Дивизия цвета хаки Рамазанов Алескендер

А вот и обрывок кадра. Мишка Новиков с бойцом тащит на дувал (глиняный забор) пулемет «Утес». Нас встретили огнем уже на окраине Кундуза.

Мы съехали себе мирно с шоссе, прошли метров двести по грунтовке. Дорога шла по оврагу. И опять резкое торможение. Впереди пальба. Что там – не видно. Часть машин ушла за поворот. Сзади пальба. Так эти машины еще на окраине города. Над головой посвистывает. Впереди ухнули пушки БМП. В эфире полная тишина. Все радиостанции в овраге «сдохли». Я слез с брони, подошел к Русакову.

– Что-то застряли мы?

– Да ладно, разберутся. Мы вот тут нехорошо стоим. Вроде как в траншее.

Слава богу! К этому времени, посмотрев на бывалых людей, я понял и принял безоговорочно одно: в бою, при обстреле, вообще в боевой ситуации, когда «гремит и грохочет кругом», – нельзя суетиться! А хочется! Что-то хочется делать. Куда-то двигаться. Опять же, оружие есть... Но давите в себе это чувство «деятельности», оно – плохо замаскированный страх. Причем вы и не подозреваете, что это – страх. И тогда лучшее – залечь, осмотреться, если уж очень круто «каша» заваривается, или закурить с человеком, который все это уже проходил и спокоен, как мамонт. А поскольку Русаков не курил, то я протянул пачку «Ростов-Дона» разведчику, стоящему рядом. Эти сигареты выдавали на офицерский паек. Гадостные, горькие и заплесневелые. «Донские», из махорки, за 4 коп., которые получали солдаты, были куда вкуснее.

Между тем с окраины города, из комендатуры, «заговорил» крупнокалиберный пулемет, а через несколько секунд на гребне оврага взметнулся султанчик разрыва.

– Плохо, – сказал Русаков, – своими же минами накроют.

Тут я краем глаза увидел, что с танка, стоящего через две машины от нас, экипаж снимает пулемет. Русаков было начал махать им, чтобы не высовывались, но где там! Через пару минут командир танкового взвода лейтенант Мишка Новиков, худой, рыжий и вихрастый, уже возносил с бойцами свое оружие на гребень оврага. А потом, пристроив его к полуразрушенному дувалу, повел самолично огонь короткими очередями. Вот это был сюжет!

Но что самое главное: Мишка вел огонь в направлении нашей комендатуры, небольшой крепости на окраине Кундуза! Русаков тихо матерился. Примеру Новикова последовали застоявшиеся разведчики, и... началось! Как ни странно, огненная вакханалия помогла. Сначала умолк КПВТ «комендачей». Потом стало тихо в замыкании. А ко всему в нашем «ущелье» появился Саночкин. Он шел от головы колонны, суля ордена «святого Ебукентия» всем «экстремистам». Я предусмотрительно нырнул в броню и нахлобучил шлемофон. А Новиков спустился с гребня героем. На щеке лейтенанта пламенела длинная ссадина. Потом Мишка признался, что его задело выброшенной гильзой или камнем. От вражеской пули или осколка он отказался. Вообще был честный и сильный парень.

Года три спустя, находясь в командировке в Афганистане уже в должности корреспондента окружной газеты «Фрунзевец», я увидел в Пули-Хумри Мишкин портрет. Изрядно выцветший под афганским солнцем, красовался на Аллее Героев. Новиков был изображен на большом железном листе, при всех наградах (два боевых ордена и медаль «За отвагу»). Сходство – потрясающее. А краски, как я узнал, были обычные, малярные, но они верно послужили делу военно-социалистического реализма в области батальной живописи. Мишка такой и в жизни был – запыленный, облупившийся под солнцем, поскольку рыжим тяжело загореть. Позже, встретив Михаила в Термезе, в танковом полку (недалеко отъехал он от Афгана), я рассказал ему о неувядающей славе. Мишка отмахнулся: у него, заместителя комбата, хватало иных воспоминаний. Впрочем, тот вечер мы провели очень славно! Но продолжу о рейде БАПО.

На железной солдатской койке сидят трое бородатых мужиков с автоматами «ППШ», в объектив заглядывают чумазые детишки, толпа худых черных людей тянет руки к галошам и кускам хозяйственного мыла, солдат, увешанный оружием не хуже Рембо, о котором тогда не знали, оседлал невзрачного ослика.

Итак, колонна БАПО остановилась на въезде в кишлак. Бронетранспортеры разогнали по всем направлениям для создания обороны. Грузовик с гуманитарной помощью поставили в центре. Меж двух кривых чинар натянули кумачовый лозунг с арабской вязью.

Экипаж звуковещательной станции «на полную катушку» врубил узбекскую музыку, перемежая фольклор с записями «Чингисхана». Походный клуб растянул брезентовую шахту. О клубе-кинопередвижке скажем особо. Как нести в массы «важнейшее из искусств» – кино? Клубов в кишлаках нет, электричества нет. Да и ночью по Афгану не разгуляешься. И придумали. Стеклянный матовый экран был помещен в черный парусиновый рукав, а проекция шла с обратной стороны, из аппаратной машины. Фильм был у нас один, переведенный на язык дари, – «Пираты XX века». Афганцы смотрели его с неменьшим удовольствием, чем индийские фильмы. Правда, часто с издевкой спрашивали, намекая на один из начальных эпизодов фильма: «А что, «шурави» (советские) «эпиум» (опиум) пароходами возят?» Это был еще тот вопрос. В самом Афгане гашиша и опиума-сырца было как грязи! Про героин говорили меньше, но от этого его не убывало.

В памяти всплывают картинки митинга «советско-афганской дружбы» в Чардаре. Вот Русаков через переводчика, чертовски красивого, по восточным меркам, бухарского еврея Алика, убеждает афганского «партайгеноссе» говорить на митинге короче. Непустой совет: партафганцы молотили по часу на жаре, вызывая суровую ненависть и у рядовых соотечественников, и у наших солдат, скучающих в жидкой тени чинар.

О чем говорили? Схема простая: СССР – друг, Америка, Иран, Пакистан – враг, Брежнев – хорошо, Амин – плохо, Бабрак – хорошо, социализм – хорошо, капитализм – бяка. По древним традициям, когда в речи упоминались имена лидеров, было положено хлопать в ладоши.

Бабрак Кармаль – аплодисменты.

Ленин – аплодисменты.

Брежнев – овация.

И так до рвоты.

Перед митингом всем раздавали книжечки с портретами вышеназванных революционеров. Бумага – верже, глянец, полиграфия по тем временам – высший класс. Издательство АПН. Вооруженные крестьяне (крестьяне ли?) и их многочисленные отпрыски эти книжечки брали не очень охотно. Читать ведь не умели толком. Да еще такую заумь. А для иных целей эта бумага не годилась. Во-первых, жестковата, во-вторых, задницу на Востоке бумагой не подтирают... Афган, кстати, многих наших научил подмываться на всю оставшуюся жизнь... «Кресты в России смотрят на Восток».

А вот у «таблетки» – зеленого медицинского «рафика» – идет прием больных. Тут главный – доктор Толя. О нем еще много предстоит рассказать. А пока достаточно того, что Толя, во-первых, кожвенеролог (дерматолог), во-вторых, не дурак выпить. Из медсанбата в наши походы отпускают только его. Ну, верно, откуда в Афгане массовый триппер? Девочек-то маловато для офицеров, а уж солдату... А от чесотки на месте лечили – не смертельно. Кстати, о девочках: с Толиком две медсестры. Пухленькие, ничего себе, но не подступиться. Разведчиками заласканные, задаренные. Ладно. Сестричек берут для того, чтобы они оказывали помощь афганским женщинам. Делалось это так. В кибитке вешали одеяло, и сестра осматривала пациентку. Та за ширмой жаловалась на свои недуги, а переводчик толковал медсестре. Рядом находился еще и охранник, наш, разумеется, и обязательно муж «освобожденной женщины Востока».

Толик не был циником. Он был советским военным врачом. От всех болезней он давал афганцам горстями аспирин и таблетки от кашля. А все остальное мазал «зеленкой».

Но вот медсестрам захотелось пописать. Куда идти? В кишлак нельзя. Да и уборных у афганцев в сельской местности не было. Вокруг ни кустика.

Девочки было поплелись к овражку, но афганцы замотали головами: «Нис, нис» – нельзя. Мины. Показали, куда лучше идти. А глаза у сволочей горят при виде «ханум-шурави». Еще бы, кровь горячая! Как только отошли девчонки, на бугорке блеснул зайчик. А, вот оно что! У нас внутреннее кольцо охраны, а у них свои посты вокруг. Разведчики тут же выдвинулись за девчонками. Не дай бог, утащат. Позору на всю жизнь! Ну, где-то посередине вопрос решили, все было пристойно.

Тем временем лились речи, музыка. Потом при общем порыве и мелких стычках афганцы расхватали гуманитарную помощь. Дело к обеду, пора возвращаться на базу.

В мой бронетранспортер подсадили замотанного по самые глаза человека. Никто не должен видеть его лица. В какой-то из дней в ближайшем кишлаке, сидя в броне, он будет показывать нашим «спецам» скрытых врагов революции во время очередного митинга. Я с удовольствием приказал водителю обыскать «иуду». Тот порылся в складках голубых шаровар (шальвари камис) и вытащил кривую черную палочку гашиша. Вопросительно посмотрел. Я равнодушно отвел взгляд. Не у этого конфискует, так у бачат (детишек) возьмет. Я уже знал, что большинство наших солдат, принимающих участие в боевых действиях, курит афганскую неслабую травку.

Когда тронулись в обратный путь, за моим «броником» побежал замухрышный самооборонец, что-то лопоча. «Просит взять с собой до партийного комитета», – сказал переводчик. Взяли на свою голову. Когда высадили в Кундузе, офицер афганской милиции – «царандоя» – тут же у входа в комитет набил морду нашему попутчику. Выяснилось, что тот был послан за патронами. «А где те, что им недавно давали?» – возмущенно спросил афганский мент. В самом кишлаке афганские офицеры вели себя смирно. Без нас им бы кишки выпустили. Да они одни в «глубинку» и не ездили. Разве что помародерствовать под нашей защитой, но никак не с миром.

Винт и крыло

Вот солидный моток странной на вид пленки. Тонкая, с палевым отсветом, без перфорации. Она использовалась для приборов объективного контроля на вертолетах. «ФЭД» протаскивал по три метра – основа тонкая, лавсановая. Прочность – повеситься можно. А главное – мягкая, мелкозернистая. На пленке молодые худощавые летчики. По одному, в бортовых шлемах и без, группами, экипажами, у «двадцатьчетверок», с автоматами и стаканами в руках. А вот и совсем загадочный кадр. Дощатая, из снарядных ящиков, стенка. На фоне этом – внушительный половой член. Я еще в Кундузе ломал голову, откуда это «безобразие»? Мистика! Лишь через неделю поисков, когда этот кадр стал ходячим анекдотом, замполит отдельной вертолетной эскадрильи Юра Кислица признался:

– Саня, помнишь, после вылета в душевую заходили? Ты пока купался, аппарат в раздевалке лежал. А я тут просто нажал на спуск, как раз рядом командир был.

С летчиками я сошелся быстро. Но тут были свои нюансы. Мы фактически жили на их территории. Вода, свет, охрана, баня – все в их руках. Да и в техническом отношении: у них станки, инструменты в технико-эксплуатационной части. А в типографии – ноль. И я форсировал знакомство. Просто пошел в подвал кундузского аэропорта, где жили экипажи, нашел замполита, того самого Кислицу, и сказал, что могу отснять боевую работу и вообще стать летописцем эскадрильи. Начал с того, что послал в окружную газету фотографию одного из летчиков и заметку о том, как на «учениях серебристая капля бомбы стремительно уходит к цели». Заметку обмыли, меня приняли как своего, подарили книгу «Винт и крыло» и стали без всяких помех брать на боевую работу.

Что бы я дальше ни писал, какие бы перипетии с вертолетчиками ни возникали, а их было немало, скажу главное: это, в массе своей, были умные, крепкие, мужественные и благородные люди. Афган заложил во мне безоговорочное уважение к военным летчикам.

Вот огромный, как матерый медведь, штурман эскадрильи. Я не помню его имени. Он сгорел в сбитом вертолете. Его зажало в кабине, и он просил спасшихся застрелить его. У ребят не поднялась рука. До последнего, пока были силы, они пытались вытащить товарища из горящей кабины. Но быстро горят вертолеты. И на земле остается только след, сверху похожий на гигантскую ракетку с крестообразной ручкой. До сизого пепла горит металл...

Все это будет потом, к осени 81-го, когда наберут силу отряды Ахмад-шаха, Гаюра, Хекматияра. А пока тихо. Дивизия теряет в неделю по 10—15 человек на подрывах, в перестрелках, в боевом охранении, на дорогах. Не все смерти – в бою. Но все – в Афгане. И запыхтела фабрика лжи во имя. Как бы, где бы ни погиб солдат и офицер – домой писали о бое, о душманах, о героизме и мужестве. Но ведь если не преступник, человек на войне уже герой. Перед лицом тех, кто вне кровавой карусели.

Вы еще успеете стать героем... Когда в этом будут нуждаться.

В технико-эксплуатационной части (ТЭЧ) служили два замечательных прапорщика. Во-первых – немцы, во-вторых, родные братья, в-третьих, со всех сторон отличные мужики. Оба рыжие, в теле, с огромными кулаками, тоже поросшими золотистым пухом.

Старший – старшина ТЭЧ. У него все играло и плясало. Солдаты чистые, сытые, территория сверкает. Ну не сидел мужик без дела. Нам помог и бельишком, и банный день определил для наших солдат. А это – великое дело. Дивизию на постах и в опорных пунктах жрала бельевая вошь, да и головная тоже. Слава богу, без сыпняка до времени. Просто сыпняк не успевал за «брюшняком», гепатитом и малярией.

Второй немец был техником. У него чтобы гайка или кусочек контровки на площадке валялся – ни-ни. Как-то при сдаче инструмента пропали плоскогубцы. А надо сказать, в инструментальных ящиках была такая особенность: они опрыскивались аэрозольной краской, и на дне оставался след инструмента. Где «плоские»? В каком вертолете, в каком узле забыли? И корячилась ТЭЧ до ночи. Нашли. В хвостовой балке забыл солдат инструмент. Немец-младший только кулаки сжал да зубами заскрипел. А ведь имел право и на большее. Солдата перевели в хозвзвод.

Как-то в палатку зашел старший немец. Достал бутылку водки.

– Товарищ старший лейтенант, вы как?

– Как все, – я достал стаканы.

Выпили. Поговорили за жизнь. Немцы были родом из Чирчика. Родителей выслали из Поволжья в тридцатых годах в Казахстан. Чиниться мне с таким мужиком не хотелось. Он и так на людях был вежлив, честь при встрече отдавал по уставу.

Мы перешли на «ты».

– Саня, помоги, тут одно дело такое.

То, что у немца была водка, я знал. И водка была нужна всем. И всегда. В Афгане офицеры пили больше, чем в Союзе. При том, что поллитровка стоила 20 чеков (около 60 рублей по союзным меркам. А в Союзе, напомню, 5—6 рублей). Зато у немца всегда в критическую минуту можно было одолжиться.

А дело было простое. В эскадрилье решили устроить внезапный шмон. Разумеется, особисты. Разумеется, на предмет водки, трофейного оружия, товаров, купленных у афганцев. Все это потом уплывало в «дальние края». Но о самом внезапном в армии знают всегда за сутки минимум. И немец, с моего согласия, сгрузил под мою кровать пару мешков с бутылками. Меня, естественно, сдали, но до крутой разборки дело не дошло по причине сообразительности одного из моих солдат по фамилии Лавриньков (не забыть бы его «фокусы» с моим пистолетом).

Так вот, когда по жалобе «куратора» летчиков ко мне с обыском и смехуечками явился какой-то политотдельский старлей, пока мы выясняли отношения, с чего начинать досмотр: с сейфа или с жилой части, в палатку зашел с ведром и тряпкой рядовой Лавриньков. Увалень, большой любитель поспать, здоровый, как сарай. Короче, «лицо рязанской национальности». У него были замечательно большие кисти рук. Лапы, а не кисти. А еще где-то в глубине глаз, спрятанных за мохнатыми белесыми бровями и ресницами, такая хитреца пряталась, что ой-ой!

Лавриньков как-то особенно тупо посмотрел на нас и равнодушно доложил:

– Я, это... помыть. Одилджон приказал. С хлоркой.

Я кивнул. Солдат ушел за перегородку.

Открыли сейф. «Посланец» долго вертел в руках афганский нож, я выменял его в Чардаре на две банки сгущенки у самооборонца. Но все остальное в сейфе было в норме.

Речь о водке не шла. И разборок я не боялся. Просто было жалко отдавать чужое и нужное. Заберут ведь. Лавриньков за перегородкой хлюпал тряпкой, сопел. А потом, как-то сильно загремев ведром, вышел.

Так вот, когда «посланец» заглянул под мою кровать, то там ничего не обнаружил. Мне стало смешно до истерики. Я сам нагнулся. Мокрые, грязные доски, белые комочки хлорки, старые носки. И все.

Политотдельский смущенно объяснил, что у них был «сигнал», и поплелся восвояси. Тут же нарисовался Лавриньков, снова с ведром и шваброй.

– ??!!

– Я мешки за палатку вытолкал. Там, между сеткой и палаткой, место есть. Брезент подрезал, водой полил – и они поехали. Затолкать назад? А что там?

Ночью, после отбоя, я вызвал Лавринькова и налил ему стакан водки. Он не спеша выпил, взял кусочек соленого помидора. Сказал:

– А мы знали, что там было. Одилджон все это придумал и меня послал.

Одилджон

Раскосый, симпатичный узбек с автоматом на груди – это Одилджон. Убывая, Коля Бурбыга посоветовал мне назначить Одила старшим среди солдат. Без этого нельзя. Одилджон был умен, порядочен и физически крепок. Не курил, но мог, и только с земляками под плов, выпить граммов сто водки. Меня, наверное, как нерусского по фамилии и ненавидящего армейский расизм, он признал сразу. Но самое ценное – Одил быстро освоил все типографские премудрости и строго следил за порядком.

Он был чистюля, как большинство узбеков. Среди них, если намеренно не зачмуривать человека, немного нерях. Если бы азиаты были грязны и неряшливы, то давно бы вымерли в своем благодатном климате, где микроб на микробе сидит.

У меня было какое-то смутное ощущение, что все эти азиатские юноши кожей чувствуют происходящее в Афгане и разбираются в ситуации получше офицеров. На генетическом уровне «чувствуют». Нет, я не о тяготах военной службы, это было на всех. Вот еще одно построение, не выдерживающее критики: по моему разумению, узбеку лучше всего было доверять материальную часть – машину, каптерку, запасы, вести хозяйство. Таджика нужно брать, как барометр в плаванье, на боевые, он чует, где опасность. Дагестанцы, да и все кавказцы – это «спецназ». А русские на все годились. Но чертов климат!

И еще есть особый «ум молодости» – о нем не говорят почему-то, но он есть, и он позволяет выжить, дойти до зрелых лет. Ладно, это не «Куддус-наме» – любимая моя книга советов и наставлений.

Одилджон, видя, что утро я начинаю с перекладины, предложил:

– Давайте спортзал построим.

Тут гвоздя лишнего нет, а ему спортзал! Но он построил. Короче говоря, получился борцовский ковер из сшитых плотно матрасов, обтянутых брезентом, с брезентовым же навесом. И тут выяснилось (ах, хитрый узбек!), что Одил до армии боролся на свадьбах, чем изрядно пополнял свой студенческий бюджет. И, конечно, он на открытие спортзала предложил мне помериться силами.

– В Дагестане ведь все борются, да?

Да, «сынок», все! Вес у нас был схожий. Возраст роли не играл. Мне 31, ему 19.

Он оказался стремительным, увертливым, стиль атакующий. Мы так и не выяснили – чья взяла. Взяли за правило: по три схватки в день, если время позволяло. Честно говоря, меня спасала левая стойка и вариации нехитрого, но отработанного приема – «мельница». Но он быстро изобрел противоядие. Помню, уходя от его очередного прохода в ноги, я обжег о брезент большой палец. Хорошо так содрал кожу.

Одилджон любил посылать домой фотографии с оружием в руках. При этом застегивался на все пуговицы, обязательно надевал фуражку и смотрел, чтобы на втором плане не было видно палатки или маскировочной сети. В чем дело? Все просто. Он, как и большинство узбеков-срочников, не хотел волновать своих родителей Афганом, писал в письмах, что служит в Германии. (А вот видывал я одного русского дурака, офицера, который жене переслал окровавленную рубашку: мол, гляди, сучка, как страдаю.)

Да, всякий раз одолев меня, Одил извинялся. Я этого не делал.

О моих солдатах той, «палаточной», поры – апреля—января 1981 года – я не могу сказать ни одного плохого слова. Они были трудолюбивы, уважительны, выносливы. Мы им платили заботой и уважением, с ними «по дембелю» было жаль расставаться. Отчего же в следующем году, в феврале 1982-го, когда я надрывал пупок, чтобы солдатам, тем, которых уже сам набирал в типографию, жилось хорошо, по-человечески, мне все чаще на ум приходила поговорка: «Куда солдата не целуй, у него везде жопа». Эту циничную, но меткую истину я услышал впервые от прапорщика Мишки Зёбера на польской границе. Это было в другой жизни, до Афгана. Но было правдой. Конечно, к Мишке за его фокусы стоило поворачиваться не только жопой, а местом более суровым. Но об этом времени в другой раз.

На пленке, подаренной летчиками, я обнаруживал раз за разом кадры, о которых не сразу вспоминалось. Они были в начале пленки. Ах вот оно что. Я просто подтягивал моток, отщелкивая три-четыре кадра «в воздух»... Вот огромный железный сарай – столовая, вот Махно выходит из какого-то подвала с набитым рюкзаком – продпаек получил, вот укрытая кусками жести яма, из которой торчит труба, – это дизельная штаба и управления. Быт. Мать его, не забыт.

Совет организаторам будущих походов в теплые края: входя в чужую страну, захватывайте все самое лучшее. Живите в дворцах и виллах, купайтесь в чистой воде, ешьте то, что едят богатые люди этой страны, берите их женщин. Вы, завоеватели, этого заслуживаете. В противном случае вас не поймут, перестанут уважать, будут использовать как дешевую девку и, в конце концов, выкинут, для того чтобы освободить место другому победителю. Народ любит героев!

– Вы завещательное распоряжение оформляли? – строго спросила меня накрашенная ведьма в строевой части.

– А что это такое?

В ответ через барьер мне сунули серый бумажный листок, в котором я узнал продукцию родной типографии. В листе значилась, кроме обязательных ФИО и в/з (воинское звание), личного номера и пр., графа, в которую я должен был занести собственной рукой, кому завещаю имущество в случае гибели, смерти. О, силы небесные! В Великую Отечественную так же было?

Но я заполнил. На жену и на мать. Они были далеко. Они знали, где я. Все остальное – неважно. Жена была по роду казачка, мать тоже – кубанская. Там было все в порядке с пониманием. Мать молилась, жена – ждала и смотрела за сыном. Какое завещание? Но я заполнил. Иначе денег – чеков – не дали бы.

«Акции» великого облома

Я помню, снимал для истории чеки – эти «афганские советские бабки». Дойду еще до этого кадра. А в целом с финдовольствием история такая.

Офицер в Афгане получал двойной оклад по должности (не примешивать сюда выплату по званию!), из этого двойного оклада для младших офицеров в 1981 году вычиталось, помнится, сорок пять рублей. Они обменивались на специальные чеки ВПТ (Внешпосылторга) в соотношении за один советский рубль – четыре чека. Итого что-то около ста восьмидесяти чеков. Старшие офицеры получали 220 чеков. Махно как-то вздохнул: вот бы получать, как старшие! Сорок бы тратил на мелочи, а остальное копил. Он не курил, был молод, красив, и жена ждала ребенка. Но в долг никогда не отказывал, не был жадным. Бережливым – да.

Советские деньги переводились на вкладную книжечку, даже проценты шли какие-то. А чеки ВПТ выдавались ежемесячно, но по счету дней, проведенных в Афгане. Всем одинаково. Будь ты хоть трижды героем. Точкой отсчета служил день пересечения границы, отмеченный в служебном заграничном паспорте. Если офицера или прапорщика направляли в Союз в командировку, по ранению или болезни, то все денежные льготы отменялись. Ну зачем больному деньги, скажите?

Солдатам тоже давали чеки. По семь рублей, кажется. А на ком еще экономить в нормальной армии?

У чековой системы были бумажки от одной копейки до 100 рублей. Вот не помню, были ли в то время бумажки покрупнее? Чеками расплачивались в «чекушках» и с «чекистками». Ну, «чекистки», об этом здесь коротко, так называли женщин, которые отдавались за плату осатаневшим от воздержания офицерам и солдатам пошустрее. Благослови господь этих женщин. Каждая из них достойна славы св. Магдалины. Они брали эти деньги, чтобы поддержать детей и родителей в Союзе или скопить на жилье. О них я еще буду писать. Но здесь скажу: низкий поклон им. А насчет прозвища... Так в армии остряков хватает. Вот анекдот по случаю. Офицер возвращается из Афгана, обнимает жену. Та спрашивает: «А чеки где?» – «В мешках», – говорит воин-интернационалист. «А мешки где?» – «А под глазами...»

Теперь о «чекушках». В крупных гарнизонах, но не ниже полковых, были магазины Военторга, в мелкие наезжали изредка автолавки.

Набор такого магазина был примечателен. Смесь бакалеи и ширпотреба из соцлагеря (я описываю магазины в 1981 году) и отечественные товары первой необходимости. И все это за чеки. И понемногу в одни руки, особенно прохладительные напитки, чтобы афганцам не перепродавали. Афганские дуканы (лавки, они достойны отдельного описания) были набиты нашими товарами из «чекушек» и продовольственных складов.

Что запомнилось из ассортимента.

Неплохие спортивные костюмы. Их обожали «полевые жены» начальства.

Едкий кислый сок «Донна» – с водкой о’кей.

Густой апельсиновый сок – со спиртом хорош.

«Сиси», точнее, «зизи» («Sisi»), – искусственный газированный напиток в банках. Солдаты в нем что-то растворяли на солнце и ловили от этой смеси жесткий кайф. Говорили, что полиэтилен, порезанный на мелкие кусочки. Но это бред. «Сиси» стоил копеек сорок за банку. Кстати, первую в своей жизни алюминиевую банку я увидел в Афгане. И первое кольцо с нее сдернул именно там. Вроде как ощутил причастность к загранице.

Конфеты-леденцы «Бон-бон» – все югославские.

Минералка – советская. Сгущенное молоко – без мыльного привкуса, комков и песчинок сахара, не то что на паек выдавали.

Сухая колбаса (квазисалями).

Ну и все такое: ручки, тетради, конверты. Все по советским ценам.

Но чек-то, он был, как Фантомас. Если растратил чеки государственные, плати за один – четыре рубля. Когда получаешь, то за один рубль дают четыре чека. А в Союзе за чек давали до четырех рублей. Только не в Ташкенте. Там быстро научились интернационалистов облапошивать. Для чего чек в Союзе – понятно. Он давал доступ в магазины ВПТ – младшие братья «Березки», системы валютных магазинов. Кроме того, 25% от стоимости «Волги», уплаченные в чеках, позволяли купить машину без очереди по госцене в тех же валютных магазинах или по специальному списку. Мистика, одним словом.

Страницы: «« 123

Читать бесплатно другие книги:

Хотите стать душой компании, обратить на себя внимание понравившейся вам девушки или всех присутству...
Евгений Маурин – признанный мастер историко-авантюрной прозы, чьи романы отличают виртуозно прописан...
Как бы вы ни относились к чудесным исцелениям, которые в разное время происходили от чудотворных ико...
Приготовление пищи на костре и углях является настоящим искусством. Сколько тонкостей необходимо учи...
Новый год и Рождество – чудесное время, праздники, которые любит каждый. И когда же еще погадать на ...
В этой книге собрана великолепная коллекция простых рецептов из недорогих и доступных продуктов, с к...