решимости расписать Корабельщикову свой план переустройства мира в самых животрепещущих подробностях. И был не на шутку обижен, когда Андрей, что называется, «не внял» и быстренько перевёл разговор на другую тему. Андрей же тогда, грешным делом, решил – это розыгрыш. Допустить всамделишность подобного желания – такого Корабельщиков и в самом благодушном настроении не мог.
И ещё одна странность имелась у Даньки, которую Андрей никак рационально не мог объяснить. Он бредил Прагой. Кажется, он выучил наизусть весь регистр её улиц, едва ли не с номерами домов, и ориентировался там, как у себя во дворе. Он знал невероятное количество пражских легенд, которые никому, кроме своих, а уж тем более ему, чужаку и иностранцу, не могли и не должны были быть известны. А были! Он мог часами рассказывать, к месту и не очень, о Пшемысловичах и Гуситских войнах, о Шведской осаде и Бецалеле с его Големом, о скульптурах на Карловом мосту и орлое[13] на башне Староместской Ратуши. Но любимейшим его персонажем был банкир Мордехай Майзель, друг, помощник и кошелёк самого великолепного из чешских королей, императора Священной Римской Империи Рудольфа Второго. Все эти истории, излагаемые Данькой с горящими глазами, производили почему-то совершенно сногсшибательное впечатление на женщин. Даже не машина и не деньжата, а именно истории. И отнюдь не на девчонок, что подходили ему по возрасту и статусу, – девчонки Даньку мало интересовали, – а на самых настоящих женщин из вполне «благополучных» кругов прилично старше себя, которых он цеплял неизвестно где и как. И на недоуменные вопросы Андрея только улыбался загадочно. Самой известной Андрею «жертвой» была преподавательница семинаров по «научному коммунизму» – милая молодая женщина, которую все называли не по имени-отчеству, а просто Тонечкой, – такая она была… Лет на десять их старше, – тогда она вовсе не казалась Андрею молодой. С Тонечкой Данька устроил такой бурный роман, что их обоих едва из института не попёрли.
Как-то, набравшись наглости, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:
– Завидуешь?
Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали ещё до официального начала учебного года. Татьянин День! Она училась на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать.
Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал: такого на самом деле не может происходить – тем более, с ним. Но – происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза. Но с Татьяной не так-то легко было сладить. У этой девочки был такой характер!
Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать!
– У меня все в порядке, Дань. Ты же знаешь.
– Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?
– Ты не боишься?
– Чего?!
– Того. Чей-нибудь муж котлету из тебя сделает!
– Нет. Не боюсь. Если бы боялся, я бы не смог, наверное. Да и нет у них никаких мужей, Дюхон. А если есть, то одно название, и нет им друг до друга никакого дела. Не боюсь. Но тебя не это ведь удивляет, а? Ныряй, Дюхон. Тут неглубоко.
– А почему они все такие?
– Какие?
– Одинаковые.
Читать бесплатно другие книги:
