Сто полей Латынина Юлия

Ванвейлен перегнулся через седло к отцу Адрамету и сказал, улыбаясь:

– Сдается мне, отец Адрамет, что ваши слова о могуществе империи несколько преувеличены, если человек может поднять восстание против императора и заполучить через это титул наместника.

Отец Адрамет пожал плечами, видимо не желая ввязываться в неприятный политический разговор даже далеко от родины.

– Да, – сказал задумчиво Марбод, поправляя красивой рукой удила, – так всегда. При сильных правителях мятежнику полагается веревка, а при слабых правителях мятежнику полагается титул наместника. Вот и мы, Кречеты, – король хотел бы нас удавить, как давят блоху в миске, а мы из поколения в поколение – наместники Верхней Ламассы.

– По наследству?

– О, – сказал Марбод, – не то, чтобы по наследству, потому что где-то в законах королевства есть запись, что чиновники должны назначаться каждые три года. Каждые три года король нас утверждает в этой должности, но я не слыхал, чтобы он кого-то не утвердил.

– А что будет, если король вас не утвердит?

Марбод улыбнулся.

– Вы видели, господин Ванвейлен, сегодня утром, как вертелся в деревне шаман, призывая весну? Что будет, если шаман откажется вертеться? Весна, я думаю, все равно наступит, а вот у шамана будут серьезные неприятности.

Ванвейлен усмехнулся. Когда дело шло об обычаях грязных крестьян, суеверный красавец Марбод выказывал себя чуть ли не атеистом.

– А храм Шакуника сильнее короля?

– Шакуники, – сказал Марбод, – просто торговцы. Не было еще такого, чтобы торговец в мире что-то значил.

Ванвейлен рассердился:

– Сдается мне, Марбод, что торговцы храма кое-что значат, раз вы охраняете их караван, да и грабите по их указке.

В мире что-то сломалось. Марбод помолчал, облизнул губы.

– Я – королевский инспектор, – сказал он. – Ежели торгаши просили у меня покровительства…

Хлестнул лошадь и ускакал.

Лух Второй Медведь погладил сапсана и громогласно заметил:

– Шакала назвали шакалом, а он в ответ: у меня грамота, что я волк… А вот вы, господин Ванвейлен, сразу видно, знатный человек, – и по словам, и по осанке. И корабль ваш честный, а не купеческий…

Слева, задумчиво склонив голову, слушал медвежьи слова храмовый торговец. Он уже заметил, что заморские торговцы для торговцев держатся слишком гордо. Так и собирался доложить.

Монах-шакуник перегнулся через седло к Ванвейлену и, подмигнув, хитро спросил:

– Что же такого предложил вам Марбод в пещере, что вы так открыто разрываете с ним отношения?

– Я? Я не хотел…

– Бросьте, господин Ванвейлен, – или вы не знали, что нет худшего способа обидеть знатного человека, чем назвать его торговцем? Эти люди гордятся тем, что их прабабку изнасиловал горный дух, и что предки их жрут прохожих в своих могилах, и они считают, что совершили угодное небу дело, если застали на горной тропе торговца и, ограбив его, зарубили. Так что он вам предложил?

Ванвейлен густо покраснел. Предложение Марбода быть идейным наставником в государственном перевороте его не очень-то устраивало; но доносить он на Марбода не собирался. Не то чтобы Ванвейлен был против государственного переворота как такового, – но ему казалось, что если Марбод сядет на место короля, в этой стране ничего не изменится, да и вообще в ней ничего нельзя изменить.

– Что он вам предложил?

Ванвейлен нагло улыбнулся монаху и спросил:

– Так значит, Марбод – королевский инспектор! А что такое королевский инспектор?

– Королевский инспектор, – наставительно проговорил монах, – это глаз и око центральной власти; он собирает налоги и творит суд, он защищает сирых и слабых и утирает слезы вдов и сирот, бедняку он служит защитой, а богачу – карой…

– И много налогов собрал для короля Марбод в этой поездке?

– Видите ли, – сказал монах, – не все налоги собираются инспекторами. Бывает, что король милостиво дарует пожалованным землям иммунитет, и владельцы их сами собирают налоги и творят суд. И хотя никто не отменял звания инспектора, и не отнимал у короля право собирать налоги, эти милости королей продолжаются больше двух веков, и…

– И Марбоду Кукушонку не пришлось в этой поездке судить сильных и оберегать слабых?

– О, – сказал монах, – на следующий день после того, как он получил от короля плащ и печать королевского инспектора, он рассек эту печать мечом, на спор, а иные говорят – проиграл в кости. Вы представьте себе, как бы Кукушонок уберег слабых… Уж лучше пусть граф судит свое имущество.

Монах покачался в седле и добавил:

– И он выпросил в столице плащ и печать инспектора для этой поездки, чтобы никто не мог сказать то, что вы только что сказали, потому что профессия торговца в этих местах не в чести.

– Я это заметил, – отозвался Ванвейлен.

Когда они выехали из заколдованного леса-города, уже вечерело, и Марбод с дружинниками был шагов на сто впереди. Слева от него показался деревянный храм ржаного королька, а перед храмом, на паровом поле, крестьяне по-своему праздновали весну: сложили по кругу сор и солому, зажгли костры, и прыгали через них, парами, как можно выше.

От бузы и огня крестьяне тоже были совсем пьяные, побросали шапки и кинулись к господам, а проповедник, ржаной королек, схватил под уздцы лошадь Кукушонка и закричал на своем языке о короле умершем и воскресшем.

Лух Медведь и другие засмеялись. У Марбода на щеках вспыхнули два розовых пятна и сверху – два красных пятна, левый глаз закатился внутрь, а правый – выкатился наружу и налился кровью. На седле у Марбода висела боевая плетка, хорошая плетка, с рукоятью, отделанной посеребренными черепаховыми щитками, семь хвостов о семи когтях, всего сорок девять железных когтей и пятидесятый – золотой шарик.

Марбод снял эту плетку и ударил ей проповедника так, что содрал с него рогожный куль, в который тот был одет, и потом ударил еще раз. Проповедник, наверно, был очень огорчен, потому что упал и не шевелился.

А Марбод на коне перемахнул через канаву, и челядь за ним. Марбод закричал, чтоб не упускали крестьян, а те стали визжать и увертываться от копыт, потому что мечей господа не позорили.

Ванвейлен поскакал наперерез, схватил лошадь Кукушонка за узду и закричал:

– Как вы смеете!

Кукушонок, однако, перехватил руку, уперся ногой в брюхо его коня и выдернул Ванвейлена из седла, как редьку из грядки.

– А как они смеют позорить моего родового бога?

Ванвейлен посидел на земле и пошел к бродячему проповеднику. Тот лежал, как сломанная бамбуковина: мертв. Рядом монах-шакуник, в кафтане цвета морской ряби, с облаками и листьями, безмятежно глядел на продолжение охоты.

Тут только Ванвейлен сообразил, что бывший королевский род и нынешний простонародный бог зовутся одинаково – Ятун. Можно было и сообразить раньше, но дело в том, что словом «ятун» по-аломски и по-вейски назывались разные животные. На аломском «ятуном» называли Белого Кречета, великолепную господскую птицу, чья жизнь стоила дороже жизни раба. По-вейски «ятуном» называлась птичка из рода соколиных, но совсем другая: мелкая и пестрая; мутный рыжий глазок, ворох неопрятных перьев на красных ножках. Птичка ела червяков, падаль, снулую рыбку и чужих птенцов. В усадьбе ее называли «ржаным корольком». Говорили, что она бесчестит свой род, как шакал бесчестит род волков.

– Самая последняя птица, – сказал как-то Шодом Опоссум. – Я владею крестьянином, крестьянин владеет коровой, а ржаной королек сидит на корове и выбирает из нее клещей.

А тем временем на поле мало кто из крестьян сумел убежать. Девки страшно кричали, а мужики, по приказу Марбода, сносили хворост для праздничных костров к подветренной стороне деревянного храма.

Марбод снял колпачок со своего кречета. Птица взлетела на колчан за спиной, била крыльями и следила за крестьянами, как за перепелами.

Не прошло столько времени, сколько нужно, чтобы сварить горшок каши, как все было готово. Марбод выбрал из колчана гудящую стрелу, зажег и пустил в вязанку. Крестьяне тоскливо заголосили.

– Так, собственно, почему убили последнего короля Ятуна? – спросил Ванвейлен монаха-шакуника, отца Адрамета.

Монах молча глядел, как в вечернем воздухе занимается огнем жилище чужого бога.

– Я мало что знаю, – сказал он. – А что знаю, знаю со слов господина Даттама. Здешние сеньоры соглашаются, что вся земля – собственность короля. И дана в распоряжение не им, а божественным предкам. И вот последний Ятун долго думал и сообразил, что Бог – один, а все прочие боги суть его атрибуты и качества. Сеньоры было согласились, но вскоре выяснились некоторые богословские подробности. Оказалось, что есть боги истинные, а есть боги ложные, а стало быть, несуществующие. Список несуществующих богов совпал со списком непокорных родов. Это, конечно, было совершенно справедливо: согласитесь, что ложный бог должен внушать своим потомкам ложные мысли.

– А земли, – проговорил Ванвейлен, – которыми владеют несуществующие боги, должны, стало быть, воротиться к богу истинному…

– Несомненно, – кивнул монах. – Но заметьте, что и все прочие боги – лишь свойства и имущества великого Ятуна. Кто такой, например, Большой Хой? Просто топор в руке Ятуна, его атрибут и его раб. А все, чем пользуется раб, тоже принадлежит хозяину. Стало быть, богу-предку на небе принадлежат другие боги, а богу-внуку, королю, принадлежит вся земля.

– Понятно, – сказал Ванвейлен, – и тогда-то случилась эта история с женским коварством.

– Да, – кивнул монах, – тогда случилась история с женским коварством.

– И новый король поспешил вернуть богам все права свободных людей.

– А что же еще ему оставалось делать? – сказал монах. – Особенно, если учесть, что его попрекали рабским происхождением.

– Да еще сын кстати у покойника родился, – прибавил сквозь зубы Ванвейлен.

Монах-шакуник глядел на горящий храм. Да какой там храм! Стойло!

– Говорят, – сказал монах, – колдун после смерти становится втрое сильнее. Странное дело. У последнего короля Ятуна не хватило сил навязать веру в Единого Бога огнем и мечом. Его убили, и род истребили, и храмы ушли под землю. А теперь шляются оборванцы, и хотят убедить народ в том, в чем не смог его убедить сам король, вывернуть мир наизнанку, как шубу в праздник, и так его и оставить. Сеньор неугоден Единому Богу, купец неугоден Единогому Богу, весь мир неугоден Единому Богу, одни праведники угодны! Зачем же он его создал? Ходят странники и нищие и учат, что не спасешься, пока не раздашь все добро странникам и нищим…

– Да, – сказал Ванвейлен, поглядывая на расшитую золотом ферязь божьего служителя, на пальцы, унизанные перстнями, – вы исключительно по богословским причинам не любите ржаных корольков.

– Шакун, – сказал монах, – великая сила, разлитая в мире. Он предшествует субъекту и объекту, действию и состоянию. Он невидим, как свет, но делает видимым все остальное. Он различает вещи друг от друга и придает им значение и форму. И нет ничего в мире, что может быть чуждым ему. Почему же золото, или чаша с каменьями, или меч, или земля должны быть ему чужды? Что за бешеная гордость – говорить: «Человек – образ и подобие божие, а в идолах и вещах божьего образа нет»?

Помолчал и спросил у Ванвейлена:

– А что, ваша вера похожа на веру ржаных корольков?

– Почему вы так думаете?

– А вам тоже не нравится все вокруг. Но вы глядите и не вмешиваетесь.

По дороге в замок Ванвейлен пытался представить себе, что изменится в здешнем мире, если корона окажется в руках такого человека, как Марбод Кукушонок, и решил, что ничего не изменится.

Наутро Ванвейлен сошел во двор храма: сеньоры собирались на охоту.

– Вы не едете с нами? – окликнул его Марбод, как ни в чем ни бывало.

– Нет, – сказал Ванвейлен, – я больше не буду ездить с вами, Марбод.

Вместо охоты Ванвейлен отправился к сожженному храму: там крестьяне повесили мертвого проповедника на дереве вверх ногами, а потом положили в кожаную лодку и пустили в море. Особенно они не горевали: «Он сам сказал, что его убьют, а на четвертый день он воскреснет».

Два дня не происходило ничего, достойного упоминания.

В третий день Шуют, благоприятный для начала путешествий, гости собирались покинуть замок, и поэтому накануне хозяин устроил пир для всей округи: приехало сорок три человека и больше двухсот челядинцев.

Залу переодели, расстелили скатерти с золотыми кистями. Выросли горы мяса, разлились озера вина. Предки могли съесть барана зараз: как отстать от предков?

Потом все соглашались, что пир кончился очень странно, и многие говорили, что это чужестранцы его сглазили.

Наверное, так оно и было. Конечно, чужестранцы молча сидели и слушали, однако же колдун не рыцарь, чтобы говорить громко. Бывает, просто взглянет, – а молоко уже прокисло…

Говорили о Весеннем Совете, который созывал король в городе Ламассе, а потом как-то заговорили о самом городе. Дело в том, что люди были Ламассой не совсем довольны.

– За год, – пожаловался хозяин, – от меня сбежало в Ламассу двадцать семь человек. И не кто-нибудь! Лучший шорник сбежал, кузнецы сбежали, шерстобиты. Король объявил, что всякая собака в стенах Ламассы свободна – вот они и бегут. А теперь что? Прикажете мне ехать в Ламассу и покупать у моего же шорника мое же добро? – обернулся он внезапно к Марбоду Кукушонку.

А на Марбоде Кукушонке, надо сказать, опять было древнее платье королевских посланцев: длинный малиновый паллий с жемчужным оплечьем, с мешочком для печати у пояса, такой плойчатый, что даже меча не было видно в складках.

Марбод помолчал и сказал:

– Да, лавочников там много.

– Надо на Весеннем Совете объяснить королю, – сказал Той Росомаха, – что ему нет выгоды разорять своих верных. А выгода от этого только храму Шакуника: разве вы, сударь, продали бы давеча монахам кузнеца Луя, если бы он не пытался уже дважды сбежать в Ламассу?

Тут внесли новую перемену блюд и еще переменили факелы на стенах. Сидели, надо сказать, так: по правую руку от хозяина – Лух Медведь. Дальше, со стороны Кукушонка сидели Духон Полосатый, заморский гость Клайд Ванвейлен, монах-шакуник Адрамет, дальше – опять заморский гость Сайлас Бредшо, дальше Ичун Долгоглазый, Шомад Верещатик и Кадхун Черное Лицо. По левую руку тоже все сидели местные гости.

И вот Шомад Верещатик, Лухов побратим, опять спрашивает Марбода Кречета:

– А ведь если кузнец в Ламассе станет свободным, то он и воином станет? И получается, сударь, что ваша дружина – уже и не дружина, а просто городское ополчение, а вы – так, издольщик при чужом войске.

Марбод отвечает:

– Я на удачу короля не жалуюсь.

– А откуда известно, что эта удача – королевская? – говорит Верещатик. – Рассказывают, что у короля теперь не только торговцы привозные, из храма Шакуника, но и колдуны оттуда же.

Хозяйский сын, тоже королевский дружинник, сказал, однако:

– Господин Арфарра, – не колдун, а полководец.

– А зачем тогда, – возразил ему Верещатик, – он обещал королю восстановить старый бронзовый храм о семидесяти колоннах, каждая колонна которого извещает, кто и где дерется? Как раз в самом подлом вкусе ворожба, чтобы войну заменить соглядатайством.

Тут внесли третью перемену блюд.

На пиру был человек по имени Таннах Желтоглазый, хороший рассказчик. Шомад Верещатик заметил его и спросил:

– Сударь, а как же так вышло, что в позапрошлом году вы дрались за короля, а в этом – за герцога Нахии?

Таннах ответил:

– Потому что наши предки так не дрались, как король в это году.

Тут все стали уговаривать Таннаха рассказать о том, как в этом году воевали, потому что такие вещи каждый любит послушать много раз. Таннах стал рассказывать:

– Советники короля собрались и решили, что земли по западному берегу Рябьей реки весьма плодородны и населены, и приобрести их – большая выгода и честь. И вот, когда уже вырос новый урожай, дружины переправились через реку и оказались в области племени далянов. У вождя далянов дочь замужем за графом Нахии, по прозвищу Пекари Рубчатое Ухо. Рубчатое Ухо поспешил на помощь далянам, а королю послал учтивое письмо. В письме было сказано, что герцогство пожаловано было его роду родом Кречетов, а король – потомок вольноотпущенников, и что, стало быть, герцог не может быть связан узами верности с нынешним королем Варай Аломом. Дядя короля по материнской линии, Най Третий Енот, обрадовался, что, кроме далянов, придется драться еще и с герцогом, разорвал письмо и сказал: «Чем больше противников – тем больше славы». Но королевский советник Арфарра покачал головой: «Надо поссорить наших врагов и разбить их поодиночке». По совету Арфарры король написал герцогу ответное письмо и вымарал в нем несколько строк. Вождь далянов узнал о письме и тоже захотел его прочесть. Увидев зачеркнутые строки, он спросил: «А это что за исправления?» Герцог ответил на это: «Так было». Вождь далянов промолчал, но про себя подумал, что герцог решил скрыть от него правду о сношениях с королем и потому-то и зачеркнул строки. Они поссорились. Пекари Рубчатое Ухо увел свои войска, и король легко разгромил далянов. Меж тем герцог одумался и понял, что король не простит ему учтивого письма. Он заперся в своем замке и разослал письма друзьям. Марбод Кукушонок явился к нему с дружиной на помощь. Дядя короля, Най Третий Енот, узнав об этом, заявил: «Чем больше противников – тем больше славы. Большая честь – побить сразу и Пекари, и Кречета». Но королевский советник Арфарра возразил: «Надо поссорить врагов и разбить их поодиночке». По совету Арфарры король написал герцогу письмо, в котором напоминал, что старший сын герцога, Ахая Полый Рог – названный брат короля, и звал его к себе на пир перед битвой. Полый Рог обрадовался случаю познакомиться с воинами молодого короля. Король и Полый Рог веселились всю ночь и под утро легли спать в одной палатке. Перед сном Полый Рог заметил: пьяный король сгреб со стола какие-то бумаги и сунул их себе под подушку. Ночью Полый Рог неслышно встал, зажег светильник и вытащил бумаги из-под короля. Это было письмо от Марбода Кукушонка. Тот писал королю, что не хочет сражаться против своего законного государя и ждет только случая, чтобы перекинуться.

Сын герцога, вернувшись в замок, обвинил перед всеми Марбода в измене. Марбод Кукушонок возмутился и потребовал божьего суда – поединка. Противники сразились, Марбод, понятное дело, убил герцогского сына…

Тут Шомад Верещатик сказал:

– Мир совсем испортился. Марбод написал изменническое письмо, а божий суд выиграл.

Таннах огорчился:

– Неужели я так плохо рассказываю? В том-то и дело, что никаких писем Марбод не писал. А письмо написал королевский советник, и подучил короля, как сделать так, чтобы оно попало в руки сыну герцога.

– Все оттого, – сказал старый Досон Ворчун, – что молодых людей учат читать и писать. Если бы сын герцога знал лишь то, что подобает рыцарю, то и никакой беды бы не было.

Таннах продолжал:

– Советник сказал королю: «Герцогский сын вызовет Марбода на божий суд. Марбод суд выиграет, но, конечно, не сможет служить герцогу, ставшему его кровником. Тогда он придет к вам и предложит свой меч. А вы ответите: Из замка есть подземный ход, и он тебе известен. Проведи по нему дружину ночью, и перебей людей герцога». И как Арфарра сказал, так оно и вышло.

Тут все посмотрели на Марбода Кукушонка, потому что хуже этого нет: убить и предать того, кому служил. Хуже этого бывает, только когда воин выпьет из колодца, куда ведьмы ночью бросили дохлого кролика.

Таннах тоже посмотрел и увидел, что тот берет свой плащ королевского инспектора и расправляет так, чтобы меч не путался в складках одежды.

Таннах смутился и молвил:

– Так оно и вышло, только в одном советник ошибся. Марбод о подземном ходе отказался говорить, и сказал, что негоже брать замок бесчестным путем. Король, конечно, встал на его сторону. И что же? Арфарра колдовал три ночи; на четвертую сделался дождь и град, вся земля бормотала. Утром пошли на приступ: в замке нет ни одного живого, одни развороченные покойники, и листья с деревьев облетели… Горожане радовались, а люди негодовали, потому что в этом штурме никто не добыл себе ни имени, ни славы, только мухи да стервятники поживились.

Тут внесли четвертую перемену блюд. Таннах продолжил.

– Герцог, однако, ушел за подмогой накануне штурма, и поскольку он проиграл битву, очень многие стали на его сторону, испугавшись короля. Герцог разбил лагерь у Рябьей Реки. Военачальники короля стали держать совет: каждый радовался случаю отличиться на глазах короля. Но королевский советник Арфарра сказал: «Лагерь герцога – в речной пойме. Я запружу реку, и мы переловим его воинов корзинами, как лещей». «Аломы воюют не заступами, а мечами», – возразил дядя короля, Най Третий Енот. Но король послушался не его, а своего чародея. Арфарра дал в руки воинам лопаты, и в четвертую ночь лагерь герцога был затоплен. Арфарра расставил засады в укромных местах и горных проходах, и благородных воинов ловили корзинами, как лещей, и силками, как зайцев, и знамена плавали в воде, как листья. Герцога Нахии стащили с коня и привели в королевский шатер. Его поставили на колени перед королем, и герцог не знал, куда девать от стыда глаза, потому что его платье было в грязи и тине. Най Третий Енот сказал королю: «Пощади его, ибо побежденный противник – верный вассал и лучший друг». Королевский советник Арфарра возразил: «Следует мириться только с сильным врагом, но разбитого врага не оставляют в живых».

А герцога в это время держали на коленях. Король решил послушаться дядиного совета и обратился к герцогу: «Признаешь ли ты себя вассалом короля?» – «Признаю», – ответил герцог. Тогда король сам снял с герцога веревки, посадил за стол и устроил большой пир. Советник Арфарра был недоволен, и король, заметив это и страшась за судьбу герцога, велел им пить вино из одной чаши. Вот Арфарра налил из серебряного чайника вина себе и герцогу и выпил с ним за дружбу. Но у чайника было двойное дно, и себе Арфарра налил хорошее вино, а герцогу налил яду, тот выпил и упал замертво. Король рыдал от горя всю ночь – его пир был опозорен.

– Да, – сказал хозяин, – бывало и раньше, чтобы гостей убивали, спрятав воинов в двойных стенках шатра, но чтобы гостей убивали из чайника с двойными стенками…

– А как королевский советник хотел сгубить Ная Третьго Енота под Кадумом, знаете? – спросил Росомаха.

– Сделайте милость, расскажите, – отвечали ему.

– Король держал совет, – продолжал Таннах, – почему так медленно растет Ламасса? «Потому что, – говорит Арфарра, – окрестные сеньоры чинят разбой над торговцами, а городские цеха притесняют новых ремесленников». «Потому что, – возражает Най Третий Енот, – в семи переходах от столицы – вольный торговый город Кадум, и если разрушить город и ремесленников переселить в Ламассу, то и торговли в ней станет больше». Королю слова Ная пришлись по душе, да и дружина требовала подарков. Он велел Арфарре взять Кадум.

Арфарра очень обиделся. Он сказал: «Конечно, сеньоров окоротить труднее, чем завоевать с их помощью свободный город, но только будь я проклят, если дам сеньорам усилиться из-за этого похода». Но делать было нечего, и Арфарра стал собирать войско для Кадума.

Третий Енот обрадовался, потому что стены Кадума были неприступны, и Арфарра провел бы под ними много времени. Но Арфарра сказал: «Если брать город снаружи, на это надо много людей, а если брать город изнутри, – надо гораздо меньше. Мой план таков: я наряжу часть дружинников торговцами, а часть посажу в бочки, якобы с бузой. Они пройдут за городские стены, а ночью перебьют стражу и откроют нам ворота». Тогда Най Третий Енот увидел, что дело и вправду сулит выгоду, и попросил поручить это ему. Арфарра согласился. Все удивились, но королевский советник сказал: «Этот человек мне все время мешает. Пускай его едет в Кадум. В Кадуме его дернут на базарной площади за бороду, он и зарубит обидчика. От Ная я избавлюсь, а Кадум все равно возьму». Эти слова передали Наю, и он только улыбнулся.

Арфарра сказал, что торговцы не ездят на боевых конях, и заставил Ная и его людей пересесть на заморенных кляч. А потом он велел ему снять боевой кафтан и надеть зеленый, суконный. Памятуя о словах Арфарры, Най все стерпел.

Вот подъехал Най с людьми и бочками к заставе перед городом, и начальник заставы окликнул его: «Эй, торговец! Это нечестно, что подлый мужик едет на таком коне!» Най Третий Енот закусил губу, но вспомнил о словах Арфарры и подарил начальнику коня.

Вот проезжает Най через городские ворота, и начальник стражи окликает его: «Эй, торговец! Ты, видать, немало обжулил народу, что собрал такой большой караван. А мои дети мерзнут с голоду!» Най Третий Енот закусил губу, но вспомнил о словах Арфарры и дал золота простолюдину.

Вот приехал Най на городскую площадь, а граф Кадума был в это время в городе и пришел посмотреть на новоприбывший караван. «Да ты как стоишь перед графом, мужлан!» – напустился на графа Ная граф Кадума. «Так стоит, – сказали в свите, – будто стоит втрое больше своего вергельда». «А коли так, – сказал граф, – так пусть он мне завтра пошлину заплатит втрое против обычной». «Я тебе прямо сейчас заплачу», – ответил граф Най, вытащил из сена меч и зарубил Кадума прямо на площади. Тут пошла веселая торговля: люди Третьго Енота стали отвешивать покупателям по полфунта хорошего удара, да отмерять по полвершка дубинного звона, а те платили им той же монетой. Горожане испугались, лишившись графа и видя доблесть нападающих, да и королевское войско было уже у стен. Так Най Третий Енот овладел Кадумом и поднес его королю. А Арфарра сказал, что тот не выполнил уговора, и потому король не имеет права отдать Наю земли графа Кадума. И с тех пор Най Третий Енот возненавидел Арфарру, ибо понял, что тот посылал его на верную гибель.

А отец Адрамет слушал и улыбался. Он тоже хорошо знал, как обстояли дела, хотя и не воевал, потому что люди Даттама ходили за войском и скупали всю добычу, и он был среди них.

– А ведь земли герцога Нахии тоже остались у короля, – заметил хозяин.

– А почему ж нет? Завоеванная земля принадлежит королю, – возразил его сын.

– Может, оно и так, – заметил Росомаха, – но только земля принадлежит королю затем, чтобы он пожаловал ею тем, кто завоевал эту землю, а если король будет сидеть над своей землей, как ростовщик над кубышкой, так кто же будет за него воевать?

А Таннах Желтоглазый сказал:

– Земли остались королю, и он отдал их простолюдинам, которые на них сидели, а участники похода получили свою долю деньгами. А деньги отдали своим же бывшим рабам в Ламассе!

Тут Лух Медведь поглядел на хозяйского сына. А у того, надо сказать, на кафтане по червленому бархату шли накладки вроде хвоста ската – не очень искусной работы и серебряные.

– Да, – заметил Лух. – То ли король не доплатил своим воинам, то ли они переплатили ремесленникам.

– Вы меня не так поняли, сударь, – сказал Таннах. – Я сказал не «заплатили», а «отдали». И не оружейнику, а, скажем, красильщику, чтоб он себе на эти деньги завел новую красильню, а потом с красильни отдавал долю с дохода. Это все Арфарра придумал и назвал «планом обогащения народа посредством ссуд и паев».

Тут, однако, Кукушонок не выдержал и стал отгибать у плаща роговые застежки:

– Мои деньги, – говорит, – все ушли на виры. А что осталось – отдам вашей родне.

– Я о вас, сударь, не говорю, – возразил Таннах. – Кречеты – совсем другое дело. Кречеты – королевский род, и весь Мертвый город в Ламассе – принадлежит, слава Лахут, роду Кречетов. Не во всей Ламассе королевский колдун распоряжается.

Надобно сказать, что Таннах не знал, что старый Зомин, ленник Кречетов, владевший Мертвым городом, три луны как умер. И что по новым законам выморочный лен перешел к королю. Если бы он это заранее знал, то ничего бы не произошло. Но когда ему указали на ошибку прилюдно, он взял и уперся:

– Что за чепуха! Пусть король пользуется землей, владеют-то ей все равно Кречеты. Как король, Варай Алом, конечно, сеньор Кречетов, а как держатель Мертвого города – он теперь их вассал.

Тут все обомлели, потому что, действительно, получалось, что король теперь – вассал Кречетов.

А хозяйский сын заметил:

– Это по наущению Афарры король не приносит вассальной клятвы.

Тут языки у всех развязались, люди стали Арфарру поносить, как могли, потому что было за что.

Надо сказать, что всю эту ругань чужеземцы слушали, прямо-таки разинув рот… Но мы ее пересказывать не беремся, да и невозможно. Ведь даже о битве у Рачьей реки можно сложить песню, хотя бы и хулительную. А как сложить песню о том, как Арфарра-советник учредил при дворе новые должности, насажал туда простолюдинов, а старых титулов хоть и не отменил, но превратил в пустое место?

Шардаш Кривой Сучок даже так разошелся, что заявил:

– В конце концов, Кречеты не виноваты, что крестьяне молятся ржаному корольку, – однако понял, что сказал совсем не то, сконфузился и сунул палец в рот.

И вот, когда все наругались и перепились, встал Шодом Опоссум, хозяин, и сказал:

– Я так думаю, что если король хочет иметь верных воинов, по обычаю, то и сам должен обычаи соблюдать. И уж если мы все тут собрались, и те, кто будет на Весеннем Совете, и те, кто не будет, – нам надо составить грамоту, и сказать в этой грамоте: если король не принесет Кречетам вассальной клятвы – то и мы ему ничем не обязаны.

И если король принесет вассальную клятву – это значит, что он уважает обычаи королевства и свободу сеньоров, а если нет – то тогда сеньорам придется самим защищать свою свободу, и, клянусь божьим зобом, мы ее защитим, ибо свобода – эта такая штука, которая слаще, чем перепелка в шафранном соусе и девственница в брачную ночь!

Все были пьяны, составили грамоту и подписали.

Впоследствии, как только советник Арфарра узнал о пире, он кинулся доказывать королю, что это Марбод Кукушонок сговорился насчет грамоты с Опоссумом и подзуживал остальных. Но король только рассмеялся и заявил, что советник вечно считает: раз что-то произошло, значит, кто-то это замышлял.

Поскольку, однако, ничего случайного в мире не бывает, то и выходит, что пир сглазили чужестранцы.

Потому что бывает, что пир кончается поединком или кровной местью. Бывает также, что кто-то повздорит с королем и убьет его людей, а Шемка Алома, прадеда нынешнего короля, за обиду подстерег и убил на охоте Кашор Одноглазка. Бывает, что кто-то не повинуется королю и поэтому не едет на Весенний Совет: для отсутствующих решения совета как бы не обязательны.

Но чтобы благородные люди собрались и уговорились явиться на совет для неповиновения, да еще бумажку какую-то подписали, словно судейские крючки, – такого никто не помнит, и сколько же бед должно из таких вещей выйти!

Утром следующего дня, весьма благоприятного для начала путешествий, чужеземцы, снабженные письмом к начальнику храмовых торговцев господину Даттаму, отплыли в королевский город Ламассу. Сорок четыре дня оставалось до весенней ярмарки, и шестьдесят два – до Весеннего Совета.

Погадали на прощанье, и прутья легли так, что лучше бы, право, не гадать. Шодом Опоссум спросил у чужеземца, как ему вчерашний пир?

Ванвейлен сказал:

– Я был очень удивлен. Я думал – у вас ничего не происходит, и нет такого человека, который осмелится все исправить.

Таннах Желтоглазый удивился:

– Как ничего не происходит? Вон – дочь у хозяина выросла, вон – новый флигель построили. А вы надолго собираетесь оставаться в Ламассе?

– Нет, – сказал Ванвейлен, – я постаюсь убраться из нее до этого вашего Весеннего Совета, так как сдается мне, что не все, приехавшие на Весенний Совет, оттуда уедут.

А прутья у шамана легли скверно потому, что Марбод Кукушонок не пришел прощаться с чужеземцем и подарок его вернул. Сказал:

– За позавчерашнее оскорбление я с него ничего не возьму, потому что мало чести убивать человека, который дерется хуже хромой куропатки. Однако, сдается мне, пути наши еще встретятся, и, клянусь божьим зобом, я сыграю с ним не в «сто полей», а в игру свободных людей.

Все нашли, что Марбод Кукушонок говорил так с досады. Потому что Ванвейлен дрался не так плохо и даже делал «летящую ящерицу». А из лука стрелял совсем хорошо, если не считать того, что подстрелил однажды зайца в ста шагах. А в зайцев стрелять гнусно, потому что заяц – это крестьянская еда, а охота – господское искусство.

Марбод глядел со скал, как отплывает корабль с птичьим лицом и настланными друг на дружку ребрами. Ни один колдун, даже чужеземный, не захотел иметь дела с Арфаррой. Почему? Или есть в этом проклятом кащее что-то, кроме колдовства, и интриг, и неподаренного коня?

Какими зельями он завораживает смердов, что они бегут в Ламассу, какими заклинаниями заморочил он короля, что тот поднимается против знати?

Дунул порыв сильного ветра, Марбод покрепче закутался в плащ, – Марбоду показалось, что это черная тень, шпион Арфарры, пролетела, спеша, с рассказом о вчерашнем пире.

Марбод схватил лук и выстрелил: черная тень пискнула, сгинула в море.

Ну, береги перышки, советник Арфарра!