Русский рыцарь Гривина Вера

Глава 2

Королевские неурядицы

Настоящим королем Гёза стал лишь в семнадцать лет, а до этого за него правили мать, королева Илона и дядя бан22 Белуш. Именно опекуны решили женить юного короля на младшей сестре киевского князя, княжне Евфросинии, заключив от его имени с Изяславом Мстиславовичем договор, по которому обе стороны обязались хранить дружбу и помогать друг другу военной силой. Шестнадцатилетнего Гёзу политическая составляющая этого брака совершенно не волновала. Его больше заботило, какова из себя эта таинственная русская княжна Фружина (так Евфросинию Мстиславну звали в Венгрии)? Может быть, она уродлива или сварлива?

Но невеста была настолько хороша, что жених сразу же влюбился в нее без памяти. Нежное с легким румянцем лицо, синие глаза, слегка вздернутый нос, маленький яркий рот – все это совершенно околдовало Гёзу. И ангельский характер русской княжны его тоже покорил.

«Господи! Неужели это неземное существо принадлежит мне?» – мысленно восторгался он, когда стоял с Фружиной у алтаря.

Вскоре после свадьбы молодая королева забеременела. Она легко переносила свое положение, не потеряв даже толики прежней красы, а молодой король чувствовал себя самым счастливым.

Но внезапно скончалась вдовствующая королева Илона, и почти следом за ней ушел в мир иной ее брат, бан Белуш. Не успел Гёза прийти после этих двух ударов судьбы в себя, как непризнанный сын короля Кальмана взял Пожонь. Неизвестно чем бы все обернулось, если бы все самые влиятельные вельможи и церковные иерархи не сохранили верность молодому королю. После того, как окружение Гёзы дружно выразило ему поддержку, он, воспрянув духом, отправился во главе армии на захваченную Борисом крепость, готовый биться со своим злейшим врагом. Но пришлось не сражаться, а платить алчным немецким наемникам, что, впрочем, короля нисколько не огорчило. Он даже не особенно расстроился из-за бегства сына короля Кальмана, поскольку считал поражение достаточным ему наказанием. Однако королева думала иначе, чем ее муж. Превратившись вдруг из кроткого ангела в волевую особу, Фружина принялась упрекать мужа в беспечности.

– Ты должен найти и казнить Бориса! – повторяла она. – Иначе нам не будет от него покоя!

Гёза подчинился желанию жены, отправив людей на поиски беглеца, но королева все равно была недовольна. В конце концов, она так рассердилась на короля, что отказалась делить с ним ложе.

Ссора между супругами прервалась, когда в Секешфехервар прибыли французские крестоносцы. Перестав дуться, Фружина вновь стала самой любезностью. Она сумела так очаровать короля Людовика, что он предложил себя в крестные отцы родившегося по весне сына венгерской венценосной четы, принца Иштвана.

Но едва крестоносцы успели покинуть Секешфехервар, как Гёза вновь впал у жены в немилость. Чтобы помириться с ней, он поручил найти Бориса одному из своих самых исполнительных слуг – некому Растко. По происхождению этот человек был сербским крестьянином, а поднялся он из низкого состояния, когда спас тонувшего бана Белуша. Брат королевы Илоны взял Растко к себе, а затем, распознав за неприметной внешностью цепкий ум, редкую наблюдательность и умение быть преданным, пристроил его к венгерскому королевскому двору. И вот уже много лет бывший хлебопашец верно служил правителям Венгерского королевства, выполняя самые ответственные поручения.

Растко вернулся в Секешфехервар в начале осени. Едва он предстал перед Гёзой, тот сразу догадался, что поиски не увенчались успехом, но на всякий случай спросил:

– Ты нашел самозванца?

С покаянно склоненной головой Растко поведал о своей неудаче. Он обнаружил следы непризнанного сына короля Кальмана и бросился за ним вдогонку, но настиг его только у реки Савы.

– Наш враг стал христовым воином, – сообщил Растко. – Он под защитой короля франков.

– И Людовик отказался его выдать?

– Отказался, – не моргнув глазом, солгал Растко.

На самом деле он ни о чем не просил французского короля, потому что добрался до крестоносцев, когда они переправлялись через пограничную реку Саву, и Людовик уже был на другом берегу. В отряде Растко были два француза (в XII веке многие из них переселилось в Венгрию), которые выведали, что некий чужеземец накануне вступил в Христово воинство. Назвался же этот воин рыцарем Конрадом из Мазовии. Пришлось заплатить одному из обозников, чтобы тот показал крестоносца-новичка. Борис как раз собирался переправляться, когда Растко увидел его. Но невозможно было ничего сделать, и верному слуге Гёзы ничего другого не оставалось, как только смотреть на удаляющуюся от берега лодку, в которой находился злейший враг его государя. А потом Растко, желая избежать упреков за нерасторопность, решил свалить всю вину на французского короля, якобы не пожелавшего выдать беглеца.

Ложное известие очень расстроило Гёзу. Пока он молча переживал, Растко пришла в голову мысль, что не будь юный король таким хилым и болезненным, его внешнее сходство с человеком, чьи родственные связи с Арпадами принято отрицать, было бы просто разительным.

Гёза, наконец, нарушил молчание:

– Об этом надо рассказать королеве.

Ему очень не хотелось говорить с женой, которую было нечем порадовать.

– Я потолкую с королевой, если это угодно моему королю, – услужливо предложил Растко.

– Потолкуй! – встрепенулся король. – Скажи ей, что я раскаиваюсь в своей беспечности и желаю с ней помириться.

Фружина приняла слугу мужа в небольшом зале с низким сводчатым потолком. По сравнению с тем покоем, где Растко беседовал с королем, здесь было гораздо уютнее – возможно, оттого что на стене висел яркий гобелен.

– Какие у тебя новости? – спросила королева.

Растко с виноватым видом отвесил ей низкий поклон, после чего повторил то, что недавно говорил королю. Фружина выслушала известие с хмурым видом.

– Ты видел Бориса? – спросила она.

– Да, видел.

– Между ним и моим мужем есть сходство? – задала королева неожиданный вопрос.

Растко было почти невозможно чем-либо удивить, но сейчас он недоуменно уставился на сидящую перед ним в кресле Фружину.

– Клянусь, я никому не скажу, – пообещала она, буровя его взглядом.

– Есть, – признался Растко, сам не зная зачем.

«Значит, тетка и впрямь не изменяла своему мужу», – с досадой подумала королева.

Она с раннего детства ненавидела свою тетку Евфимию, в чем виновны были слуги, которые распускали при маленькой княжне языки. От болтливой челяди Евфросиния услышала много нелицеприятного о своей матери. Говорили, что овдовевший сорокашестилетний князь Мстислав Владимирович, взял в жены дочь новгородского посадника Дмитрия Звездича, Любаву за ее редкостную красоту, однако не сумел удовлетворить ее в постели, отчего она во время его отлучек находила себе утешение в объятиях более молодых, чем он, мужчин. Еще толковали, что князь Мстислав часто приводил ей пример свою сестру Евфимию. А саму Евфимию слуги жалели, как безвинно пострадавшую от ирода-мужа.

Княжна матушку любила, хотя, став старше, начала понимать, что худая молва о ней правдива. Отца же девочка не помнила, поскольку он умер, когда ей было всего два года. Пересуды челядинцев вызвали у Евфросинии только огромную неприязнь к той женщине, которую покойный родитель чтил больше ее матери. Уже в Венгрии бывшая княжна, став королевой Фружиной, с удовольствием слушала, как обливают грязью ее нелюбимую тетку. Вот только никто не мог назвать имя любовника Евфимии. В то, что вторая жена короля Кальмана согрешила со слугой, последовавшим потом за ней в Киев, трудно было поверить, иных же кандидатов в соблазнители не нашлось.

– Ладно, забудь, о чем я тебя спрашивала! – сердито бросила королева. – Ступай!

Но Растко надо было еще выполнить поручение Гёзы.

– Король очень огорчен, моя королева… – начал он.

– Пускай огорчается! – прервала его Фружина. – В другой раз будет расторопнее!

– Король просит… – продолжил Растко.

Она опять не дала ему договорить:

– Со своим мужем я как-нибудь сама разберусь! Ступай!

Она вела себя, как жена, уверенная в том, что ее власть над мужем непоколебима.

«Погоди, красавица! – усмехнулся про себя Растко. – Будешь ли ты желанной для короля через год-другой?»

Он вернулся к Гёзе.

– Ну, что? – с надеждой спросил тот.

– Королева не пожелала с тобой помириться.

– Что же мне делать? – растерянно спросил король.

– Ждать. Рано или поздно она успокоится.

– Хочется, чтобы это случилось пораньше, – протянул Гёза и, вздохнув, добавил мечтательно: – Если бы пришла весть о смерти самозванца, Фружина простила бы меня сразу.

– Говорят, в Секешфекерваре появился колдун, творящий настоящие чудеса. Может, тебе стоит к нему обратиться?

– Колдовство? – испуганно забормотал король. – Но ведь это грех! Хотя, почему бы и нет?.. Я ведь не ради себя, а ради нашего королевства… Господь простит…

В душе набожного Гёзы происходила борьба, которая закончилась победой желания во что бы то не стало одолеть врага и угодить жене над благочестием.

– Приведи этого мага, – велел король Растко дрожащим голосом. – Я буду ждать вас обоих ночью в подземелье замка. Но тебе не жить, если ты обмолвишься об этом кому-нибудь – даже королеве.

К вечеру Растко нашел иноземного чародея, оказавшимся еще не старым, но уже седым, как лунь, человеком со смуглым, покрытым красными отметинами лицом. Левую щеку мага пересекал большой шрам, часть которого прикрывала густая борода. Во время разговора колдун угодливо суетился, буровя при этом собеседника своими маленькими черными глазками, словно пытался вынуть из собеседника душу.

«Зря я надоумил короля обратиться к нему», – пожалел Растко.

Ночью он повел чародея потайным ходом в замок. По узкому проходу они добрались до глубокой арки, затем спустились по крутой каменной лестнице в просторное подземелье, где хранились запасы, необходимые на случай длительной осады города. Больше чем наполовину подземелье было заполнено мешками, ларями и бочками, а на свободном пространстве стояли две грубо сколоченные скамьи.

Колдун что-то вынул из-за пазухи и положил на бочку. Приглядевшись, Растко различил три предмета: восковую фигурку человека, свинцовую пластинку и крохотный металлический сосуд. От факельного огня по всем атрибутам предстоящего колдовства бегали красные блики, отчего кровь стыла в жилах.

Вскоре в подземелье появился король в сопровождении смотрителя королевских покоев, старого Шандора. Гёза был очень мрачным. Он сел и поплотнее закутался в меховой плащ.

– Назовите имя! – проскрипел чародей жутким голосом, совершенно непохожим на тот, которым он говорил прежде.

– Борис, – подсказал Растко.

Колдун нацарапал что-то иглой на свинцовой пластинке, а затем воющим голосом начал произносить заклинания. Никто из присутствующих не понял ничего из того, что изрыгал из себя иноземный маг. Ни одно слово не повторялось дважды, и непонятно было, кого же колдун призывает к себе на помощь.

Происходящее действо так напугало короля, что его лицо покрылось мертвенной бледностью. Гёза проклинал мага за колдовство, а себя за то, что поддался искушению. Он убежал бы из подземелья, но ноги отказывались его слушаться. Оставалось только отчаянно молиться.

Наконец, завывания прекратились. Чародей сделал несколько пасов над фигуркой и принялся яростно втыкать в нее иголки. Пронзив руки, ноги, голову и сердце идола, он спокойно сказал на ломаном венгерском языке:

– Воистину, его надо похоронить, добрый государь.

Гёза вскочил и замахал руками.

– Только не здесь! Унеси все подальше от моего замка! – крикнул он так громко, что у присутствующих зазвенело в ушах.

– Хорошо! – миролюбиво согласился колдун. – Как угодно доброму государю. Воистину, я сам похороню его врага.

Его голос утратил жуткое звучание и стал самым обычным. Однако король все еще прибывал в страхе. Трясущимися руками он бросил чародею мешочек с монетами и крикнул:

– Возьми и убирайся из Секешфехервара! А если я узнаю, что ты проговорился о том, что здесь происходило, мои люди достанут тебя даже на краю земли и уничтожат!

Маг принялся подобострастно кланяться, приговаривая:

– Благодарю за щедрость, добрый государь! Если я проговорюсь, пусть Бог, воистину, накажет меня! Провалиться мне в преисподнюю, стать безногим калекой, повеситься на осине, как иуда! Разрази меня гром! Испепели огонь небесный!..

– Замолчи! – прервал его Гёза и, осенив себя крестным знамением, добавил скороговоркой: – Да простит меня Господь за великое прегрешение! Ступай, чародей! Выведи его отсюда Растко!

Спрятав за пазуху деньги и истыканную иглами фигурку, колдун помчался прочь с такой скоростью, что Растко едва за ним поспевал. Оба они тяжело дышали, когда выбрались из подземелья.

– Спасибо тебе, добрый господин, дальше я уже сам доберусь, – заискивающе сказал чародей.

– Ты не забыл еще о повелении короля? – грозно осведомился Растко.

– А как же! Век буду помнить. Я воистину честный человек и всегда держу свое слово.

– А вот мне кажется, что ты, воистину, мошенник, – холодно возразил Растко.

– Это воистину дьявольское наваждение, добрый господин, – заявил колдун.

– Ты уверен, что твое колдовство подействует?

Ответ мага был на удивление циничным:

– Воистину, подействует, добрый господин, воистину! Хотя веревка и яд все-таки более надежные средства.

Растко эти слова очень не понравились.

– Пошел прочь! – закричал он. – Убирайся, пока я не прибил тебя на месте! Чтобы к утру духу твоего не было в окрестностях Секешфекервара! Если я найду тебя завтра в городе, то вздерну на ближайшем дереве!

Когда Растко закончил свою сердитую речь, чародея рядом с ним давно уже не было.

Глава 3

На берегу Босфора

За рекой Савой простирались обширные земли населенные православными сербами, болгарами и греками: то есть, христианами, чьи взгляды приверженцы римской церкви считали ошибочным. Крестоносцы, не стесняясь, грабили неправильных христиан, те тоже не оставались в долгу: прятали снедь, добавляли в муку известь и при любой возможности истребляли ненавистных латинян. Таким образом Христово воинство несло потери, еще ни разу не вступив в сражение.

А Борис тем временем осваивался в новой обстановке. Меньше всего проблем у него возникло с французским языком: благодаря своим способностям, он уже на подходе к Константинополю говорил, как житель северной Франции и понимал прочие диалекты. Однако отношение к нему большинства крестоносцев оставалось прохладным. Из рыцарей с Борисом водил дружбу один де Винь, а прочие ограничивались в общении с «рыцарем Конрадом» одной учтивостью. Зато дамы проявляли заметный интерес к чужеземцу, но он сторонился их из опасения попасть в неприятную историю.

Осенью крестоносцы Людовика VII добрались до столицы Византийской империи, где узнали, что их германские союзники уже успели переправиться через пролив Босфор. Спесивые немецкие бароны рвались в бой, не желая ни с кем делить славу победителей магометан. Французские рыцари тоже были не прочь двинуться немедля на врага, однако их король благоразумно решил устроить своим людям хороший отдых.

Французы встали лагерем вблизи Константинополя. Император Мануил, небезосновательно опасаясь грабежей, велел не впускать крестоносцев в город; лишь король, королева и несколько знатных рыцарей были приглашены на прием в Влахернский дворец23. После визита к властителю Византийской империи, Людовик был мрачен как никогда, а прекрасная Алиенора пыталась изо всех сил скрыть свою досаду. Сопровождавшие венценосных особ рыцари поведали о том, что парадный зал императорского дворца отделан золотом, посуда на пиру была золотой, а на самом последнем придворном Мануила столько драгоценностей, сколько не наберешь во всей сокровищнице французских королей. От таких рассказов неприязнь крестоносцев к грекам усилилась. Некоторые священнослужители даже предлагали овладеть Константинополем с боя, однако наиболее здравомыслящие сподвижники французского короля посоветовали ему не ссориться с императором Мануилом, чья помощь могла еще понадобиться Христову воинству.

Около трех недель французы отдыхали под стенами столицы Византийской империи. Светило нежаркое осеннее солнце, дул с моря свежий ветерок, и у предвкушавших близкие победы воинов было самое замечательное настроение.

Борис часто гулял в сопровождении Лупо. Шут можно сказать приклеился к «рыцарю из Мазовии» потому, что видел в нем воплощение своей давней мечты – встретить такого знатного человека, которому он, Лупо, будет рад служить.

В феодальном обществе хозяев обычно себе не выбирали, а дети слуг впитывали с молоком матери уважение к своему господину, каким бы тот не был. Но Лупо матери не имел: то есть, какая-то женщина его родила, но, родив, почему-то бросила в лесу. Собиравшие хворост монахи окрестного монастыря нашли младенца и отдали на воспитание в крестьянскую семью. Приемные родители мальчика польстились на несколько предложенных святыми братьями монет, но при этом растить найденыша у них не было ни малейшего желания. Ребенка почти не кормили, бросали где попало, но, несмотря на такое отношение, он не умер, потому что никому не нужные дети – самые живучие. Когда мальчик подрос, аббат Гозлен взял его в монастырские послушники. После пяти лет, проведенных в тихой обители, Лупо еще пять лет служил епископу Мецкому, однако монахом так и не стал. Увы, и добрейший аббат, и достойнейший епископ были сторонниками Бернара Клервоского, ратовавшего за строгое соблюдение монашеских обетов, и прежде всего целомудрия, а Лупо с отроческих лет ощущал в себе непреодолимую тягу к женщинам. Можно было, конечно, найти такой монастырь, где настоятель поглядывает сквозь пальцы на грешки братии, но Лупо был по-своему благочестив и хотел оставаться честным по отношению к Всевышнему.

После раздумий, молодой послушник отказался от духовного поприща и ушел в мир. Он успел послужить трем феодалам и о каждом из них имел довольно нелицеприятное мнение. После бегства от своего последнего хозяина, Лупо пристал к бродячей труппе актеров и принялся потешать народ, что у него неплохо получалось. Однажды, когда артисты давали представление в Париже, мимо них ехал король, обративший внимание на забавного коротышку, уморительно изображавшего различных персонажей. Все мысли Людовика были о походе в Святую землю; вот и глядя на веселящего публику актера, король подумал, что государю даже на пути по стезе Господней нужен шут, и лучше, если это будет не старый, уродливый карлик, а молодой, ловкий парень. Так Лупо стал королевским дураком. Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы обзавестись собственным мнением, как о венценосных особах, так и обо всех остальных крестоносцах. Кого-то Лупо презирал, кого-то уважал, кто-то ему нравился, кто-то нет, и только рыцарь Конрад вызвал у него такое почтение, какое он прежде испытывал лишь к аббату Гозлену и епископу Мецкому.

От проживающих в Венгрии французов шут кое-что узнал о происходивших там недавно событиях, к тому же он сразу углядел внешнее сходство между рыцарем Конрадом и королем Гёзой. Лупо, хоть и было очень болтливым, никогда не говорил больше, чем находил нужным сказать, поэтому его догадки остались при нем, выразившись в отношении к рыцарю Конраду, как к особе самого благородного происхождения. Даже более того – только с рыцарем Конрадом, Лупо не допускал шутовской фамильярности.

Однажды они гуляли вдвоем, разговаривая о том и о сем. Борис заметил, что, по его мнению, французский король слишком добр для военачальника.

– Людовик не такой добрый, каким кажется, – возразил Лупо. – Будучи в гневе, он подобен сатане. Никто иной, как наш благочестивый король велел сжечь собор в городе Витри со всеми прихожанами.

– Не может быть! – удивился Борис.

– Клянусь своим спасением! Это случилось во время войны Людовика с графом Шампаньским. Потом, правда, наш добрый король впал в раскаянье…

– Наш король впал в раскаянье? – спросил вдруг кто-то заплетающимся языком.

Обернувшись, Борис и Лупо увидели де Шатильона. Глаза красавчика блестели, щеки пылали, а тело покачивалось.

Борис кивком поприветствовал молодого человека. После их первой встречи де Шатильон некоторое время делал вид, что не замечает чужака, но потом вдруг попытался сойтись с рыцарем Конрадом поближе и однажды попросил у него денег, но получил отказ. Впрочем, к подобным отказам младшему сыну графа Жьенского было не привыкать: он уже задолжал половине воинства в счет своей будущей добычи. Рено успел потратить все, что имел и взял в долг, но каким-то образом умудрялся продолжать вести разгульный образ жизни.

– И в чем же раскаивался наш благочестивый король? – осведомился де Шатильон.

– В том, что он почти перестал блюсти пост, – нашелся Лупо.

– А-а-а! – протянул Рено и направился дальше.

Шагая, он качался, спотыкался и бранился на весь лагерь. Шут проворчал ему вслед:

– Де Шатильон, как напьется, не может усидеть на месте, как будто его черти пинками в зад гонят.

Борис тем временем обратил внимание на юношу в простой полотняной одежде и в башмаках из подвязанных ремешками кусков кожи. Это был один из музыкантов королевы: он играл на инструменте, который назывался у русских дудой или свирелью, а у греков и франков – флейтой.

Борис хотел окликнуть флейтиста, но тот вдруг бросился со всех ног прочь.

– Ты что-нибудь о нем знаешь? – спросил Борис у Лупо, указывая на убегающего юношу.

– Очень мало – в основном то, что известно всем. Он прежде развлекал игрой на флейте венгерского короля. Алиенора восхитилась его искусством, и ей подарили музыканта, как какую-то безделушку.

– Значит, он служил Гёзе, – озабоченно пробормотал Борис.

– Да, служил, – подтвердил шут и, немного помолчав, добавил: – Я могу ошибаться, но, кажется, этот парень не венгр.

– А кто он, по-твоему?

Лупо пожал плечами.

– Не знаю. Подарок короля Гёзы не говорит ни по-французски, ни на латыни, ни по-гречески, и не понимает – или делает вид, что не понимает – ни одного из этих языков.

Борис вспомнил, что у флейтиста русые волосы, небесно-голубые глаза и мягкий овал лица. Да, действительно, вряд ли этот юноша – венгр, а вот русским он вполне может быть.

Пока Борис размышлял об убежавшем музыканте, откуда-то появились еще трое артистов из свиты королевы и направились к морю.

– Скоморошья ватага, а не Христово воинство, – проворчал Борис по-русски.

Лупо не понял ни слова, но догадался о смысле сказанного. Усмехнувшись, он пропел:

– Что верно, то верно, – согласился с ним Борис.

Шут опять хмыкнул:

– Королева хотела взять с собой всех своих трубадуров, музыкантов и жонглеров, полагая очевидно, что сарацины при виде комедиантов умрут от смеху, не успев взяться за оружие. Король воспротивился желанию жены, но она все-таки сумела отстоять своих самых любимых забавников, коих оказалось не так уж и мало. В придачу к ним есть еще и рыцари, желающие привлечь к себе внимание королевы сочинением куртуазных песенок…

Он прервался на полуслове, потому из-за ближайшего шатра вышла юная Агнесса де Тюренн. Заметив рыцаря, она покраснела и присела в глубоком реверансе – в таком, каким обычно приветствуют особ королевской крови. А Борис почувствовал, как у него дрогнуло сердце. Он с первого дня своего пребывания среди крестоносцев испытывал в присутствии Агнессы волнение, и ничего с этим не мог поделать, как не досадовал на себя. Борис ни с кем не говорил об этой девушке, но всегда прислушивался, если при нем заходила о ней речь. Де Винь, как-то сравнил свою даму сердца со сказочной феей, и это сравнение было удивительно точным, ибо тоненькая, почти прозрачная девушка действительно казалась существом, явившимся из иного, нереального, мира.

– Сможет ли она перенести тяготы похода? – беспокоился о ней де Винь.

А вот Лупо, который, кстати, очень хорошо относился к Агнессе, считал, что ее внешность обманчива и юная де Тюренн, благодаря своему крепкому здоровью и имеющейся у нее несокрушимой силе духа многое сумеет преодолеть.

Под пристальным взглядом Бориса девушка еще пуще покраснела и почти бегом бросилась прочь.

– Малютка де Тюренн очень смущена, – пробормотал Лупо.

– Кажется, она сирота? – спросил Борис как бы невзначай, стараясь не демонстрировать своего интереса к девушке.

– Да, сирота, – подтвердил Лупо. – Ее матушка, благочестивая Арсинда де Тюренн, скончалась давно, а отца Агнессы, знатного тулузского сеньора Гильома де Тюренна, не стало чуть более года назад. Упокой их обоих Господи! Бедная девочка теперь, увы, под опекой своего дяди, аквитанского сеньора де Блая.

– Почему, увы? – удивился Борис.

– Де Блай – этакий беззаботный мотылек, порхавший с празднества на турнир, с турнира на празднество, пока не приземлился на королевский двор, где принялся сочинять стихи – плохие на мой грубый вкус и прекрасные на утонченный вкус Алиеноры. Когда этот легкомысленный трубадур стал опекуном своей тулузской племянницы, он ничего лучшего не придумал, как взять ее с собой в Париж и пристроить к королеве – якобы для того, чтобы найти Агнессе достойного жениха. Я, в отличие от де Блая, считаю двор Алиеноры не самым подходящим местом для неискушенной девицы. Уже хорошо, что Агнессы не коснулся царящий там разврат, однако общение с королевой все-таки внесло некоторую куртуазность24 в восприятие ею действительности. Не стоило малютке де Тюренн покидать родную Тулузу.

– Но могла же она жить одна.

– Почему одна? Сюзерен де Тюреннов, граф Тулузский – крестный отец Агнессы и позаботился бы о ней.

Борис наморщил лоб.

– Граф Тулузский? Его, кажется, нет с нами? Он старик?

– Граф Альфонс Тулузский уже не молод, но еще полон сил, – ответил Лупо. – Он принял крест, но, сославшись на какие-то свои проблемы, пообещал королю прибыть на Святую землю морем. Весьма благоразумное решение.

– А дядя девицы здесь?

– Здесь. Он крутится постоянно возле королевы.

– Возле королевы крутиться постоянно целая толпа в штанах, – проворчал Борис.

Шут широко ухмыльнулся:

– Толпой они в штанах, а поодиночке без штанов.

– Неужели король не догадывается о шашнях королевы?

– Наверняка догадывается, но сам себя переубеждает. Беда Людовика в том, что он по уши влюблен в жену, хотя женился на ней по расчету.

Борис и Лупо вышли на открытую площадку, где небольшая толпа рыцарей собралась вокруг епископа Лангрского. Святой отец громко призывал крестоносцев на борьбу с греками, называя последних еретиками-схизматиками25. Борис поморщился. Он родился в Киеве, и, следовательно, был крещен по православному обряду. Хотя прошло почти сто лет с тех пор, когда западная и восточная христианские церкви отделились друг от друга, между ними еще не существовало огромной пропасти. Переход из католичества в православие и обратно не считался изменой вере, а споры о том, какое христианство правильное, вели в основном священнослужители. Вот и Бориса нисколько не смущало, что большинство жителей Венгерского королевства – приверженцы римской церкви, он сам часто причащался у латинских священников, при этом ему крайне были неприятны нападки на веру, в которой его растили с младенчества.

– Расшумелся святой отец! – заворчал шут. – А вот я уважаю греков уже за то, что для них невежество не является достоинством. Да, они нас ненавидят. Но никто в здравой памяти не будет любить забравшегося в его жилище разбойника.

Гулять Борису больше не хотелось. Простившись с Лупо, он подошел к своему шатру, возле которого Векша варил на костре похлебку. Угрин, скрестив на груди руки, наблюдал за другом.

– Милости прошу отобедать! – обратился Векша к Борису. – Господь послал нам сытную трапезу!

Угрин почему-то хмыкнул.

Кроме жирной похлебки Борис получил от Векши еще и пышную лепешку с козьим сыром, да кружку вина.

– Доброе вино, – похвалил Борис после первого глотка.

– Вестимо, доброе, – откликнулся Векша.

– Где ты его взял?