Двойники Веров Ярослав

– Так и выходит, брат.

Фомич сделал вид, что обиделся. Надулся и замолчал.

– Вот именно, с обратным, – всё более воодушевлялся Серню. – В каждом твоем сочинении не «шерше ля женщину», а наоборот, «не шерше ля женщину», или так – «лучше и не ищи», – эдакий императив. Не потому, мол, написано сие сочинение, что «она есть», а потому, что «ее нету и быть не должно»! И всё в таком роде.

– Ах ты, прохвост! – перебил его Фомич. – Ах ты, шельма! Как это ты так ловко умудрился воткнуть даму в мои произведения?

Тут Фомич сделал страшные глаза и ухватил Сценариста за лацкан сюртука.

Что поделаешь, любил он такие грубоватые шутки. И особенно – то, что знакомые, обычно, вот как, скажем, Серню, принимали его гнев за чистую монету и нешуточно пугались.

– Ну, стоит ли из-за этого ссориться, ведь мы с тобою старые друзья, и, право, эдакий пустяк… – залепетал Серню.

– Ха! Пустяк. Да за такое оскорбление порядочные люди стреляются на дуэли.

– Послушай, старина, давай лучше заглянем вот в эту книжную лавку, а? Поглядим, как твои труды распродаются. Должно быть, бойко распродаются…

Фомич сразу сменил гнев на милость, отпустил Сценариста и даже помахал тростью, словно бы в предвкушении пиршества славы.

После визита Символиста Василия с Пимом Пимским приключилась скверная перемена. Он потерял вкус к жизни. Ничто не трогало душу, ничто её не одушевляло. Не хотелось даже пить. Каждое утро он, как автомат, безо всякого интереса волочился в университет, так же вяло читал лекции, после чего отправлялся бесцельно бродить по городу. И бродил дотемна. Домой возвращаться тоже не хотелось.

Не то чтобы приват-доцент не боролся с этой внезапной и необъяснимой хандрой – один раз он честно попробовал напиться. Стало еще хуже. Пимский забросил светские визиты и некогда регулярные кутежи с дюком Глебуардусом Авторитетнейшим, своим покровителем и бессменным кредитором. Удивительно, что с ночным гостем он всё это никак не соотносил. Более того, наутро он начисто позабыл про ночного визитера. Помнил только, что ему непременно нужно что-то важное вспомнить, да вот что именно?

Вездесущий случай привел его сегодня к книжной лавке господина Требесова. Войдя туда, Пим отправился к самому дальнему стеллажу и принялся бесцельно листать книги.

Господин Требесов приходился Сценаристу Серню дядей, поэтому книги Фомича – а писал он всё больше батальные повести про Морскую войну – красовались на видном месте, но не на центральном прилавке, где вальяжно покоились тома в твердых переплетах, а на стойке справа, где были разложены книжицы в мягких пестрых обложках, выпускающиеся главным образом для народа. В том, что труды Фомича не разделили общей радости солидных трудов, барственно взирающих на них, сирых, с главного прилавка, был повинен сам Фомич. Именно он, соблазненный предложением издателя, сулившего минимальные затраты при быстром и несомненном барыше, согласился на мягкие обложки и разрозненные книжицы, – по одной на каждый опус.

По правде сказать, Фомичу это было, в общем-то, безразлично, книги про Морскую войну пользовались в народе не меньшим спросом, чем, скажем, получастушечные стишки модного «крестьянского» поэта Небраскова. Но сегодня он поймал кураж и потому решил продолжить представление.

Начал он негромко:

– Что ж, дружище, выходит, я никому и не нужен?

– Отчего ж, – отвечал Серню. – Видишь ли, твои книги покупает народ всё больше малообразованный…

– А где же высокообразованный народ? Отвечай, милейший, – возвысил голос Фомич.

– Да известно где – вон у того прилавка.

– А почему же тогда, я тебя спрашиваю, мои книги здесь, а не там? Отчего, спрашиваю я, проистекла такая нелепость?!

– Да ведь ты сам пожелал, чтобы их печатали в мягкой обложке да на серой бумаге, ты сам…

– Я?! Да как ты смеешь обвинять меня! Я писатель, и мое дело – писать, а не издавать и по прилавкам раскладывать! Ясно?

– Но ведь ты сам…

– Опять я?!

Пим Пимский был большой любитель подобных сценок, но теперь, глядя из своего угла, лишь равнодушно скользил взглядом по лицам двух спорщиков, один из которых показался ему смутно знакомым. А видел он его в павильоне Ивана Разбоя, на съемках, но сейчас не узнал.

– Думаешь, я не заходил в эту лавку? – всё распалялся Фомич. – Вчерашнего дня, между прочим, заходил. И что же? Вон там, – он указал на центральный прилавок, – лежал двухтомник какого-то Верова. Что за Веров такой, никто не знает. А сегодня его уже нет! Изволь видеть – нет!

Ситуацию на главном прилавке Фомич успел оценить, ещё когда только вошел в магазин.

Он снова схватил Сценариста за лацкан сюртука и чуть ли не ткнул носом в прилавок. После чего развернулся и размашистым шагом пошёл из лавки прочь. Серню грустно потеребил свою фуражку и поплелся следом.

Между тем при словах «какого-то Верова» стоявший у прилавка человек поднял голову и приват-доцент узнал дюка Глебуардуса Авторитетнейшего. Тут уж, несмотря на свое плачевное состояние, Пимский удивился.

Дюк Глебуардус, разумеется, любил показать себя либералом, не чуждым простой жизни, да он и в самом деле не чуждался её. Потому носил он серый недорогой костюм, обычно с черным узким галстуком. Из рубашек же предпочитал хлопковые. Но книги всегда просматривал дома, у себя в кабинете, куда ему на выбор доставляли их приказчики от издательств. И встретить его в книжной лавке было делом совершенно внезапным.

– Признаться, удивлен. Какими судьбами, дюк? – произнес Пимский, подойдя к прилавку.

– По твоей милости, – усмехнулся дюк и, внимательно поглядев на Пима, добавил: – Разве не припоминаешь?

Пимский не помнил своих переходов во сне в другой мир, поэтому забеспокоился, решив, что когда-то по пьяному делу просил дюка о какой-то услуге, а теперь позабыл.

– А что, разве я тебя просил? Может, это было в гостях у Боунов, где, признаться, я несколько перебрал? Но ведь это так давно было, в прошлом месяце. Не пойму, о чем ты спрашиваешь.

– Нет, это коннектировано с теорией сна, дорогуша.

Пимский удивленно глянул на дюка, – такие странные слова в его устах! – но ничего не ответил.

– Сейчас поймешь. – Глебуардус повернулся к приказчику и осведомился: – Скажи, любезный, а нет ли Верова?

– Никак нет, ваше сиятельство, – бодро ответил тот, но дюк уловил заминку в ответе.

– Откуда знаешь, кто я таков?

– Да кто ж вас не знает, ваше сиятельство!

– Тогда почему врешь? – Дюк грозно уставился на юношу.

Тот смутился и часто заморгал.

– Видите ли… В самом деле, таких книг нет. Извольте видеть, не далее как сегодня утром зашел к нам некий господин и выкупил по немалой цене все книги. Это двухтомник… Не извольте гневаться…

– Что? Что ты мелешь, болван? Сочинил мне черного человека… Говоришь, скупил все книги? А цену кто надоумил поднять? Отвечай.

– Видно хорошо было, как они ему нужны. Отчего же не поднять, когда такая надобность? Дело коммерческое. Господин Требесов и назначил твердую цену.

– Вот тебе, Пимский, роковое стечение обстоятельств. Я до этого дня ни о каком Верове слыхом не слыхивал, – дюк снова обратился к приказчику: – Кликни-ка сюда своего хозяина.

– Сию минуту!

Приказчик опрометью бросился на второй этаж и вскоре спустился в сопровождении хозяина, господина Требесова. Тот держал под мышкой два синих тома с золотыми буквами на корешках.

– Не извольте волноваться, ваше сиятельство, – поклонившись, заговорил он. – Вы удостоили нас честью посетить наше скромное заведение, и такая незадача. Не извольте гневаться, ваше сиятельство, всё можно уладить самым наилучшим образом. Есть, есть ваши книги. Вот!

– Что ж, благодарю. Как же понимать слова приказчика?

– Всё правда. Сами были крайне удивлены. Неделю тому назад от издательства прислали, и ведь всего пять экземпляров, по два тома. Автор, сказать по чести, неизвестный, спросом у публики не пользовался, так что до вчерашнего дня лежал мёртво…

– Неизвестный, говоришь? Что ж, Пим, вот и запахло жареным. Теперь держись, – и вновь вернулся к разговору с господином Требесовым: – Так что же произошло сегодня?

– Хотя спросом книги не пользовались, но я отложил один экземплярчик для себя, быть может, выйдет когда библиографическая редкость. А уж когда господин этот захотел купить все экземпляры, какие ни есть в моей лавке, тут уж я и подавно решил, ваше сиятельство, – нипочем ему свой не продам. А он уж допытывался, как учуял что, и даже вдвое против цены платил.

– Скажи, милейший, а каков из себя тот господин?

– Внешности самой непримечательной, господин дюк. Затрудняюсь, право… Я ведь решил, что это автор и есть. Стыдно ему стало или навроде того, – такие казусы в истории, знаете ли, известны. Тем более, думаю: нипочем не отдам экземплярчик. Никому не отдал бы – вам отдаю ваше сиятельство.

– Что ж, сколько я должен? – спросил дюк.

– Ни единой копейки! – Хозяин торжественно вручил дюку книги, только что завернутые приказчиком в белую мелованную бумагу.

Дюк Глебуардус, однако, потребовал назначить цену и именно ту, что уплатил незнакомец. Затем они с Пимом вышли на улицу.

– Гм! Что всё это значит, объяснись наконец, – Пимский был в крайнем смущении, как обычно бывает с человеком в подобных обстоятельствах, когда надо вспомнить, что ты делал вчера на собственных именинах, а вспоминаются только, как на грех, чьи-то похороны.

– Книги эти заинтриговали меня благодаря тебе, – дюк Глебуардус был доволен произведенным эффектом. – Не ты ли изволил назвать меня толстокожим?

– Но… я не помню… Зачем мне было тебя обижать? Я знаю, многие принимают меня за чудака, но это исключительно из-за моей болезни. Да, излишняя любовь к вину – это болезнь. И разве я могу отвечать за слова, сказанные в момент приступа этого недуга?

– Не обижайся, друг. Говорил те слова ты во сне. Вспомни хорошенько свои сны – и всё станет на свои места. Я подозреваю, что мы находились с тобой в одной твиннинговой реальности, в одно время и в одном месте. Забавно, не так ли?

– Да уж, – только и выдавил из себя Пимский. – Чего забавней. Я своих снов никогда не помнил. Не знаю даже – вижу ли я сны?

– И заметь, – невозмутимо продолжал Глебуардус, – мы оба помним, что жили когда-то в двадцатом столетии. Я ранее полагал это за наш с тобою возвышенный бред. Это сближало нас, выделяло из общего сэрраунда. Итак, в одном из снов я вновь попадаю в тот самый двадцатый век, о котором ты, на самом деле, очень хорошо помнишь, обнаруживаю там тебя, себя, Ваню Разбоя. И Разбой рассказывает мне содержание романа Константина Верова, никогда не читав его и не слышав об этом литераторе. Ты же убеждаешь меня искать этого Верова наяву, здесь. И вот я, в совершенной уверенности, что мне привиделась ночная иллюзия, фата моргана, и что никакого такого Константина Верова нет, совершаю поход по книжным лавкам, чтобы только очистить совесть. О Верове даже Катрин не слыхала…

– О-о! – встрепенулся Пим Пимский при упоминании сестры дюка.

– Ну да, так она и сказала – фантазии.

– Ты ей рассказывал про свои сны?

– Нет, разумеется, только спросил об этом энигматическом писателе. И вот я здесь. Дальнейшее ты видел сам: их принесли на продажу с неделю тому, и некто неведомый скупает тираж. Так как ты догадался, что книги Верова должны быть наяву? Отвечай!

– Я не понимаю, чего ты постоянно от меня требуешь, – поморщился Пим.

– Ну, хорошо. А что за гость к тебе приходил ночью?

– Не помню. Кто-то приходил. Я только сегодня вспомнил, что недавно у меня с кем-то был ночной разговор. О чём был разговор, с кем? Оно и то странно, что я это припомнил, ведь если спьяну забываешь, то навсегда. А я даже помню, что неприятный был разговор. С того дня я и захандрил. А ты откуда о нём знаешь?

– Из сна… Пора бы тебе уже всё вспомнить, Пим.

– Увы, твои слова для меня загадка. При чем здесь сны?

– Из них наша память о грядущем веке. Ты ведь часто двадцатый поминаешь.

– Ну, находит временами, когда выпью. Врачи говорят – такое у меня от некоего потрясения, пережитого в раннем детстве.

– Нет, не увернешься. Придется тебе всё вспомнить, милый, выложить всё как есть. Иначе…

Воцарилась пауза. Затем Глебуардус предложил:

– Предлагаю прямо ко мне. Думаю, нам есть о чем побеседовать. Не торопясь.

– Ну что ж…

– Да, и смотри у меня, чтобы с сестрой не было никаких эксцессов. Она и так уж косо смотрит на твои чудачества, так изволь держать себя мудрецом, то бишь помалкивай. А на вопросы старайся отвечать кратко и без заднего смысла.

– Ну что ж… – повторил Пим.

– Пожалуй, пошлю и за Иваном. Он, быть может, тоже свидетель твиннинга.

Они сели в кабриолет, и он покатил. Погода стояла отменная. Солнечные осенние дни – что может быть лучше? Прозрачная прохлада осени. Ясное небо, и деревья, и листва, и ее прелый аромат. И ожидание перемен, и вера в их благоприятность.

«М-да. Вот ещё один день пропал», – думал Иван Разбой, покидая съёмочный павильон. Но в этот миг в павильон вошел посыльный от дюка Глебуардуса. Дюк звал отобедать у него дома.

Приглашение и обрадовало и удивило Разбоя. Глебуардус Авторитетнейший никогда ещё не приглашал его к себе в дом. Что же случилось? Разбой шел и думал о своих снах, о том, что надо одолеть себя и приступить, наконец, к съемкам, что сны – это всего лишь сны… Что надо уметь быть выше обстоятельств. Потом незаметно перешел на опасные мысли о ценности искусства. Зачем он снимает картины, для чего? Чтобы ублажить толпу? Древние считали поэтов и ученых вторым сортом. За первый сорт полагался только тот, кто работал на себя и для себя. Да и сейчас в глаза восхищаются твоим талантом, а за глаза пускают смешки, мол, что за профессия такая, режиссер – ни то ни сё. Погруженный в свои мысли, Разбой не замечал ничего вокруг. Помнил только, как пропорхнула мимо стайка гимназисток. Они глянули на него и зашушукались: должно быть, узнали. За спиной он расслышал их смешок. Помнил ругань извозчика, который вполне мог бы на него наехать, но не совершил оного происшествия по причине собственной трезвости. Единственный его довод так и звучал: «А ежели б я был выпимши?» Иван запомнил этот вопрос, потому как в одном слове почудилось «Пим».

Только вдруг Иван поднял глаза и увидел, что стоит на Воробьиных горах, прямо перед особняком Глебуардуса Авторитетнейшего, точнее, вот уже несколько минут прохаживается перед парадным крыльцом. «Здрово», – подумал он и решительно поднялся по лестнице.

Его ждали. Пожилой дворецкий помог снять пальто и неторопливо провел в кабинет.

В кабинете присутствовали: сам Глебуардус, его сестра Катрин и Пим Пимский. Последний выглядел обескураженно.

– А, какие люди! Позволь, Иван, представить тебя моей сестре, – поднялся со своего места Глебуардус. – Вот, Катрин, это наш талант, не знаю даже, как я не приглашал его к нам ранее, ведь ты о нем не раз спрашивала. Иван Разбой. Над какой картиной творите, мэтр? А! Руки всё так же черны, заметь, Катрин, каков цвет его рук. Знаешь ли, он собирает часы из подшипников и прочих шестерёнок.

– Большие часы, даже куранты, случается, – сказал Иван.

– Ведь я ваш фильм смотрела с подругой на прошлой неделе! «Сон горничной».

– Что же, не понравился?

– Отчего? Напротив. Мне ваши фильмы нравятся, они необычны. Вообрази, Глебус, зимний вечер, сумерки… Обширная зала. Горит лишь одна свеча – на рояле. И, опершись на крышку рояля, дремлет горничная. Знаешь, у нее еще такая метелочка, для смаивания пыли. Так забавно, право. И вот зала начинает наполняться людьми. Сперва заходят дворецкие и зажигают все свечи. И свечей так много, что свет заливает всё – и стены, и потолок с таким чудным узором кремовых тонов, и даже снег за окном. Как вам это удалось?

– Включили софиты. Что ж здесь такого, – пожал плечами Иван.

– Вы оригинал, Разбой. И вообрази, Глебус, залу заполняет самая изысканная публика. На дамах, знаешь, такие платья – последней европейской моды, удлиненные с волньерами, эти шляпки с африканскими перьями. Бриллианты ослепительно вспыхивают. И вот один молодой человек, очень даже недурен собой… Где вы его нашли, Иван?

– Да кто там его искал, они сами к нам приходят.

– Вы большой шутник. Так вот, этот молодой человек, этот юный лев, подходит к горничной. Но ее всю не видно, только голова, покоящаяся на руках. И вот он склоняется и что-то ей шепчет на ухо. Она просыпается, удивленно озирается, и, вообрази, она уже одета в белое бальное платье с розовым рюшем. На ней колье со «слезками» голубого жемчуга. А на рояле – большая белоснежная шляпа. Бежевые перчатки на руках…

– И что было дальше? – не вытерпел Пимский.

– Погодите, Пимский. Что же вы перебиваете? Вы этого не желаете понять. Разумеется, сказка о Золушке. Но в картине это не главное.

– Вот как? – заинтересовался Глебуардус Авторитетнейший.

– Ну да, об этом я и пытаюсь вам рассказать. Экие вы, право. Важно ведь не то, что происходит, а то, как происходит. Вот зимний вечер. Вот окна и стены, окрашены закатным солнцем, голубой снег с искринкой. И чуть в стороне – свеча. И всё. Это одно. Затем – свеча, рояль, спящая горничная и полумрак вокруг. Это следующее. Затем прислужники, вспыхивают свечи, и свет заливает всё вокруг, так что снег за окном становится как бы частью залы. И главное – не что делают эти ваши прислужники, а свет. Это он сам вошел и всё осветил. И оказывается, – в нем стало видно всё, что было скрыто в полумраке, нет, не так, – в пустоте залы. А там была вся эта блестящая публика: элегантные дамы, седоусые генералы… Они ходят, беседуют. Музыканты раскладывают ноты. И всё так волшебно, удивительно. И нет никакой горничной. Понимаете, вспыхивает свет – и уже совсем иной мир, но как бы в том же самом. А дальше…

– Ну что скажешь, Пим, – поэтическая натура моя сестра? – Глебуардус Авторитетнейший улыбнулся.

– Я поражен. Надо будет посмотреть фильм. А то как-то вижу весь процесс съемок с задника и после идти в синема уже не тянет.

– Это, собственно, и есть искусство. На площадке бардак, а на экране – фильм, – пояснил Иван Разбой.

– А над чем вы работаете сейчас? – обратилась к нему Катрин.

– Да вот. Не работаю я сейчас. Нет настроения.

– Определенно, вы – загадочная личность. Но я вас понимаю. Гениальные произведения должны рождаться в муках.

– Да не дай бог! – бурно отреагировал Иван Разбой. – С меня хватит и этих снов.

– Каких-каких снов? – буквально впился в него взглядом Глебуардус. – А ну-ка, братец, поведай. Уж не про последний ли поход?

Иван обалдело глянул на него и ущипнул себя за ухо. Поднялся и стал прощаться:

– Извините, прошу прощения, приятно было… Мне надо идти, я спешу…

Глебуардус подошел к сестре, коснулся ее плеча, мол, не удивляйся, всё в порядке, и обратился к Разбою:

– Погоди уходить. Ведь тебя-то нам и недоставало! Что же ты молчал всё это время! Третий недостающий свидетель твиннинга! Извини, Катрин, ты этого еще не знаешь, это наш небольшой секрет, – Глебуардус выразительно глянул на Пима Пимского. Тот обалдело кивнул. – И потом, не пройти ли нам в залу, там, полагаю, всё уже готово к обеду. А? Не удивляйся, Иван, всему есть объяснения. Задержись еще на часок, и тебе всё станет ясным. Итак…

– Ах, дорогой Глебус. Кого ты хочешь провести? – улыбнулась Катрин. – Что ж, я в ваши мужские секреты вторгаться не буду. А теперь прошу всех пройти в залу. В самом деле, Глебус, ты всех нас задержал, а ведь господа, пожалуй, еще не обедали.

После обеда, уже втроем, они собрались в библиотеке. Среди фолиантов царила атмосфера мудрого покоя, что-то вроде полудремы на сытый желудок.

– Ну-с. Что, никто не курит? А я вот сигару выкурю, люблю после обеда. Нет, скорее после ужина, да и то за карточной игрой. М-да. Пожалуй, лучше трубочку, – и Глебуардус потянулся за одной из бережно разложенных в малахитовой чаше трубок.

Пимский бессмысленно листал тома Верова. Разбой озирал огромные шкафы, набитые книгами, и думал о странностях жизни. О том, что дюк знает его секреты, которые Иван никому не открывал.

Все трое расположились в креслах, ближе к окну. Раскурив трубку, Глебуардус Авторитетнейший обернулся к Пимскому:

– Ну что? Вспомнил?

– Что?

– Наш разговор во сне.

Иван вздрогнул. Ему опять захотелось немедленно уйти.

– Наш разговор? – вяло спросил Пим.

– Ну да. Скажешь, раз во сне, значит, неправда? Не отвертишься. Вот, Иван, в чём дело, – обратился Глебуардус к Разбою. – Нам троим снятся удивительные сны. Пимский утверждает, что ему ничего не снится, так он просто ленится вспомнить. Во снах этих мы видим друг друга. События в них развиваются в двадцатом столетии. Именно в одном из таких снов вы, Иван, жаловались мне на последний поход.

– Я припоминаю, но я ведь спал! Как такое возможно, чтобы и вы!..

– А! Слышишь, Пимский, а ведь в его снах о двадцатом и ты бываешь.

– Что из того?

– Так вы, дюк, помните, что я вам говорил об этом дурном «походе»? – спросил Иван.

– Слово в слово.

– И вы знаете, в чём дело?

Разбой сейчас был вполне уверен, что дюк всё знает, ведь недаром, в Морскую войну, он проник в магическую пирамиду ацтеков. Ему теперь, быть может, и не такие тайны открыты.

Но Глебуардус ничего пока объяснять не стал.

– Сны о двадцатом веке прошу считать данностью и не строить гипотез. Что же до «последнего похода», то это сюжет из романа Верова. Но не этого, – Глебуардус кивнул на двухтомник, который Пимский уже оставил в покое, положив на стол, – а того, что живет в именно что двадцатом столетии, мире наших снов. Как события из его романа смогли вам присниться, не ведаю. Но теперь у нас имеется это, – он вновь кивнул на книги. – Попробуем извлечь из них максимум полезного. Ну-ка, дай-ка полюбопытствую, – и Глебуардус взял со стола книгу. – Та-ак-с. Роман «Лес зачарованный». Посмотрим…

– Можно? – спросил Иван Разбой, потянувшись к столику, и, взяв другой том, принялся его листать.

Пимский сидел и смотрел в потолок. Он чувствовал слабость и думал, не подремать ли ему.

Глебуардус же углубился в дебри романа и, кажется, потерял интерес ко всему окружающему. Пим еще посидел, а затем стал подремывать. Но задремать как следует не вышло, так как Иван вдруг хмыкнул и громко произнес, почти выкрикнул, никому особо не адресуясь:

– Вот! Лечение от сонной раздвоенности у древних кефалхов.

– Что? – Глебуардус Авторитетнейший поднял голову. Взгляд его был, однако, далек от местных событий.

– То же, что и у меня! Хотя, конечно, способ лечения – это он насочинял. Жаль, а то бы я попробовал полечиться. Хотя, – Иван разочарованно вздохнул, – этого парня тоже не удалось вылечить. Но зато дальше: «Высланный в погоню отряд из сорока воинов окружил пещеру Мура. Солдаты провели весь день незамеченными, решив напасть ночью, врасплох. Даже двое чутких, самых осторожных рабов Мура, посланные за водой, не обнаружили чужого присутствия. С наступлением сумерек в пещере разожгли огонь. Ужин был скромным, так что большая часть беглецов улеглась, мучимая голодом. Вскоре все уснули. И только три охранника, из рабов, безмолвно несли стражу. Уснул и сам Мур. Как обычно, он попал в мир огромных домов и самодвижущихся экипажей. Он ехал в одном из таких вместе с симпатичной брюнеткой. Ее волосы развевались на ветру, она шутила. Они ехали к морю. Уже можно было бы различить шум прибоя, если бы его не заглушал мотор.

Воины царя Киркура разом ворвались в пещеру и в считаные минуты изрубили всех спящих. Мур лежал в луже крови с рассеченной как орех головой. Но он всё так же ехал в своем экипаже, именуемом Машиной, улыбаясь счастливому лепету возлюбленной». Это, собственно, конец. Кстати, как раз в моем сне есть машины, которые самодвижутся. И вертолеты есть…

Иван Разбой окинул обоих собеседников утвердительным взглядом и, задумавшись, стал ходить из угла в угол.

Пимский откинулся на спинку кресла и собрался было вновь закрыть глаза. Промямлил:

– Это не Мур, а мура собачья. Язык отвратительный. Развел Глебуардус сыр-бор, понимаете, из-за графоманства. Какие-то черные люди… – и закрыл глаза.

Глебуардус снова углубился в изучение «Леса зачарованного».

Через полчаса расстановка была следующей: Разбой, находившись, сел. Уставился в окно, почти не моргая. Пимский посапывал. А Глебуардус читал.

Но вдруг он оторвался от книги:

– Послушай, Пим. Ты всё же ученый. Как ты объяснишь такое. – Глебуардус зачитал: – «Когда некто исчезнет из всех N миров, ты, о Могучая, станешь хозяином самой себя. И все миры, текущие через тебя в своей подобности, содрогнутся от твоего Ужаса».

Пимский проснулся, недоуменно посмотрел на дюка и зевнул.

– Это как бы о… Впрочем, Мур вроде бы был одновременно в обоих мирах, – обронил Иван.

– Одновременно! Они были в разных мирах. При чем здесь одновременность? Пимский, объясни, наконец, ему!

– Не желаю ничего никому объяснять, – вяло произнес Пим.

– Но что же это может быть? – спросил Разбой.

– Вот! – Авторитетнейший улыбнулся. – Вот я и задаю сей вопрос нашему профессору: что значат эти N миров?

– Мне? Какой же я профессор, приват-доцент, ни то ни сё.

– Тебе, милейший, задали вопрос, – направил Глебуардус поток его мыслей в нужное русло.

– Вопрос, что ж. Вопрос, само собой. В том смысле, что нуждается в ответе. А ответа, как известно, без вопроса не бывает. Это достоверно так. Эрго, и стало быть…

– Ваня, не в службу, а в дружбу, встряхни-ка ты этого малого, – попросил Глебуардус.

Разбой подошел к Пиму и крайне нерешительно попытался потеребить его плечо.

– Сейчас, сейчас. Отвечу, не извольте беспокоиться, и попрошу без суеты. Хороший ответ не терпит суеты… Кто бы из великих это мог сказать? А? Не припомню. Господи, я ничего не могу вспомнить… Кто я? Откуда, зачем? Длящаяся череда жизненных дней. Чьей жизни? Моей? Да кто я? Зачем?

– Кажется, я понял, – Глебуардус Авторитетнейший поднялся с кресла и подошел к двери. Приоткрыл ее:

– Самсон! Принеси, будь любезен, на три персоны. И орехов бы земляных, да покрупнее.

При виде янтарной жидкости, царственно-отчужденно заполняющей собой рюмки, Пим Пимский стал преображаться. Печать идиотизма на его физиономии пропала, сменившись выражением живого интереса. После первой рюмки Пимский предложил не мешкая перейти ко второй. После второй принялся за орех. С видимым удовольствием специальным большим ножом иссекал губчатую, сочащую скорлупу. А отложив нож, разлил по третьему кругу.

– Я пас. Мне вечером быть на именинах у Велирековых, – отказался Глебуардус.

– Я, пожалуй, тоже пас, – сказал Иван Разбой.

– За всё! – и Пим Пимский осушил свою рюмку. – Ну что ж, кажется, у вас были вопросы – охотно разъясню.

– Мы беседовали о тексте Верова. «Когда некто исчезнет из всех N миров…» Что это может значить? Имея в виду, что этот Веров связан с тем Веровым. И роман его должен иметь скрытый смысл, понятный только нам.

С лицом Пимского произошла перемена. Не будет преувеличением сказать, что лицо его исказила гримаса. Приват-доцент схватился за виски.

– Некто исчезнет из миров… исчезнет… Из всех миров! Ах ты, господи!

– Что с тобой, Пим? – обеспокоенно спросил дюк.

– Сейчас, – Пим машинальным движением подхватил бутылку, плеснул в рюмку, а затем так же быстро и машинально выпил. – Да нет, ничего… Голова что-то закружилась.

– Голова, говоришь? – прищурился дюк. – Что-то, братец, плохо выглядишь. Пользуясь случаем – в субботу намечается гранд-кутёж «У слияния». В восемь. Изволь быть.

Пимский снова потянулся к бутылке.

– Хороший коньяк…

– Послушайте, господа, – неожиданно предложил дюк. – Я сейчас подумал, жизнь-то всё же – длинная. Быть может, соберемся в другой раз, да хотя бы вот у тебя, Пимский. И всё, как подобает, обсудим.

– А, – махнул рукой Иван. – Я, право, совсем запутался. Сны, реальности… Может, точно, стоит передохнуть, чтобы всё уложилось.

– Глебуардус, ты большой человек, – заметил Пимский, – ты имеешь полное наследное право открывать и закрывать дискуссии. Но твои эн-миров во мне пробудили какое-то смутное воспоминание. Значит, в субботу, «У слияния»?

Он выпил уже шестую или седьмую стопку коньяка.

– В субботу, – подтвердил дюк. – Мы ещё вернемся к нашему разговору. А пока – отложить и обдумать, да. Серьезное дело суеты не терпит. И притом мне надобно переговорить с тобой face-to-face в той реальности. Дело у меня к тебе там будет. А сейчас, господа, предлагаю прерваться. Позвольте откланяться. Мне и в самом деле вскорости надо быть у Велирековых.

Пимский и Разбой шагали по бульвару.

– Вот вы с дюком всё говорили об этом авторе, Верове. Вы его романы во снах читали? Неужели наши сны столь же реальны, как это всё? – Разбой мотнул головой, не удостаивая реальность более отчетливого жеста.

– Знаешь, бывают моменты, когда я вспоминаю. Вспоминаю отнюдь не сон. Что сон… Вспоминаю другую жизнь, в другом мире. Ярко… Но себя отчего-то не помню. Забавно. – Ивану послышалась то ли горечь, то ли раздражение в голосе Пимского. – Себя вспомнить не могу. Может, меня там вовсе и нет? А есть одни воспоминания.

– Как это? – Разбой поморщился, ему эта тема тоже стала неприятна.

– Да сам ничего не понимаю. Творится черт знает что такое. Куда там твоему Платону. А, – Пимский в сердцах развел руками, – всё это сон, мой Разбой. А воспоминания – лишь мысли о том, кто спит. К такой-то бабушке!

Теперь уже и Разбой чувствовал раздражение. Его раздражал Пимский, ему казалось, что тот нарочно кривляется. А Иван искал если не ответов на вопросы, то хотя бы намека на разгадку их общей тайны. До сегодняшнего дня ему не с кем было поделиться своим горем, именно оттого, что было оно столь странным, что напоминало безумие. Но теперь как будто появились друзья по несчастью.

– Прекрати, Пимский. То не сон, это не сон. А потом и вовсе – всё сон… Ведь отчетливо же я помню свои сны!

– Ну и что с того?

– А то, что они не могут быть снами! Так же, как и у Мура.

– Какого Мура?

– Такого! Его лечили от сонной раздвоенности. А он оказался сразу в двух мирах! – И добавил уже чуть ли не просительно: – Может, это ключ к моей тайне, а?

– Читай исторические хроники, а не беллетристику. Там уже всё сказано, всё, что могло произойти, уже давно произошло. Нам остается лишь повторять чужие ошибки.

– М-да. Прямо как во сне, – совсем пал духом Иван.

– Послушай, Ваня… А не пустишь ли ты меня к себе ночевать? – неожиданно предложил приват-доцент.

– Отчего же…

– Чую, сегодня он ко мне явится, – пробормотал Пимский.

Иван расслышал, но не ответил, а лишь пожал плечами: если угодно им с дюком играть в прятки, то пусть их играют. Они свернули на Несуглинную, взяли извозчика и покатили по направлению к дому режиссера.

А теперь, дорогой читатель, настала пора отойти от сюжетных перипетий и расслабиться. Можно откушать мягкую сдобную плюшку с чаем, травяной рецепт которого мы тебе и предложим.

Итак, рецепт Настоящего Чайного Напитка Катанабуси.

а) «вкусные травы» (по две, а то и три части каждая) – адзи-но-якуй-со:

– мелисса лимонная;