Игра с огнем (сборник) Герритсен Тесс
Смычок внезапно замер. Несколько мгновений девушка сидела в прежней позе, словно не желая разрывать объятие. Потом она выпрямилась на стуле, повернулась и посмотрела на него.
– Так-так, – сказала она после паузы. – Вопреки моим предположениям, вы не слишком похожи на гоблина.
– Так вам описал меня ваш отец?
– Папа вообще вас не описывал. Поэтому я и ждала худшего. – Она кивнула горничной. – Спасибо, Альда. Можете закрыть дверь, чтобы мы вам не мешали.
Горничная вышла, и Лоренцо остался наедине с этим странным существом. Он ожидал увидеть краснолицего, с бычьей шеей профессора Бальбони в юбке, а видел девушку необыкновенной красоты. Ее длинные волосы, в которых запутались солнечные лучи, отливали золотом, солнце высветило и более темные волосы под золотыми прядями. Она смотрела прямо на Лоренцо, но он никак не мог понять, какого цвета у нее глаза – голубые или зеленые, и ее взгляд настолько отвлек его, что он не сразу обратил внимание на руки, исполосованные узловатыми старыми шрамами. Потом он все же увидел поврежденную кожу и, хотя быстро перевел взгляд на лицо, потрясения скрыть не сумел. Любая другая девушка с изуродованными кистями покраснела бы, или отвернулась, или скрестила руки, чтобы скрыть увечье. Но Лаура Бальбони ничего такого не сделала. Она держала руки на виду, словно гордясь ими.
– Вы превосходно играете, – сказал он.
– Кажется, вас это удивляет.
– Откровенно говоря, я не знал, чего ожидать.
– И что вам сказал обо мне мой отец?
– Почти ничего. Это, если честно, и вызвало у меня подозрения.
– Вы тоже предполагали увидеть какое-нибудь страшилище?
Он рассмеялся:
– Если откровенно, то да.
– А что вы думаете теперь?
Что он думал? Природа, безусловно, не обделила ее красотой и талантом, но было в ней и какое-то пугающее свойство. Он никогда не встречал девушку столь прямолинейную и под ее пронзительным взглядом не смог найти нужных слов.
– Бог с ним. Можете не отвечать. – Она кивнула на футляр скрипки. – Так вы собираетесь доставать ваш инструмент?
– Вы и в самом деле хотите играть дуэтом?
– Если только вы не предпочли бы заняться со мной чем-нибудь другим.
Лоренцо покраснел и быстро принялся расчехлять скрипку. Он чувствовал: она изучает его, и попытался представить себе, насколько дурное впечатление производит – высокий, тощий, в поношенных туфлях, с потертым воротником. Он не особо тщательно оделся к сегодняшнему визиту, поскольку не имел ни малейшего намерения произвести хорошее впечатление на страшилу Лауру. Но теперь, увидев ее, он горько пожалел, что не надел хорошую рубашку, не вычистил туфли. Он с потерянным видом настроил скрипку и для разогрева пальцев быстро сыграл несколько арпеджио.
– И почему вы согласились? – спросила она.
Он сосредоточенно натирал канифолью смычок.
– Ваш отец решил, что из нас получится отличный дуэт, и я согласился.
– Просто потому, что он вас попросил?
– Он друг и коллега моего деда…
– Значит, вы не могли отказаться. – Она вздохнула. – Вы должны быть со мной откровенны, Лоренцо. Если вам это против шерсти, скажите сейчас. А я скажу папе, что решение принимала я, а не вы.
Он заглянул ей в глаза и больше не смог отвернуться. Да и не хотел.
– Я пришел, чтобы играть, – сказал он. – И я думаю, этим мы и должны теперь заняться.
Она коротко кивнула:
– Тогда, может, начнем с Вебера? Просто чтобы понять, насколько согласуется звучание наших инструментов.
Лаура положила на пюпитр перед собой партитуру. Он не взял свой пюпитр, а потому встал у нее за спиной, чтобы читать страницу через ее плечо. Они находились очень близко друг к другу, и он ощущал ее запах, сладкий, как лепестки розы. Он отметил буфы с кружевными манжетами на коротких рукавах ее блузки, изящную цепочку с крохотным крестиком на шее, чуть выше верхней пуговицы блузки. Он знал, что Бальбони – католики, но при виде крестика, сияющего на ее коже, у него перехватило дыхание.
Прежде чем он успел прижать скрипку подбородком, Лаура проиграла четыре первых такта. Она следовала темповой инструкции «модерато», и вступительные ноты прозвучали сочно и вдумчиво. Пусть и изувеченные уродливыми шрамами, ее руки умели извлекать из виолончели волшебные звуки. Он пытался понять, как она получила ожог. Ребенком свалилась в камин? Вывернула на себя с плиты кастрюлю с кипятком? Если другие девочки носили блузки с длинными рукавами, то Лаура смело демонстрировала свой изъян.
На пятом такте его скрипка подхватила мелодию. Они слились в идеальной гармонии, смешали два голоса в один, который звучал гораздо величественнее, чем просто голоса двух инструментов, сложенные вместе. Фон Вебер хотел бы слышать свое творение именно в таком виде! Но композиция была короткая, и они слишком быстро подошли к последнему такту. И даже когда оба оторвали смычки от струн, последние ноты, казалось, повисли в воздухе жалобным вздохом.
Лаура посмотрела на него, ее губы удивленно приоткрылись.
– Я и не подозревала, что эта пьеса так прекрасна.
– И я тоже, – согласился он, глянув на ноты на ее пюпитре.
– Пожалуйста, давайте сыграем еще раз.
У него за спиной раздалось покашливание. Лоренцо повернулся и увидел горничную Альду – она стояла с подносом с чашками и печеньем. На него она даже не посмотрела – только на Лауру.
– Вы просили чаю, синьорина Бальбони.
– Спасибо, Альда, – сказала Лаура.
– Профессор Бальбони уже должен вернуться.
– Вы же его знаете. Папа не подчиняется никаким расписаниям. Да, Альда, я предполагаю, что за обедом сегодня нас будет трое.
– Трое? – Только теперь горничная удостоила Лоренцо взглядом. – Молодой человек останется на обед?
– Извините, Лоренцо. Я не спросила вас, – сказала Лаура. – Может, у вас другие планы на вечер?
Он перевел взгляд с горничной на девушку и назад, почувствовал, что напряжение в комнате сгущается в нечто плотное и уродливое. Он подумал о матери, которая теперь, наверно, готовит обед. И о золотом крестике на шее Лауры.
– Моя семья ждет меня к обеду. К сожалению, я вынужден отказаться, – сказал он.
Губы Альды скривились в довольной улыбке.
– Значит, обед, как обычно, на двоих, – сказала она и вышла из комнаты.
– Вы так спешите домой? У вас есть время, чтобы сыграть со мной еще пару вещей? – спросила Лаура. – Мой отец предлагал Кампаньоли или Рондо Бетховена. Хотя, должна признаться, и то и другое мне не очень нравится.
– Тогда нам следует выбрать что-нибудь еще.
– Но ничего больше я не готовила.
– А не хотите попробовать какую-нибудь вещь, которую вы не готовили?
– Что вы имеете в виду?
Лоренцо вытащил из бокового кармана скрипичного футляра два листочка с нотами и закрепил их на пюпитре Лауры.
– Вы ведь играете с листа.
– «Ла Дианора», – прочла она, нахмурившись. – Занятное название для мелодии.
Она взяла смычок и с интересом сыграла первый такт.
– Нет-нет, вы играете слишком быстро. Возьмите темп адажио. Если начнете в таком темпе, при переходе на престо никто не заметит разницы.
– Откуда мне это знать? – отрезала она. – Тут нигде не написано «адажио». К тому же я впервые вижу эту композицию.
– Конечно впервые. Я ее сегодня закончил.
Она удивленно моргнула:
– Так вы ее сами сочинили?
– Да.
– А почему назвали «Ла Дианора» – «Чародейка»?
– Так зовут мою скрипку – Ла Дианора. Я все еще переделываю вторую часть – она пока не звучит так, как я хочу, но думаю, что в общем мелодия притягательна. Кроме того, такая аранжировка позволит проявиться обоим нашим инструментам – немалый плюс на конкурсе дуэтов.
– Ах, этот ужасный конкурс! – вздохнула Лаура. – Ну почему все сводится к выяснению, кто лучший, кто первый? Я бы хотела играть просто ради удовольствия.
– А сейчас вы не получаете удовольствия?
Лаура задумалась на секунду, глядя на ноты.
– Да, – сказала она, и голос ее прозвучал удивленно. – Да, получаю. Но конкурс, висящий над нами как дамоклов меч, он все меняет.
– Почему?
– Потому. Сейчас мы просто получаем удовольствие. Тут дело в гордыне. Вы должны знать кое-что обо мне, Лоренцо. Я не люблю проигрывать. Никогда. – Она посмотрела на него. – Если мы будем участвовать в конкурсе, я собираюсь его выиграть.
6
Каждую среду в течение двух следующих месяцев Лоренцо проходил по мосту в Дорсодуро. В четыре часа он стучал в дверь на Фондамента-Брагадин, и ему открывала горничная, с лица которой не сходило кислое выражение. Они с Лаурой репетировали «Ла Дианору», прерывались на чаепитие с печеньем, иногда к ним присоединялся профессор Бальбони. После они играли, что им нравилось, но к концу непременно возвращались к «Ла Дианоре» – они уже решили играть ее на конкурсе.
Партия виолончели никак не давалась Лауре. Он видел это по ее лицу: глубокие морщины появлялись на лбу, челюсть обретала квадратную форму.
– Еще раз! – требовала она, споткнувшись на трудном пассаже. И после каждой очередной ошибки: – Еще раз! Еще раз!
Неистовость девушки подчас пугала его. Когда после часа борьбы с треклятым пассажем Лауре удавалось наконец сыграть его без запинки, она разражалась довольным смехом. На протяжении одной встречи она могла удивлять, разочаровывать и очаровывать его.
Среда больше не была похожа на другие дни недели. Теперь среды стали для него днями Лауры, когда он входил в ее дом, в ее мир и забывал о своем собственном. Когда он сидел с ней нога к ноге, видел сверкающие капельки пота на ее лице и слышал ее мягкое дыхание при ударах смычком по струнам. Дуэт – нечто гораздо большее, чем совместная игра двух инструментов. Это еще и единение в идеальной гармонии, такое полное слияние мыслей и сердец, что ты точно предвосхищаешь мгновение, когда твой напарник поднимет смычок, отпуская в небытие последнюю ноту.
По мере приближения конкурса музыканты тоже приближались – к совершенству. Лоренцо представлял их двоих на сцене в Ка-Фоскари: в свете прожекторов сверкают их инструменты, платье Лауры стелется по полу вокруг стула. Он воображал себе их безупречную игру и торжествующую улыбку на ее лице. На сцене они с Лаурой возьмутся за руки и будут кланяться и кланяться под аплодисменты публики.
Потом они поднимут инструменты и попрощаются. И все закончится. Больше не будет репетиций, не будет сред с Лаурой.
«Нужно запомнить это мгновение. Когда мы пойдем каждый своим путем, что мне останется от нее? Только воспоминания».
– Бога ради, Лоренцо! – возвращала она его к действительности. – Где сегодня твоя голова?
– Извини. Упустил, в каком мы такте.
– В двадцать шестом. Ты сделал тут что-то странное, и мы потерялись. – Она нахмурилась, глядя на него. – Что-то случилось?
– Ничего. – Он покрутил плечом, помассировал шею. – Просто мы уже несколько часов репетируем.
– Прервемся еще раз на чай?
– Нет, давай дальше.
– Ты торопишься уйти?
Меньше всего хотелось ему уходить от нее, но время уже приближалось к восьми, и с кухни доносился запах ужина.
– Уже поздно. Не хочу стать назойливым гостем.
– Понимаю. – Она вздохнула. – Ну ладно. Я знаю, тебе тяжело сидеть со мной взаперти.
– Прости, что?
– Нам не обязательно нравиться друг другу. Мы просто должны хорошо вместе играть.
– Почему ты думаешь, будто мне не нравится быть с тобой?
– Разве это не очевидно? Я три раза приглашала тебя остаться на ужин. И ты каждый раз отказывался.
– Лаура, ты не понимаешь…
– Что я должна понимать?
– Я считал твои приглашения просто данью вежливости.
– Для вежливости достаточно одного приглашения. А три приглашения явно выходят за рамки обычной вежливости.
– Извини. Я знаю, Альда недовольна, когда я здесь, а я не хочу усложнять обстановку.
– Альда тебе говорила что-нибудь такое?
– Нет. Но я же вижу ее лицо. Вижу, как она смотрит на меня.
– Так ты, значит, умеешь читать мысли. Посмотришь на Альду и точно знаешь, что у нее на уме. И боже мой, она относится к тебе неодобрительно, а потому ты, конечно же, не осмеливаешься принимать мои приглашения. Неужели тебя так легко обескуражить?
Он уставился на нее, уязвленный правдивостью ее слов. Уж Лауру-то так легко не испугаешь. Он никогда не будет таким смелым, как она. Настолько смелым, чтобы носить уродливые шрамы, словно алые флаги. Теперь она бросает ему вызов: сравняйся со мной в смелости, скажи, что у тебя в голове, не думая о последствиях.
Лаура угрюмо отставила виолончель.
– Ты прав, – сказала она. – Уже поздно. Встретимся на следующей неделе.
– Да нет же, мне нравится быть с тобой, Лаура. Если хочешь знать, нет другого места, где мне хотелось бы быть так, как здесь.
– Правда? Я слышу слова настоящего Лоренцо? Или Лоренцо-дипломата, который пытается сказать что-нибудь вежливое, чтобы меня не обидеть?
– Я говорю правду, – тихо сказал он. – Всю неделю я жду среды, жду встречи с тобой. Но я не умею высказывать свои мысли так ловко, как ты. Ты самая смелая девушка, с какими мне доводилось встречаться. – Лоренцо уставился на свои туфли. – Знаю, я слишком робок, такой характер. Все боюсь сказать или сделать что-нибудь не то. Если я и чувствую себя смелым, по-настоящему смелым, то лишь в то время, когда играю на скрипке.
– Ну хорошо. Мы будем играть. – Она взялась за виолончель и смычок. – И может быть, сегодня тебе хватит смелости остаться на ужин.
– Вина. Выпьем еще вина! – сказал профессор Бальбони, наполняя бокалы.
В четвертый или пятый раз? Лоренцо потерял счет, но какое это имело значение? Весь вечер превратился в одну долгую счастливую неразбериху. Под музыку Дюка Эллингтона, лившуюся из фонографа, они ели приготовленный Альдой превосходный суп с мелко нарезанными овощами. После супа Альда подала фегато[6] с картофелем, а завершили пиршество сладкий пирог, фрукты и орешки. Никогда Лоренцо не получал такого удовольствия от еды, которая казалась еще вкуснее благодаря людям, с которыми он ее делил. Лаура сидела напротив, не пряча своих обнаженных рук, и шрамы больше не пугали его. Напротив, шрамы были еще одной причиной восторгаться Лаурой. Они являли ее мужество, ее готовность не прятать от мира свое истинное «я» и не извиняться за него.
Отец Лауры с его дерзкими заявлениями и грубоватым смехом отличался такой же откровенностью. Профессор Бальбони хотел знать мнение гостя обо всем на свете. О джазе. Кого он предпочитает – Луиса Армстронга или Дюка Эллингтона? Играет ли, по его мнению, скрипка какую-нибудь роль в современной музыке?
И вдруг:
– Какие у тебя планы на будущее?
Будущее? Лоренцо почти не видел будущего дальше конкурса через три недели.
– Я хочу поступить в Ка-Фоскари, как мой брат Марко, – ответил он.
– И что ты собираешься изучать?
– Марко посоветовал мне изучать управление. Он сказал, на эту профессию есть спрос.
– Изучать такую скукотищу? – фыркнул профессор Бальбони. – Ты же себя живьем похоронишь. Твое призвание – музыка. Ты ведь уже даешь уроки игры на скрипке?
– Да, синьор, у меня семь учеников, им всем по восемь-девять лет. Отец считает, что мы должны объединить наши дела: я обучаю игре на скрипке, а он обеспечивает моих учеников инструментами. Он хочет, чтобы со временем я занял его место в мастерской, но из меня вряд ли получится хороший скрипичный мастер.
– Ты ведь не столяр, а музыкант. Твой дед понял это, когда ты был еще ребенком. Ты наверняка нашел бы место в оркестре. А может, тебе стоит подумать о загранице, скажем об Америке.
– Об Америке? – Лоренцо рассмеялся. – Ну и фантазии!
– А почему бы не помечтать? Такое вполне вероятно.
– Я не могу оставить семью.
Лоренцо посмотрел на Лауру, сидящую напротив него, и мысленно добавил: «Я не могу оставить ее».
– Я правда считаю, что тебе стоит подумать об эмиграции, Лоренцо. Страна меняется. И меняется очень быстро. – Профессор Бальбони неожиданно понизил голос: – Мы живем в плохие времена. Я говорил с Альберто о других возможностях, о местах, где могла бы обосноваться твоя семья.
– Мой дед никогда не оставит Италию, а отец не бросит дело. У него здесь репутация, верные клиенты.
– Да, его бизнес пока, вероятно, в безопасности. Первоклассные скрипичные мастера не рождаются в одну ночь, и заменить его будет непросто. Но кто знает, что затеет власть завтра? Какие еще декреты выпустит министр внутренних дел?
– Марко твердит то же самое, – кивнул Лоренцо. – Каждый день какие-нибудь новости выводят его из себя.
– Значит, твой брат следит за развитием событий.
– Отец говорит, нам не о чем беспокоиться. Он говорит, эти декреты – политические игры, показуха, а власть никогда не обратится против нас. Мы должны доверять Муссолини.
– Почему?
– Муссолини знает: мы лояльные граждане. Он много раз повторял, что в Италии еврейского вопроса не существует. – Лоренцо уверенно отхлебнул вина. – Италия – не Германия.
– Так говорит твой отец?
– Да. И мой дед. Они считают, Муссолини всегда будет нас поддерживать.
– Ну, может быть, они и правы. Надеюсь. – Профессор Бальбони откинулся на спинку стула, словно лишился сил, поддерживая живой разговор. – Ты оптимист, Лоренцо, как и твой дед. Вот почему мы с Альберто такие близкие друзья. Он всегда весел и полон песен, неизменно жизнерадостен, даже в трудные времена.
Но сегодняшний вечер явно относится к хорошим временам, подумал Лоренцо. Да разве может быть иначе, когда Лаура улыбается ему, вино течет рекой, а из фонографа доносится великолепный джаз? Даже холодное выражение на лице Альды не могло испортить ему настроение – он наслаждался, сидя за столом в доме Бальбони.
Лоренцо вышел на улицу уже далеко за полночь. Он шел по пустым улицам в свой район Каннареджо, не беспокоясь об опасностях, которые могут подстерегать его на пути, не думая о том, что на него может напасть банда бродячих головорезов. Нет, сегодня фортуна улыбалась ему, и он шел в защитном облаке счастья. Его приняли в семье Бальбони как друга похвалили как музыканта. Сама Лаура проводила его до двери, и до сих пор перед его мысленным взором стояла она в прямоугольнике света и махала ему на прощание. Он все еще слышал ее голос: «До среды, Лоренцо!»
Входя в свой дом и вешая на крючок плащ и шляпу, он напевал себе под нос мелодию «Ла Дианоры».
– С чего ты так дьявольски весел сегодня? – спросил Марко.
Лоренцо повернулся и в дверях кухни увидел брата. Он не удивился тому, что Марко еще не спит, – тот, казалось, оживал только с наступлением темноты и половину вечера проводил в спорах о политике с друзьями или внимательно читал последние газеты и брошюры. Волосы Марко стояли торчком, словно он взъерошил их пятерней. Вид у него сегодня был бандитский, лицо небритое, майка навыпуск и в пятнах.
– Мама и Пия волновались, где ты, – сказал Марко.
– После репетиции меня пригласили на ужин.
– Пригласили? Теперь?
– Я прекрасно провел время. Лучший вечер в моей жизни!
– И больше тебе ничего не нужно для счастья? Позволили остаться на ужин в их доме – и ты уже счастлив?
– Не позволили – пригласили. Чувствуешь разницу?
Лоренцо двинулся к лестнице, но Марко ухватил его за руку:
– Смотри осторожнее, братишка. Ты, вероятно, думаешь, что они на нашей стороне, но так ли оно на самом деле?
Лоренцо вырвался:
– Не все против нас, Марко. Некоторые люди на нашей стороне.
Он унес скрипку в свою чердачную спальню и открыл окно, чтобы впустить свежий воздух. Даже Марко не мог сегодня испортить ему настроение. Ему хотелось петь, криком сообщить миру о том, какой прекрасный вечер он провел с Лаурой и ее отцом. В доме Бальбони, где текло вино, играл джаз и все казалось возможным, жизнь представлялась гораздо счастливее и ярче. «А почему бы не помечтать?» – спросил его профессор Бальбони.
И Лоренцо, лежа в кровати той ночью, мечтал. Он позволил себе мечтать об Америке, о Лауре, об их совместном будущем. Да, все казалось возможным.
До следующего дня, когда профессор Бальбони принес в их дом новость, которая изменила их жизни.
7
Сентябрь 1938 года
– Почему Ка-Фоскари так поступает со мной? – спрашивал Альберто. – Я преподаю там тридцать пять лет! А они увольняют меня без всяких причин, без предупреждения!
– Предупреждений было более чем достаточно, дед, – сказал Марко. – Все последние месяцы я указывал тебе на них. Ты видел передовицы в «Тевере», в «Куадривио».
– Тоже мне газеты! Помойка, где пишут только расистскую дрянь. Никто не верил в реальные изменения.
– Ты читал манифест ученых[7]. Совершенно недвусмысленное предупреждение о грядущих переменах. А теперь эти предупреждения воплощаются в жизнь.
– Но чтобы колледж уволил меня без всяких оснований?
– У них есть свои основания. Ты еврей – больше им ничего и не нужно.
Альберто посмотрел на своего коллегу Бальбони, который сидел, покачивая головой. За обеденным столом собралась вся семья, но ни еды, ни выпивки на столе не было: мать Лоренцо так расстроило неприятное известие, что она даже забыла об обязанностях хозяйки и теперь безвольно сидела на стуле, потрясенная и потерявшая дар речи.
– Это наверняка временная мера, – сказал отец Лоренцо. – Ничего не значащий жест в угоду Берлину.
Бруно, который всегда сочувствовал Муссолини, отказывался верить, что дуче будет преследовать евреев.
– А профессор Леоне? – спросил он. – У него жена не еврейка, так ей что – тоже страдать? Помяните мое слово, через несколько недель все это отменят. Колледж не сможет функционировать без еврейского факультета.
Марко разочарованно взмахнул руками:
– Папа, ты разве не читал меморандум? Приказ распространяется и на учащихся. Евреев теперь исключают из всех итальянских школ!
– Одно небольшое послабление все-таки есть, – сказал профессор Бальбони. – Они сделали исключение для выпускников, и тебе, Марко, разрешат доучиться. А вот Лоренцо… – Он отрицательно покачал головой: – Ему не дадут поступить ни в Ка-Фоскари и ни в какой другой университет Италии.
– Даже если позволят закончить, какой мне прок от моей степени? Теперь никто не примет меня на работу.
В глазах Марко появились слезы, и он отвернулся. Он так усердно учился, всегда знал, каким путем пойдет в жизни. Он будет служить Италии, как его герои – Вольпи и Луццатти[8]. Он мечтал о карьере дипломата и размышлял, какие языки ему следует изучать, прикидывал, в каких странах ему придется работать. В восемь лет он приклеил к стене в своей спальне карту мира, по которой так часто скользили его пальцы, что некоторые места протерлись до обоев. Теперь его надежды умерли – Италия предала его, Италия предала их всех.
Марко раздраженно потер глаза:
– И посмотрите, как они поступили с беднягой-дедушкой! Он полжизни преподавал в Ка-Фоскари, а теперь он ничто.
– Он все еще учитель, Марко, – возразил Бальбони.
– Учитель без дохода. Впрочем, евреям не обязательно есть. Мы ведь можем питаться воздухом!
– Марко, – остерегла его мать, – будь вежлив. Профессор Бальбони ни в чем не виноват.
– И что он со своими коллегами будет делать?
– Мы все, конечно, в ужасе, – сказал Бальбони. – Мы сочинили протест. Я его подписал, как и десятки других преподавателей факультета.
– Десятки? Не все?
Бальбони опустил голову:
– Нет. Некоторые боятся последствий, если подпишут… – Он пожал плечами. – Ну, они все равно никогда не были твоими друзьями. А теперь ходят слухи, что грядут и другие дурные новости. Предлагаются новые законы, которые ограничат деятельность евреев в других областях. Я вам говорю, все это вытекает из манифеста ученых. После него и начались безумства. Он дал санкцию винить евреев во всех неприятностях в стране.
Манифест, опубликованный месяцем ранее в «Джорнале д’Италия», привел Марко в ярость. Он вбежал в дом, размахивая газетой и крича: «Теперь они говорят, будто мы не настоящие итальянцы! Мы теперь чужеземная раса!» С тех пор он почти ни о чем другом не говорил. Приносил домой газеты и брошюры, размышлял над ними по ночам, подкармливая свою злость. Каждый семейный обед превращался в сражение, поскольку его дед и отец оставались лояльными к фашистам и не хотели верить, что Муссолини будет преследовать евреев. За обедом велись очень жаркие споры, и один раз мама швырнула нож на стол и заявила: «Хватит! Если хотите поубивать друг друга, возьмите нож! По крайней мере, наступит тишина!»
Теперь за столом грозила разыграться очередная буря, и Лоренцо увидел, как налились вены на шее брата, как мать вцепилась в стол согнутыми, будто когти, пальцами.
– Должен быть способ обжаловать этот меморандум, – сказал Альберто. – Я напишу письмо в газету.
– О да, – фыркнул Марко. – Твое письмо все изменит!
Бруно дал сыну подзатыльник:
– А что сделаешь ты? Ты такой умный, Марко, у тебя наверняка есть на все ответ!
– Я, по крайней мере, не слеп и не глух, как все остальные члены нашей семьи!
Марко встал, отшвырнув стул так, что он перевернулся. Не подняв стул, Марко бросился вон из комнаты.
Пия вскочила и пустилась за ним.
– Марко! – крикнула она. – Пожалуйста, не уходи. Я не могу, когда вы все так ссоритесь!
Все слышали, как она выбежала из дома, как звала брата, как пыталась догнать его. Десятилетняя Пия была всемье настоящим дипломатом, она всегда переживала, когда они спорили, всегда пыталась вести мирные переговоры. Ее голос звучал все тише, но все слышали, как она умоляет брата вернуться.
А в доме воцарилась долгая и тяжелая тишина.
– И что нам теперь делать? – тихо спросила Элоиза.
Профессор Бальбони покачал головой:
– Вы в этой ситуации бессильны. Мы с коллегами подадим петицию в администрацию колледжа. Некоторые из нас тоже пишут письма в газеты, но вряд ли их кто-то опубликует. Все нервничают, все боятся ответной реакции. К несогласным власти могут применить репрессии.
– Мы должны громко и публично заявить о своей лояльности, – сказал Альберто. – Напомнить им обо всех наших заслугах перед страной. Обо всех войнах, в которых мы защищали Италию.
– От этого будет мало проку, мой друг. Ваш еврейский союз выпускает пресс-релиз за пресс-релизом, заявляя о своей лояльности. И каков результат?
– Тогда что еще мы можем сказать? Что сделать?
Профессор Бальбони взвесил следующие слова, и все его тело, казалось, просело под грузом ответа:
– Вам нужно подумать об эмиграции.
Читать бесплатно другие книги:
