Форсайты Доусон Зулейка
Флер наморщила нос, когда уличные запахи дошли и до нее. Сама она предпочитала сухую погоду.
– Ничего не поделаешь, – сказала она. – Придется заказать кофе.
Динни выбрала the camomille[15], считая, что это успокаивающе действует на ребенка. Мальчик ли, девочка ли, – спокойный ребенок в наши дни – Божья милость.
– У вас намечены имена?
– Нет еще. Мне всегда нравились ветхозаветные: Джошуа, Ревекка, особенно Давид. Юстэйсу, если родится мальчик, хочется дать ему семейное имя, но мне кажется, виной тому мысли о войне – продолжение рода, на всякий случай. К сожалению, дорнфордовские мужчины носят… скажем, распространенные имена. Отец его всего лишь Артур, но еще имеются дяди – Персиваль и Гэвин…
– Рыцари Круглого стола, – прервала ее Флер. – Хоть Этера Пендрагона нет, надеюсь.
Лояльная Динни улыбнулась.
– Как Юстэйсу удалось избежать угрозы стать храбрым Ланселотом?
– Его назвали в честь деда. Мне кажется, что и с собственным сыном он последует этой традиции.
– Ну что ж, имя Артур в наши дни звучит скучновато – если, конечно, носит его не член королевской семьи, – но все же оно не так распространено, как большинство черреловских.
– Ну, наши не многим лучше – Конуэй, Лайонел, Хилери, Адриан. Потому-то я так мечтаю о девочке. Но, в общем, мы еще ничего не решили. А как вы с Майклом выбирали?
– Нам обоим нравилось имя Кристофер. Я хотела, чтобы он вырос человеком твердым. Майкл хотел любознательного сына, Рэн и Колумб казались нам достойными того, чтобы с них брать пример. А с Кэтрин все было просто.
– Вам повезло. В настоящий момент у нас установилось перемирие, но долго это не продлится. Наш «Мюнхенский договор» весьма шаток. Мне бы хотелось дать ребенку длинное имя, которое мы могли бы потом сократить по собственному желанию, – ну, как Кит и Кэт. А Юстэйс говорит, что хочет имя, которое ребенок с первого же раза научился бы произносить по буквам. А если уж обращаться к Библии, нужно искать имя, в котором не больше четырех букв, говорит он, иначе он от голосования воздержится. Похоже, что нам остаются только Адам и Ева.
– Или Каин и Авель.
– Или Хам и Сим… А то еще Ной. – Динни усмехнулась. – Скорей всего, придется тыкать булавкой в телефонную книгу. – Она задумчиво пригубила свой настой. – Бедняжка Юстэйс, он вовсе не упрямится, только в детстве ему хотелось, чтобы его называли Истюс, однако няня холодно отнеслась к этому, и он вовсе не хочет, чтобы сын его столкнулся с подобными трудностями. Вообще-то он ужасно милый.
Динни нежно улыбнулась, и на какой-то затянувшийся момент Флер испытала к ней чувство острой зависти. Динни, как и самой Флер, не позволили выйти замуж за человека, которого она страстно любила, – в ее случае это был Уилфрид, тот самый Уилфрид, который познал за несколько лет до этого «муки и мрак отчаяния» безответной любви к Флер, – и эта общность судьбы установила крепкую связь между двумя женщинами, над причиной которой сами они мало задумывались. Однако, не в пример Флер, Динни удалось избавиться от осколков своего разбитого сердца прежде, чем она вышла замуж. В конце концов, это выход – разумеется, лучше вымести осколки за дверь, чем постоянно наступать на них.
– А как Юстэйс? Все время в парламенте? Как и Майкл?
– Последнее время просто пропадает там. Или в своей «операционной». Он всего себя готов отдать избирателям, ну а те, конечно, рады взять как можно больше.
– Майкл недавно цитировал Уилфрида, – сказала Флер, наблюдая за Динни сквозь полуопущенные ресницы.
– Уилфрида? – Впечатление было, что она с усилием восстанавливает имя в памяти. – Почему?
– Чтобы доказать что-то в своем письме в «Таймс», насчет какого-то ветерана. Ты же знаешь Майкла. Он спит и видит, как бы побороться за правое дело.
– А Уилфрид всегда выискивал, как бы камня на камне от такого дела не оставить. – Динни слабо улыбнулась и посмотрела в окно на затихающий, перед тем как обрушиться с новой силой, дождь. Возможно, она сознавала, что взгляд Флер устремлен на нее, – возможно, однако, что ее это нисколько не беспокоило.
И все потому, что она удовлетворена жизнью, думала Флер – сосредоточенность на себе ей заменила забота о других. В той или иной степени эта издревле присущая человеку готовность послужить была свойственна всем Черрелам. Отец Динни и ее дядья дослужились до высоких чинов и званий. Конуэй – генерал, Лайонел – судья, Хилери священнослужитель, Адриан – профессор. И Майкл унаследовал от матери стремление ставить на первый план интересы других в ущерб собственным – чувство, несмотря на долгие годы близости, остававшееся в представлении Флер столь же чужеродным, как иноземное зерно для Руфи. А у Динни это было в крови. Она страстно любила Уилфрида, но преданность мужу помогла ей вновь обрести сердечный покой. Что ж – некоторым это по плечу.
– Знаешь, Динни, – мы все восхищаемся тем, как ты сумела заставить себя забыть Уилфрида. Ты когда-нибудь думаешь о нем?
Флер прекрасно сознавала, что вопрос – да и предшествующая ему фраза – были несколько ехидны, но что поделаешь, преувеличенное спокойствие Динни затрудняло сохранение собственного.
И снова Динни неожиданно произнесла не те слова, которых ждала от нее Флер.
– Флер, помнишь – как-то ты сказала мне, что получила предохранительную прививку еще до появления Уилфрида?
Флер прекрасно помнила. Тогда же она сказала, что если когда-нибудь расскажет об этом – о том, как получила прививку, – то только Динни, и никому другому. Но больше она никогда не возвращалась к этому разговору. Может, и к лучшему – у нее закралось подозрение, что она понемногу теряет иммунитет.
Поэтому Флер только кивнула и прямо посмотрела в глаза кузине.
– Должна признаться, – продолжала Динни, – что в то время я была так поглощена своей первой любовью, что не поняла, что ты хочешь этим сказать…
– Но теперь-то понимаешь?
– О да! Видишь ли, мне прививку сделал Уилфрид… милый Уилфрид.
– А Юстэйс?
– Юстэйсу я досталась уже без микробов, когда мне инфекция не грозила – когда я была продезинфицирована.
Продезинфицирована! От этого слова на Флер пахнуло карболкой. Но в приложении к Динни оно сверкало как новый пенс – в нем было что-то положительное, надежное и настоящее.
– Вторая любовь обычно приносит больше радости, – прибавила Динни.
Флер оставила эти слова без комментариев – у самой у нее второй никогда не было.
– Поэтому я отвечу тебе – да, я думаю об Уилфриде, – продолжала Динни, – но о Юстэйсе я думаю больше.
Поскольку в ином случае вопрос терял всякий смысл, Флер бодро сказала:
– А я о Майкле. Мы с тобой удачно вышли замуж, Динни, и разумно. К тому же за людей исключительных. Будем надеяться, что оба они скоро сделают настоящую карьеру.
Дождь прекратился так же внезапно, как начался, и только с листьев лавровых деревьев еще продолжали неслышно падать капли. Флер заплатила по счету, и они с Динни постояли немного в дверях, решая, понадобится ли им полосатый зонтик, который держал, стоя у них за спиной, прислуживавший им официант. В канавах еще журчала вода, но воздух заметно посвежел. Флер махнула, отпуская его.
– Я пойду с тобой, – сказала она. – Давно не видела Эм.
Темно-синяя блестящая дверь дома на Маунт-стрит была распахнута перед ними невозмутимым Блоуром – при исключительной высоте роста и манере держать голову откинутой назад физиономия его воспринималась как некая окаменелость.
– Миссис Дорнфорд. Миледи. Леди Монт находится наверху.
Проследовав за дворецким наверх в гостиную, где чехлы до сих пор были сняты не со всех кресел, они увидели мать Майкла – осторожно перемещаясь среди сдвинутой мебели, она была похожа на какую-то крупную болотную птицу, с крючковатым клювом, выпяченной грудью, в красивом, но мало соответствующем оперении.
– А, Флер! А Майкл знает, что Липпингхолл очутился в нейтральной зоне? Выдумки Совета. Я сказала им, что это сущая ерунда, – мы можем расквартировать десять человек, не беря никого в дом, особенно теперь, когда садовник перешел в налоговое управление. Торговцам его глухота не будет помехой. Босуэлл без Джонсона прежним уже не будет. Террасу на спуске к реке он все же утрамбует. Хорошо, если бы это была одна семья. Не забудь поговорить с Майклом. Динни, ступай наверх – при твоем весе нагрузка на щиколотки слишком велика.
В расположенной на первом этаже столовой Уинифрид – не менее изысканной, чем гостиная, хотя, на глаз пуриста, несмотря на все инкрустации по дереву из бронзы и из перламутра, не вполне отвечающей излюбленному стилю французского императора, – на завтрак была подана копченая утка, восхитившая бы любого гурмана; не менее вкусны были артишоки и мусс из омара, предшествовавшие ей. Но самые большие надежды Уинифрид возлагала на ягодный пудинг, который был еще впереди. Как хорошо, что ее осенило ограничиться одним шампанским.
Разговор шел о театре – они обсуждали новую драму Раттигана, премьера которой должна была состояться в Хеймаркете, – что ни говорите, он настоящий художник; о музыке – оба согласились, что современные английские композиторы понемногу возвращаются к мелодии – и началось это с Вогана Уильямса; об искусстве – оба с уважением относились к мнению собеседника – хотя нет, вы правы, национальная коллекция обязательно должна начинаться с Ренессанса, ну, или с того, с чего они вообще начинаются. И, если сама Уинифрид ни на секунду не позволила бы себе заподозрить гостя в том, что он будет так же мило соглашаться и с другими людьми, чье мнение отличается от его собственного, а иногда и резко расходится с ним, неужели кому-то могло захотеться заронить сомнение в ее душу?
Все то время, пока подавался и съедался пудинг, вполне оправдавший ожидания, ей не раз вспоминалось замечание Имоджин. Да, что-то в нем было, что-то знакомое. И потому, что само знакомство это было приятно и не таило – насколько она могла судить – никакой угрозы, Уинифрид до самого конца завтрака нисколько не препятствовала естественному ходу своих мыслей. Иногда что-то в памяти воскрешал его взгляд, иногда какой-то поворот головы, а иногда какая-то мелочь в манере держаться – манере, как она не преминула себе напомнить – сугубо иностранной.
– И тем не менее для вас должно быть немного странно… – задумчиво пробормотала Уинифрид – шампанское было виной тому, что фразу она закончила мысленно, ловко увязав ее с предыдущим разговором.
– Вы о чем, миссис Дарти?
– Ну как же, о том, что, находясь в Англии, вы в то же время не знаете – а может, человек, с которым вы разминулись на улице или с которым сидите рядом в театре, является вашим кузеном, или тетей, или дядей?
Баррантес неожиданно улыбнулся – лучший ответ, улыбка, которая отразилась и мягко засияла в его темных внимательных глазах. Он приложил к губам салфетку, и этот жест помог ему скрыть от пристального взгляда то, что могло выдать его мысли. Потом, положив на край стола прямо перед собой руки, он сложил вместе кончики пальцев и только тогда посмотрел на Уинифрид; в этот момент он был слегка похож на человека, который слишком искусно и слишком долго занимался тем, что подсмеивался над добровольной жертвой.
– Боюсь, что я ввел вас в заблуждение. Я не объяснил вам должным образом свое положение, и – вы абсолютно правы – выглядит это несколько странно. Видите ли, миссис Дарти, на самом деле я знаю, кто такие мои английские родственники.
– Но мне казалось, вы говорили, что не знаете их.
– Я имел в виду, что они не подозревают о моем существовании, но я-то их знаю.
– Понимаю, – сказала Уинифрид, пока что ничего не понявшая, но надеявшаяся что-то понять с помощью прямых вопросов. – Кто ж был ваш отец в таком случае, если я могу задать вам этот вопрос?
– Ну конечно, вы можете задать мне его – в юности я совершенно измучил тем же вопросом свою мать. В ответ она мне говорила только, что он был un picaro.
Поскольку в годы ее молодости не был моден испанский язык, Уинифрид не говорила на нем, но само слово и то, как Баррантес произнес его, говорили о принадлежности к одной из наиболее уважаемых профессий. Она громко повторила: «un picaro», и Баррантес одобрительно усмехнулся ее стараниям точно воспроизвести его акцент.
– А что означает это слово? – спросила она.
– Мошенник… негодяй, если предпочитаете.
– О? – сказала Уинифрид, явно не предпочитавшая ни того ни другого.
– Он умер несколько лет тому назад. Те изыскания, которые я смог провести, дают мне основания считать, что по роду занятий он был просто джентльменом… и происходил из семьи вполне достойной.
– Да?
Звучало это многообещающе. Всегда нужно доверять первым впечатлениям.
– Почему же вы не пойдете и не познакомитесь с ними? Лицо его на миг отуманилось.
– Боюсь, что они встретили бы меня не слишком радушно.
– Ну, знаете, даже принимая во внимание все обстоятельства, я представить себе не могу… – Уинифрид была очень довольна этой фразой, дававшей ей возможность одним махом отмести сообщенные им вызывающие некоторое беспокойство подробности, – я просто представить себе не могу, чтобы им не доставило огромного удовольствия знакомство с вами.
Признательность засветилась в глазах Баррантеса. Уинифрид, не ожидавшей такой реакции на свои слова, показалось просто, что глаза его стали серьезней, как-то странно расширились, потемнели. Он медленно приподнял лежащую на столе ладонь. Задавая свой последний вопрос, Уинифрид непроизвольно протянула ему руку, и тут же врожденная вежливость хозяйки по отношению к гостю заставила ее остановиться. Теперь на ее худенькую руку, покрытую с тыльной стороны сетью голубоватых жилок, лег гладкий палец Баррантеса, и он сказал ей негромко и очень серьезно:
– Скажите мне, дорогая миссис Дарти, совершенно честно – принимая во внимание все обстоятельства, доставило бы это удовольствие вам?
Покидая устричный бар на Дьюк-стрит после отличного завтрака из трех блюд, которые он проглотил не смакуя, Кит подстроился к небрежной походке отца и весь коротенький отрезок улицы до Пиккадилли ощущал, как растекается по телу тепло от выпитой им доли бутылки лучшего имевшегося в ресторане шампанского. Вообще-то до дня рождения оставалось еще пять недель – он приходился на самый конец семестра, – но (как Кит уже говорил Майклу накануне вечером и о чем несколько раз писал) это был последний длинный уик-энд перед тем событием. Майкл понимал, куда клонит сын, понимал, что все это не что иное, как благовидный предлог, и тем не менее решил уступить. Для Кита же тот факт, что предок выставил по этому поводу бутылку «шипучки», имел значение ритуала вступления: он испытывал приятное чувство, если не сказать возбуждение – оттого, что оказался допущенным в широкий мир, где для настоящих мужчин не существовало запретов и препятствий, а все остальные были просто раззявами. По правде говоря, пробуждающаяся изворотливость, которая должна была хорошо послужить ему в только что обретенном мужском мире, уже сыграла свою роль при выборе ресторана. Зная, что отец любит рыбу – «разновидность белка», которую вообще-то Кит терпеть не мог, – он смекнул, что, согласившись пойти в заведение на Дьюк-стрит, выигрывает дважды. Во-первых, в названии месяца отсутствовала буква «р» и, следовательно, он не рисковал, что, приветствуя его вхождение в круг любителей устриц, кто-то угостит его этими отвратительными сырыми моллюсками[16]. Второе и гораздо более важное соображение – ресторан этот щеголял тем, что у них пьют преимущественно шампанское, поэтому Кит считал, что можно и потерпеть копченую семгу на столе, когда сам ешь омлет, – не такой уж большой компромисс, если это открывает доступ к «шипучке».
Перейдя на северную сторону Пиккадилли, Кит, настороженно прищурив глаза, смерил взглядом терпеливую очередь, безропотно извивавшуюся у здания Королевской Академии, где открылась Летняя выставка. Он и в обычное время с неприязнью ждал дозы культуры, ожидавшей его в приказном порядке по субботам, чтобы как-то ослабить чувство радости от пребывания на свободе, но хоть в этот уик-энд можно, казалось бы, обойтись без нее? Когда человеку вот-вот стукнет шестнадцать. При всем умении Кита «по-взрослому» владеть лицом, Майкл прочитал выражение, промелькнувшее в глазах сына, и громко расхохотался:
– Nil desperandum![17] Я и сам небольшой любитель подобных мероприятий. – Майкл, прищурившись, посмотрел на небо, где тяжелые мрачные тучи вытесняли остатки солнечного сияния. – Все равно мы не войдем в помещение до дождя. У нас в распоряжении не больше трех минут. Как насчет того, чтобы заглянуть к бабушке – дать ей шанс вспомнить, что на носу твой день рождения?
Они быстро миновали Пассаж и прошли уже половину следующей улицы, когда безо всякого предупреждения небеса разверзлись. В двух шагах от них находилась небольшая картинная галерея с навесом над крыльцом, и они успели заскочить под него прежде, чем у них на куртках появилось с дюжину мокрых пятен. Оказалось, что свое убежище они делят с маленькой собачкой и внушительных размеров дамой, соединенными поводком. Майкл притронулся к шляпе, и в ожидании, пока природа израсходует свои запасы, все четверо замерли в приличном случаю типично английском молчании.
Собачка нюхала воздух слишком коротким носом и мела тротуар излишне длинным хвостом, демонстрируя непреднамеренное соединение пекинеса и приспособления для чистки садовой ограды, и с серьезным видом взирала на льющиеся с неба потоки дождя. Ее задумчивые глаза-пуговицы выражали, казалось, одну вполне разумную мысль:
– Ничего не поделаешь – лето!
Глава 8
Послеобеденные часы
Возможно, снова напомнила Майклу о Уилфриде, чьим fidus Achates[18] он всегда был, именно утренняя встреча с Энеем. Или, может, воспоминания вызвал летний ливень, пахнущий летними травами и плесенью. Воспоминание об Уилфриде, который полюбил Флер, но не был любим ею. Уилфриде, который спустя несколько лет полюбил юную Динни и был любим ею, хотя большой радости от этого, увы, не получил. Уилфрид Дезерт – неуемный ищущий поэт, нашедший в конце концов вечный покой в мрачных объятьях какой-то реки на Дальнем Востоке. Майкл только тут сообразил, что они стоят напротив квартиры на Корк-стрит, где жил когда-то Уилфрид, на том самом месте, где он уже когда-то прятался, томимый жуткими подозрениями в отношении своей жены и лучшего друга. Кто живет там теперь? – подумал он, прислушиваясь к шуму дождя, – в этой маленькой квартирке, где решалась судьба всех их троих, где разыгрывалась почти бессюжетная драма в стольких-то актах.
Акт 1: Встреча. Она уже замужем.
Акт 2: Еще одна встреча. (Она обдумывает, не расстаться ли с мужем.)
Акт 3: Первый поцелуй. (За которым вскоре последует прощальное объятие.) Она остается на Западе. Он уезжает на Восток.
Занавес.
Кто бы ни жил здесь сейчас, Майкл пожелал ему, чтобы жизнь его в этой квартире протекала безмятежно.
Навес над их головами крякнул – на него обрушился новый поток. Летний ливень – лучший способ промокнуть до костей: тучи шли сплошной чередой, если даже кинуться бежать изо всей мочи, все равно не добежишь, вымокнешь. Кит выглянул на улицу и неприязненно сморщился, словно погода нарочно подстроила все это, чтобы испортить ему настроение, Майкл неохотно подтолкнул сына локтем и указал на дверь позади них:
– Похоже, без культуры нам все-таки не обойтись. Вот же не повезло.
Очутившись внутри галереи, которую он не узнал, Майкл подумал, что двенадцать шиллингов, заплаченные за спасение от дождя, оказались слишком дорогой ценой. Чувствуя, что настроение его падает, он стал перелистывать каталог.
– «Наша галерея с гордостью представляет главные работы живущего в изгнании русского художника Владимира Суслова, чей радикальный подход к рисунку и композиции, категорически запрещенный в его родном городе Ленинграде, определяет его место в авангарде неоформалистического направления…» О Боже! А как насчет искусства? Пошли, надо же что-то получить за свои двенадцать шиллингов. Будем рассматривать это как воспитание характера.
Следуя за большинством посетителей – всего их было человек семь, – они начали свой обход слева и дальше уже шли по часовой стрелке.
Майкл в свое время повидал тысячи подобных выставок и на словах одобрял все современные концепции: преобладающий сатирический дух послевоенных лет, диссонансы века машин, сумасшедшие картины, отражающие безумие наших дней, идеи, освободившиеся от формы, и так далее. Но что-то в нем – скорее в его корнях, вросших в девятнадцатое столетие, – не хотело соглашаться с утверждением, что до «Великого Разрыва с Формой» и увлечения абстракционизмом в искусстве господствовал сентиментализм. Когда в модных галереях затевался разговор о напряжении, контрастах, контрапунктах и в воздухе, подобно волнам, носились и другие еще не воплощенные идеи, ему всегда хотелось задать еретический вопрос – а как насчет Красоты? И сейчас, глядя на произведения Суслова и понимая, что кое-что они из себя представляют, Майкл был уверен, что вопрос стоил того, чтобы его задать. Красота – куда она, бедняжка, девалась в наши дни? Робко притаилась за пышными юбками Надежды и Веры, насколько он может судить. Но тут Майкл рассмеялся сам над собой. Неужели он такой закоренелый консерватор в душе? Но ведь, без сомнения, думал он, без всякого сомнения, к этому должно было прийти. Мы уже так долго живем в распадающемся, раздробленном мире, двадцать лет занимаемся тем, что удовлетворяем свои низменные страсти. Веру заменил анализ, вместо Надежды пришло умение жить одним днем, моментом даже. Мы так долго жили подобным образом, что из нашей жизни почти исчезла ее суть. Мы безвозвратно измельчили себя. Современная жизнь оказалась на краю пропасти. Поэтому нам ничего не остается, кроме перегруппировки сил. Рывок в прошлое или «laisser-aller»[19] неизбежен, так почему бы не начать теперь? Снова белое против черного, силы света против власти тьмы. Истина и Красота (вот она где!) против совсем уж неизвестно чего. Назад к основам жизни! Начнем Великий Возврат к Форме!
Поскольку его мысль не приветствовалась звуками фанфар, Майкл продолжил обход. Шествие замыкал Кит.
Рассматривая полотно за полотном, Кит сохранял ледяное молчание, что немало смутило бы его отца в человеке одних с ним лет. Но мальчишка вовсе не выглядел надутым, у него скорее был вид человека, открывающего в себе новые возможности. В заднем помещении галереи они подошли к главному экспонату выставки – картине, чуть ли не вдвое превышающей размерами следующую за ней по величине. Майкл внимательно следил за сыном, стоявшим перед картиной. Кит прищурился и жестко, оценивающе вглядывался в нее, затем потянул воздух носом с видом человека, пытающегося определить трудно уловимый запах.
Наконец он сказал:
– Похоже на схему строения атома.
Майкл снова посмотрел на картину. В общем, да. Чем-то напоминает. Тут только он прочел название: «Окончательный анализ» – можно интерпретировать и так. Да, вполне возможно, именно так представлял ее себе и этот Суслов – неотвратимый и логический конец всего теперешнего. Гм!.. Может, мальчик понимает толк в живописи? Говорят, способности часто возрождаются через поколение: а уж насчет того, чтобы увидеть толк, старый Форсайт не имел себе равных.
– Знаешь, папа, тебе следовало бы купить ее.
Майкл удивленно повел головой.
– Ты думаешь? Почему?
Кит одарил отца взглядом, который обычно приберегал для преподавателя математики, почтенного Смэджера, постоянно требовавшего от него изложения хода мыслей там, где и так все было ясно.
– Купи ее и храни лет двадцать на чердаке, а потом достань и объяви утраченным шедевром. Какой-нибудь недоумок обязательно клюнет.
Дальше до самого выхода они шли, как и прежде, в молчании, только у Майкла все время было чувство, что его пребольно толкнули чем-то в живот. Возможно, не только талант возрождается через поколение. Что же, со временем будет видно.
Остановившись у последней картины – смело задуманного триптиха, который для лучшего эстетического восприятия требовалось обойти вокруг, Кит заметил странно знакомую фигурку – что это знакомая, он понял сразу же, однако сказать, кто это, не мог. Ему понадобилось несколько секунд, прежде чем он сообразил, что особа, порхающая между картинами в дальнем конце галереи, была не кто иная, как чудаковатая старушка в парке, которую он принял за бабушку той девчонки и ее брата. Да, конечно, это была она. Кит огляделся по сторонам, ища взглядом девочку, но не нашел, а когда обернулся еще раз, оказалось, что и старушка исчезла. Не дай бог иметь такую родственницу! Заканчивая обход триптиха, Кит обнаружил, что и сам потерял родственника. Куда девался отец? А-а? Стоит у выхода, жестом подзывая его к себе. Прекрасная выставка – но с него довольно!
Уже на выходе Кит задержался у двери, не потому, что ему захотелось посмотреть еще один «oeuvre»[20], а потому, что уголком глаза увидел нечто неожиданное. В боковой витрине стояла небольшая картина – пастель в серебряной раме, на простой деревянной подставке.
– Послушай, это что, мамин родственник?
Ничего не подозревающий Майкл пригнулся, чтобы рассмотреть получше.
Пастель изображала мальчика лет восьми с сияющими глазами и блестящими волосами, который стоял у перил наверху лестницы. На нем была полотняная матроска, нахмуренные брови говорили, что он не уверен, каким способом лучше спускаться вниз, однако считает, что держаться за перила все же вернее. Майкл подумал, что картина весьма мила и название «Пробуждение» очень подходит ей. И тут его взгляд остановился на подписи художника: «Джолион Форсайт, Королевская Академия художеств». Дата была 1909 год.
– А я и не знал, что у нас в семье есть художники, – сухо сказал Кит, словно обидевшись, что от него что-то скрывают.
– Не знал и я, – признался Майкл. Кажется, имя одного из Старых Форсайтов было Джолион? Но он занимался чаем. Господи! Его вдруг осенило. Ведь это же галерея Джун Форсайт! Ну конечно же! Здесь он впервые увидел Флер, впервые встретился с будущим свекром, впервые столкнулся, так сказать, со всем своим будущим. И он так спокойно разгуливает по галерее, когда в любой момент владелица ее может дотронуться до его плеча… По спине у Майкла побежали мурашки. Он всегда испытывал неловкость в обществе этой крошечной пожилой кузины Флер и не имел ни малейшего желания возобновлять их давно прекратившееся знакомство. Невольно придав лицу холодное выражение, он бросил взгляд назад на галерею. Узнает ли он ее после стольких лет?
Кит продолжал расспрашивать его о художнике:
– А у дедушки были в коллекции его картины?
– Что-то не припомню. Нет!
– Значит, он многого не стоил.
Они вышли из-под навеса на просыхающий тротуар. Майкл решил резко изменить маршрут: его матери еще представится шанс посеребрить ладонь внука. «Как насчет искусства?» – вот вопрос, который он больше никогда не задаст в шутку. Они вернулись на Пиккадилли, где истратили дополнительно один пенс на вечернюю газету, чтобы узнать, в каком кинематографе идет «двойная программа», и достойно завершить день.
Случилось так, что Джун Форсайт была в это время у себя в галерее, но Майкл напрасно опасался – даже столкнувшись лицом к лицу, она вряд ли узнала бы его, поскольку за последнее время зрение ее сильно ухудшилось. Из ложной гордости – в ее случае это было всего лишь несгибаемое утверждение своей самостоятельности – она отвергала саму возможность завести очки. Только представить себе всю эту суету – сначала идти к доктору, потом в оптику… Это когда у нее столько незаконченной работы! Полностью соглашаясь со словами философа, что нет судьбы, которую нельзя было бы пересилить презрением, Джун научилась так кривить лицо, что проблема фокусного расстояния оказалась благополучно разрешенной. Не так уж трудно слегка перекривить черты лица, которому самой историей было предназначено выражать нетерпение.
Как бы то ни было, каждую пятницу большую часть дня после обеда она проводила в тесной задней комнатушке, где с раздражением проверяла арифметические подсчеты вполне компетентного бухгалтера, работавшего у нее неполный рабочий день. То, что сейчас была суббота, нисколько не улучшило ее испортившегося еще накануне настроения.
Было очень приятно повидать вчера детей. Она получила удовольствие от прогулки в парке с племянницей и племянником, но такие прогулки отнимали много времени, которого потом ни на что не хватало. Вдобавок дела у Суслова шли из рук вон плохо. «Посетители выставок просто безнадежны, – думала Джун. – Ну почему они не могут поверить в то, что он талантлив, и расхватать его картины, пока они доступны. Лет через двадцать пожалеют, что этого не сделали. Несомненно, им больше по душе ненавистный соцреализм, который насаждается государством, сурово ограничивающим творческую свободу». Ее русский вынужден был бежать из собственной страны, чтобы сохранить свой исключительный талант на благо человечества.
Дождь снова забарабанил по гудроновой крыше пристройки, где находился ее кабинет, и Джун вздернула свой говоривший о решительности подбородок. Ее оранжевато-седые волосы заколыхались вдруг, и довольная улыбка объединила бесчисленные крошечные морщинки на лице. Вот это удача – ничто так не способствует превращению мещан в ценителей искусства, как непродолжительный ливень.
Юная Кэтрин Монт, сокращенно Кэт, находилась, сама еще не зная этого выражения, между двух огней. Поскольку она, по мнению окружающих, всегда довольствовалась собственным обществом, ее оставляли одну чаще, чем рекомендуется в тех случаях, когда нужно направлять молодой ум к традиционному образу мышления. Хотя Кэт иногда играла в куклы и нежно любила своего старого мишку, обычно она принимала подаренные игрушки с затаенным разочарованием – ну почему это не книга! Разочарование заразительно – дарители видели, что их подарки, часто привезенные из путешествий по чужим краям или купленные за большие деньги, принимаются вежливо, однако в ее словах благодарности отсутствует компонент, который сам по себе вознаграждает человека, вручающего дар. Из-за этого и из-за некоторых других мелочей, проявившихся за годы ее недлинной жизни, ребенок, который никогда никого не беспокоил, стал считаться «трудноватым». Чем больше захватывало ее чтение, тем чаще ей позволяли уединяться с книгой, и в конце концов чтение многое что заслонило ей. Вот в этом мире чудесных спасений, любви, смерти и трагедий ее и поджидали трудности, разрешить которые она не могла.
Поскольку Финти не позволяла ей читать за столом, она промечтала весь завтрак, не разбирая, что ест – капусту, шпинат или то и другое вместе, и лишь только ей позволили встать из-за стола, бросилась к источнику своего затруднительного положения, лежавшему на подоконнике в ее комнате. Там она сидела и сейчас, спустя полтора часа, скрестив по-турецки ноги, уютно устроившись с книгой и так и не разрешив свою проблему. А тревожило ее вот что. На прошлой неделе она закончила «Гордость и предубеждение», за этим романом последовала «Джейн Эйр», которую она дочитала сегодня утром, пока ожидала, что ее возьмут в книжный магазин. Она дочитала бы ее еще вчера, но тайное дежурство на лестничной площадке, с тем чтобы проследить уход сверкающих, напудренных, звонкоголосых гостей матери, слишком утомило ее, и она уже не смогла читать при свете своего маленького фонарика. Она знала, что, за исключением высокого темноволосого человека, все это были их родственники, но при помощи воображения – а воображения у нее хватало – они быстро превратились в иноземных принцев и никем не узнанных цыганских королей. Впервые сомнения начали одолевать ее сегодня утром. Она успела хорошо углубиться в «Грозовой перевал», но только сейчас по-настоящему осознала всю сложность своего положения. Как, ну как могла она отдать свое сердце герою книги – а она считала это совершенно необходимым каждый раз, когда начинала новую, – не нарушив верности двум его предшественникам. Как влюбиться в печального, задумчивого Хитклифа и не потерять мистера д’Арси или мистера Рочестера? И того хуже, если, конечно, это станет возможным, – как сможет сама она противостоять Элизабет, и Джейн, и своей тезке Кэтрин? Почему никто не научит ее? Почему в начале книги не напечатаны инструкции на этот счет? Или какие-нибудь примечания? Все это так трудно. И, охваченная тревогой, на которую бывают способны девочки в обременительном десятилетнем возрасте, Кэтрин Монт, не глядя на тяжелые капли летнего ливня, будто слезы, стекавшие по оконному стеклу, снова погрузилась в чтение, захваченная им и недоумевающая.
Расставшись со свекровью и кузиной, Флер решила прогуляться по Саут-Одли-стрит и потом пройти домой через Грин-парк. Надо будет по дороге взглянуть на витрины хозяйственного магазина: необходимо купить новый кофейный сервиз для утреннего завтрака. Она свернула за угол, и сразу же ее внимание привлекла фигура стройного высокого человека в темном, идущего не спеша по противоположному тротуару в ту же сторону, что и она. Металлический наконечник тщательно свернутого зонтика постукивал в такт его легким шагам. Она машинально и с приятным чувством отметила его изящество и стройность, и только тут до нее дошло, кто это… Конечно же, это был Баррантес. Он улыбнулся, узнав ее, потом переложил зонтик в левую руку и почтительно приподнял правую, как бы спрашивая позволения нарушить ее планы. Неотступен, как тень! Вот именно, он был похож на удлиненную вечернюю тень или искусно вырезанный из бумаги силуэт: вкрадчивый, взвешивающий каждое свое движение и в то же время скрытный, не раскрывающий ничего из того, что происходило у него в душе. Флер внимательно следила за ним, пока он пересекал улицу. Она подозревала – почти безо всяких к тому оснований, опираясь лишь на редко изменяющую ей интуицию, – что он принадлежит к той породе людей, которые умеют неожиданно возникнуть перед знакомыми, причем появление их никогда не бывает неуместным, никогда нежеланным, они всегда знают, когда пора откланяться, и тем не менее непременно возникают. В будущем не мешает быть настороже.
– Леди Монт! – с легким – типичным для него, как тотчас подумала Флер, – поклоном, он взял ее руку в перчатке, осторожно соразмеряя силу своего рукопожатия с ее легким. – Наша неожиданная встреча дает мне шанс поблагодарить вас еще раз, – его «bel canto» голос звучал певуче, завораживал.
– В этом нет никакой нужды, сеньор Баррантес, – возразила Флер резче, чем хотела.
– О-о? Вы уже получили мои цветы?
Еще бы! У них дома, на Саут-сквер, уже ощущается нехватка ваз.
– Получила. Чудесные!
– Не менее чудесен был вечер.
Единственное, чего хотела Флер, это продолжить свой путь, но раз уж он шел в том же направлении, они пошли рядом в ногу по посветлевшему тротуару, чуть менее пыльному, чем перед дождем. Его, по-видимому, вполне удовлетворяло воцарившееся между ними молчание, согласованный звук их шагов и легкое постукивание зонтика в промежутках. Флер, не разделявшую этого чувства, постепенно начало раздражать его непринужденное спокойствие. Она сделала еще несколько шагов, прежде чем положить конец ситуации, предполагавшей некоторую душевную близость.
– Скажите… – начала она, и в тот же момент ее случайный спутник произнес:
– Хотел бы я знать… – После чего оба остановились на месте. Он снова слегка наклонил голову. Ничто не тревожило гладкой поверхности его самообладания. – Простите! Прошу вас…
Флер уже забыла, что, собственно, она хотела сказать. Ей просто хотелось нарушить как-то затянувшееся молчание, поэтому она возразила:
– Нет, нет. Что вы хотели спросить?
– Вы можете счесть это за излишнюю смелость с моей стороны.
– Это уж предоставьте судить мне самой. – Флер тут же поняла, что пожалеет о своих словах, сказанных исключительно для того, чтобы овладеть положением. Что бы он ни сказал теперь, она вынуждена будет согласиться.
– Мне очень важно узнать ваше мнение относительно одной вещицы, которую я увидел сегодня утром, и я хотел попросить вас… Это совсем недалеко отсюда… Но я забылся. – Он вдруг резко нахмурил брови, и это невольно подтвердило искренность его слов. – У вас, без сомнения, другие планы.
– Нет, – ответила Флер быстрее, чем следовало, но ее охватило желание возразить не медля ни минуты, опровергнуть любое его представление о себе. – Немного времени у меня есть.
– Отлично! – воскликнул он, громко пристукнув зонтиком по тротуару. Из чего Флер поняла, что сделала большую ошибку, плохо воспользовалась своими картами. Чувство это было для нее новым. Баррантес осторожно взял ее под руку и перевел через улицу, после чего они свернули на Хилл-стрит и пошли в восточном направлении.
Затем они пересекли Беркли-сквер, по Брэтон-стрит дошли до Нью-Бонд-стрит и по Клиффорд-стрит до Корк-стрит. Все это время ни один из них не проронил ни слова, которое нарушило бы то, что встречные, по всей вероятности, воспринимали как молчаливое согласие давних друзей. Перестук по тротуару четырех каблуков и его зонтика создавали ритм, следуя которому шла Флер, полностью погруженная в свои мысли. Никогда прежде ей не приходилось встречать кого-то, кто мог бы потягаться с ней в искусстве держать в руках все нити светских отношений. Его умение владеть собой, любезность, манеры, его шарм и – превыше всего – живость ума были абсолютно равны ее собственным, ставили их на одну доску. Она видела в нем противника и в то же время понимала, что есть в его характере что-то родственное. На самом краю сознания формировалось что-то неясное, подобно тому, как несколько раньше формировались обложившие горизонт темные тучи, таившие в себе угрозу летнему дню. Еще вчера вечером слабое подозрение насчет этого закралось ей в душу, а сейчас она уже была совершенно уверена в том, что он прекрасно сознает их схожесть и, более того, готов преподать какие-то дотоле неизвестные ей законы мастерства. Фантастическая мысль! И тем не менее она физически ощущала ее, а его безукоризненная учтивость по отношению к ней полностью это подтверждала! И фатализм, который в другое время Флер посчитала бы опасным потворством, завладел ею, заменив собой азарт борьбы. Может, принять вызов? Существует ли для нее возможность применить как-то свою энергию в этом мире утраченных возможностей? «Мама знает лучше!» En avant![21]
Находясь в таком настроении, Флер обнаружила, что, к счастью, она оказалась способна не выказать удивления, узнав место, к которому подвел ее аргентинец. Подобно пациенту, приходящему в себя после наркоза, она сознавала, что подверглась операции, но не испытала никакой боли, поняв, что они стоят перед галереей Джун Форсайт – места, где она впервые встретила Джона.
Баррантес подошел к меньшей из двух витрин, боковые стенки которых образовывали небольшой раструб, выходивший в прихожую. Он жестом пригласил ее подойти. Стоя совсем рядом с аргентинцем, поскольку раструб даже в самом широком своем месте не был достаточно поместителен, Флер увидела в витрине небольшую пастель, стоявшую на подставке.
– Это, должно быть, ваш родственник, леди Монт, – сказал он, – Джолион Форсайт.
Она взглянула на подпись художника – фамилия, которую когда-то носила она сама, и дата. И в памяти возник отзвук голоса молодого человека, произнесшего слова, на всю жизнь застрявшие у нее в сердце: «Форсайт? Знаете, ведь это и моя фамилия. Может, мы родственники?» – это были первые слова, которые она услышала от него.
– Да, – услышала свой голос Флер – он звучал будто издалека, хотя ей казалось, говорит она как обычно. – Он двоюродный брат моего отца.
И тут она поняла, что слова аргентинца, рикошетом отскочившие от стекла, которое отделяло ее от картины в серебряной рамке, содержат и еще одно значение. 1909 год. Маленькому мальчику в матроске было на вид лет семь или восемь, так же как и ей самой в то время. Она смотрела на детское личико под шапкой светлых волос. Сомнений быть не могло – однако в душе ее, пока она стояла в узенькой прихожей, ощущая легкую дрожь в коленях, не было места жалости. Флер невольно дотронулась до стекла. Как хорошо было бы проникнуть внутрь, потрогать его волосы, разгладить морщинку между бровями, с детства придававшую ему сходство со львенком. Конечно, мальчик был не кто иной, как Джон!
– Очаровательная вещица, на мой вкус, – сказал Баррантес. – Видно, что художник работал с увлечением. Качество не так часто встречающееся. А мальчуган сосредоточен на чем-то.
Да, он всегда был на чем-то сосредоточен. Как удалось иностранцу найти столь точное слово!
Чтобы глаза не выдали ее собственных чувств, Флер все ниже наклонялась к картине и в конце концов коснулась лбом витрины. Приложившись к холодному стеклу, она мгновенно выпрямилась и снова насторожилась. Отражающийся в стекле Баррантес внимательно наблюдал за ней, не двигаясь, точно приготовившийся к прыжку кот. Она повернулась к нему и светски улыбнулась: голос и глаза ее были холодны и тверды, как стекло.
– Вот именно, сосредоточен! Я думаю, что это мой двоюродный брат Джон Форсайт, хотя мне казалось, что его отец писал исключительно акварели.
– Ага! Я так и думал, что история картины должна быть вам известна…
Оборвав себя, он поспешно толкнул зонтиком входную дверь, распахнул ее и, отодвинувшись к противоположной витрине, прижался спиной к стеклу, в то время как крупная женщина, державшая на руках собачонку с приплюснутым носом, проследовала мимо них через тесную прихожую. Выйдя за дверь и остановившись под навесом, она, не обращая внимания ни на что, кроме неба, к которому был возведен ее недоверчивый взгляд, повернулась и, громко выразив свое недовольство, зашагала к Пиккадилли. Баррантес оторвался от витрины, но не выпустил дверь из рук.
– Итак, решение принято, – сказал он.
– Какое?
– Я куплю ее! – Он снова сделал свободной рукой приглашающий жест и застыл в этой элегантной позе, так что Флер, которой вовсе не хотелось входить в помещение, где все напоминало о нежнейших минутах ее жизни, ничего не оставалось, кроме как быстро придумать, почему она не может это сделать. Того и гляди, его мелкие козыри заберут все ее онеры.
– Я не могу…
– Это займет не более минуты…
– Мне нужно вон в ту кондитерскую…
– Тогда я догоню вас там.
Он сделал шаг к двери, положил свободную руку на то место, где глубоко под жилетом должно было находиться его сердце, и, отвесив легкий поклон Флер, без слов исчез за дверью, ведущей в галерею Джун Форсайт.
Глава 9
И, наконец, вечер
Домой на Саут-сквер Флер вернулась уже под вечер, держа в охапке увесистый знак преданности, завернутый сперва в папиросную, а затем в коричневую оберточную бумагу, с головой, полной новых досадливых мыслей, перетасованных с заново взбаламученными старыми. Входя в кондитерскую, она надеялась, что успеет уйти оттуда, прежде чем появится аргентинец. Но он оказался прав – покупка в галерее Джун заняла у него всего несколько минут, и не успела Флер расплатиться за два кулька карамелек – один для Кита, чтобы захватить с собой в школу, и другой для него же, чтобы разделить с сестрой, – она, даже не повернув головы, знала, что Баррантес уже поджидает ее на улице за дверью. Если бы она могла приклеить к нему этикетку «пошляк», будь он «de trop»[22], она поставила бы его на место одним словом или даже взглядом. Но ни в чем подобном обвинить его она не могла. Он не отнял у нее больше времени, чем обещал; его поведение все это время было безупречным; он был внимателен и спокоен. И все же – а может, как раз поэтому – его предупредительность начинала приводить ее в бешенство.
Выйдя из кондитерской, они снова пошли в ногу по ярко освещенной солнцем Корк-стрит. Скорей бы расстаться! Он нес под мышкой прямоугольный, завернутый в оберточную бумагу пакет, и зонтик теперь уже висел на сгибе локтя.
– Итак, вы купили картину моего кузена.
– Купил. И, как мне сказали, купил очень дешево – похоже, что цены на работы вашего родственника растут.
– Трудно поверить!
– Нет, правда! Владелица галереи сама сказала мне. Она даже собирается позднее в этом году устроить его ретроспективную выставку.
Гм! Джун. Они не виделись после того, как она последний раз рассталась с Джоном. Флер ощутила прилив нерадостной гордости оттого, что интуиция посоветовала ей воздержаться от посещения галереи вместе с аргентинцем.
– Итак, я стал обладателем подлинного Джолиона Форсайта, – сказал Баррантес.
Всякий раз, как он произносил это имя, Флер чувствовала, что нервы ее напрягаются все больше.
– Хотя, конечно, – продолжал он, и его улыбка незаметно перешла в странную гримаску, – я никогда не мог бы считать себя ее законным владельцем.
Они уже подходили к следующему углу. Здесь она должна расстаться с ним. Флер так сосредоточилась на этой цели, что, когда из «Олбани» вышел какой-то человек и, приподняв шляпу, хотел что-то сказать ей, она, не заметив этого, холодно отвернулась. Человек пошел дальше, но, очутившись под прикрытием ближайшего тента, остановился и проводил внимательным взглядом знакомую даму, занятую разговором с незнакомым ему господином.
– Я надеюсь, снисхождение к моей просьбе не помешает вам быть на месте в назначенное время.
– Забудьте об этом, однако теперь уж мне придется взять такси.
Еще несколько секунд, и она уедет. Баррантес уже поднял руку. Вывернувшаяся из Сэвиль-роу машина приближалась к ним; шофер опустил в ней все окна, тщетно пытаясь устроить сквозняк. Аргентинец открыл дверь, подержал ее и осторожно прикрыл после того, как Флер села, ощутив через платье жар нагретой черной кожи. Она наклонилась к шоферу, чтобы сказать, куда ехать, и чуть не коснулась щекой лица аргентинца, пригнувшегося ко второму опущенному окну.
– Благодарю вас за то, что вы потратили на меня время, и за вашу помощь, – произнесли его губы, находившиеся в шести дюймах от ее собственных. На миг ей показалось, что непрозрачный колпачок, вроде тех, что нахлобучивают иногда на головы отдыхающих ястребов, сдвинулся, открыв его глаза. – Прошу вас, разрешите мне… – спокойно и в то же время настойчиво прибавил он, передавая ей прямоугольный пакет.
Еще до того, как Флер успела запротестовать, она подставила руку и придержала пакет, чтобы он не упал, тут же ощутив тяжесть переданного подарка. В следующий момент Баррантес подал знак шоферу. Последнее, что она увидела, когда машина, встроившись в поток уличного движения, уносила ее вместе с лежащим у нее на коленях портретом Джона, был аргентинец, склонивший голову в прощальном почтительном поклоне.
Этот новый образ что-то понявшего Баррантеса продолжал упрямо присутствовать на периферии ее мыслей, пока она переодевалась, чтобы отправиться в ресторан «Монсеньор» на обед с Мессенджерами – с Вивианом и его второй, молоденькой, женой Ноной. Но внимание ее было приковано к пастели, занявшей почетное место на принадлежавшем когда-то ее бабушке Эмили пемброкском столе, на котором было уже расставлено с дюжину семейных портретов. Она сидела спиной к туалетному столику и, не отрываясь, смотрела на портрет, закинув ногу на ногу, обхватив себя руками, погруженная в свои мысли, подобно индийскому священнослужителю, ушедшему в созерцание мандалы. В руке она держала щетку, но, только услышав шаги Майкла, спускавшегося вниз с верхнего этажа, провела первый раз ею по волосам; к тому времени как он, побыв недолго в своей комнате для переодевания, проходил через спальню, можно было подумать, что только этим она и была занята.
– На западном фронте без перемен! – воскликнул Майкл. – Что может быть лучше фунта отменных карамелек, если требуется заткнуть рот малышкам и их братцам, причем недовольство Финти бесконечно улучшает их вкус.
– Кит знает, что один кулек он должен увезти в школу.
– «Поздно! – вскричал страж».
– Ты портишь его, Майкл.
– Я? Ты так думаешь? Возможно. Но, наверное, не больше, чем он портит меня. Эй!.. А ведь я знаю этого мальчишку.
Майкл шагнул прямо к пастели, а у Флер с такой силой перехватило дыхание, что даже в ушах зашумело, и она притворилась, что щетка застряла в запутавшихся волосах. Но это же невозможно! Откуда мог знать его Майкл?
– Мы ее видели сегодня в галерее, – весело продолжал он, – какое совпадение, что ты решила купить ее.
– Да, действительно! – Что еще она могла сказать? Только когда же Майкл был там? Глупый вопрос: ясно, что прежде, чем она и аргентинец. – Я проходила мимо, возвращаясь от Эм, – сказала она. Легче всего солгать, не слишком отдаляясь от правды, и потом уж держаться этой лжи.
– Получилось, что мы с тобой сыграли в «Бокса-и-Кокса»[23]. – Майкл взял пастель в руки – из-за серебряной рамы она оказалась тяжелее, чем он думал. – Мы с Китом тоже решили навестить маму и по дороге зашли в галерею. Выбор был между двумя разновидностями погружения – в искусство или в водную стихию. Вообще-то наш сын и наследник, наверное, предпочел бы нырнуть в воду.
Теперь, вторично рассматривая пастель, Майкл понял, что она действительно хороша, много света, экспрессии, и к тому же была в ней, как это говорится, увлеченность, что ли?
– Гм, Джолион Форсайт хорошее имя для вызова духа на спиритический сеанс.
Флер продолжала работать щеткой.
– Он что, один из Старых Форсайтов?
Даже после девятнадцати лет тесного знакомства с семейной хроникой Форсайтов Флер часто приходилось разъяснять Майклу ее запутанный ход – оплошность, конечно, но человек не столь великодушный мог бы решить, что она умышленно что-то темнит.
– Нет, – невозмутимо ответила Флер, – он из следующего поколения папиного и Уинифрид.
– Еще жив?
– Умер несколько лет тому назад, кажется, так.
– Кит увидел имя и спросил меня, были ли картины этого художника в коллекции деда? Как ты думаешь, он будет понимать толк в живописи?
По причинам собственным и не перестававшим тревожить ее, Флер была убеждена, что картина прекрасна, одухотворенна, и, по-прежнему неправильно истолковывая слова мужа, ответила убежденно и совершенно спокойно:
– Я считаю, что мальчик нарисован довольно мило. Разве нет? Взгляни хотя бы на эту морщинку.
Развернув пакет, она только на нее и смотрела.
– Да, суть века Разума им хорошо ухвачена. Собственно, я имел в виду Кита. Он сделал несколько замечаний в галерее, из которых я заключил, что он может увлечься коллекционированием.
– Что ж, может, пойдет в папу.
Собственно говоря, к этому выводу как раз и пришел Майкл.
Читать бесплатно другие книги:
