Следствие ведут дураки Жмуриков Кондратий

– А чаво ж, тебе ишшо что-то подержать надо?

– Вот видишь, – заключил Александр Ильич, а потом полез в карман и извлек оттуда микроскопических размеров мобильный телефон, который в темноте можно было принять за плоский спичечный коробок западноевропейского образца: – А вот это видишь? У меня тут в памяти есть номерок начальника Управления ФСБ по Саратовской области, достаточно только нажать на одну кнопочку, чтобы пошло автоматическое соединение. Дальнейшее, думаю, пояснять не надо? К тому же, дорогие мои, если бы я хотел вас сдать, я мог бы и не делать этого сегодня. У меня слишком много возможностей организовать вам прописку в камере, чтобы устраивать квартирную возню с вызовом группы захвата на дом. В конце концов, нам еще вместе добираться до Москвы, а потом регистрироваться на рейс Москва – Париж.

Иван изумленно засопел и выговорил:

– Ты что, полетишь с нами в Париж?

– Нет, разумеется. Я просто хотел сказать, что вас легко снять с этого рейса при регистрации. Так что, дорогие мои, – Александр Ильич сделал многозначительную паузу, – если вы хотите раз и навсегда уверить в том, что я вас не сдам, то следует принять к исполнению то, что уже попытался сделать мой любезный сын Ванюша.

И он холодно глянул на Астахова-младшего.

– Который из двух? – отпарировал тот. – У тебя, папа, слишком роскошный выбор сынов Иванов, чтобы говорить так неопределенно.

– Ладно, – перебила его Настя, – хватит собачиться, сделаем проще: я сама поеду с Александром Ильичом и Осокиным, тем более что они, по всей видимости, потом вернутся в Мокроусовск, куда мне надо завтра к утру. За паспортами. А ты, Осип, не крои такой подозрительной физиономии, потому как с такой миной ты автоматически будешь задержан в аэропорту как потенциальный преступник и носитель антропологических стигматов по Ломброзо.

– Чаво? – хрюкнул Осип. – Стиг… мать… м-мать твою! Ты че, Настька?

– Браво, Анастасия, – одобрительно проговорил Александр Ильич, – решительно вы самый умный человек из всей этой пестрой компании. Только откуда вы знаете о теории Ломброзо?

– А моя мама была экспертом-криминалистом, – беспечно откликнулась Настя. – Она развелась с моим папашей после того, как установила его биологическую предрасположенность к совершению преступлений, а потом поймала на том, что по ночам стреляет из «воздушки» по котам, а еще ворует мясо из щей. Как Васисуалий Лоханкин.

Осип настороженно крутил головой. О Васисуалии Лоханкине он ничего не слыхал, но самое это имя ассоциировалось у него с одним киевским следователем с короткой фамилией Лох, который в семьдесят первом распорядился устроить Осипу «пресс-хату»…

Утро последнего дня Вани Астахова и Осипа на российской земле выдалось на редкость свежим, ясным и погожим. Весь июнь лето недобросовестно относилось к своим прямым обязанностям, но в первый день июля взялось за ум, словно давая пассажирам в аэропорту Шереметьево понять, от чего они отказываются, разлетаясь по всем уголкам земного шара.

На дымный пылающий лик солнца, которое с восьми утра немилосердно жарило, набегали легкие облачка и тучки, наводя приятную прохладу и возрождая уж было испекшееся, как мясо на угольях, желание существовать на этой не в меру разогревшейся земле. Дул легкий ветерок и обрывал с веток деревьев капли еще не умершего ночного дождя. Следы его, этого скоротечного ночного гостя, почтившего землю своим вниманием ближе к утру, еще виднелись на взлетных полосах, но таяли почти на глазах.

– И чаво?

Эта фраза была сказана плотным мужчиной в очках и в длинном плаще, который был надет явно не по сезону. Мужчина сидел на огромном коричневом чемодане, пыжился, смахивал с краснокирпичного лба капельки пота, но упорно держался и плаща не снимал.

Его спутница, миловидная рыжеволосая девушка с насмешливыми зеленовато-голубыми глазами и очень светлой кожей, в отличие от мужчины, была одета куда как скудно, чем и привлекала внимание двух довольно неряшливого вида господ, переговаривавшихся между собой на каком-то размазанном, как масло по сковородке, тарабарском наречии, в котором ни один звук не выговаривался по-человечески.

Именно такое мнение о средстве их общения высказал мужчина в плаще, то есть Осип, но рыжеволосая девушка Настя Дьякова только скептически передернула точеными плечиками и заметила, что это тарабарское наречие без единого по-человечески произносимого звука новоиспеченному Иосифу Михаловичу Новоженову придется слышать довольно часто, потому как это «наречие» – ни что иное, как чистый парижский диалект французского языка.

Астахов-младший, Осип и Настя приехали в Москву из Саратова, благо прямого авиационного сообщения Саратов – Париж пока что не наличествовало. Добрались они, к собственному приятному удивлению, без эксцессов, если не считать того, что Ваня Астахов по пути объелся раков и на полдня уподобился употребленной пище, валяясь с красной, словно бы вываренной рожей, вытаращенными глазами и скорчившись, как пациент лечебницы для страдающих церебральным параличом.

Вот и сейчас Ваня нарывался на неприятности: где-то ошивался, в то время как…

– Заканчивается регистрация на рейс такой-то, Москва – Париж. Заканчивается регистрация…

Осип повернулся к Насте и проговорил:

– Заканчивается? И чаво? А где Ванька шляисси?

– Ванька? Ты хотел сказать – Жанна? – усмехнулась Настя и демонстративно повернулась спиной к продолжающим обсуждать достоинства ее фигуры двум французам.

– Да какой хер разница? Лишь бы пришел… пришла, черт его разберет, кто он щас такой, в платьице-то! А то, того и гляди, опять в буфете где-нибудь застрял, пиво жабает и водярой запивает!

– Женщина не может пить пиво и запивать его водкой, – назидательно проговорила Настя. – Это ваша, мужиков, прерогатива – пьянствовать.

– Так ты это Ваньке скажи!

– Сей-час, – выговорила Настя, глядя поверх плеча Осипа, и ее лицо отвердело и приняло сумрачное, озабоченное выражение. – Скажу.

Осип проследил направление Настиного взгляда и, хлопнув себя широченной ручищей по колену, головокружительно выругался, привстав со своего варварских размеров чемодана. Два француза замолчали, с интересом прислушиваясь к роскошным Осиповым выражениям, а один даже вынул записную книжечку и что-то записал. Вероятно, увековечил кудрявую моржовскую ругань, чтобы перенести ее, как нетленный образец чистого русского языка, во Францию и привить на тело русской диаспоры Парижа.

Надо сказать, что у Осипа были все основания так ругаться. Достаточно было взглянуть на появившегося в сфере видимости долгожданного Ивана Саныча Астахова, он же Жанна Николаевна Хлестова по паспорту, и все ветвистые синтаксические конструкции Осипа начинали казаться недостаточными в плане воздействия на «Жанну».

Ваня был пьян.

Этот в недалеком будущем «парижанка» выписывал ногами кренделя, которые могли бы сойти за коленца в залихватской пляске, если бы Астахову-младшему вздумалось утверждать, что он пляшет. Но в том-то все и дело, что он и не думал плясать.

Платье, в которое был облачен Иван, чтобы соответствовать обозначенному в паспорте полу, угрожающе сползало с плеча.

Уже на подходах к Насте и Осипу Астахов расплылся в глупейшей улыбке и послал воздушный поцелуй. Причем, по всей видимости, первоначально он принял за Настю и Осипа двух французов, которые прервали свой разговор о Дьяковой и с интересом уставились на новый потенциальный объект своего пристального внимания. В конце концов, французы есть французы, хотя, бесспорно, не все представители этой нации соответствуют поучительному анекдоту-катастрофе:

…падает самолет, в котором летят англичанин, русский и француз. В самолете только один парашют, и англичанин, как истый джентльмен, предлагает отдать его стюардессе.

Англичанин:

– Парашют – для леди.

Русский:

– Парашют этой жабе? Да хрен ей в рот!

Француз:

– А мы успеем?

Тем временем Ваня приблизился к французам и, еле разминувшись с одним из них, тут же навернулся через поклажу другого (маленькую кожаную сумочку, просто-таки микроскопическую на фоне Осипова чемодана) и, несомненно, не удержал бы вертикального положения, если бы один из бравых галлов на поддержал «даму». Ваня преглупо ухмыльнулся и пропел щенячьим фальцетом, от которого стоявший невдалеке Осип незамедлительно пришел в ярость:

– Мм… ерси… м-месье!

Француз ответил длинной фразой, из которой никто из троицы Осип – Настя – Ваня не понял ровным счетом ничего, Астахов бочком выскочил из объятий гостя столицы, напоследок еще раз продемонстрировав свои познания в иностранных языках сакраментальной фразой «Гитлер капут!».

Француз липко улыбнулся вслед «Жанне Николаевне», вероятно, подумав, что перелет Москва – Париж обещает быть не таким уж скучным…

Общими усилиями Ваню протащили через пункты контроля и загрузили в салон авиалайнера, причем Осип и Настя не без оснований опасались, что могут возникнуть проблемы с допуском Вани на борт самолета. Незадачливого пьянчужку бухнули в кресло, незамедлительно пристегнув ремнями на случай возможных эксцессов. Стюардесса подозрительно покосилась на эту странную девицу, потиравшую подбородок с таким видом, словно она с сожалением ощупывала щетину, предполагая, что пора бы уже побриться.

Осип осклабился, сделал движение бровями, что пора бы стюардессе прекратить разглядывать пьяного Астахова, и ту как ветром сдуло.

К облегчению Моржова, Ваня утихомирился и задремал.

Проснулся он уже в воздухе. Выглянул в иллюминатор и, увидев, как за бортом плывут плотные облака, в прогалах которых мелькает зеленовато-бурое тело далекой земли с загнанными в него блестящими клинками какой-то реки и притоков, проговорил:

– Э-э… это мы над чем летим?

Осип осуждающе глянул на него и пробурчал:

– Над Магаданом. И чаво ты напилси? Потерпеть до городу Парижу не мог, што ли? Где ты так напоролси?

– Не зуди, Осип, – отозвался Ваня и с трудом удержался от того, чтобы не икнуть. – Это самое… там такая беспошлинная торговля… магазин. «Дутти фри» называется, что ли. Вот… я смотрю, там все так… ну, думаю, надо приобрести немнога-а. Вот.

– Приобрел и тут же употребил, – мрачно предположила Настя, которая разглядывала путеводитель по Парижу с картинками. – Да? К тому же, как мне кажется, эти самые «дутти фри» уже позакрывали. Или нет?

– Не… ну ты… – промямлил Иван, то более сказать ничего не успел, потому что к ним подошла стюардесса и, сообразив на лице сладенькую рабочую улыбочку, пропела:

– Прощу прощения… э-э… вон те господа просили передать вам бутылочку вина и бокалы, с пожеланием выпить за их здоровье.

– К-которы? – натужно выговорил Осип, усиленно пялясь на коленки служительницы воздушных путей.

Стюардесса изящно повернула голову и выразительно посмотрела на двух мужчин по другой стороне салона, сидевших у иллюминатора и показательно в него смотревших. Впрочем, они тут же обернулись, словно почуяв взгляд стюардессы, и, выведя на смуглые лица, как заставку на экран монитора, белозубые улыбки, обнаружили свою коварную капиталистическую сущность: это были те самые два француза, которые так галантно удержали от падения в аэропорту Ваню Астахова.

– Ишь курощупы хранцузские, – откомментировал Осип, подозрительно щурясь на иностранцев, – чаво это они подлаживаются? Выпить за ихо здорровье…

Стюардесса отлакированно улыбнулась.

– Ага, – незамедлительно подал голос Иван, вскинув голову, – в-выпить за их здоровье? А они что… больны? Сами не могут выпить… с нами?

Стюардесса только улыбнулась и поплыла по проходу между креслами, доступная, как весь гражданский флот. Астахов смерил взглядом бутылку в руке Моржова, сдавленно икнул и прокудахтал:

– Ить… винцо-то какое претенциозное. Ну… отпу-ко… откубо-ри… отпу-ко-бо… – И, отчаявшись произнести сложное слово «откупоривай», Ваня рявкнул совсем не женским голосом, вызвав нездоровое внимание жеманного молодого человека неподалеку, облаченного в ядовито-зелененькие кожаные штаны, подмалеванного и эклектично мелированного:

– Да открывай, болван!

– Ти-и-ише ты! – зашипел на него Осип. – Чаво орешь, да еще таким басом?

– А че такое? – осведомился Ваня. – Ннну? Граждане иностранцы расстарались, угостить нас решили, а ты теперь их подарки крысить будешь, падла? Небось не тебе прислали! Тебе если что и присылали, так только повестки в суд.

И он, повернувшись к французам, приветственно помахал им рукой. Те заулыбались и разом заговорили.

– Допрыгаесси ты, Саныч, – мрачно предрек Осип, косясь на детей солнечной Франции. – Енти интуристы думают, шо ты баба. Смотри, как вздрючат и в хвост и в гриву, мало не покажетси. Он ж, хранцузы ети, грят, без разницы, мужик или баба… по минетам специализируютси. Никакой стоматолог не… енто…

– Открывай, ты! – толкнула его в бок Настя, которая тоже потеряла терпение; верно, процесс теряния терпения был форсирован Осиповыми разглагольствованиями о сексуальных пристрастиях, отличающимися особым натурализмом и лесоповальной грубостью.

Иван Саныч, обретя союзницу, хитро подмигнул помрачневшему Осипу и гнусаво запел:

– Пора-пора-порадуемся-а на своем в-веку… эк!.. красавице и ку-у-убку, счастливому клинку-у!..

– Ты, Жан недобитый, мать твою… заммолчи!

– …судьбе не рррраз шепнем: меррси боку!! – пропел Ваня, и французы, расслышав последние слова Астахова и сочтя их благодарностью в свой адрес, закивали головами, а один из них приподнялся с кресла, очевидно, намереваясь переместиться ближе к русским…

– Жа-а-ак!

Тишина долбила в уши, солнечные лучики, протискивающиеся сквозь крону раскидистого дерева, нагло шарили во всклокоченной шевелюре и лезли в глаза высокого сутулого человека в потертом пиджаке, стоявшего возле высокого забора и пристально разглядывающего старенький темно-зеленый «Рено». От усердия человек даже склонился к самому капоту, сантиметр за сантиметров просматривая эмаль, поводил пальцем по фаре и, разверзнув большой рот, в котором на верхней челюсти справа недоставало два зуба, снова заорал басом:

– Жа-а-ак!!

Из низкого кирпичного строения выглянул средних лысый мужчина в засаленной джинсовой куртке и серых брюках и, зябко поежившись, неверными шагами направился по выложенной трещиноватыми гранитными плитками тропинке к щербатому лохмачу.

– Иди сюда, Жак! – снова заорал тот. – Иди-ка сюда, разоритель!

– Да, месье Стефан, – боязливо выговорил тот. – Иду, месье Стефан.

– Жак, сколько я тебе велел купить бензину?

– Три галлона, месье.

– И где они, твои три галлона? Где они, твои три галлона? Бак пустой!

– Месье Стефан, вы, верно, запамятовали, что сами отливали в коричневую канистру, чтобы поставить в погреб. Вы еще употребили такое странное русское выражение: noir… э-э-э…

– На черный день! – перебил его месье Стефан. – Знаю я вас, воров! Только и норовите, что стянуть у хозяина! А откуда ты знаешь, что я переливал бензин в канистру? Ты же, верно, подсмотрел, а потом и снес своему братцу-клошару, чтобы он жег мокрые дрова в своей халупе, от которой давно уже отрубили отопление.

– Да нужен ему ваш бензин! – обиженно пожал плечами Жак. – Он, если надо, и так купит себе бензин. Зачем ему ваш-то? Тем более у него и машины нет.

– А вот и врешь, негодяй! – запальчиво возразил месье Стефан. – Да там достаточно только на рожу его взглянуть, чтобы ясно было: прохиндей.

– Неправда ваша, – возразил обвиненный во всех грехах, к коим были приплюсованы грехи его семейства, несчастный шофер, – мой брат хороший человек. Бедный, да, но он же работает, а не ворует. А вот мой дядюшка, тот и вовсе держит кафе возле «Стад де Франс».

– Работнички! – буркнул хозяин, продолжая разглядывать попеременно то капот своей машины, то свое отражение в лобовом стекле. – Работнички… а почему вот тут капот поцарапан? Ты что, не понимаешь, что из-за этой царапины, может быть, придется перекрашивать всю машину? Не понимаешь, нет? Да ничего ты не понимаешь, болван и ничтожество! – перешел на личности вспыльчивый месье Стефан, уязвленный в самых светлых чувствах, а именно – чувствах частного собственника. – Знал бы ты, почем нынче ремонт в автосервисах! Эта проклятая шлюха Шаллон, мать ее бандерша, искусственно вздувает цены на ремонт, потому что ее паскудный муженек, Шуазель, совладелец целой сети таких авторемонтных центров! Мэрша хренова!

И, разочаровавшись в способности выразить свои чувства французской руганью, месье Стефан перешел на отборный русский мат и разразился монологом, приводить даже облегченные цитаты из которого едва ли целесообразно по цензурным соображениям.

– Зря ругаетесь, месье, – обиженно проговорил работник, – вы неправы. И семья у меня приличная. Конечно, на ту зарплату, которую вы мне платите, не расшикуешься, а мой брат снимает скверную каморку и перебивается на пособие, но зато мой дядюшка…

– Черт бы побрал твоего дядю и все его семейство! – рявкнул месье Стефан. – Нет, ты лучше скажи мне: какого дьявола ты накупил такую прорву продуктов? Я вчера холодильник открыл и чуть было не обомлел! И куда столько продуктов? А? Что молчишь? Даже ананасы купил! Ты что, негодяй, разорить меня хочешь!

Бедный Жак, исполнявший в доме своего нанимателя такие разнородные должности водителя и повара, съежился и пролепетал:

– Так ваша дочь, Лиз, просила, чтобы…

– Черт знает что! А если бы она попросила тебя купить Лувр, ты что, побежал бы вприпрыжку исполнять это идиотское требование? Пусть не строит из себя великосветскую парижанку! Пусть помнит, что ее отец родом из Сибири, где ваще никто и не подозревает, что существуют на свете ананасы, бананасы и прочая буржуйская отребень!

Месье Стефан уехал из России много лет назад, когда об «ананасах-бананасах» в Сибири действительно были наслышаны куда меньше, чем, скажем, об ЛТП и всесоюзном коммунистическом субботнике. Его работник Жак, как уроженец парижского предместья, о России и вовсе не имел понятия и полагал, что по улицам русских городов ходят медведи в ушанках и валенках, распивающие рюсский водка. Поэтому он насупился и проговорил:

– Месье Стефан, то мы-то, слава богу, во Франции, поэтому… почему бы не отметить день рождения мадемуазель Элизы как полагается? Все-таки двадцать пять лет. Юбилей. Четверть века, стало быть, – добавил он с неким намеком на торжественность, но это пышное чувство было враз сметено, как одуванчиковый пух порывом ветра, агрессивным окриком хозяина:

– Вот именно! Вот именно: четверть века! Другие в ее возрасте давно живут отдельно от родителей, учатся, работают, помогают отцу-матери, а эта толстая квашня, – месье Стефан снова прибавил несколько пышных синтаксических конструкций на родном языке, – а эта жаба сидит на шее у доброго папочки и только и знает, как залезать в кошелек да в холодильник, причем – в мой кошелек и холодильник!! Потому что своих у нее нет и не предвидится! Да, Жак… а тебе я хотел сказать, что ты уволен!

– Но позвольте… – начал было тот, но хозяин уже повернулся к нему спиной и снова начал было разглядывать капот, страдальчески вздыхая и нацеливаясь было прокрутить в своих скупердяйских мозгах, во сколько ему обойдется капитальный ремонт чудовищной царапины на краске… но как раз тут он дернул нижней челюстью и закинул лохматую голову так, словно хотел, чтобы его затылок пришел в тесный контакт с позвоночным столбом.

Потому что он увидел, как по дорожке сада прямо по на направлению к нему, месье Стефану, направляются трое молодых людей, чью наружность хозяин счел бы подозрительной, одежду – вызывающей, а выражение лиц – угрюмым и не обещающим ничего хорошего.

Все трое были наряжены в пестрые шелковые рубахи и одинаковые кожаные штаны, потому чем-то походили на бродячий филиал цирковой труппы; дополнительный колорит внешнему виду молодых людей придавали длинные, ниже плеч, волосы. У одного, идущего первым мордастого детины, чем-то смахивающего на безобразно разжиревшего Жана-Поля Бельмондо в молодости, волосы были распущены, у второго стянуты в сальную косичку и обсыпаны какой-то блестящей пудрой, а третий, губастый негр с плоским широченным носом, красовался с дредлоками, то бишь многочисленными мелкими косичками.

Что, надо сказать, придавало ему откровенно бандитский вид.

Рожа идущего первым детины была решительной и угрожающей. Он протащился через клумбу, вбив какой-то плюгавый цветок глубоко в чрево земли, и вот тут месье Стефан не выдержал:

– Да что же ты творишь, болван?

«Болван» глянул на хозяина: сквозь крону внушительной яблони на него выплывало красное лицо месье Стефана, бугристый обезьяний лоб, по которому муравьями ползали попеременно то вертикальные, то горизонтальные складки, и над лбом в пышной хаотичной позиции, известной в России под наименованием «взрыв на макаронной фабрике», – парящие кудлы.

Зрелище было еще то.

Детина сразу же замедлил шаг. Так, что идущий следом нигер тупо вписался носом в его затылок.

– Папа… – выговорил детина, обходя дерево, – я это… тут…

– Я вижу, что ты тут! – перебил его месье Стефан. – Более того, ты тут топчешь мои клумбы, а не ты на них горбатишься!

«Еще чего не хватало, старая ты жопа,» – подумал волосатый сынок месье Стефана, но вслух сказал, разумеется, совсем другое:

– Папа, я случайно. Ты же знаешь, я люблю цветы. Природа там всякая, птички, попугаи… крокодилы. Я думал, что ты в доме.

– Нет, не в доме, – резким неприятным голосом выговорил месье Стефан. Тембр этого голоса резко поменялся: с поваро-шофером Жаком он говорил внушительным тягучим басом, словно мешал кисель, изредка роняя в этот кисель вишенки отборных русских ругательств. С сыном же месье Стефан говорил мерзким петушиным фальцетом, даже подскакивая от переизбытка эмоций и усиленно гнусавя в нос даже больше, чем того требует акцентная тональность французского языка.

(В запасе у него еще имелся скрипучий голос с дребезжащими стариковскими интонациями, но его он приберегал для совершенно других случаев.)

– Нет, я не в доме, Николя, – внушительно повторил месье Стефан. – А, как видишь, на лужайке. Я только что уволил Жака.

– Уволил? Жака? За что? – изумился Николя, прекрасно знавший, что во всем Париже со всей Францией в придачу не найдется второго такого идиота, чтобы за гроши совмещать работу шофера и повара, как то делал Жак. – Кто же у тебя теперь будет работать?

– А вот сам я буду работать, – упрямо сказал месье Стефан. – Да. Сам. И эту жирную дуру Элизу, твою сестру никудышную, заставлю. А то что у нее за работа… никакой корысти. Продавщица в забегаловке! – брезгливо фыркнул он, запуская в свои волосы не слишком-то чистую пятерню.

Месье Стефан стыдливо умолчал о том факте, что Элизе два раза предлагали перспективную работу, но для поступления на нее нужно было окончить короткие курсы и пройти платное тестирование. Щедрый папа счел, что полторы тысячи франков – это непосильная сумма для такого пожилого и одинокого холостяка, к каковым он себя жалостливо причислял.

– Она же хотела работать в России, – сказал Николя, переходя на довольно приличный, с легким акцентом, русский язык, – ты же сам говорил, что этот наш родственник из Петербурга предлагал ей работать у него в фирме. Как его – Астакхофф, что ли?

– Все они там, в России, – бандиты, – уклончиво ответил месье Стефан на родном же языке. – Нечего…

Если бы он читал булгаковское «Собачье сердце», то, бесспорно, подумал бы про себя, что именно таким тоном, каким только что были сказаны им слова про панбандитизм в России, Полиграф Полиграфович Шариков говорил профессору Преображенскому: «Ну нешто я не понимаю? Коты – другое дело… а слон – животная полезная…»

– Я не об этом хотел, вообще-то, – продолжал Николя на русском, – ты вот что, папа… у меня вышла такая заминка…

– Какая заминка? – насторожился месье Стефан, выпятив подбородок и сделавшись похож на Пьера Ришара, как если бы знаменитому французскому актеру вздумалось сыграть роль жадного Гарпагона по «Скупому» Мольера.

– То есть… скорее… затруднение.

– Какое затруднение?

Николя поскреб в затылке, вероятно, подобным мануальным способом намереваясь расшевелить извилины головного мозга, и выговорил:

– Одним словом, я попал в труднейшую ситуацию. На меня наехали.

– Qu`est que se – «наехали»? – медленно выговорил месье Стефан. – Ты что, попал в аварию? – Он оглядел сына немигающим железобетонным взглядом и проговорил, соорудив в голосе нечто вроде заботы: – Вроде не помят.

– Ты не понял. Я владею дансинг-клубом. Недавно там была драка… по недосмотру охраны… и убили парня. А этот парень – латинос из…

– То есть что? – перебил его отец. – Драка? Но причем тут я? Я же не могу воскресить этого парня.

– Да, но ты можешь воскресить меня, – сказал Николя, покосившись на своих спутников, ни слова не понимающих их диалога отца и сына, благо, повторюсь, разговор шел на русском языке. – Потому что я, можно сказать, уже наполовину труп.

Месье Стефан выдвинул нижнюю челюсть еще дальше, сгорбил свою и без того сутулую спину, и его большая голова медленно въехала в тощие плечи.

– Не понял, – наконец сказал он.

Стоящий неподалеку Жак хмыкнул.

– Мне сказали, что если я не дам отступного, то меня закопают, – сказал Николя по-французски. – Вот так. Я хотел… я хотел просить у тебя тысяч пятьдесят франков. У меня сейчас… сейчас у меня плохо с деньгами, и я… я хотел бы вот так. Я верну при первой возможности. Хочешь – с процентами.

Лицо месье Стефана приняло сардонический оттенок египетских мумий:

– Э-э… десять… тысяч?

– Пятьдесят.

– Десять тысяч – чего?

– Франков! Не итальянских лир же!

– И ты пришел с этим ко мне?

– А к кому мне идти? – выговорил Николя. – Все-таки ты мой отец, и у тебя, я знаю, есть деньги.

– Кто? Что? – Месье Стефан засуетился и начал оглядываться. – Деньги? Какие деньги? Да ты, Николя, верно, нездоров. Иди приляг.

– Скоро прилягу! – в голосе сына послышалось плохо скрываемое раздражение. – В лучшем случае – на Пер-Лашез, а в худшем зароют на помойке, как собаку! Папа, ты что, не понимаешь, что меня могут убить? Нет?

– Но деньги… – забормотал месье Стефан. – Деньги! Откуда у меня деньги? Это же подумать только – тридцать тысяч франков! Тем более – пятьдесят. И ты что, решил, что у меня есть пятьдесят тысяч франков? Нет, ты скажи!..

Николя передернул атлетическими плечами.

– Тысяч?… Да, верно, счастлив тот человек, у кого есть пятьдесят… нет, даже сорок тысяч франков? – продолжал бормотать месье Стефан, вычерчивая пальцем на капоте своей машины какие-то непонятные узоры. – А, Жак?

– Что, месье Стефан?

– Я говорю, верно, счастлив тот человек, у которого есть пятьдесят тысяч франков?

– Да, конечно.

– Хотел бы я, чтобы у меня было пятьдесят тысяч фран… нет, хотя бы… три… тридцать тысяч. А! – Месье Стефан вспомнил, что перед ним стоит угрюмо насупившийся сын, а за его спиной находятся двое подозрительного вида молодцов. – Надеюсь, ты, Николя, не подумал, что у меня есть пятьдесят тысяч франков?

– Ты, папа, заговариваешься.

– Что? (Когда создавалась необходимость, месье Стефан прикидывался тугим на ухо, хотя обладал прекрасным слухом и не менее прекрасным зрением.) Ты что-то сказал?

– Я сказал, что ты, папа, мог бы меня выручить, ссудив пятьдесят «штук».

– Это кто тебе сказал? – всполошился месье Стефан. – Тебе это кто-то сказал? Что будто у меня есть такие деньги, и вообще?… Ну так вот я что тебе скажу: ты плюнь в глаза тому человеку, который тебе это сказал.

– Как – плюнь? – не понял Николя.

Если бы месье Стефан помнил Ильфа и Петрова, он не замедлил бы процитировать Остапа Бендера, советовавшего плевать «слюной, как плевали до исторического материализма». Но он слишком давно уехал из варварской страны, где со слезами на глазах фабрикуют смешные безделушки про двенадцать стульев и двух жуликов, которые гоняются за дутым сокровищем. И потому он ответил так, как мог:

– Тот человек, который тебе это сказал – негодяй и брехло. Жак, ты можешь себе представить, что у меня могли бы быть пятьдесят тысяч франков?

Тот мотнул головой, как стадный бык-осеменитель, и попятился, потому что увидел, что из-за спины негра с дредлоками вынырнула бейсбольная бита.

– Вот видишь, – с облегчением заключил месье Стефан, который бейсбольной биты еще не видел. – Я тебе, Николя, сочувствую, но мне кажется, что ты того… сгущаешь краски… да. Может, это все происки семейки Шаллонов? Они же всегда хотели меня очернить, подставить… и моих семейных тоже, конечно. Эта жаба Анька Шаллон, мэр хренов, только и думает… как бы…

Месье Стефан окончательно бы запутался в своем безвыигрышном словоблудии, но Николя не дал ему довершить этот путаный монолог и взревел:

– Да ты что, папаша, совсем рехнулся? Нет, ты ничего не понимаешь? Меня убьют! Убьют!!! Какие там Шаллоны?! Там банда, банда арабов и латиносов, дьявольская мешанина выблядков со всего земного шара! И если я от них не откуплюсь, мне один путь – на тот свет, мать твою!

Николя говорил по-русски, но его интонации были вполне космополитичны и общепонятны, так что негр перебросил бейсбольную биту из левой руки в правую, а парень с сальной косичкой поднял плечи и согнул руки, отчего под рубашкой вздулись и угрожающе заходили мощные мускулы.

Месье Стефан увидел это. Он раскрыл и перекосил рот, но вместо трубных звуков оттуда просочилось только нечто раздавленное вроде «ке…ле…ме…», а Николя сказал:

– Не дури, папа. Всем известно, что деньги у тебя есть. Много денег. Я же не просто так прошу, чтоб Христа ради. Я же тебе верну!

– Ах ты скотина… – задушено шепнул месье Стефан, не отрывая взгляда выпучившихся глаз от бейсбольной биты. – Вввон… отсюда… в моем соб… собственном доме… я вы-зо…

– Вызовешь? Не надо никого вызывать, папа, тем более полицию, – ласково сказал Николя. – Это же так просто: пойти в банк, снять с одного из твоих счетов пятьдесят «штук» и поместить этот капитал в меня. Я верну, говорю тебе.

– Вон… отсюда!

Николя ухмыльнулся. Он поднял ногу и наступил ею на розовый куст.

– Плохо, папа, – сказал он. – Винс, иди сюда! – кивнул он негру с бейсбольной битой. – Папа, это Винс, – повернулся он к месье Стефану, застывшему с таким лицом и в такой позе, словно его внезапно посетило кишечное расстройство, – кстати, он бывший профессиональный бейсболист. Лафлеш, – повернулся Николя к парню с засаленной косичкой, – придержи Жака, чтобы он не горячился.

Месье Стефан не стал дожидаться продолжения. Он подпрыгнул, густо заверещал и, путаясь в собственных ногах, бросился к дому…