Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов Маталасов Владимир

1. Иван Абрамович Бабэльмандебский и Мануил Сафронович Чубчик в кругу «побратимов»

Тут тебе, брт, и заяц

закукарекает.

(Автор)

Шла сто тридцать седьмая минута футбольного матча. О том свидетельствовали показания шаровидных часов с проблесковым маячком и сигнальной сиреной, кои зависли в воздухе над трибунами стадиона. Играли футбольные команды Глазго и Кулунды. Обе в национальных одеждах и с народными музыкальными инструментами – волынками и балалайками – наперевес.

Игру судил какой-то ковбой. На самой макушке головы его красовался стэтсон – широкополая ковбойская шляпа. Во всём же остальном он был совершенно гол, как общипанный ёжик. На груди, по диагонали, крупным, разухабистым шрифтом просматривалась цветастая наколка «Не забуду мать родную!», а на спине – «Век воли не видать!». Оголённую талию его опоясывал широкий ремень из кожи южно-американского буйвола. По его центру свисала кобура – из кожи североафриканского крокодила, – с торчащей из неё рукояткой шестизарядного кольта тридцать восьмого калибра. Кобура надёжно прикрывала его величественную харизму, систематически похлопывая по ней.

Судья громко и дробно семенил по полю кривыми ножками вразлёт, не стесняясь своих наготы и бесстыдства. Одной рукой арбитр потрясал в воздухе палкой твёрдой, копчёной колбасы, другой удерживал кочергу. По невыясненным обстоятельствам колбасой он утюжил головы пробегавших мимо русских, а кочергой пытался поддеть юбки снующих туда-сюда шотландцев и заглянуть под них с воинственным кличем: «Вот уж я вам!». В общем, вёл он себя до неприличия дерзко и отвратительно.

– Судью на мыло! – что было мочи, в безысходной тоске, где-то ближе к концу сто сорок второй минуты, выдавил из себя Иван Абрамович Бабэльмандебский. Затем он негромко свистнул и, совсем уже тихо, добавил: «Свисток – на порошок!»

Освистанный резко обернулся, выпучил глаза и упёрся в обидчика испепеляющим взглядом.

– А это ты видел?! – Арбитр изобразил нечто непристойное в виде конфигурации из двух рук методом наложения одной на другую. Потом погрозил скрюченным пальцем, дико расхохотался, раздулся до невероятных размеров, взмыл в воздух и… лопнул…

– Однако! – дрожащим голосом воскликнул Иван Абрамыч, свистанул ещё разок и тут же проснулся, весь в холодном поту. – И надо ж было такому присниться! – молнией промелькнуло в голове, а над самым ухом прозвучало:

– Ну ты, дядя, и даёшь! Весь издёргался аки лебедь в навозной куче. «Судью на мыло, свисток на порошок!». Кто хоть играл-то?

– Наши с не нашими, – тряся спросонья головой, молвил проснувшийся.

– Ну-у-…

– Вот те и ну-у, оглобли гну.

– А счёт-то хоть какой?

– Что счёт?.. Тринадцать-нуль в нашу пользу.

– Вре!..

– Вот те кре!.. – Иван Абрамыч мелко перекрестился. Это был мужчина неопределённого возраста, лет не старше шестидесяти и не моложе тридцати, недурён собой, низкого роста, толстый и совершенно лысый, полный жизненных сил и неукротимой энергии. У него был вид человека весьма озабоченного и обременённого событиями в стране Бурунди и на островах Папуа-Новая Гвинея.

– Сон – беспорядочное нагромождение картин и событий прошлого, – заметил рядом лежавший Мануил Сафронович Чубчик

Манюня – так звало его ближайшее окружение, – был высок, тощ, жилист, с копной рыжих волос на голове и груди, с толстыми губами и румяными щеками вразлёт, пышущий веснушчатой молодостью и неувядаемым оптимизмом. У этого индивидуума была странная манера разговора: когда он говорил, то, как бы, подтягивал нижнюю губу к неподвижной верхней, и потому похож был на карася, заглатывающего наживку.

Оба нежились на речном песке городского пляжа. Отовсюду лилась музыка. В динамике переносного радиоприёмника, расположенного у головы Манюни, звучали голоса участников популярной рок-группы «Наших бьют!», исполнявших музыкальное произведение под названием «Летит галка через балку».

День выдался погожим и клонился к полудню. Начинало припекать. Отдыхающие загорали, млея на Солнце и маясь томной негой.

– Ну что, Абрамыч? – повисло в воздухе. – Надобно и честь знать. Сматываем удочки и – вперёд!

Сборы были недолги. Иван Абрамыч, несмотря на кажущуюся тучность, был человеком весьма энергичным и подвижным. Он быстренько облачился в видавшее виды одеяние, представленное белыми штанами, майкой-тельняшкой и соломенной панамой. Босые ноги его были втиснуты в сандалии-штиблеты неопределённого цвета.

Красовался Манюня в протёртых до дыр джинсах и в майке. Последняя была усеяна множеством надписей на непонятно каких языках. С плеча его, на ремне, свисал транзистор. Из динамика неслись разудалые голоса. Пел сводный квартет солистов рок-поп-групп «Ё моё!», «Свистать всех наверх!», «От винта!» и «Туши свет!»…

– Мы странно встре-етились… Ну что? Пошли что ль? …и странно разойдёмся. – Иван Абрамыч, не спеша, напевая себе под нос и увлекая за собой Манюню, направился в сторону выхода с пляжа.

По мраморной лестнице поднялись на мощёную бетонными плитами набережную. Тут же, у парапета, стояла просительница и заунывно призывала подать ей на пропитание.

– Ну что, усохла бабулька, усохла милая? – проходя мимо, бросил в её сторону Бабэльмандебский.

– Усохла, батюшка, усохла родненький, кормилец ты наш! – последовало в ответ.

– Ну, на тебе копеечку, убогая ты моя. – Он сунул руку в глубокий и широкий, как его душа, карман, извлёк на свет мятую рублёвую ассигнацию и протянул ей.

Неподалёку, вдоль одного из бордюров, «светились» ветераны кооператива престарелых «ОБОЗ»: общество без определённых занятий. Это были так называемые в народе «бабушки-продакшн», продававшие к столу различную зелень: редиску, петрушку, сельдерей, укроп и прочие дары природы.

Дедушки-поставщики этой продукции, поставляемой ими в основном с чужих огородов, крутились тут же, за спинами бабушек. Одни мирно прохаживались по набережной взад-вперёд. Другие блаженно восседали на широких лавках. Ходили слухи, что у кооператива этого большие теневые обороты, а капиталы его размещены и крутятся в оффшорных зонах на островах Фиджи в Тихом океане…

– Буэнос айрес, компанэрос! – приветствовал Бабэльмандебский «сильную половину» кооператива.

– Бэсамэ мучо, амиго! – вторила та ему в ответ по заведённой привычке. – Рио-де!

– Ну что, судак? – обратился Иван Абрамыч к председателю кооператива, именуемому в близких к нему кругах дядюшкой Ху.

– Да ничего, окунь ты ракообразный! – не остался тот в долгу, и оба в радостном приветствии хлопнулись ладошками.

– Ты, дядюшка Ху, побрился б что ли. А то посмотреть на тебя, так прямо экой ты какой, право, кактус экибанистый.

– Я-то побреюсь, – слегка обиделся тот, задетый за живое. – Да только ведь и ты не розан африканский.

– Ну ладно, ладно. Я это так, любя. – Бабэльмандебский примирительно похлопал дядюшку Ху по плечу, проследовав дальше…

В бытность свою, при первом состоявшемся знакомстве, на вопрос Ивана Абрамыча: «Соблаговолите ответить: как вас величать?», со стороны будущего председателя кооператива последовал ответ:

– Хвостиков Устин.

– А по батюшке?

– Стыдно даже и сказать, сударь.

– Ну и не говорите, – смекнул в чём дело Иван Абрамыч. – Тогда разрешите называть вас просто «дядюшкой Ху». Согласны, уважаемый?

– С превеликим нашим удовольствием!

С той поры Устин Йосипович Хвостиков стал величаться дядюшкой Ху…

– Может по пивку, а, Иван Абрамыч? – поступило предложение от Манюни Чубчика. – Жарища-то ведь какой!

– Жарища-то, жарища! Я, может быть, тоже изнываю. Да вот, поди ж ты: никаких претензий к погоде не имею по той, стало быть причине, что в карманах моих одни сквозняки.

– Займём! – не замедлил согласиться Манюня. – Это нам не впервой.

– Вот и карты те в руки. Ты у меня большой мастер по части выдумок. Придумай, сваргань что-нибудь, этакое, и – займи.

– А вам слабо у своей бывшей?

– У кого? У этой Барракуды Ягуаровны Подколодной? Да я тебя умоляю! – Иван Абрамыч покрутил пальцем у виска и пропел: «Любовь без радости была, разлука будет без печали». Да это такая скверная бабёнка, скажу я тебе, что служу Советскому Союзу. Родила мне Робинзона, а за ним и Пятницу. Заруби себе на носу: муж и жена – это разноимённые полюса единого энергетического источника.

– Да-а, незавидна роль женщины в этом мире. У Робинзонов и Пятниц, как правило, от отца остётся отчество, всё остальное принадлежит матери. А в общем-то, что-то вы сегодня больно уж распелись, Абрамыч.

– А я всегда такой весёлый, – последовало пояснение. – Учись, покуда я жив. Никогда, ни при каких обстоятельствах не унывай, иначе жизнь теряет всякий смысл. Всегда блюди, блюдь соблюдая. А касательно пивка, так уж и быть: идём, угощаю. Только жажди, но не алчи.

В пивной было до тошноты душно и накурено. Непроветриваемое помещение источало запахи пивного разлива, копчёных и солёных морепродуктов, варёных раков и шашлыков. Молодые официантки разрывались между стойками, заполненными отдыхающей публикой. В воздухе висел общий гул, характерный для подобных заведений. Говорили и спорили обо всём и ни о чём, лишь бы говорить и спорить. Каждый старался что-то доказывать себе и соседу из области недоказуемого, молниеносно перескакивая с одной темы на другую.

Иван Абрамыч и Манюня очутились за пивной стойкой в компании двух садоводов-любителей, одного самоучки-изобретателя и одного молодого, словоохотливого, но ещё не определившегося. Последний в разговор почти не вступал. Он пристально следил посоловевшими глазами за перемещениями молоденьких официанток, отпуская в их сторону реплики непристойного характера.

– Ну ты только глянь! Девки так и ходют, так и ходют косяками, – слегка заплетающимся языком сделал «с ног сшибательное» открытие словоохотливый «не определившийся». Как выяснилось впоследствии, звали его Кешей. – Да не оскудеет рука дающего! – добавил он, когда подошедшей молоденькой официанткой была выставлена на столик очередная батарея пивных кружек с пенящейся жидкостью.

– Девушка, а девушка, – не унимался Кеша. – Меня переполняет море чувств. Бризантные свойства моей души позволяют мне, благородному рыцарю голубых кровей, улавливать источаемые вами флюиды любви.

– Я вся так и трепещу! – отозвалась та. – Ну, вот стой себе спокойно и улавливай. А любовь – это электрическая дуга между двумя разноимёнными полюсами. Нет дуги, нет любви…

– Абрамыч! – воскликнул Манюня. – Это ж нечто из твоей теории…

Тот утвердительно качнул головой.

– Ты не так меня поняла, бестия длинноногая, – продолжал Кеша. – Я твой рыцарь печали. Возьми меня!

– А я вот возьму сейчас, марципан ты губошлёпый, да и пожалуюсь на тебя кое-кому, – не полезла в карман за словом официантка. – Будешь знать! Вмиг заблямкаешь вниз по ступенькам.

– Ай-яй-яй! Какая оголтелая девочка, – с нескрываемой обидой в голосе вымолвил Кеша, когда девушка удалилась. – У ней, видать, было трудное, непричёсанное детство.

– Это кто здесь голубых кровей будет, а? – полюбопытствовал садовод-любитель Чибисов.

– А ты что, сомневаешься? – изобразил удивлённую мину второй садовод-любитель Пыжиков. – Ну и зря. У него старинная французская родословная. Восходит она к временам правления маркизов Прыг-Скок Обана де Коньяк в провинции Кретьин из-под Дурасвиля.

– Да ладно вам, – застеснялся Кеша, лукаво глянув на Пыжикова исподлобья. – Не преувеличивайте моих достоинств.

– А у тебя этих достоинств всего лишь в одном единственном числе, да и то – в штанах, – заключил садовод-любитель Чибисов…

Изобретатель-самоучка Сидор – по прозвищу «Перпетуум Мобиле» – в разговор не встревал. Он думал. По роду занятий он то и дело сорил своими мыслями, устилая ими свой жизненный путь. Его кредо – «Я не так уж чтоб…», при этом дополнял: «Вся наша беда в том, что, открывая что-то новое, мы пытаемся совершенствовать старое». К такому выводу он пришёл после неудавшейся попытки совмещения зубной щётки с расчёской. В данный момент мысли его крутились вокруг шестерёнок, гаек, рычагов, опор, приводов, балок, консолей. Он изобретал вечный двигатель. Ему оставалось всего лишь чуть-чуть, если можно так выразиться – совсем ничего. Загвоздка оказалась лишь в одной опоре, одном рычаге и в одном шпинделе. Они почему-то не вписывались в сверх хитроумную, замысловатую конструкцию аппарата, а потому оказались лишними. Первым двум он тут же определил место, решив так: есть рычаг; есть опора. Теперь остаётся лишь найти точку в пространстве и… он поднимет Землю. Вот смеху-то будет. Оставался шпиндель. Сидор размышлял куда бы его приткнуть. Не выбрасывать же.

Садоводы-любители занялись обсуждением садоводческих проблем. Кеша грустил. Сидор думал. Иван Абрамыч с Манюней потягивали пиво, созерцали окружающую обстановку и невольно вслушивались в разговор садоводов-любителей.

– Вот вы всё тут судачите о севообороте, про сельхознавоз, об урожае… Как всё это совместить так, чтобы пользы было больше? – вмешался в их беседу Иван Абрамыч. – Конечно, всё это хорошо, но – не ново. Вот есть у меня один хороший знакомый – доктор биологических наук, профессор Маслёнкин. Большой учёный, скажу я вам, больше некуда. Неординарная личность. У него ещё одно любимое изречение есть: «В нашем деле главное что? Не делать резких движений. Они должны быть плавными и изящными, как у белого лебедя на Чистых прудах». И чем – как вы думаете, – занимается он в часы досуга? Век не догадаетесь.

– Ну не томи, Абрамыч! – после недолгого молчания, проведённого в долгих раздумьях, выдал на-гора Манюня.

– Ладно, так уж и быть, скажу. Только под большим секретом. Смотрите же мне, не вздумайте проболтаться кому-нибудь.

– Пардон, уважаемый, пардон! Разве что под столом, – заплетающимся языком поспешил заверить Кеша.

– Ну-у! – повисло разноголосицей в воздухе. – За кого вы нас принимаете, Иван Абрамыч?!

– Смотрите же мне! – Он погрозил сообществу скрюченным пальцем. – Так вот. В часы досуга, то есть в свободное от работы время, этот почтенный гражданин, и порядочный семьянин, декан факультета есть ни кто иной, как рядовой карманник и обыкновенный картёжный шулер средней руки.

Окружение невольно прыснуло со смеху. Кеша смеялся дольше всех, аж с прихрюкиванием, чем ещё больше раззадорил и рассмешил публику.

– Не верите, и не надо! – обиделся Иван Абрамыч. – Я думал поведать собравшимся об его изобретении мирового значения в области выращивания сельскохозяйственных культур, а вы ржёте как хряк с мерином. Тьфу! Противно смотреть и слушать. Пошли, Манюня. Нам здесь, тем более в этой компании, делать больше нечего. Да к тому же мы с тобой сегодня порядочно поизрасходовались.

– Да не серчай ты, Абрамыч. Не принимай близко к сердцу убогость нашу серую и неграмотность. Что с нас возьмёшь? – попытался успокоить его один из садоводов-любителей.. – Ты лучше расскажи в чём вся соль изобретения, а за нами не пропадёт.

Садовод Пыжиков заказал ещё по две порции пива на всю честную компанию, извлёк из внутреннего кармана пиджака поллитровку, разлил в маленькие пластмассовые чашечки из-под кофе и, несколько осоловевший, обратился к Бабэльмандебскому:

– С вашего позволения, голубчик, разрешите я вас троекратно…

– Извольте! – молвил тот, подставляя испрашивающему поочерёдно обе щеки, а затем уж и темечко.

– Премного благодарен! – Пыжиков икнул, родив затяжную отрыжку. – Слушаем тебя внимательно, голубь ты наш сизокрылый. Ну, давай, выкладывай, что там такого особенного изобрёл твой приятель.

– А изобрёл он то, что и изобретением-то тяжело назвать, – начал Иван Абрамыч. – Это скорее всего научное открытие мирового масштаба. За него, на днях, он Нобелевскую премию получил, а свидетельство на изобретение отдал мне на хранение. Грозился мне двадцатью пятью процентами за консультации. А уж как я отказывался, как отказывался… Призывал небо в свидетели, что Сорбонов не кончал.

– Зато, наверное, на пианинах играете, – прозвучало коварное предположение.

– Да какое там! Я больше на гитарах. Так вот. Всё дело в том, что вывел он – под моим руководством, – особый вид растения под названием «Древо Жизни». Это такое фруктово-ягодно-овощное дерево, высотой до двадцати метров, у которого на каждой из веток растёт свой, строго определённый вид овоща, фрукта или ягоды. Ну, например, только представьте себе: на самых нижних ветках растут на одной – арбузы, на другой – дыни, на третьей – тыквы, на четвёртой – кабачки, и так далее. На ветках, что повыше, растут более лёгкие плоды – яблоки, груши, помидоры, огурцы, бананы, абрикосы, персики, грецкие орехи, бобовые, черешня, вишня. Вершину же дерева, как правило, венчают клубника с малиной и смородиной. Представили?

– Представили! – повисло в воздухе, хотя трудно было представить себе подобное зрелище.

– Тогда, наливай! – заключил Иван Абрамыч.

Выпили ещё по пятьдесят, запили пивом и закусили ракообразными за счёт расщедрившихся садоводов-любителей, пытавшихся подобным образом выведать «ноу-хау» изобретения.

Слова рассказчика каждый воспринимал по-своему: кто с недоверием, кто с нескрываемым интересом и любопытством. Манюня же Чубчик – с иронией и белой завистью. Кто-кто, а он-то уж прекрасно понимал к чему весь этот цирк: обстоятельства требовали средств к существованию, а их как раз-то и не было. Требовалась выдумка. Поэтому Иван Абрамыч, работая своей головой, как любил он говаривать, загребал жар чужими руками. Во всяком случае, окружение, затаив дыхание и внемля повествованию, ждало развязки.

– Но и это ещё не всё. Самое интересное впереди. Теперь вступает в действие мощная корневая система, – и… Абрамыча понесло. – Она состоит из центрального и множества – от пятидесяти до ста, – боковых ползучих корней, стелящихся параллельно поверхности земли на глубинах от тридцати до пятидесяти сантиметров и тянущихся на расстояния до двадцати метров, не менее. Центральный корень – полый, как труба, – уходит строго вертикально вниз, пока не достигнет артезианских глубин. По центральному отверстию корня артезианская вода самовытесняется вверх и, через множество малых естественных отверстий в основании дерева, осуществляет полив и орошение земли, прилегающей к дереву.

Слушатели, почёсывая затылки, всё больше и больше проникались доверием к рассказчику, до того всё было ново и необычно.

– Горизонтально расположенные корни, веером расходящиеся в разные стороны, – продолжал фантазировать Бабэльмандебский, – являются источниками-синтезаторами корнеплодов, в основном – картофеля. Посадочный материал сам формируется корнями. То же самое можно сказать и о произрастании земляных орехов, морковки, свеклы.

Таким образом, каждому овощу, фрукту, ягоде – свой корень, своя ветка. Следовательно, имея одно такое многоуровневое, плодоносящее дерево, вы спокойно можете обеспечить себя, всю свою семью и ближайшую родню запасами пропитания на три декады. Это проверено и подтверждено экспериментом… Ты-ы, моря-ак красивый сам собою…

– А как же обработка земли: вспашка, прополка, полив, внесение удобрений? – робко, неуверенно попытался осведомиться кто-то из слушателей.

– Забудьте об этом! Дерево находится на полном самообслуживании. Как это происходит?.. Наливай!.. Ваше здоровье! – Бабэльмандебский удовлетворённо вытер рукой рот и продолжал. – А как это происходит, расскажу при следующей нашей с вами встрече. Да, ещё одна особенность: вместо сорняков вокруг «Древа Жизни» произрастают низкорослые лечебные, лекарственные травы. Так что вам остаётся только лишь принести под дерево диван, лёжа на нём читать романы или загорать, собирать лечебные травы, и ждать. Ждать, покуда солнце за горой тридцать три раза не сядет. Правда, есть один недостаток у дерева: баклажаны ни в какую не хотят расти. Но это вопрос времени.

– Послушайте, Иван Абрамыч, миленький, – взмолился садовод-любитель Пыжиков. – Сделайте, голубчик, одолжение. Озолочу. Только посодействуйте в приобретении саженцев. Ну, что вам стоит. Вы же вхожи в научные круги и крутитесь в них как брошенный ботинок.

– Мне-то это ничего стоить не будет, – сурово насупил брови рассказчик, – а вот вам, уважаемый, всё это может влететь в копеечку, и не малую

Насчёт брошенного ботинка Ивану Абрамычу не особо-то понравилось, но он промолчал, будучи джентльменом девятьсот девяносто девятой пробы. Тут все разом загалдели. Началось брожение умов. На выручку Абрамычу пришёл Манюня.

– Господа! Господа, успокойтесь! Растение экспериментальное, на сегодняшний день в единственном экземпляре. Будут вам саженцы, но, на следующий год, по весне. Я вам обещаю. А сейчас, давайте-ка, на посошок.

– Манюнь, а Манюнь! А может быть не надо? – засомневался Бабэльмандебский. – Мы и так уж на два градуса больше положенного выпили.

– Абрамыч! Прочь сомнения! – воспротивился Чубчик, – Если мы пьём, значит выполняем свой долг. Правильно я говорю, мужики?

– Пра-альна! – Разноголосье породило разночтение. – За науку! За генетику!

– И вот что ещё я вам скажу, друзья, – после очередного возлияния воспрянул духом Манюня. – Ведь до чего дошла генная инженерия, а, я вас спрашиваю? Вот, к примеру, в лаборатории всеми нами уважаемого профессора Метёлкина работал один научный сотрудник, правда – младший, но – голова, что мои три. Он обладал удивительной способностью лишь одним только усилием мысли и воли мгновенно изменять свой генетический код, превращаясь то в муравья, то в свинью, то в шимпанзе, и даже – в крокодила. Правда, он однажды душевно перенапрягся, бедолага, и тут же усоп, у всех на виду.

Выпили за упокой души усопшего – младшего научного сотрудника.

– Ты, Моня, лучше бы рассказал публикуму о своих изобретениях. Надеюсь, ты прихватил с собой свои авторские свидетельства и патенты?

Чубчик как открыл рот, так и не в силах был закрыть его от неожиданности, пока Абрамыч незаметно не поддал ему локтём в бок.

– Ну вы и скажете, старина! – малость оклемавшись и придя в себя, выдал Чубчик. – Что я вам: невежа какой или бухгалтер сельпо, чтобы ходить и перед всеми хвастать своими достижениями? Нет, увольте! Не дождётесь! Обижаете. Не таков Манюня Чубчик.

– Тогда скажу я, – запротестовал Бабэльмандебский. – Взять, к примеру, хотя бы два его последних изобретения из области средств воздухоплавания. Как их? Напомни-ка. – Он хитро подмигнул Манюне.

– Да чего уж там теперь: «Аэроблин» и «Спирулёт», – слегка замешкавшись, стеснительно напомнил Чубчик.

Изобретатель-самоучка Сидор насторожился и весь превратился в слух.

– Ну так расскажи нам о них, – попросил он с надеждой в голосе, хотя бы коротенько.

– Да чего рассказывать-то? – приступил к импровизации Манюня. – И тот и другой – летательные аппараты. Первый действительно похож на блин и перемещается в воздухе под действием электростатических сил отталкивания. Второй же – это такое средство передвижения, что дует назад, а летит вперёд. Крылья обладают свойствами сворачиваться в спираль и ввинчиваться в воздух. При посадке может зависать на проводах, на деревьях, садиться на крыши домов, на воду, плавать под ней. Да что только не может «Спирулёт».

– А фигуры высшего пилотажа? – оживлённо поинтересовался Сидор.

– И фигуры может, даже сверх высшего пилотажа.

– Ого!

– Вот тебе и «ого», – передразнил Манюня. – Всё, Абрамыч! Домой!

Словами этими Бабэльмандебский был выведен из задумчивости, обусловленной размышлениями над тем, какой же у него талантливый ученик и последователь.

– Да-да, пора. Что-то мы тут засиделись, а великие дела не ждут. Надобно и честь знать.

Оба нетвёрдой походкой, поддерживая друг друга, направились к выходу. Обострённый слух Чубчика невольно улавливал недоуменные восклицания оставшихся у пивной стойки недавних собутыльников: «А как же всё-таки собирать с дерева клубнику с малиной? Высоко же ведь!», или, «А я что-то со „Спирулётом“ не особенно понял!», или, «Интересно, а почему всё-таки баклажаны не хотят расти?».

Таким образом, каждый из оставшихся оказался наедине с множеством нерешённых вопросов, вдруг возникших в их головах на протяжении двух часов общего застолья.

Иван Абрамыч Бабэльмандебский покидал питейное заведение с твёрдым убеждением, что, начиная с этого дня и до весны следующего года, ему с Манюней обеспечено, как минимум, один раз в каждую неделю, по сто «наркомовских» с привесом, плюс – закусь, просто так, как говорится – на халяву, за щедро раздаваемые обещания. Жить как-то надо?! А насчёт саженцев… Ну что же. Может случиться так, что жизнь внесёт свои коррективы в ход событий, и тогда всё ещё может измениться. А пока что нечего ломать себе голову. Сомнения не мучили его.

2. Будни друзей. Их нежданная встреча с Монбланом Аристарховичем Кочергиным-Бомбзловским и Павлиной Викентьевной Памперс-Лобызовской

Каждый субъект – хозяин

своего потрясения

(Автор)

Утро следующего дня было отмечено пасмурной погодой и таким же настроением. Однако, ближе к полудню распогодилось. Солнце уже старалось заигрывать с природой, то появляясь, то прячась за тучкой. Светило, видимо, стеснялось своей откровенной наготы.

Иван Абрамыч и Манюня так и провели первую половину дня в боковых упражнениях, иной раз стеная и охая.

Окончательно разбудил их какой-то непонятный шум, доносившийся со стороны улицы. Иван Абрамыч глянул на настенные часы с кукушкой. Они показывали без четверти час. Он попытался привстать с постели, но тут же ойкнул, согнулся дугой и схватился за поясницу.

– Здоровье – разменная монета: им надо расплачиваться, – с натугой выдавил из себя. – Кажись у меня снова депрессия в пояснице. Знать, сон не в руку.

А явилось ему во сне снова какое-то кошмарное видение. Будто бы он пребывает в каком-то складском помещении среди голых, тощих полок. А среди этих полок бегают упитанные голые продавщицы и один продавец, тоже голый, но худой.

Манюня Чубчик покинул пределы раскладушки и активно считал свои рёбра методом чёса.

– Что там за шум на улице, Абрамыч? – полюбопытствовал он.

– Не по тому адресу обращаешься, – прозвучало в ответ. – Посмотри сам.

– Эк вас согнуло, компанэрос! – посочувствовал Манюня. Почёсываясь и позёвывая, подошёл к открытому окну.

С высоты второго этажа хорошо просматривалось шествие небольшой процессии – преимущественно из представительниц слабого, но такого прекрасного пола, – следовавшей по обочине проезжей части дороги. На самых её задворках семенила неуклюжая фигура древнего, но ещё довольно-таки энергичного старикана, бывшего компартийца, а ныне – общительного общественника, занимающегося на общих началах общими вопросами.

Процессию возглавляла дородная дама бальзаковского возраста. В холёных руках её красовался небольших размеров плакат, гласивший

«Каждому телесериалу по концу!!!»,

поясняющий рядовому обывателю, что перед ним – представители общества любителей телесериалов. Как следовало из других плакатов, они, любители, были крайне возмущены бесконечностью телесериалов, их кровавыми разборками.

Следовавшие за предводительницей другие общественницы – две худосочные особы, – с гордо поднятыми головами несли развёрнутый транспарант с надписью:

«Лучше уж ничего,

чем всего понемногу,

но без конца».

Процессия завершалась плакатом:

«Не позволим!

No passaran!».

– Делать им что ли больше нечего? – проворчал Бабэльмандебский, крадучись к окну косинусом, а разгибаясь подле него отрезком прямой. – Ба-а, знакомые всё лица! – можно было прочесть на его лице. Он знал почти всё население города, пофамильно, а его знала почти каждая дворовая собака.

Жил Иван Абрамович бобылём, в двухкомнатной квартире, во втором этаже старинного жилого здания. Квартира досталась ему в наследство от матушки. Отца своего он вовсе не помнил. А воспитала его, как любил он говаривать, детская комната. Когда его спрашивали, женат ли, отвечал, что был, да весь вышел. Жена с двумя детьми покинула его по причине наличия взаимной перпендикулярности взглядов на жизнь. С собой она прихватила почти всё, что могло двигаться, и перебралась к другу детства Ромуальду Шаловливому. С ним она дружила с незапамятных времён непорочного детства.

Кем только не приходилось ему работать и служить за всю свою жизнь. Был он и мальчиком на побегушках, и грузчиком, швейцаром, и официантом, продавцом, и театральным работником – осветителем. О своей жизни он распространялся с большой неохотой, отделываясь, как правило, безобидной шуткой:

– То – не жизнь, а сплошные многоточия!

Последним местом его работы был производственный кооператив закрытого типа «Эй ухнем!». Тот поставлял свою продукцию в городской мебельный магазин «С лёгким стулом!» открытого акционерного товарищества с ограниченной ответственностью «Обух и дышло». Должность Иван Абрамыч занимал ответственную, связанную с риском для жизни, но зато высокооплачиваемую. Согласиться на неё отважился бы не всякий. Здесь нужен был человек со стальными нервами и чугунной выдержкой. Его штатная единица так и называлась – «Специалист по громоотводу». Всё вроде бы и правильно: производство с максимальным применением лакокрасочных материалов. В его распоряжение был предоставлен отдельный прекрасно обставленный, оборудованный и оснащённый новейшей техникой служебный кабинет. Всё вроде бы чин-чином.

Однако то была лишь внешняя сторона дела. На практике же всё обстояло иначе. Специалисту по громоотводу отводилась незавидная роль «мальчика для битья», или иными словами – так называемого, в подразделениях товарищества, роль «ковёрного». Его прямой обязанностью было являться начальству «на ковёр», за «того парня».

Заправлял всеми делами фирмы, то есть – товарищества «Обух и дышло», шеф, шустрый малый Пендель Криводуй, крутой и бескомпромиссный. Крутой не только на слова, но и на кулаки. Под его руководством трудилась целая орава начальников различных подразделений.

– И вот, только представьте себе, – обычно вёл свой рассказ Иван Абрамыч в кругу неприкаянных, таких, как и он сам, – Вызывает, к примеру, Пендель Криводуй к себе кого-либо из подчинённых начальников. Этот, кто вызывается, в свою очередь звонит мне и посылает к шефу меня вместо себя. Я иду. Шеф, если он не в духе, пытается отвести на мне душу. Надо было быть хорошо подготовленным и в совершенстве знать производство, чтобы суметь выкрутиться из любой ситуации и не заработать лишнего тумака.

Так что в вышеозначенной фирме я лучше других владел производственно-психологической ситуацией, и потому был в большой цене, хотя и не раз оказывался в нокауте. Но меня, главное, ценили, а цена эта была несоизмерима с количеством синяков и ссадин, заработанных мной в процессе общения с начальствующим составом.

Но в один ненастный, пасмурный день – так уж получилось, – я оказался не в силах стерпеть несправедливых упрёков и болевых приёмов со стороны шефа. Контакты не совпали с напряжением, между нами проскочила искра. Фирма сгорела. Сгорело и пожарное училище вместе с пожарным депо, расположенными впритык к ней. Как говорится – цирк сгорел, клоуны разбежались. А Пенделя Криводуя ищут до сих пор, найти не могут…

– Послушай, Моня! Пожрать бы чего, а? Ты б глянул, что у нас там есть в холодильнике.

– Вчера ещё смотрел. Хоть шаром покати: холодно и пусто, как в мировом пространстве.

– Что же делать? – Иван Абрамыч почесал затылок. – Ума не приложу. Может у кого из соседей деньжат занять?

– Да ведь не дадут же, – в полной безнадёге махнул рукой Чубчик. – Кому только не задолжали. Вон, Навлакия Пришпандорина даже грозилась в суд на нас подать.

– Ну, ладно, ладно. Что-нибудь придумаем.

В воздухе повисла недолгая пауза.

– Безысходность определяет внутренний надлом, – нарушив молчание выдал на-гора Чубчик, и что-то тихо прошептал в свой ботинок.

– Хватит, дружище, ныть и сопли на кулак наматывать. Выше голову. У нас с тобой всё ещё впереди, – обнадёжил Иван Абрамыч и промурлыкал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». – Так как вся наша жизнь облачена в формы времени, пространства и причинности, одевайся, дружок, и – вперёд. Нас ждут великие дела!

Солнце светило во всю «ивановскую». Щебет пернатых, гул моторов и отголоски трамвайных звонков заполонили улицу. Проехала поливальная машина. Испарения, исходившие от асфальта, приятно щекотали ноздри и будоражили воображение.

Не имея ещё никаких планов на текущий день, Иван Абрамыч Бабэльмандебский и Манюня Чубчик двигались в полный рост, наугад, по одной из шумных улиц.

По левую сторону, через дорогу, располагался магазин «Суши вёсла!», торговавший водным спортинвентарём. Новинкой сезона в нём была подводная надувная лодка, предназначенная для одиночного подводного плавания в водах речных заток, в автономном режиме.

Промелькнула редакция еженедельника «Будь здоров, не хворай!». Всевидящий, проницательный взгляд приятелей привлекло цветастое объявление на одной из металлических дверей. Текс гласил:

Кальсоны шерстяные, ручной вязки.

Фасон-покрой – «Галифе,

выставочный вариант

Только для младших научных сотрудников

и приват-доцентов.

Вход 1 руб.

Брось сюда!

Под объявлением в двери виднелась узкая щель с откидным козырьком. Содержимое текста объявления просто интриговало: что это за невиданная продукция такая, и почему именно для ограниченного контингента работников интеллектуального труда? Любопытство взяло верх. Два рубля из последней пятёрки быстро исчезли в щели. Что-то загудело, щёлкнуло. Дверь сама отворилась и впустила любопытствующих посетителей, после чего сама же и захлопнулась.

Иван Абрамыч и Манюня очутились в длинном, слабоосвещённом коридоре, в конце которого виднелась ещё одна такая же дверь. С правой стороны на стене был прикреплён стрелочный указатель с надписью:

«Проходи дальше!»

Прошли. Открыли дверь. Зажмурились: неведомая сила вытолкнула их на ярко освещённое пространство улицы, параллельной той, с которой они только что пришли.

Небольшая толпа зевак, таким же образом попавшаяся на чью-то удочку, весело загалдела и удовлетворённо-издевательски захлопала в ладошки.

– Мать моя героиня! – только и сумел воскликнуть Иван Абрамыч. – Объегорили, облапошили, к столбу позорному пришпандорили! У-у, авантюристы ушлые!

– Да-а, такие-то вот дела, что прошу не беспокоить! – добавил Манюня.

Они быстенько пересекли улицу и шмыгнули под своды какого-то магазина, подальше от улюлюканья и насмешек, и очутились перед прилавком, заполненным множеством разноцветных, надувных, резиновых шариков. Мужчина-продавец утопал в них, силясь надуть очередной шарик.

Перед прилавком стоял крутой бритоголовый – с чрезвычайно низким лбом, квадратным, скошенным подбородком и густыми, насупленными бровями, – с сынишкой лет шести. Дитя капризничало и желало какой-то особый шарик, но ни один из них не устраивал его. Отец требовал от продавца очередного надутия, показывая огромный кулачище из-под прилавка. Продавец хотел было выразить протест, но услышал:

– Дуй, козёл бубновый, не то моргалы повыкалываю! Понял?!

– Как вам не стыдно, гражданин? Что вы себе позволяете? – попыталась вступиться за продавца пожилая женщина. – Чему вы учите своего ребёнка?

– Без сопливых обойдёмся! – нисколько не задумываясь и не смущаясь, отпарировал папаша. – Ты кто такая?.. Тоже мне. Ишь, инфузория амёбная нашлась.

Женщина как открыла рот, так и не смогла его закрыть от возмущения. У неё перехватило дыхание.

Всё закончилось тем, что капризный бутуз мастерски проколол один за другим три шарика, схватил папашу за штаны и потащил его к выходу из магазина. Продавец упал в обморок, Вызвали «Скорую», констатировали: кислородное голодание и отвезли в больницу.

Тут же рядом, за перегородкой, во внутреннем дворе, располагалось торговое подразделение магазина под вывеской «Сукины дети», где продавались щенки смешанных пород от родителей с древними, шикарными родословными. Правда, глядя на этих недоношенных сукиных детей, почему-то закрадывались большие сомнения в справедливость подобных утверждений.

Изнемогая от жары и голода, хватив на оставшиеся деньги по кружке кваса из автоцистерны, приятели принялись рассуждать, чем бы им заняться и куда направить стопы свои. Пока они терялись в догадках, мимо, сверкая чёрным лаком и блеском никеля, прошуршала «автопродлёнка» и остановилась подле парадных дверей ресторана «У самовара» отеля «Знай наших!». Швейцар в парадной ливрее, выросший словно из-под земли, услужливо отворил тяжеловесную дверку лимузина. Из утробы его молодцевато выскользнула низкорослая фигура старичка, одетого по последнему слову моды. Протянув руку в кабину, он извлёк на свет божий прекрасное изваяние в лице царственной молодой особы. Казалось, на голову её был выплеснут целый ушат драгоценностей. Она вся сверкала бриллиантами и светилась неоновым светом. Улыбка с ямочками на персиковых щеках не сходила с её лица.

Со стороны можно было предположить, что это дед с внучкой. Однако, это была пара, связанная любовными узами, в которой Бабэльмандебский узнал своего давнего друга Монблана Аристарховича Кочергина-Бомбзловского и примадонну городского театра Павлину Памперс-Лобызовскую. Ухажёр небрежно сунул в нагрудный карман ливреи вытянувшегося по стойке «смирно» швейцара бумажную ассигнацию неизвестного достоинства. Дама взяла его под ручку.

– Монбланушка! Ты ли это, старина?! – радостно воскликнул Иван Абрамыч, быстрой рысцой – переходящей в галоп, – приближаясь к вновь прибывшим с распростёртыми объятиями. – Вот так номер! Сколько лет, сколько зим! Обалдеть!