Время вестников Мартьянов Андрей
Анастасиос испарился прежде, чем ошеломленный Гай успел поблагодарить.
Больше всего ноттингамца поразило то обстоятельство, что в императорское владение за определенную плату пускают любого желающего. Впрочем, сумма в безант, то бишь десять номизм, отнюдь не по карману всем и каждому. Но само событие, конечно, заслуживает, чтобы помнить о нем до конца жизни и рассказывать затаившим дыхание слушателям.
Собравшихся посетителей впускали не через главные ворота дворца, огромную величественную Халкидию, но через боковые, украшенные золотыми фигурами львов и грифонов, где гости расставались с жетонами на право посещения. Стражники на воротах быстро и холодно-вежливо разбивали пришедших на маленькие группки по десятку или дюжине человек, каждую из которых сопровождал распорядитель и при необходимости – толмач. Гостям Палатия несколько раз напомнили о том, что надлежит быть сдержанными в проявлении восторгов и любопытства, чинно следовать за распорядителем, не вступать в разговоры с обитателями дворцов – даже если те сами пожелают завязать беседу. Не прикасаться ни к единому предмету. Не говоря уж о том, чтобы дерзко прихватить сувенир на память. Последнее правило особенно настойчиво втолковывали всем без исключения иноземцам.
Наставленные должным образом, посетители гуськом пересекали широкий мост над неглубоким каналом – по осеннему времени на темной воде качались опавшие листья – и углублялись в лабиринт роскошных дворцовых построек.
Нескончаемый поток визитеров струился из одного помещения в другое – вроде бы неспешно, однако ж нигде не задерживаясь подолгу. Любой гость, неосмотрительно рискнувший свернуть с проложенной незримой тропки, со всем вежеством заворачивался обратно являвшимися неведомо откуда блюстителями либо слугами. Затаив дыхание от восторга, гости шли через огромные залы, где вместо привычных потолков было обрамленное росписями открытое небо. Тщательно разбитые сады со статуями вдоль дорожек и маленькими водопадами внезапно сменялись анфиладами маленьких, низких комнат, обильно расписанных позолотой и киноварью, а те опять переходили в бесконечные залы, галереи, ведущие вверх и вниз лестницы, часовни и павильоны. Даже беглый осмотр резиденции византийских базилевсов повергал в трепет и смятение – так сияла повсюду обильная позолота, сверкала мозаика из драгоценных камней, полыхали разноцветьем мраморные полы и пестрели фрески на стенах и потолках.
Поражало и количество насельников Палатия. В каждом зале, в каждом саду, на всякой открытой террасе обязательно находилось живописное собрание придворных – что-то вдумчиво обсуждающих, приглушенно смеющихся, созерцательно прогуливающихся. Казалось, некто тщательно позаботился о том, чтобы ненавязчиво расставить их в нужных местах, наполнив величественные и пустоватые здания подобием жизни. Высокорожденные патрикии вроде бы совершенно не обращали внимания на скромно скользивших вдоль стен посетителей дворцов, с достоинством разыгрывая красочное представление «Жизнь Палатия».
«Мы настолько пропитаны фальшью, что давно перестали отличать ложь от правды. За ненадобностью, – вспомнилось Гаю безрадостное признание Льва Треды. – Это позволило нам стать мастерами церемоний, творцами величественных обрядов и непревзойденными умельцами двусмысленностей».
Исполненным почтительности шепотом провожатый оповестил подопечных, что сейчас им предстоит вступить в один из знаменитейших и прекраснейших храмов Палатия, собор во имя святой равноапостольной Елены.
«Вот интересно, много ли базилевсов там убили?..» – мессир Гисборн честно придал своей физиономии самое благочестивое выражение, на которое был способен.
Вопреки обещанному, посетителям не довелось толком полюбоваться храмом и публичным молением императора. Их быстро провели по узкому проходу в глубине огромной церкви, отгороженному позолоченной решеткой. Остановиться гостям позволили только на маленьком пятачке свободного пространства, где они пробыли не более четверти часа. Распорядитель, исполняя свой долг, протолкнул более важных и именитых гостей вперед, ближе к причудливым завиткам решетки, откуда обзор был получше.
Прочим щедро дозволялось наслаждаться зрелищем из-за спин впередистоящих. Из-под потолка плыло дивной красоты пение юношеских голосов – его могли невозбранно слушать все.
Андроник из династии Комнинов, император Византии, показался Гаю похожим на ожившую статую в одеяниях, густо затканных золотом и драгоценными каменьями. Англичанин не разглядел толком ни выражения лица, ни даже облика Андроника – ибо по здешним представлениям, подданные должны видеть в своем правителе не живого человека со слабостями и недостатками, но исключительно символ торжествующей Империи. Базилевс в сопровождении священников и прислуги неторопливо передвигался вдоль золотого алтаря, возжигая свечи и благовония. Иногда он с достоинством осенял себя крестом, едва заметно склоняя голову.
Гай Гисборн и его спутники не дождались, когда император достигнет дальнего конца алтаря – в коридоре появилась следующая группка посетителей, и франкам пришлось уступить место.
При выходе десяток дворцовых служащих раздавал уходившим гостям памятные жетончики овальной формы, откованные из позолоченной меди. С одной стороны медальки было выбито изображение Богородицы, с другой – надпись по-гречески. Мессиру Гисборну ее потом перевели, это оказалась фраза из Библии.
«Вдруг я сейчас проходил мимо Изабель и не узнал ее?» – с несвойственным ему прежде унылым ехидством рассуждал Гай, возвращаясь в прецепторию. Англичанин заметил, что в числе палатийских придворных были и дамы. Но попробуй, отличи одну византийскую леди от другой, если их лица скрыты под белилами и тенями, фигуры – под просторными одеждами, а волосы уложены в вычурные прически и перевиты золотыми лентами. Изабель Уэстмор вполне могла оказаться одной из этих прекрасных и недоступных женщин, горделиво выступающих среди изысканной роскоши дворцов.
В очередном представленном Либри списке значилось два имени – Табрита и Рифиотика.
Принадлежащее семье Табритов имение на Большой Месе, четвертый дом по левую руку после перекрестка Овечьих источников, встретило Гая запертыми воротами и приколоченными крест-накрест брусьями, украшенными здоровенным пергаментом с греческим текстом. Прохожие шмыгали мимо ворот с оглядкой, словно усадьбу поразила чума. В каком-то смысле так оно и было: как растолковали мессиру Гисборну соседи по прецептории, обитателей усадьбы постигла кара закона – или подозрение базилевса, что означает почти одно и то же.
Требовалась всего лишь малая толика наблюдательности и ума, чтобы понять – в блистательной Империи творится неладное. Внешне все выглядит благополучно, сверкает и устрашает. А под слоем позолоты скрывается истина: император уже который год враждует с собственными подданными, обвиняя их в расшатывании устоев государства и истребляя древние фамилии, словно дурную траву на поле. Старые семейства не оставались в долгу, и в самом деле начиная создавать комплоты заговорщиков. Сперва мессиру Гисборну показалось, будто такое времяпровождение является еще одной здешней традицией. Вроде как постоянная вражда итальянских городов между собой. С другой стороны, как только у итальянцев появляется общий враг, они быстро забывают старые распри – и получается нечто вроде давешней битвы при городе Леньяно, когда императору Барбароссе пришлось бросить свою наголову разгромленную армию и спасаться бегством. А как обстоят дела здесь? Или общий враг византийцев – их собственный правитель? Чужая страна, диковинные обычаи…
Миледи Юлианию Рифиотику англичанин, следуя подсказкам щедро прикормленной служанки, изловил на Ипподроме. Юная дама слыла рьяной поклонницей скачек.
Константинопольский Ипподром поразил Гая куда больше дворцов Палатия. Огромное круглое сооружение с бесчисленными рядами скамей, вмещавшее несколько тысяч посетителей, казалось, явилось сюда прямиком из эпохи римских цезарей. Усугубляя сходство, над главными воротами Ипподрома красовался самый что ни на есть языческий кумир: золотая колесница, запряженная шестеркой вставших на дыбы коней, и возвышающееся в ней божество. Облик идола, впрочем, был весьма благолепен – молодой мужчина в венке, с луком за спиной, одной рукой державший поводья, а другой благословлявший колесничное ристалище.
Для зрителей статуя была настолько привычным зрелищем, что они не обращали на нее внимания. Пару раз с неудовольствием скосившись на эллинского идола, мессир Гисборн решил последовать примеру горожан. Язычество давным-давно посрамлено и повергнуто в прах, а сохранившиеся изваяния не в силах затмить разлившегося повсюду благодатного света христианства.
Как подметил англичанин, константинопольские власти и восточная Церковь проявляли удивительную терпимость, оставив в целости множество эллинских и римских скульптур, мозаик и фресок. Не говоря уж об уцелевших дворцах римских наместников и даже названиях некоторых мест, в которых упоминались языческие божки.
Успокоив себя таким образом, сэр Гай глянул налево – на соседку по отдельному балкону. Право сидеть здесь, а не вместе с прочей низкой публикой обошлось иноземцу в довольно кругленькую сумму.
Но, кажется, потраченные золотые того стоили…
Сердце Гая предательским образом заколотилось чаще. В дальнем углу балкона расположилось небольшое изысканное общество – двое молодых людей и девушка, окруженные десятком слуг. Перегнувшись через перила, дама азартными воплями подбадривала пронесшихся внизу всадников. Она носила зеленое облегающее платье, подчеркивающее стройность ладной фигурки. На спину девицы падали две темно-рыжие косы, украшенные низкой мелких монет. Даже голос византийки был удивительно похож на голос незабвенной Изабель – звонкий, с металлическим оттенком.
Она? Не она?
Гонка закончилась под частый перезвон большого колокола и рев Ипподрома. Девица в зеленом раздраженно пристукнула кулачком по перилам и обернулась к спутникам, настойчиво им втолковывая что-то и резко жестикулируя. Молодые люди, судя по интонациям, пытались примирить госпожу с проигрышем.
Гисборн поник, выдохнув непроизвольно задержанный в груди воздух. Рыжекосая дама была до чрезвычайности хороша собой – но Юлиания Рифиотика никогда не появлялась в Туре-на-Луаре, не крала сундуков с архивами и не исчезала в болотах Камарга. Либо – и тогда надо отдать ей должное – она обладала способностью до неузнаваемости менять облик и цвет глаз. Глаза леди Рифиотики были карими. Утратив интерес к дорожкам конного поля, эти глаза с любопытством обежали зрителей на балконе. Остановились на Гае. Искусно подрисованные брови слегка приподнялись. Дама жестом подозвала слугу, повелительно указав тонким пальчиком на иноземца.
– Кирия Рифиотика спрашивает, не желает ли господин присоединиться к ее друзьям, – отбарабанил слуга по-гречески, возникнув рядом с англичанином. Подумал и повторил ту же фразу на корявой латыни, здраво рассудив, что франк может не разуметь здешнего наречия.
– Э-э… – опешил мессир Гисборн. – Ну… Сочту за честь, – наконец опомнился он.
К завершению скачек ноттингамец пребывал в горчайшем разочаровании и сожалении о том, что божий мир несовершенен, а леди Юлиания – не Изабель. Ромейка оказалась смешливой, остроумной, напрочь лишенной манеры с пренебрежением относиться к уроженцам иных краев и дружелюбной настолько, что двое ее спутников начали коситься на Гая с плохо скрываемым неудовольствием.
Про себя мессир Гисборн решил, что, ежели Изабель не отыщется, он с большим удовольствием навестит леди Рифиотику еще раз. Благо она приглашала и в подробностях обсказала, как найти в Константинополе ее дом.
Гость Константинополя, сэр Гай Гисборн понятия не имел, какое количество больших и малых храмов, а также часовен и просто мест для молитвы находится на одних только землях Палатия. Скажи ему кто-нибудь, что число таковых переваливает за сотню, а во всем городе приближается к тысяче – англичанин ничуть бы не удивился. Он уже понял, что Европе покуда не по силам угнаться за показной набожностью Империи.
Не ведал Гай и о том, что в тот день, когда он наравне с верными подданными Империи бродил, глазея и восхищаясь, по бесконечным дворцам, в одной из церквей Палатия произошла встреча, способная стать для Византии фатальной, сиречь роковой и судьбоносной.
…Храм святого Николая, Мир Ликийских чудотворца (д'Ибелен так и не научился выговаривать звучное греческое название, именуя святого несколько на варварский лад Николаусом) отличался от прочих городских соборов некоторыми особенностями. Во-первых, в нем хранилась чудотворная икона, написанная два, не то три столетия назад. Во-вторых, в Палатии он выполнял для многочисленных придворных роль не только Божьего дома, но и места встреч. В-третьих, по определенным дням за довольно круглую сумму там мог помолиться зажиточный горожанин… или не в меру любознательный иноземец.
Барону Амори храм пришелся не по душе – полутемный, сияющий тусклой позолотой иконных окладов, освещенной сотнями слабо мерцающих лампадок, изобильно, почти как у язычников, украшенный статуями, и от пола до потолка расписанный изображениями святых. Большеглазые лики смотрели отовсюду, и взгляд их был весьма далек от одобрения и христианского смирения. Пришедших помолиться было немного, они терялись во чреве собора. Порой вдоль стен тенями проскальзывали монахи – в черных одеяниях, с остроконечными капюшонами-куколями, скрывающими лица.
«Кто-то мне говорил, что византийское вероисповедание и наше католическое учение в основе своей не так уж сильно отличаются друг от друга, – припомнил д'Ибелен, нашедший себе укромное место за рядами приземистых пузатых колонн, украшенных непременной росписью. По плохо различимым в сумраке горам карабкались маленькие человеческие фигурки, устремляясь к небесам с серебряными облаками. – Кто же это рассказывал? Епископ Тирский Алинард? Патриарх Ираклий Иерусалимский, многомудрый трусоватый сибарит? Кто-то из высокоученых спутников султана Саладина? Как странно – арабы порой разбираются в хитросплетениях чужой веры лучше, чем мы сами… Должно быть, со стороны виднее».
Самого Амори религиозные споры и разногласия волновали лишь в той мере, в какой они затрагивали интересы его покровителя, Конрада Монферратского. Д'Ибелен находил, что лично ему весьма симпатичен тот простой способ, каким выясняет свои отношения с Римским престолом император Фридрих Барбаросса. Когда Рыжебородого не устраивают речи и намерения Папы, он выбирает своего – послушного и сговорчивого. Правда, решительность германца не всегда дает добрые всходы, ведь многолетние усилия Фридриха возродить Великую Римскую империю так ни к чему не привели. Итальянские города по-прежнему не желают признавать его своим властителем, нынешний Папа Римский Климент тоже не слишком благоволит к старому императору. А что-то будет дальше, когда замысел Конрада начнет претворяться в жизнь…
Размышляя о вечном, д'Ибелен не забывал незаметно поглядывать по сторонам. Поначалу барон намеревался взять на эту встречу Дугала – пусть держится где-нибудь сторонке и глядит в оба – но потом раздумал. За ним и так наверняка следят с того самого мгновения, как он сошел на берег и переступил порог своего нынешнего жилища, дома старосты итальянского квартала, по-гречески консула. Ибелен надеялся, что внимание императорских и эпарховых шпиков сосредоточилось на нем, посланце Конрада Тирского, а Дугалу повезло остаться незамеченным. Так пусть конфидент и дальше остается неприметной фигурой в тени, никак не связанной с ним, д'Ибеленом.
Тот, чьего появления дожидался Амори, появился на удивление скромно и незаметно, совсем не так, как обычно представали перед подданными отпрыски правящей фамилии. Просто вошел еще один человек, впустив за собой струйку холодного ветра и неяркого солнца, прикрыл дверь и не торопясь зашагал по широкому срединному проходу между колонн к алтарю и чудотворной иконе. За ним никто не появился – что ничего не означало. Соглядатаи могли обосноваться в храме заранее. Да и кто поручится, что одна из безмолвных черных фигур местных монахов не является доверенными глазами и ушами зловещего кирие Дигениса?
Пришедший постоял, положенное количество раз крестясь и кланяясь, зажег свечу и отошел к правому пределу. Не шмыгнул украдкой, просто отошел не спеша и присел на скамью у стены – возжелалось человеку побыть наедине с собой и Господом.
Выждав некоторое время и убедившись, что в соборе не прибавилось новых лиц, д'Ибелен опустился на ту же скамью – в почтительном отдалении от своего собеседника.
– Мессир Амори? – голос низкий, глуховатый, более подходящий человеку почтенного возраста. На самом деле Мануил Комнин был немногим старше несостоявшегося иерусалимского короля, коему недавно исполнилось тридцать два года.
– Ваше высочество, – откликнулся д'Ибелен. Разговор шел на норманно-французском, коим наследник императора Византии владел почти как родным греческим. Госпожа Феодора Вотаниата из Иерусалима, матушка Мануила – или Эммануила, как называли его франки – была из семейства, имевшего родственные отношения с европейцами. Да и сам Эммануил провел немало времени при дворе сначала короля Балдуина Прокаженного, а затем сестры его Сибиллы и ее неудачливого супруга Ги де Лузиньяна, пока двое последних оставались правителями Святой Земли. – Вы высказали пожелание встретиться со мной – и вот я здесь.
– А следом за вами притащилось два десятка соглядатаев, – сварливо буркнул наследник Византийской короны. Жизнь при отце, склонном подозревать всех и вся, отнюдь не способствовала улучшению характера Эммануила. Ибелен, встречавшийся с Комниным-младшим около года тому, с сожалением отметил: ромей во многом начинает походить на венценосного папеньку. Насмешливый философ бесследно сгинул в омуте прошедших времен. Впрочем, чего еще ожидать от человека, вынужденного день за днем обитать в скопище гадюк, коим, несомненно, является Палатий? Права Эммануила на престол сейчас оказались под изрядным вопросом. Андроник Комнин развелся со своей второй супругой, матерью Эммануила, ради женитьбы на молоденькой Анне. Брак длится уже шесть лет, но новых отпрысков у престарелого базилевса не появилось. И пока их нет, Эммануил остается первым претендентом на трон Империи. – Что толку от вашего присутствия, мессир Амори? Опять начнете сорить обещаниями налево и направо? Мол, ваш сюзерен, маркграф Конрад всегда рад выступить в мою поддержку? Но мессир Конрад в Тире, а я – в Константинополе… чтоб ему пусто было!
Вырвались последние слова непроизвольно, от сердца, или миг их произнесения был тщательно рассчитан – Ибелен в точности не знал. Он так и не научился в точности различать оттенки речи и настроений византийцев, улавливать тот миг, когда правда в их устах незаметно превращалась в ложь. Барон уже приготовил подходящий ответ, краткий по форме и многозначительный по сути, но собеседник не дал ему заговорить, спросив:
– Вы на днях виделись с моим отцом? Должно быть, за вас изрядно хлопотали – в последние дни он редко соглашается кого-либо принимать, тем более иноземца. И как вам показался наш царственный?
– Чрезмерно угнетенным грузом государственных забот, – еле слышно хмыкнул д'Ибелен.
– Вот именно, что чрезмерно, – Эммануил пошевелился, вкрадчиво зашелестели многочисленные складки просторного одеяния. – Два года назад на нас уже обрушилось нечто подобное. Тогда ему тоже мерещились заговорщики и отравители повсюду, но дело ограничилось малой кровью. Если так будет позволительно выразиться. Теперь он разошелся вовсю. Словно задумал извести под корень все старые семейства и по меньшей мере половину верных подданных. Скажите, Амори, вы ведь тоже наверняка сочли моего отца… безумным? Да ладно вам строить из себя невинную овечку – подумали, подумали, не отпирайтесь. Не вы один так думаете, – размеренная речь Эммануила вдруг сделалась торопливой, скомканной. – Но беда в том, что мы ничего не можем изменить… Только ждать. Что случится быстрее – он оставит мир… или мы все погибнем? А тут еще вы, франки, со своим освобождением Иерусалима и грандиозными планами. Хотите правду? Мой венценосный папаша до смерти перепугался, когда ему донесли о приближении Барбароссы. Он полагал, вы никогда не сможете собраться воедино и начать поход в Святую Землю. По его слову было сделано все для того, чтобы загубить поход в самом начале. Но у него не получилось, и теперь он мечется из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Что он вам сказал касательно соглашений с Рыжебородым?
– Что испытывает веские сомнения, – признался Ибелен. – А еще – что признает благородной цель похода, но считает избранное королями Европы для этого предприятия время крайне неудачным.
– Говорю вам, он откажется от всего, что подписывал, – почти пророческим тоном изрек Эммануил. – И дело закончится не вызволением Иерусалима из рук неверных, а взятием разъяренными варварами мирного Константинополя. Кесарь Барбаросса, если верить тому, что о нем говорят, терпеть не может, когда препятствуют его планам.
– А вы? – бросил пробный камень Амори.
– Что – я?
– Вы можете терпеть, когда препятствуют вашим планам?
Оба замолчали. Д'Ибелен рассеянно следил за темной фигурой монаха, стоявшего рядом с алтарем и неторопливо убиравшего сгоревшие свечи. Наконец ромей уже не столь уверенно пробормотал:
– У меня все равно нет другого выхода. Если я рискну возмутиться вслух… или приискать сторонников… или хотя бы высказать свои мысли вслух… как вы думаете, где мы тогда с вами встретимся? На площади Тавра, на месте казней – вот где. То, что я – отпрыск базилевса, только добавит зрелищу остроты. А вас, между прочим, будут казнить по соседству – за подстрекания и выступления против великой Византии.
– Значит, мы не должны этого допустить, – невозмутимо заявил д'Ибелен.
– Легко вам рассуждать, – огрызнулся Комнин-младший. – Случись что, вы шмыгнете в гавани и улизнете в свой Тир. А у меня семья и дети. Представляете, что с ними сделают? Слышали историю о том, как мой боговдохновенный папенька собственными руками свернул шею малолетнему племяннику? И все потому, что с возрастом тот мог стать претендентом на трон.
При кажущихся простодушии и взволнованности Эммануил точно знал, куда направить удар. Благополучие наследников надежно оправдывало любые поступки. Минуло уже два года, а барон Ибелен до сих пор не мог до конца осознать причину, из-за которой он бросился спасать Иерусалим и его обитателей. Ведь на самом-то деле его куда больше заботила безопасность Катрины и маленькой Беатрис, чем весь Иерусалим, вместе взятый. И что получилось? Христианский мир почитает его, наравне с Конрадом Монферратским, избавителем-спасителем от неверных, а он пытался вывезти из осажденного города жену и дочь.
Неисповедимы пути Господни и истинные помыслы ближних твоих…
– Поэтому вы и должны действовать, если не хотите, чтобы ваших детей ждала столь же горькая судьба, – тяжелая дверь приоткрылась, впустив в храм еще кого-то, и барон д'Ибелен ощутил подспудное беспокойство. Разговор, несмотря на его важность, чрезмерно затягивался. Кто может поручиться, что на лестнице храма уже не перетаптываются в ожидании гвардейцы с приказом задержать подозрительного франка и препроводить досточтимого Мануила Комнина пред грозный лик его коронованного отца? И того, и другого в этом случае не ждет ничего хорошего. – Скажите, ваше высочество… Вам, живущему здесь, наверняка хорошо видны потаенные течения, что движут Империей… Предположим – только предположим – что ваш высокородный родитель скончался. По вполне естественным причинам, не вызывающим никаких подозрений. Что произойдет дальше? Как полагается по римским традициям, соберется Синклит, будет много шума и криков, но в итоге госпожа Анна, ваша мачеха, будет объявлена единовластной базилиссой?
– Даже если это произойдет, – презрительно фыркнул грек, – она не продержится на троне и седмицы. Ей весьма посчастливится, если дело закончится высылкой в отдаленный монастырь. У Анны нет поддержки ни в Палатии, ни в городе, нигде. Ее можно смело не принимать в расчет. Если только она тайком не сговорилась с кем-нибудь достаточно могущественным. Но она не сговорилась… даже не рискнула ответить на письма вашего сюзерена Конрада, иначе я бы об этом знал, – последнее было добавлено с легчайшей язвительной улыбкой, угадываемой больше по интонации, нежели по движению губ. – Стало быть, во дворце Августеон соберутся все, имеющие отношение к правящей фамилии.
– И много их? Я знаю вас, – перечисляя, Амори загибал пальцы, – Исаака с Кипра… но его дела сейчас плохи, он вызвал неудовольствие крестоносцев и те высадились в его владениях… Кажется, уцелел кто-то из дальних родственников предыдущего императора, вашего тезки Мануила. Ах да, еще есть сыновья его величества Андроника от первого брака. Только где они?
– Отсиживаются в провинции, – задумчиво протянул Эммануил. – Вкупе со своей матушкой, этой мегерой Евдокией. Не исключены и совершенно сторонние вмешательства – как у нас говорят, императоры с перекрестка – хотя наша фамилия цепко держится за трон уже третье поколение подряд. Но я уверен, кто-нибудь обязательно возмутится и шума не избежать.
– Хотя прямой и единственный наследник престола Византии сейчас – вы, – полувопросительно, полуутвердительно произнес д'Ибелен.
– Надеюсь оставаться им и впредь, – буркнул Комнин-младший, поднимаясь и, в точности как его отец, обрывая беседу недосказанной. Франкский барон поднялся со скамьи следом за ним, гадая: считать ли безмолвный договор между ними заключенным… или Эммануил предпочтет выжидать, уповая на естественный ход событий.
Многолетний опыт не подвел д'Ибелена. Византиец остановился перед иконой безвестной греческой святой, жестом подозвал франка ближе и негромко, размеренно произнес:
– Порой мне кажется – я сговорился бы с кем угодно, даже с безумными фанатиками из Аламута, лишь бы избавиться от этой постоянной угрозы, собственного родителя. Не ведаю, каким бы я стал базилевсом, хорошим или скверным. Ведь единственное, что я сумел познать на примере моего отца – как не стоит править Империей. Я сказал, что за Анной никто не стоит. Но, помимо малого круга друзей и сторонников, никто не стоит и за мной. Нужна поддержка – золотом… и сталью. Мне не хотелось бы взойти на престол, шагая по колено в крови, однако присутствие дружественной армии намного облегчило бы путь к Золотому залу.
– Я понимаю, – почти беззвучно откликнулся Амори. Трудно было не понять. – Но для успешного завершения дела мне понадобятся кое-какие сведения. Приблизительное расположение зданий на землях Палатия и еще…
– Через два дня будьте у Портика на площади Юстиции, – оборвал его Комнин-младший. – В час, когда открываются заседания. Вас опознают. Если мне удастся разузнать что-то полезное – вы это получите. Но имейте в виду – кроме вас… и человека, которому эти бумаги предназначены, их не должен видеть никто. Вы уничтожите их, мессир Амори, сразу после того, как изучите.
Холодные осенние дни утекали, сливаясь в недели. Прикинув как-то, сколько он уже находится в Константинополе, Гай ужаснулся. Выходило, что ноттингамец пользуется гостеприимством прецептории святого Иоанна третью седмицу кряду.
За это время он повидал не менее дюжины константинопольских девиц, хорошеньких и не очень, обогатил почтенного Анастасиоса Либри на сотню номизм, выучил расположение улиц в окрестных кварталах, научился самую малость говорить и понимать по-гречески – и не продвинулся в своих поисках ни на шаг.
Изабель Уэстмор пропала, не оставив по себе никаких следов. Первоначальная идея Гая лежала недалеко от истины: поддельной бристольской горожанке не было никакой нужды стремиться именно в Константинополь. Она могла скрываться в любом из сотен городов Византийской империи. Может статься, улизнув из Камарга, она вообще не покидала пределов Европы. Из Эгю-Морта она могла с равным успехом отправиться морем в Рим. Или в Иерусалим. Или вообще к арабам в Александрию!
«Я дурак, – угрюмо признал Гай, пытаясь оставаться честным хотя бы перед самим собой. – Ловлю призрака. Женщину, которой никогда не существовало. Она выдумала себе все – имя, повадки, рыжие локоны. Хватит заниматься глупостями. Проверю три последних имени, что добыл Либри, и довольно. В мире полно иных девушек – обычных милых девушек. Не плетущих небылиц, не шастающих с отмычками и не выведывающих секреты королей. Я встречу такую девицу и женюсь на ней. Успокоюсь. Забуду Изабель, как кошмарный сон. Забуду ее глаза, ее ложь, ее поцелуй. Забуду безумный месяц розысков. Я поддался наваждению ее чар, но теперь оно развеялось».
Почтеннейший Лев Треда, встречи с которым теперь происходили все реже и реже, тоже вознамерился покинуть прецепторию. Его рана затянулась, и константинопольский обыватель более не нуждался в услугах лекарей. Он возвращался домой, о чем с некоторым сожалением в голосе поведал Гаю.
Наступившие холода не позволяли, как раньше, провести мирный вечер в беседке за игрой в шахматы. Последнюю партию франк и ромей сыграли в комнате мессира Гисборна, натопленной и приобретшей некоторые черты обжитости.
Гай искренне огорчился. Советы и ненавязчивая помощь господина Льва помогли ему преодолеть растерянность первых дней в столице Империи. Если бы не кирие Треда, еще неизвестно, что бы сталось с потерявшимся чужаком в чужой земле.
Грек выслушивал благодарности Гая с привычной полуизумленной, полуиронической улыбкой, словно не веря, что сказанное относится именно к нему. Пожав плечами, он заявил: на его месте так поступил бы каждый. Осведомился, достиг ли кирие Гай успеха в своих поисках. Дескать, все насельники прецептории – и светские, и духовные – увлеченно обсуждают перипетии удивительной истории. Делаются даже нешуточные ставки, удастся франкскому воителю отыскать некую пропавшую деву или нет? Лично он, Лев Треда, рискнул пятью номизмами в пользу европейского рыцаря.
Мессир Гисборн растерянно заморгал. Покраснел. Сгоряча решил вздуть болтливого Либри. Напомнил себе, что это – Византия, где охота за чужими секретами впиталась в плоть и кровь всякого уроженца Империи. Конечно, его тайна давно сделалась общим достоянием постояльцев странноприимного дома. Даже без участия сплетника Анастасиоса.
– Ну и плакали ваши пять номизм, – мрачно буркнул Гай. Подтолкнул к сидевшему напротив Треде стопку пергаментных листов: – Вот они, женщины, которых я повидал. Все оказались не той, что я ищу.
Кирие Лев с интересом пролистал списки, выразительно поднимая бровь и еле слышно хмыкая.
– Кирие Анастасиос напел мне в уши, якобы вы не знаете о своей загадочной даме ровным счетом ничего, кроме самых общих примет, – поделился он. – Зачем же вы тратите время и деньги на ее розыски? Впрочем, если это слишком личное дело, я нижайше прощения и умолкаю.
«Зачем? Ради чего?» – ноттингамец столько размышлял над этими простыми вопросами, что даже обрадовался возможности произнести тревожившие его мысли вслух. Вдруг мессир Лев, как человек куда более умудренный опытом и наверняка много знающий о женских повадках, убедит его в том, что поиски не имеют смысла?
– Я знал эту женщину под именем Изабель, – медленно начал Гай, старательно подбирая латинские слова. – Нам выпало вместе путешествовать через Пуату и Лангедок. Это области в Европе. Мы провели рядом два месяца. Потом Изабель бежала. Мой компаньон заподозрил ее в том, что она… э-э… как бы поточнее выразиться… трудится в пользу византийского престола. Вот и вся история. Могу только добавить, что никогда прежде я не встречал ни одной женщины, подобной ей. Она лживая, хитрая и коварная, как Раав из Библии. Она тверже камня и гибче стали. Ничего и никого не боится. Всегда знает, как поступить. Мне просто хотелось увидеть ее еще раз. Сказать, что я стал лучше понимать причины ее поступков… и не осуждаю ее. Теперь я вижу, сколь нелепой и неисполнимой была моя мечта. Если Изабель и прячется где-то в Константинополе, ее не найти. Полагалось бы еще скорбно добавить «Мое сердце разбито», только это не так. Слишком уж плохо и мало я был с ней знаком. Но мне печально оттого, что я потерял ее и больше никогда не увижу. Я думал: найду Изабель, уговорю бросить ее самоубийственное ремесло, увезу с собой…
Лев Треда слушал сбивчивую речь франка в глубоком молчании. Губы его сошлись в одну тонкую линию, насупленные густые брови сдвинулись к прямой переносице. Казалось, его вынуждают принять некое важное решение, от которого зависит его жизнь – а он не в силах перешагнуть черту. Треда пристально смотрел на франка, вертя в пальцах костяную фигурку шахматной королевы. Гай недоумевал – что в коротком рассказе могло вызвать у почтенного Льва столь сильное душевное волнение?
Грек колебался, и выбор был для него мучителен. Внезапно он переставил фигуру с клетки на клетку, и встал, скрипнув ножками резко отодвинутого табурета.
– Вы можете пойти со мной? – сквозь зубы спросил он. – Прямо сейчас. Доверившись и ни о чем не спрашивая?
Вместо ответа мессир Гисборн поднялся на ноги.
Ромей и франк вышли за ворота прецептории, днем всегда стоявшие открытыми – символ того, что братья святого Иоанна не откажут в помощи никому из страждущих. Подле ворот двое служителей прецептории раздавали нищим из большого медного чана остатки трапезы постояльцев. Мессир Гай и его провожатый свернули направо и долго шли вдоль протяженной каменной стены, сложенной из желтого известняка и обросшей, как днище корабля ракушками, десятками лавчонок и навесов. Когда стена закончилась маленькой угловой башенкой, путники углубились в лабиринт узких улочек, на очередном перекрестке повернув влево.
Через несколько сотен шагов по шумной торговой улице Лев Треда остановился перед ничем не примечательным зданием.
Дом плотно смыкался с соседними боковыми стенами тесаного камня, некогда светло-желтого, а теперь покрывшегося слоем многолетней копоти. Четырехэтажный, построенный без определенного плана и вдобавок разросшийся из-за многочисленных дополнительных пристроек. К фасаду, украшенному облупившимися вазонами, жалось несколько крутых лестниц, дававших постояльцам возможность поскорее спуститься и подняться. Половину первого этажа и весь подвал дома занимала большая процветающая лавка готовой одежды. На другую половину вела новенькая внушительная дверь в медных заклепках, скрывавшаяся в глубокой нише. Над нишей покачивалось на цепях позолоченное изображение лунного диска.
– Нам сюда, – кирие Лев несколько раз гулко стукнул дверным кольцом. – Вижу, вам не терпится спросить, что это за место. Что ж, нет смысла плодить лишние секреты. Это «Золотая луна», дом свиданий.
Дверь беззвучно распахнулась внутрь. На Гая повеяло густым ароматом мускатных благовоний и теплым воздухом. Вверх уходила крутая лестница, но путь дальше преграждала мрачная гора в человеческом облике, многозначительно покачивавшая дубинкой. Треда произнес краткую фразу на греческом. Привратник убрал дубинку за спину и нехотя отодвинулся в сторону, дозволяя гостям пройти.
По плохо освещенной лестнице они поднялись на два этажа вверх, к следующей крепко сколоченной двери. Стук, явление стража, на сей раз с более приятной глазу физиономией, обмен отрывистыми фразами. За дверью начинался широкий коридор, на удивление чистый и опрятный, освещенный масляными лампами в медных шандалах. В коридор выходило с десяток одинаковых створок, выкрашенных в бледно-алый цвет и различающихся только прибитыми медными фигурками.
Треда прошел в самый конец коридора, к двери с изображением скачущей лани не то газели. Негромко, самыми кончиками пальцев, постучался. Изнутри донесся приглушенный женский голос. Судя по интонации, спрашивали: «Кто там?». Лев отозвался. Лязгнула вытаскиваемая задвижка. Гай окончательно перестал понимать, что происходит, и просто шел, куда указывали. Вслед за кирие Львом он оказался в небольшой комнате с коврами на стенах и цветочной росписью по потолку. Открывшая дверь молоденькая служанка низко поклонилась Треде, удивленно покосившись на его спутника. Не дожидаясь приказаний, девица выскользнула в другую дверь, занавешенную нитями с нанизанными хрустальными бусинами.
Спустя еще десяток ударов сердца, показавшихся Гисборну невероятно долгими и тягучими, занавес разлетелся в стороны, явив посетителям высокую, тонкую особу в ярко-синем одеянии. Левую руку вошедшая почему-то держала за спиной. Темно-рыжие волосы, некогда прямые, превратились в облако подхваченных синей лентой тугих кудряшек. Искусно подведенные лиловой тушью глаза остались прежними – голубовато-зелеными, цвета морской воды на солнце.
– Какой выгодный клиент нынче пожаловал, – произнес женский голос с резким, царапающим слух отзвуком звенящей бронзы. Глаза девицы на миг вспыхнули ярче драгоценных камней. – С такого можно взять и подороже, не правда ли, кирие Лев? Знакомы ли вам расценки дома госпожи Костаны, незнакомец? Увлекательная беседа – две сотни фоллов за получас, вечер с танцами и пением – кератий, прогулка в опочивальню и ночь без изысков – номизма, с изысками на арабский или античный манер – по уговору…
Она засмеялась, глядя на ошарашенную и вытянувшуюся физиономию Гая.
– Вот он, истинный образец христианской добродетели! Одна крохотная рискованная шутка – и он уже заливается краской, аки невинная девица…
– Зоэ, милая. Нельзя же так, – укоризненно протянул кирие Лев. – Молодой человек преодолел столько трудностей и приложил столько усилий, чтобы разыскать тебя. Он рассчитывал на достойный прием, а его дама с порога начинает изображать распутную куртизанку. Вынужден заметить, делая это не слишком искусно. Больше искренности, дорогая, меньше делового расчета. Улыбнись. Кирие Гай вовсе не намерен убивать тебя или похищать ради заслуженного возмездия.
– Что только я в ней нашел? – философски вопросил у разноцветного потолка сэр Гисборн. – Ничуть не изменилась. Все такая же злоязыкая, нахальная и с кинжалом за спиной. Мистрисс Изабель, это ведь у вас там кинжал припрятан, верно?
– Разумеется! – бодро подтвердила рыжекудрая обитательница «Золотой луны», предъявив мессиру Гисборну короткий и чрезвычайно острый клинок. Двумя мягкими прыжками она пересекла комнату, и Гай наконец заполучил в объятия свое пропавшее и вновь обретенное сокровище. Выроненный кинжал с глухим стуком шлепнулся на ковер. Приглушенно скрипнула затворившаяся за Львом Тредой дверь.
Глава четвертая
Еще один шанс
Спустя добрых две с половиной седмицы после встречи франкского и ромейского заговорщиков в храме чудотворца Николая, в многолюдном, исполненном всяческой суеты Константинополе произошло маленькое неприметное событие. Одно из тысяч, вплетенных в ткань бытия огромной имперской столицы.
Выкрашенная в синий цвет плоскодонка-хеландион, шлепая днищем о невысокие волны и поднимая снопы брызг, на закате шла вдоль обрывистых берегов Палатийского мыса. Совершив несколько маневров, лодчонка проскользнула мимо выходивших к морю участков крепостной стены и причалов, где покачивались пестро разукрашенные прогулочные галеры. Над квадратными зубцами стен трепетало пламя факелов и порой смутно поблескивали шлемы дозорных.
Столетиями могучие стены и башни честно защищали Палатий от нападений врагов с моря. Однако постепенно укрепления, как и многое в Империи, обветшали, а денег из казны на починки и ремонты отпускали все меньше и меньше. Где-то стены едва-едва поддерживали в пристойном состоянии, где-то высадили на былом крепостном сооружении деревья, превратив бастионы в сады над морем.
Хеландион лихо развернулся носом к берегу, надутый парус хлопнул, опадая. Разогнавшаяся посудина приблизилась к участку побережья, считавшемуся неприступным – мелководному, усеянному как естественными скалами, так и хаотически разбросанными гранитными глыбами.
Приплывший на суденышке человек свернул парус, убрал невысокую мачту и извлек из-под скамьи пару весел. Расталкивая шипящую воду носом с парой нарисованных глаз, легкий хеландион углубился в лабиринт проходов между скалами. Кое-где лодка скребла боками по соседним камням. Угрюмо ругаясь себе под нос, человек отпихивался веслами от очередной острой глыбы, неожиданно вынырнувшей из пенящейся воды. Несколько раз гребец осторожно поднимался в шатающейся лодчонке на ноги и озирался, выискивая указанные ориентиры.
Протиснувшись между очередными валунами, хеландион достиг узкого извилистого пролива с более глубокой и спокойной водой. Над головой гребца уступами поднимался обрывистый берег, поросший сорной травой и схожий в ночи с темной грозовой тучей. Еще десяток взмахов веслами – и плоскодонка, которая должна была с размаху уткнуться в неприветливые скалы, словно погрузилась в них, исчезнув из вида.
На самом деле она, конечно, никуда не исчезала, а нырнула в поднимавшуюся от поверхности воды длинную и узкую вертикальную расселину, шириной как раз для маленькой лодки. Среди знающих людей это место было известно под названием Трещина. Повозившись и чертыхаясь, человек зажег припасенный фонарь, установив его на носу лодки. В прыгающих оранжевых лучах открылись сходящиеся над головой стены созданной природой пещерки, сочащиеся водой. Белесые каменные выступы напоминали клыки замурованных глубоко под землей сказочных чудовищ.
Осторожно скользя по нерукотворному проходу, лодка приблизилась к явственному творению рук человеческих. К берегу жался маленький деревянный причал с вбитыми в бревна позеленевшими медными кольцами. К двум были привязаны лодки, родные сестры новоприбывшей плоскодонки. За пристанью виднелся прорубленный в диком камне темный проем.
Незваный гость подвел хеландион вплотную к причалу, привязав веревку к одному из пустующих колец. Выбрался на пристань, осмотрелся и одобрительно присвистнул – константинопольские «ночные рыбари» неплохо обустроили свое логово. Под самым, можно сказать, носом у базилевса и его сыскарей.
Человек пару раз подпрыгнул на месте, охлопал висевшую через плечо кожаную ленту с метательными ножами и иные колючие сюрпризы, запихнутые за голенища сапог. Ничто не звенело, не брякало и не угрожало вывалиться в самый неподходящий момент. Прихватил с собой фонарь, визитер Палатия зашагал по каменному коридору, не забывая порой наклонять голову – под потолком кое-где были установлены балки-распорки. Как ему и говорили, шагов через двадцать ход начал понижаться. Пришлось сперва сгорбиться, а потом и вовсе встать на четвереньки.
Неуклюжее передвижение ползком завершилось у бронзовой решетки, тяжелой и круглой. Позеленевшая и обросшая наростами решетка плотно примыкала к камню и была заперта аж на целых три устрашающего вида фигурных замка, расположенных по окружности. Отставив в сторону фонарь, человек приспособился, уперся плечом и, кряхтя, откатил преграду в сторону – та оказалась фальшивой, ни один из грозных замков не был заперт.
За решеткой тянулся новый коридор: сводчатый, облицованный изъеденными временем известняковыми плитами. Внизу, у самых ног, с тихим чавканьем густо струилась вода, образовывая небольшие водовороты и волоча с собой неприглядные комки, тряпки и иные отходы жизнедеятельности многолюдного Палатия. Над водой нависала узенькая, в пару ладоней шириной, каменная дорожка, скользкая от наросших на ней водорослей. Человек осторожно зашагал вперед, освещая дорогу фонарем, грозившим скоро погаснуть, и стараясь дышать пореже – здешний воздух наполняли скопившиеся за столетия миазмы.
Идти пришлось недалеко – в стене справа возник обрамленный двумя полуобрушившимися колоннами проем, за проемом скрывался коридор, завершавшийся тупиком. Вернее, не тупиком, но уходившим вверх идеально круглым проходом. Из стены торчали погнувшиеся бронзовые скобы. Затушив лампу, пришлец начал бодро карабкаться вверх, пока не уткнулся макушкой в деревянную крышку на кожаных петлях. Откинул ее, осторожно высунул голову, убедившись в отсутствии незваных свидетелей или нетерпеливых покупателей. Легко перемахнул через ограждение колодца, высохшего и теперь используемого обитателями Палатия для совершенно иных надобностей. Здесь заключались и совершались сделки, которым бдительная стража предпочитала не препятствовать – ибо имела с них свою долю.
Колодец прятался под глухой стеной какого-то здания. Опустив крышку на место и стараясь не стукнуть ею, Дугал огляделся. Чуть пригнувшись, потрусил вдоль стены навстречу россыпи призывных огоньков, отмечавших расположение построек дворца. К сожалению, сухой колодец не был отмечен на предоставленной д'Ибеленом карте Палатия. Требовалось отыскать более надежный ориентир.
Бежал Дугал странно – вроде бы неторопливо и в то же время умудряясь стремительно переливаться с место на место, из одного озерца теней в другое. В подобные моменты скотт невольно воображал себя оборотнем, причудливым созданием, средним между зверем и человеком. Не столь кровожадным, как один из обитателей лангедокского замка Ренн, но таким же проворным и неуловимым.
«Нелепо надеяться, что удастся все провернуть в первый же день, – размышлял он про себя, беззвучной тенью взлетая по подвернувшейся лестнице и застывая подле колонны, чтобы пропустить мимо марширующих дозорных. – Однако я сумел отыскать способ проникнуть сюда незамеченным. Пошарим, осмотримся, прикинем, что к чему. Вон та хоромина отлично подойдет для начала».
Конфидент д'Ибелена ухватился за выступ на подвернувшемся настенном барельефе, подтянулся, начиная подъем. Стена из песчаника оказалась изрядно траченной временем и ветрами. Гипсовые завитушки жалобно похрустывали под внезапно опустившейся на них тяжестью, но, к счастью, ни одна не вздумала расколоться и с грохотом осыпаться вниз. Вскарабкавшись, Дугал уселся на черепичной крыше, не без самодовольства взирая сверху вниз на дремлющий Палатий, черно-серебристую полосу моря и сонмище переливающихся вдали огней – Константинополь.
Первая часть его плана осуществилась весьма и весьма успешно. А Ибелен еще сомневался. Твердил, мол, только полный безумец может рассчитывать таким нахальным образом пробраться в обитель базилевсов. Спрашивается, кто же оказался прав? Вот он, Дугал, преспокойно сидит себе на дворцовой крыше, прикидывая, куда направиться дальше. Где-то по другую сторону бухты Амори д'Ибелен, небось, все ногти сгрыз от напряжения. А сам устроил безответному соратнику выволочку. Совершенно незаслуженную, между прочим!
Вспомнив о недавней стычке, кельт поневоле заухмылялся.
Ибелен внезапно вызвал подчиненного на одно из условленных мест для встречи – многолюдную таверну подле площади Тавра, где двое франков не привлекли бы ничьего излишнего внимания. Когда Дугал явился, пребывавшее в сугубом раздражении доверенное лицо Конрада Монферратского встретило его поистине змеиным шипением:
– Чтоб тебя черти взяли, Данни! Чем ты занимаешься? Маешься дурью? Сколько времени прошло, а ты только тратишь деньги впустую! Клянусь, было бы намного проще обратиться к кому-нибудь из местных умельцев!
– Весьма обидные ваши слова, господин хороший, – из вредности конфидент ответил на простонародном греческом. Полюбовавшись возникшим на лице Ибелена замешательством, перешел на более привычный язык: – Местные умельцы с вами бы сговорились и тут же продали в эпархову управу. Должны бы и сами понимать: пробраться в императорский дворец – это вам не зеленную лавку обокрасть. Вовсе я не дурью маюсь, как вы изволили выразиться, а подходы ищу.
– Извини, – сделав над собой нешуточное усилие, буркнул Амори. – Погорячился. Но хотя бы расскажи, что ты делал все это время? Куда извел почти полсотни номизм?
– На устройство великой попойки. С певичками и плясуньями, – честно признался Дугал. Ибелен скроил зверскую физиономию, однако промолчал. – Базилевсы, оказывается, не слишком доверяют собственным подданным. В охрану дворца частенько набирают иноземцев. Вот их я и поил. Представьте, сколько местной слабенькой кислятины нужно, чтобы напоить в лежку два десятка здоровенных норвегов! Вот-вот, жуть берет. Я рассчитывал отыскать кого-нибудь пожаднее или с хвастливым языком. Уговорю его одолжить на пару дней пропускную бляху или провести меня во дворец.
– И что? – выказал нешуточный интерес Ибелен.
– Полный провал, – развел руками Дугал. – Пить – пили, сплетничать – сплетничали. Как доходит до дела – молчок. Я уж и так, и эдак заходил – ничего. Должно быть, у базилевсов платят не в пример больше… Еще я пытался сговориться с прислугой, поставляющей в Палатий всяческое добро. Там дело пошло легче. Мне удалось подкупить одного бедолагу и заменить его. Без толку: повозки из города допускаются только во внешние дворы. Там грузы уносятся внутрь другими слугами, дворцовыми. И все это – под бдительным надзором стражи. Чтоб не стянули чего или, наоборот, не подсунули товар с гнильцой.
Он прервался, отхлебнул из поставленной перед ним кружки и скривился:
– Что за гадость? Лошадиная моча?.. Так вот, после всех этих неудач сел я крепко поразмыслить. И решил, что поступаю неправильно. Надо зайти с иной стороны.
– Это с какой? – не понял Амори.
– С морской! – подняв палец, наставительно сообщил кельт. – Фасадом и воротами дворец выходит в город, на площадь Августеон, это так. Но расположен-то Палатий на здоровенном мысу! И я решил заделаться рыбаком. Наведался в гавань и купил неплохую плоскодонку. Даже честно уплатил налог на владение ею.
– Так ты теперь судовладелец? – хмыкнул Ибелен.
– …В гаванях я свел уйму полезных знакомств. Заодно вступил в почтенное сообщество «ночных рыбарей» – которым тоже пришлось выставить угощение. Закон совершенно ошибочно полагает их мелкими жуликами, ворами и преступниками. Милейшие ребята.
Шотландец предпочел умолчать о том, что его знакомство с гильдией контрабандистов Константинополя сопровождалось весьма оживленной потасовкой.
– Мои новые знакомцы почти каждую ночь таскаются под стены Палатия. Знаете, зачем? – заинтригованный Ибелен отрицательно покачал головой. – Доставляют тамошним обитателям разные полезные вещицы. Украшения, арабские зелья, книги, драгоценности, письма. Порой тайком увозят кого-нибудь, порой привозят. Дворцовая стража прекрасно знает об этом промысле, но помалкивает – им ведь тоже доля причитается. Иногда, для порядка, кого-нибудь ловят и вздергивают.
– Чуден мир Господень, – признал тирский барон. – Ты надеешься вместе со своими друзьями навестить Палатий?
– Уже навестил, – с гордостью похвастался Дугал. – В компании. Завтра прогуляюсь один, чтобы никто под ногами не крутился. Жаль, ваши дворцовые знакомцы так скудно поделились сведениями, ну да не в первый раз. Мне бы только пробраться внутрь. На месте все обычно становится понятнее.
Назначенная д'Ибелену встреча у Портика дворца Юстиции состоялась на несколько часов позже условленного срока, когда Амори обреченно счел, что ничего и никого не дождется. Ибелен не меньше сотни раз пересек широкую площадку перед входом во дворец, скучающе разглядывая римские статуи и местную публику – стряпчих-нотариев всех мастей, их помощников, клиентов и просто зевак. Отметил местную диковину: к розоватым мраморным колоннам на высоте двух-трех человеческих ростов были весьма варварски приколочены развесистые оленьи рога. Много, не меньше трех десятков. Слухи гласили, будто сие – издевка базилевса над мужьями, чьи супруги вольно или невольно удостоились благосклонности правителя Империи.
Внизу широкой лестницы вспыхнула быстрая потасовка – воришку схватили, что ли. Слоняющееся по площадке общество устремилось посмотреть… и в суматохе кто-то на удивление ловко сунул в руку д'Ибелена маленький деревянный тубус, в каких обычно хранят важные документы.
В тубусе лежал намотанный на полированную кедровую палочку кусок светло-желтого шелка размерами две ладони на две, с нанесенными на нем очертаниями Палатийского мыса, далеко врезавшегося в воды бухты. Там и сям были разбросаны многочисленные строения, изображенные в виде прямоугольников. Ближе к окончанию мыса здания стояли особенно плотно. Прямо в их скопление вонзалась тонкая красная стрелка. Выполненная скорописью подпись на греческом туманно сообщала: «Зверинец, одноглавый храм, золотые кони. Внутренний двор с фонтаном в виде прыгающих рыб».
– Не много, – признал Дугал. По мнению д'Ибелена, «не много» было совсем не подходящим словом. Конфидент отправлялся в полнейшую неизвестность. Уже одно это вынуждало барона Амори признать, что его спутник, несмотря на многочисленные недостатки, зловещее свое ремесло лазутчика изучил в совершенстве.
…Отсюда, с покатой крыши неизвестного здания, Палатий представал скоплением малых и больших построек, старых и новых, обросших за столетия вспомогательными помещениями и связанных воедино многочисленными галереями и переходами. Свет факелов смутно вычерчивал их контуры, кое-где приглушенно светились полукруглые окна – многолюдный людской муравейник к ночи затихал, но полностью в сон не погружался никогда. Где-то в этом лабиринте скрывался его господин и повелитель… Знать бы только, где именно.
«Вон там – городские врата, Халкидия. Вон там и там – море, – определившись со сторонами света и направлениями, Дугал выбрался на гребень крыши и пошел, осторожно переставляя ноги и стараясь не зацепиться за острые выступающие края черепицы. – Надо двигаться вглубь дворца, вон туда».
Крыша закончилась, началась другая, тянувшаяся чуть ниже. За ней началась следующая, и еще одна, и еще. В конце концов скотт забрел довольно далеко – огневое зарево над Константинополем сместилось вправо и потускнело, отгороженное качающейся завесой древесных крон и дворцовыми стенами. Зато возник первый из обозначенных на шелковом свитке ориентиров: в темноте приглушенно рыкнула огромная кошка, ей ответил тоскливый волчий вой. Вот и зверинец. По соседству с ним еле различимо переливается золотыми искорками под луной одинокий храмовый купол. Дугал не отыскал только внутренний двор с фонтаном и золотых коней, но уже не сомневался – он поблизости от нужного места. Поймать бы кого осведомленного, оттащить в уголок потемнее… А если заорет? Прикончить?
Безопасное странствие под ночными небесами завершалось – следовало присмотреть хорошее место для спуска.
Вскоре на глаза попалось именно то, что нужно – выступающая горбом крыша балкона или крытой террасы, поддерживаемая пузатенькими колоннами. С балкона лился тусклый свечной отсвет – должно быть, через приоткрытую дверь.
Соскользнуть по колонне, словно нарочно для этого приспособленной, было плевым делом. Перемахнув низкое ограждение, Дугал оказался на крошечном балконе, куда выводила не дверь даже, а просто арка, обрамленная чередованием белых и красных полос, и занавешенная нитями разноцветного бисера. Незваный гость постоял, запоминая приметное место – высившуюся в ночи по левую руку башню с мерцающим огоньком на вершине.
Держась ближе к стене, кельт шагнул в низкий дверной проем со скругленным верхом и тут же налетел на кого-то, вышедшего из незаметного бокового прохода.
Обитатель дворца успел только слабо пискнуть «ой», прежде чем ему зажали рот ладонью и втолкнули в первое попавшееся на глаза укрытие – свисавший тяжелыми складками огромный гобелен.
За гобеленом было пыльно и пахло мышами.
Пленник оказался женщиной. Невысокий рост, хрупкое сложение и тонкие запястья, которые Дугал без труда удерживал одной ладонью. Длинная коса незнакомки оказалась плотно зажата между незваным гостем и его жертвой.
Четыре из десяти представительниц слабого пола, оказавшись на ее месте, принялись бы рыдать, взывая к Господу и умоляя о милосердии. Три непременно упали бы в обморок. Две принялись бы визжать, кусаться и рваться на свободу. Эта стояла спокойно, даже не пытаясь вырваться. Ночная тишина мирно струилась мимо, не нарушаемая ни звоном доспехов приближающейся стражи, ни воплями о помощи.
Шотландец терпеливо выждал не менее полусотни ударов сердца. Ничего не происходило, только пленница чуть слышно чихнула от набившейся в нос пыли.
– Начнешь орать – сверну шею, – как можно грознее прошипел в невидимое ушко Дугал. – Поняла?
Находившаяся где-то у него под подбородком головка жертвы чуть заметно наклонилась вперед – поняла. Дугал осторожно отвел ладонь от зажатого рта женщины – криков не последовало. Зато донесся еле слышный шелестящий шепот:
– Простите, сударь… вам непременно нужно меня убивать?
– Вообще-то нет, – признал Дугал.
По всему выходило, он изловил не служанку, а благородную даму – шелковые одежды, от волос пахнет чем-то сладким и приятным. Фрейлина, наверное. Или как они здесь, в Византии, называются. Шла подышать ночным воздухом не то поджидала кого-нибудь на балкончике. Заставить добычу отвести его в укромное место и там расспросить? От женщин обычно мало проку. Она его не видела, описать не сможет. Аккуратно придушить и спрятать за гобеленом? Очнется через час, поднимет шум…
Пленница, чья судьба решалась, осторожно пошевелилась. Вновь прозвучал вежливый шепот:
– Еще раз простите великодушно… Тогда что вы намерены со мной сделать?
– Я еще не придумал, – огрызнулся шотландец.
– А-а. Извините, – женщина смолкла. Дугал невольно фыркнул: столь диковинных особ ему еще не попадалось. Ее держит в плену подозрительный тип, явно проникший во дворец незаконным путем, а она преспокойно интересуется, что он собирается с ней сделать! Изнасиловать и прирезать, что ж еще! Или похитить и продать в гарем султану Саладину!
Но не торчать же за пыльным ковром до скончания веков! Вдобавок Дугалу самому ужасно захотелось чихнуть.
Конец размышлениям положило извиняющееся замечание пленницы:
– Тут скоро стража пройдет, с ночным обходом… Я уже сколько раз просила не громыхать под дверью посреди ночи, но меня никто не слушает…
– Стража – это плохо, – согласился шотландец. – Ты кто будешь, милая? Случаем, не императорская фрейлина?
– Можно сказать и так, – после еле заметной паузы откликнулась женщина.
– Зовут-то тебя как? – решив не запугивать добычу более необходимого, Дугал уточнил: – Знаешь, пожалуй, не стану я тебя душить. Мне бы просто узнать, куда меня занесло в вашем муравейнике. После чего мы мирно расстанемся.
– Я Анна, – представилась невидимая в загобеленной темноте незнакомка и простодушно осведомилась: – Вы, сударь, кто – грабитель, убийца или соглядатай? Хотя соглядатаем вы быть не можете. Тот бы точно знал, где находится и куда идет.
Скотт все-таки не удержался от непроизвольного смешка. Несуразная дама, носившая самое распространенное в Империи имя, поневоле вызывала симпатию. К тому же казалась сообразительной.
– И что, тебя не пугает компания вора или убийцы? – подпустил в шепот угрозы шотландец.
– Пугает, но не очень, – подумав, ответила госпожа Анна. – С убийцами я уже сталкивалась. С грабителями пока нет, – шепоток стал чуточку смешливым: – К тому же вы столь благородно разрешили мне говорить… и я могу позвать на помощь.
– Убью, – посулил Дугал. Прозвучало неубедительно.
– Только вам совсем не хочется этого делать, – догадалась женщина, практично добавив: – К тому же придется прятать мои останки. А дворца вы не знаете. Вас заметят стражники, поймают и посадят в тюрьму.
Дугал встретил ее предположение презрительным хмыканьем. В пыльный закуток долетел пока еще еле различимый, но постепенно приближающийся размеренный топот дворцовой стражи. Кто их знает, вдруг среди дозорных попадется особо бдительный олух? Сунется проверить, что там за подозрительное шевеление… Но довериться женщине, обитательнице Палатия? Дернет украдкой за потайной шнурок, и к ней на выручку сбежится половина дворца. Не зря же византийское коварство вошло во все поговорки Востока и Запада.
– Вы, конечно, вольны мне не верить, – боязливо подала голос Анна. – Только я вовсе не заманиваю вас в ловушку. Видите ли, ежели нас обнаружат, мне придется несладко. Никто не поверит, что я – всего лишь невинная жертва проникшего во дворец злоумышленника.
– Ладно. Показывай, куда идти, – Дугал выпустил запястья женщины. Доводы звучали разумно. В здешней змеиной яме никто никому не доверяет. Затолкают в камеры по соседству, как соучастников.
Проем, из которого столь невовремя появилась фрейлина, выводил в темный узкий коридор, скудно освещенный висящими на стенах светильниками в бронзовых чашах. Шагов через пять женщина свернула налево, на ходу посоветовав через плечо: «Пригнитесь».
Жилище палатийской дамы выглядело не слишком богатым. Небольшая комната со сводчатым потолком, расписанным пышными соцветиями, и полукруглыми зарешеченными окнами. Накрытые коврами сундуки и широкие лавки вдоль стен, низкие шкафчики. Круглый стол под бархатной скатертью, вычурный шандал с парой прогоревших свечей. Раскрытая посредине толстенная книга, придвинутые к столу тяжелые табуреты резного дерева. Большая стоячая рама с отрезом атласа и неоконченной вышивкой – какая-то библейская сцена. В дальнем углу трепетно мерцают лампады перед иконами в тяжелых золотых окладах и, перекликаясь с ними, потаенно светятся угли в жаровне. Дверь, прикрытая отрезом полупрозрачной ткани, ведет в соседнее помещение или помещения.
– Господин не из здешних краев? – с легким удивлением отметила женщина, доставая толстую свечу и зажигая ее от догорающей. – Для иноземца вы говорите на удивление правильно («Льстит ведь, – грустно отметил Дугал. – Сам знаю, два слова выговариваю верно, на третьем ошибаюсь»).
Свечной фитиль затрещал, разгораясь и наполняя комнату желтыми бликами. Госпожа Анна обернулась, безбоязненно разглядывая человека, нарушившего привычный уклад ее жизни.
Навскидку Дугал оценил возраст незнакомки лет в двадцать или немногим меньше. Вынести суждение относительно ее фигуры не позволяло просторное одеяние бледно-голубых и синих тонов, обильно расшитое у ворота и по подолу золотой нитью. Крошечные золотые искорки поблескивали и в перекинутой через плечо толстой темно-каштановой косе. Византийка могла считаться весьма привлекательной особой – правильные черты миловидного личика, острый носик и яркие глаза с поволокой. Как заинтересованно отметил скотт, природа наградила госпожу Анну глазами светло-серого, пепельного оттенка.
Общее впечатление от увиденного получалось двойственным. Вроде бы дама, приятная во всех отношениях – однако на всем ее облике, как паутина на статуе, лежит отпечаток тщательно скрываемой, безысходно-тоскливой печали. Люди в подобном состоянии духа плывут по течению жизни, не пытаясь ее изменить, принимая и доброе, и злое со стоическим равнодушием.
Что-то произошло с юной и хорошенькой женщиной, обратив ее в прихваченное морозом, равнодушное к собственной участи создание. Причина могла быть какой угодно. Пережитая война, гибель родных, похищение из дома и далее до бесконечности.
Гостеприимным жестом предложив полуночному гостю садиться, госпожа Анна пристроилась на краешке одного из табуретов. Подняла очи в длинных ресницах, густо начерненных по здешнему обычаю, и благовоспитанно осведомилась:
– Так что вы намеревались похитить? Если хотите проникнуть в дворцовую сокровищницу, предупреждаю сразу – это невозможно. Где хранится диадема базилевсов, я тоже не знаю. Правда, у меня имеются украшения.
– Оставь себе, – великодушно разрешил Дугал. – Скажи лучше вот что…
«Где ночует ваш император?»
Вместо заранее подготовленного разумного вопроса с языка сорвалось совершенно неуместное:
– Другая на твоем месте не была бы столь доверчивой. Вдруг меня подослали враги вашего правителя? Или кто-нибудь, желающий навредить тебе?
Женщина повела рукой – взлетел и опустился широкий рукав:
– Если вы шпионите для кого-то – я не знаю никаких тайн. Если вам велено испытать мою верность трону – я не сказала ничего противоправного. Единственный мой проступок кроется в том, что, обнаружив ваше появление, я не кликнула стражу. Но я испугалась. Вы же грозились меня убить, – она слегка потупилась и добавила: – Только я не думаю, что вы подосланы. Тогда бы вы вели себя совершенно по-другому. Ко мне уже присылали таких… проверять. Скорее всего, вы именно тот, за кого себя выдаете – то есть грабитель.
Дозор – числом не менее пяти человек – бодро прогрохотал по коридору, задержался у выхода на балкон и шумно потопал дальше.
– Иногда они суются и в жилые покои. Якобы удостовериться, все ли в порядке, – озабоченно сказала госпожа Анна. – Я их прогоню, но подозрения все равно возникнут… Вам нужно что-нибудь маленькое и ценное? К этому зданию примыкает галерея, ведущая в Старый римский павильон. Его легко узнать – перед ним расположен большой фонтан, утыканный мраморными рыбами. Там хранится собрание древних монет и разные драгоценные безделушки.
– Гм… А что, наведаюсь, посмотрю, – грустная фрейлина могла оказаться кладезем полезных знаний, но Дугалу внезапно расхотелось задавать ей вопросы. Уходить, что самое странное, тоже совершенно не тянуло – хотя полуночное сидение в гостях могло скверно закончиться. У госпожи Анны наверняка есть прислуга, которая запросто может сунуться к хозяйке за приказаниями, наткнуться на незнакомого человека и завизжать. Или промолчать, вымогая у госпожи оплату своего безмолвия. – Ты… ты это… не ходи за мной. Я и сам могу найти обратную дорогу. Ты никого не видела и ничего не слышала, поняла?
– Да, – послушно кивнула женщина. Кельт уже перешагнул через порог, когда в спину ему долетело робкое:
– Кирие… Я понимаю, наверняка это очень опасно… Но если вы снова наведаетесь сюда… И если вас не затруднит… Навестите меня. Представить не можете, какая здесь скука!
Читать бесплатно другие книги:
