Старик Хоттабыч Лагин Лазарь

Вдвоем в парикмахерской

– Неплохо сработано, а? – горделиво спросил старик Хоттабыч, с удовлетворением поглядывая на выбегавших из парикмахерской баранов. – Да дозволено будет мне по этому случаю признаться тебе, о прелестный Волька ибн Алеша: я не сразу решил, что мне делать с ними. Поверишь ли, мне стыдно об этом вспомнить – сначала я хотел поразить их громом с неба. Ведь это дурной тон – поражать людей громом с неба. Это ведь каждый может сделать.

Старик явно напрашивался на комплименты. Но Волька, у которого от всего виденного мороз продирал по коже, нашел все-таки в себе мужество, чтобы вступиться за науку.

– Удар грома, – сказал Волька, еле сдерживая дрожь, – никого поразить не может. Поражает людей разряд атмосферного электричества – молния. А гром не поражает. Гром – это звук.

– Не знаю, – сухо ответил старик, не желавший опускаться до споров с мальчишкой.

Но он тут же понял, что взял не тот тон, который нужно было, и его морщинистое лицо расплылось в простодушной улыбке.

– Не могу без смеха вспомнить, о мудрейший из отроков, как эти люди превращались в баранов! Сколь забавно это было, не правда ли?!

Волька не находил в происшедшем ничего забавного. Его страшила судьба новоявленных баранов. Их свободно могли зарезать на мясо. Их могло раздавить автобусом, вообще с ними могли случиться самые разнообразные неприятности. Словом, старик явно перестарался. Вполне достаточно было бы поместить про них фельетон в «Пионерской правде» или в «Крокодиле», не упоминая, конечно, про его бороду. Можно было, на худой конец, публично обругать их баранами. Но превращать людей в баранов – это уже слишком.

Волька окинул грустным взором опустевшую парикмахерскую. Еще дымилась на полу намоченная в кипятке салфетка, которую несчастный мастер собирался приложить в виде компресса к побритым щекам не менее несчастного клиента. Вокруг кресел валялись в беспорядке ножницы, бритвы, кисти для бритья, машинки для стрижки волос. В мыльницах сиротливо белела пышно взбитая мыльная пена.

– Знаешь ли ты, о прелестный зрачок моего глаза, – продолжал между тем петушиться Хоттабыч, – я давно уже не колдовал с таким удовольствием! Разве только когда я превратил одного багдадского судью-взяточника в медную ступку и отдал ее знакомому аптекарю. Аптекарь с самого восхода солнца и до полуночи толок в ней пестиком самые горькие и противные снадобья. Не правда ли, здорово, а?

– Очень здорово, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб! Прямо замечательно!

На сей раз Волька говорил совершенно искренне.

– Я так и знал, что тебе это понравится, – сказал с достоинством старик и добавил: – Ну, а теперь пойдем прочь, подальше от этой отвратительной цирюльни.

И потащил Вольку к выходу.

– А касса? А инструменты? А мебель? – воскликнул наш юный герой, упираясь.

Старик обиделся:

– Не хочешь ли ты предложить мне, старому джинну Гассану Абдуррахману ибн Хоттабу, украсть эти кресла и бритвы? Только прикажи, и у тебя будет сколько угодно роскошных кресел, мыльниц, ножниц и бритвенных приборов, которыми не пренебрег бы и сам Сулейман ибн Дауд, да будет мир с ними обоими!

– Да нет же, – сказал тогда с досадой Волька. – Совсем наоборот: я боюсь, что мы уйдем, а парикмахерскую обворуют.

– И пусть обворуют, – жестко ответил Хоттабыч, – так этим смешливым бездельникам и надо.

– Фу-ты, чепуха какая! – вконец возмутился Волька. – Парикмахерская ведь не частная, парикмахерская ведь государственная, старая ты балда!

– Да позволено будет мне узнать, что ты, о бриллиант моей души, подразумеваешь под этим неизвестным мне словом «балда»? – осведомился с любопытством старик Хоттабыч.

Волька от смущения покраснел, как помидор.

– Понимаешь ли… как тебе сказать… э-э-э… ну, в общем, слово «балда» означает «мудрец».

Тогда Хоттабыч запомнил это слово, чтобы при случае блеснуть им в разговоре.

А Волька решительно защелкнул дверь парикмахерской на английский замок, предварительно заперев кассу и убрав на место валявшиеся инструменты. А в окошке он повесил первую попавшуюся под руку табличку. На табличке было написано:

ЗАКРЫТО НА ОБЕД

Беспокойная ночь

Как раз в это время стадо баранов, подгоняемое озабоченными дворниками, потянулось по направлению к научно-исследовательскому институту овцеводства. Уличная пробка немедленно стала рассасываться, и несколько десятков автобусов, грузовиков, легковых машин, трамваев и троллейбусов сразу тронулись с места. Зажглись притушенные фары, сердито зафыркали и запыхтели моторы, загудели сирены, раздраженно задребезжали трамвайные звонки. Тогда Хоттабыч страшно изменился в лице и громко возопил:

– О горе мне, слабому и несчастному джинну! Джирджис, могучий и беспощадный царь шайтанов и ифритов, не забыл нашей старинной вражды! И вот он наслал на меня страшнейших своих чудовищ!

С этими словами он стремительно отделился от тротуара, уже где-то высоко, на уровне третьего или четвертого этажа, снял свою соломенную шляпу, помахал ею Вольке и медленно растаял в воздухе, крикнув на прощанье:

– Я постараюсь разыскать тебя, о Волька ибн Алеша! Пока!

Между нами говоря, Волька даже обрадовался исчезновению старика. Было не до него. У Вольки буквально подкашивались ноги при одной мысли, что ему сейчас предстоит возвратиться домой.

На новой квартире дым стоял коромыслом. Мебель была расставлена кое-как, на диване лежала куча всякой одежды, которая почему-то никак не влезала в шкаф. Столовая была загромождена ящиками с книгами и всякой домашней утварью. Бабушка вместе с матерью стряпала ужин для отца, который только недавно вернулся с работы и с места в карьер принялся вколачивать в стенки гвозди для портретов. Словом, у взрослых было столько забот, что они не имели никакой возможности присмотреться к тому, как выглядят Волькины щеки. Наспех отругав его за «полуночничание», они вновь занялись своими делами. А Волька, которому пережитое за день основательно отшибло аппетит, отказался от ужина и, сказавшись усталым, завалился спать. Он лежал один в своей темной комнате. Время от времени он щупал свои бритые щеки и горестно стонал. А в это время было слышно, как за стеной отец, развесив наконец портреты, начал распаковывать ящики с книгами. Потом донеслись голоса бабушки, матери, звон посуды, ножей и вилок, прекратился стук молотка и скрежет открываемых ящиков: родители сели ужинать.

– Воля! – крикнула сыну мать из столовой. – Может быть, все-таки придешь поужинать?

– Нет, мамочка, мне что-то не хочется, – скорбно ответил Волька и вдруг почувствовал, что ему очень хочется кушать.

Терзаемый голодом, он ворочался с боку на бок, пока в квартире не погасили свет и не затихли разговоры. Прождав еще некоторое время и убедившись, что старшие действительно уснули, он осторожно слез с кровати и босиком, на цыпочках пробрался в столовую. Его привыкшие к темноте глаза уже различили в синем полумраке заветную дверцу буфета, когда вдруг тишину квартиры прорезала дробная трель телефонного звонка.

Проклиная телефон и его изобретателя, Волька опрометью бросился в свою комнату и, осторожно улегшись на кровати, стал выжидать тот счастливый момент, когда он сможет беспрепятственно добраться до буфета.

– Да, это я, – донесся в это время заспанный голос Алексея Алексеевича, подошедшего к телефону. – Да… Здравствуйте, Николай Никандрович. Что? Нету, нету… Да, дома… Пожалуйста. До свиданья, Николай Никандрович.

– Кто это звонил? – заинтересовалась Волькина мать из спальни, и Алексей Алексеевич ответил:

– Это отец Жени Богорада. Волнуется, что Женя до сих пор не вернулся домой. Спрашивал, не у нас ли Женя и дома ли Волька…

– В мои годы, – вмешалась в разговор бабушка, – так поздно возвращались домой только гусары… Но чтобы ребенок…

Минут десять прошло, пока, судя по всем признакам, старшие наконец уснули, и тогда Волька с теми же мерами предосторожности опять отправился в свою тайную экспедицию за съестным. Вот он благополучно добрался до самого буфета и уже раскрыл дверцу, когда снова раздался оглушительный телефонный звонок. И снова Волька вынужден был, голодный и злой, позорно бежать из столовой.

На этот раз звонила Татьяна Ивановна, мать Сережи Кружкина. Она тоже справлялась, не у них ли засиделся ее сын и нельзя ли, в крайнем случае, узнать о нем у Вольки.

– Пожалуйста, – любезно согласился Алексей Алексеевич и, приоткрыв дверь Волькиной комнаты, окликнул сына.

Тут немедленно вмешалась бабушка:

– Как тебе не стыдно, Алеша! Ребенок устал после экзаменов, а ты его будишь!

– Хорош ребенок, – проворчал Алексей Алексеевич. – У этого ребенка скоро борода начнет расти.

И он вернулся к телефону, не подозревая даже, насколько близок он был к истине, когда говорил насчет бороды.

Долго, очень долго Волька ждал, когда прекратятся, наконец, разговоры старших насчет Жени и Сережи, и, так и не дождавшись, незаметно заснул сам.

Поздно ночью пошел дождь. Он весело стучал в окна, лихо шумел в густой листве деревьев, деловито журчал в водосточных трубах. Временами он затихал, и тогда слышно было, как крупные дождевые капли солидно и увесисто падали с карнизов в бочку, стоявшую под окном. Потом, как бы набравшись сил, дождь снова начинал лить густыми потоками. Под такой дождь очень приятно спать, он действует убаюкивающе даже на людей, страдающих бессонницей, а Волька никогда не жаловался на бессонницу.

К утру, когда небо почти прояснилось от туч, кто-то осторожно тронул несколько раз нашего крепко спавшего героя за плечо. Но Волька продолжал спать, и тогда тот, кто тщетно пытался разбудить Вольку, печально вздохнул, что-то пробормотал себе под нос и, шаркая туфлями, направился в уголок комнаты, где на специальной тумбочке стоял Волькин аквариум с золотыми рыбками. Затем раздался еле слышный всплеск воды, и снова воцарилась полная тишина.

Не менее беспокойное утро

Утро наступило чудесное, солнечное.

В половине седьмого бабушка, тихо приоткрыв дверь, прошла на цыпочках к окну и распахнула его настежь. В комнату сразу ворвался бодрящий, прохладный воздух и вместе с ним радостный хор птиц, автомобилей и человеческих голосов. Начиналось городское утро, шумное, веселое и хлопотливое. Но Волька не проснулся бы, если бы одеяло не соскользнуло с него на пол.

– Батюшки, – заволновался он, посмотрев на будильник, стоявший рядом на столике, – опоздал! Ей-богу, опоздал! Сережка уже добрый час ждет меня на реке удить рыбу.

Волька огорченно шлепнул себя по щеке и, наколовшись на выросшую за ночь щетину, сразу вспомнил про вчерашние события и понял, что находится в совершенно безвыходном положении. Тогда он снова забрался под одеяло и начал, уныло похныкивая, думать, что ему делать.

– Воля, а Воля! Ты уже встал? – услышал он донесшийся из столовой голос отца, но решил лучше не отвечать.

– Воля, ну вставай же, пора завтракать, – продолжал отец. – Не понимаю, как можно спать, когда на дворе такое замечательное утро.

Он говорил это, очевидно, бабушке, потому что в ответ раздался ее сварливый голос:

– Вот заставить бы тебя самого, Алеша, сдавать экзамены, да потом разбудить бы тебя чуть свет, чуть заря.

Бабушка все время вела примиренческую линию по отношению к своему единственному внуку.

– Ну, и пускай его спит, – пробурчал отец, принимаясь за завтрак. – Небось захочет есть, сразу проснется.

Каково Вольке было слышать эти слова! Он буквально изнемогал от голода и иногда ловил себя на том, что яичница с куском черного хлеба сейчас волнует его больше, чем рыжая щетина на его щеках. Но здравый смысл взял все-таки верх над чувством голода, и Волька пролежал в постели до тех пор, пока отец не ушел на работу, а мать не отправилась с кошелкой на рынок.

Прошло два часа, а Волька так и не придумал выхода из своего трагического положения.

«Была не была! – решил он тогда. – Расскажу все бабушке. Авось вместе что-нибудь изобретем».

И, чтобы отрезать себе путь к отступлению, он тут же крикнул:

– Бабушка, а бабушка!

– Ишь ты, проснулся все-таки, – обрадовалась бабушка, которой было скучно одной в квартире. – Иду, иду, полуночник.

Ее легкие шаги послышались уже совсем близко, когда Волька, рассеянно взглянувший на свой аквариум, вдруг быстро подскочил к двери и закрыл ее на ключ.

– Я скоро, бабушка, я только оденусь и сам приду в столовую, – сказал он и, чем-то очень взволнованный, подбежал к аквариуму.

Это был совсем обычный маленький аквариум, но Волька, посмотрев на него в это беспокойное утро, всполошился недаром. Дело в том, что по сравнению со вчерашним днем в этом аквариуме произошли серьезные изменения, никак не объяснимые с точки зрения естественных наук и полные поэтому таинственного смысла: за ночь население аквариума увеличилось. Вчера было четыре рыбки, а сегодня стало пять! Появилась еще одна, новая, толстая золотая рыбка, важно шевелившая своими пышными, ярко окрашенными плавниками. Когда изумленный Волька прильнул к толстому стеклу аквариума, ему показалось, что она несколько раз хитро подмигнула ему.

– Что за ерунда! – пробормотал озадаченный Волька и засунул руку в воду, чтобы схватить загадочную рыбку, но она сама, сильно ударив хвостом по воде, выскочила из аквариума на пол и в мгновенье ока превратилась в старика Хоттабыча.

– Уф! – сказал Хоттабыч, отряхиваясь и вытирая полой пиджака свою мокрую бороду. – Я все утро ожидаю чести выразить тебе свое почтение. Но ты не просыпался, как я ни старался разбудить тебя. И мне пришлось переночевать в аквариуме, о счастливейший Волька ибн Алеша.

– Как тебе не стыдно смеяться надо мной! – разозлился Волька. – Только в насмешку можно назвать счастливцем мальчика с бородой.

Почему С.С. Пивораки переменил фамилию

Ничего не произошло бы, если бы Степан Степанович Пивораки не решил в это очаровательное утро совместить сразу два удовольствия: он захотел побриться, наслаждаясь одновременно живописным видом на реку. Поэтому он придвинул к самому окну столик, на котором расположил бритвенные принадлежности, и принялся, мурлыча под нос веселую песенку, тщательно намыливать себе щеки.

Мы позволим себе использовать время, которое Степан Степанович употребляет для намыливания своей физиономии, и вкратце расскажем о нашем новом знакомом.

По странному совпадению обстоятельств, его фамилия полностью соответствовала одной из двух основных его слабостей: он любил пить пиво и закусывать его аппетитными красными раками.

Второй его слабостью была излишняя словоохотливость, из-за которой он, человек, вообще говоря, неглупый и начитанный, нередко становился в тягость даже самым близким своим друзьям.

За всем этим он был превосходным парнем и большим мастером своего дела. Он был лекальщиком.

Закончив намыливать свое лицо, Степан Степанович взял в руку бритву и принялся с необыкновенной легкостью водить ею по щекам. Затем он с наслаждением обрызгал себя из пульверизатора цветочным одеколоном «Орхидея» и принялся вытирать бритву, когда вдруг неожиданно рядом с ним неизвестно каким путем возник старичок в канотье и расшитых золотом и серебром туфлях.

– Ты брадобрей? – сурово спросил старичок у опешившего Степана Степановича.

– Во-первых, – вежливо ответил ему Пивораки, – я попрошу вас не тыкать. А во-вторых, вы, очевидно, хотели сказать «парикмахер»? Нет, я не профессионал-парикмахер. Хотя, с другой стороны, я могу сказать про себя, что да, я парикмахер. Потому что, не будучи парикмахером, или, как вы выразились, брадобреем, я могу все же заткнуть за пояс любого парикмахера-профессионала, или, как вы выразились, брадобрея, тогда как ни один парикмахер не может заткнуть за пояс меня. А почему? Да потому, что я в уме…

Старик очень невежливо прервал разговорившегося Пивораки на полуслове:

– Сумеешь ли ты отлично побрить отрока, которому ты недостоин даже целовать пыль под его стопами?

– Я бы вторично попросил вас не тыкать, – снова возразил Степан Степанович. – Что же касается существа затронутого вами вопроса…

Он хотел было продолжать свою речь, но старик молча собрал все бритвенные принадлежности, ухватил за шиворот продолжавшего ораторствовать Степана Степановича и, не говоря худого слова, вылетел с ним через окошко в неизвестном направлении.

Через несколько летных минут они через окошко же влетели в знакомую нам комнату, где, пригорюнившись, сидел на своей кровати Волька Костыльков, изредка со стоном поглядывая в зеркало на свою бородатую физиономию.

– Счастье и удача сопутствуют тебе во всех твоих начинаниях, о юный мой повелитель! – провозгласил торжественно старик, не выпуская из своих крепких рук пытавшегося вырваться Степана Степановича. – Я совсем было отчаялся найти тебе брадобрея, когда увидел через окошко сего болтливого мужа, и я захватил его с собою, и вот он перед тобою со всеми инструментами, необходимыми для бритья… А теперь, – обратился он к Пивораки, выпялившему глаза на бородатого мальчика, – разложи, как это подобает, свои инструменты и побрей этого отрока так, чтобы его щеки стали гладкие, как у юной девы.

– Я попросил бы не тыкать, – нерешительно ответил гордый Степан Степанович, но вступать в продолжительную дискуссию не счел целесообразным, безропотно намылил Волькины щеки, и бритва заблестела в его руке.

Вскоре Волькины щеки стали гладкими.

– А теперь, – сказал старик Степану Степановичу, который буквально осунулся за последние полчаса, – сложи свои инструменты и приходи сюда через окно завтра рано утром. Тебе придется снова побрить этого отрока, да славится его имя среди всех отроков этого города!

– Я попросил бы не тыкать, – устало возразил Степан Степанович и после непродолжительного молчания добавил: – Завтра я не смогу. Завтра я работаю в ночной смене.

Хоттабыч посмотрел на него так многозначительно, что Степан Степанович еле смог выдавить из себя вопрос:

– А, извините за назойливость, как часто мне придется лазить по утрам через окошко к этому молодому товарищу?

– Пока у него не перестанет расти борода, – сурово ответил старик, и Степан Степанович с тоской подумал, что борода у этого молодого человека, очевидно, еще только начала расти и вряд ли перестанет расти до самой его смерти.

Тогда у Степана Степановича от горя подкосились ноги, он тяжело упал на стул и пролепетал:

– В таком случае, мне придется перейти на такое предприятие, где работают в одну смену.

– Меня это не касается, – сухо ответил старик.

– Разрешите второй вопрос, – сказал Степан Степанович, с трудом поворачивая язык, – может быть, все-таки лучше будет вам попробовать средство для удаления волос, которое можно приобрести в любой аптеке? Это избавило бы нашего молодого товарища от необходимости бриться каждый день.

– Я не завидую твоей судьбе, если ты нам врешь про это средство, – зловеще проговорил Хоттабыч и, отпустив перепуганного насмерть Степана Степановича, отправился в ближайшую аптеку.

Вскоре он вернулся с аккуратно завязанным пакетиком.

– Мы испробуем это средство, когда закатится солнце, о благородный отрок, – сказал он повеселевшему Вольке, который поджидал его у подъезда, уписывая за обе щеки огромный кусок пирога с капустой.

Что же касается Степана Степановича Пивораки, который уже больше не появится в нашей глубоко правдивой повести, то доподлинно известно, что он после описанных выше злоключений совершенно изменился.

Раньше болтливый, он стал сейчас скуп на слова и каждое из них тщательно взвешивает, перед тем как произнести. Недавно еще большой любитель выпить, он решительно прекратил после этого дня потреблять алкогольные напитки и даже, если верить слухам, переменил фамилию Пивораки на более соответствующую его теперешнему настроению – фамилию Ессентуки.

Интервью с легким водолазом

Всю ночь родители Сережи Кружкина и Жени Богорада провели на ногах. Они звонили по телефону всем своим знакомым, объездили на такси все отделения милиции, все больницы, побывали в уголовном розыске и даже в городском морге. И все безрезультатно. Ребята как в воду канули.

Наутро директор школы вызвал к себе и лично опросил одноклассников Сережи и Жени, в том числе и Вольку Костылькова. Волька честно рассказал про вчерашнюю встречу с Женей Богорадом в кино, благоразумно умолчав, конечно, про бороду. При этом он страшно волновался, как бы директор или кто-нибудь из присутствующих не обратил внимания на его бритые щеки. Но директору было не до Волькиных щек.

Одна из девочек, немножко поплакав, вспомнила, что часов около восьми вечера она встретила Сережу на Пушкинской улице. Сережа был в превосходном настроении и спешил домой обедать. Такие же показания дали еще несколько учеников, но ни одно из них не помогло найти нити для дальнейших поисков.

Уже школьники, задумчивые и невеселые, собирались разойтись по домам, когда вдруг один мальчик вспомнил, что Сережа с Женей собирались после школы пойти купаться. И тогда все похолодели от страшной мысли.

Ну, конечно, ребята пошли купаться и утонули.

Через полчаса все наличные силы Освода были брошены на розыски юных утопленников. Сотрудники спасательных станций старательно обшарили баграми всю реку в пределах черты города, но ничего не нашли. Водолазы добросовестно обходили русло реки, подолгу прощупывая омуты, и также ничего не обнаружили.

Так они и доложили своему начальнику. Начальник снял свою форменную фуражку, вытер носовым платком лоб, вспотевший от жары и забот, и приказал продолжать поиски вплоть до наступления темноты.

Уже спускалась над рекой огненная стена заката, слабый ветер доносил из Парка культуры низкие звуки сирены – знак того, что в летнем театре начинался вечерний спектакль, а на реке еще виднелись темные силуэты осводовских лодок, разыскивающих Сережу и Женю.

В этот прохладный и тихий вечер не сиделось дома. Тем более что Волька только что натер свои щеки средством для удаления волос, и лицо действительно стало почти совсем гладким.

– Ничего, о Волька ибн Алеша, – успокоил его Хоттабыч, – на сегодня вполне достаточно, а завтра к вечеру истечет срок колдовству, и тогда растительность на твоем лице исчезнет, как будто ее и не было вовсе. Ибо, к счастью, я заколдовал тебя малым колдовством.

– Пойдем погуляем, что ли, – сказал Волька, и вскоре они уже шагали вдоль широкой асфальтированной набережной.

– Что это за люди со странными головами стоят в этих утлых суденышках? – спросил старик, указывая на осводовские лодки.

– Это легкие водолазы, – печально ответил Волька, вспомнив о своих пропавших друзьях.

– Мир с тобою, о достойный легкий водолаз, – величественно обратился тогда Хоттабыч к одному из водолазов, высаживавшемуся из лодки на берег. – Что ты разыскиваешь здесь, на дне этой прохладной реки?

– Утонули два мальчика, вот мы их и ищем, – ответил водолаз и быстро взбежал по ступенькам в помещение спасательной станции.

– Я не имею больше вопросов, о высокочтимый легкий водолаз, – промолвил ему вслед Хоттабыч.

Затем он вернулся к Вольке, низко поклонился и произнес:

– Целую землю у ног твоих, о достойнейший из учащихся неполной средней школы.

– В чем дело?

– Правильно ли я понял этого легкого водолаза, что он разыскивает двух отроков, имеющих высокую честь быть твоими товарищами?

Волька вместо ответа молча кивнул головой.

– И один из них лицом круглолиц, телом коренаст, носом курнос, и волосы его подстрижены не так, как это подобает отроку?

– Да, это Женя. У него прическа «бокс». Он был большой франт, – сказал Волька и очень грустно вздохнул.

– Мы его видели вчера в кино? Это он что-то тебе кричал, и ты был опечален, что он всем расскажет о твоей бороде?

– Да, верно. Откуда ты узнал, что я об этом подумал?

– И теперь ты боишься, что найдут твоего приятеля Женю? – продолжал старик, не ответя на Волькин вопрос. – Так не бойся этого.

– Неправда! Совсем не то, – обиделся Волька. – Совсем я не этим опечален. Мне, наоборот, очень грустно, что Женя утонул.

Хоттабыч с сожалением посмотрел на Вольку и, победоносно ухмыльнувшись, сказал:

– Он не утонул.

– Как не утонул?! Откуда ты это знаешь?

– Мне ли не знать! – сказал тогда, торжествуя, старик Хоттабыч. – Я подстерег его вчера, когда он выходил из кино, и продал в рабство в Индию. Пусть там кому хочет рассказывает о твоей бороде…

Намечается полет

– То есть как это – в рабство? – спросил потрясенный Волька.

Старик понял, что опять получилось не так, как надо, и его лицо сразу приняло кислое выражение.

– Очень просто, обыкновенно, как всегда продают в рабство! – нервно огрызнулся он. – Взял и продал в рабство. Чтобы не трепался.

– И Сережку ты тоже продал?

– Вот уж кого не продавал, того не продавал. Кто это такой Сережка, о прелестнейший?

– Он тоже пропал. Женя пропал, и он пропал.

– Я не знаю мальчика по имени Сережка, величайший в мире балда!

– Это кого ты назвал балдой? – полез Волька в амбицию.

– Тебя, Волька ибн Алеша, ибо ты не по годам мудр, – сказал Хоттабыч, очень довольный, что ему удалось так кстати ввернуть слово, которое он впервые услышал от Вольки в парикмахерской.

Волька сначала хотел обидеться, но вовремя вспомнил, что обижаться в данном случае нужно только на самого себя. Он покраснел и, стараясь не смотреть в честные глаза старика, попросил Хоттабыча не называть его балдой, ибо он не заслуживает этого звания.

– Хвалю твою скромность, бесценный Волька ибн Алеша, – молвил Хоттабыч и устало добавил: – А теперь не говори мне больше ничего об этом Сережке, ибо я ослаб от множества вопросов и умолкаю.

Тогда Волька сел на скамейку и заплакал от бессильной злобы. Старик всполошился, он не понял, в чем дело. Робко усевшись на самый край скамейки, он умоляюще заглянул в Волькины заплаканные глаза и прошептал:

– Что означает этот плач, тебя одолевший? Отвечай же, не разрывай моего сердца на куски, о юный мой господин!

– Верни нам, пожалуйста, обратно Женю.

Хоттабыч внимательно посмотрел на Вольку, пожевал губами и задумчиво произнес, обращаясь больше к самому себе, нежели к Вольке:

– Я сам себе удивляюсь. Что бы я ни сделал, все тебе не нравится. В другое время я бы тебя давно наказал за такую строптивость. Мне для этого стоит лишь двинуть пальцем. А теперь я не только не наказываю тебя, но даже чувствую себя в чем-то виноватым. Интересно, в чем дело? Неужели в старости? Эх, старею я…

– Что ты, что ты, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, ты еще очень молодо выглядишь, – сказал сквозь слезы Волька.

Действительно, старик для своих трех с лишим тысяч лет сохранился совсем неплохо. Ему нельзя было дать на вид больше ста, ста десяти лет. Скажем прямо: любой из нас выглядел бы в его годы значительно старше.

– Ну, уж ты скажешь – «очень молодо», – самодовольно ухмыльнулся Хоттабыч и, доброжелательно взглянув на Вольку, добавил: – Нет, вернуть сюда Женю я, поверь мне, не в силах.

У Вольки снова появились слезы.

– Но, – продолжал Хоттабыч многозначительно, – если ты не возражаешь, мы можем за ним слетать.

– Слетать?! В Индию?! На чем?

– То есть как это на чем? Конечно, на ковре-самолете. Не на птицах же нам лететь, – ехидно отвечал старик.

– Когда можно вылететь? – всполошился Волька.

И старик ответил:

– Хоть сейчас.

– Тогда немедля в полет, – сказал Волька и тут же замялся: – Вот только не знаю, как быть с родителями. Они будут волноваться, если я улечу, ничего им не сказав. А если скажу, то не пустят.

– Пусть это тебя не беспокоит, – отвечал старик, – я сделаю так, что они тебя ни разу не вспомнят за время нашего отсутствия.

– Ну, ты не знаешь моих родителей.

– А ты не знаешь Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба.

В полете

В одном уголке ковра-самолета ворс был в неважном состоянии – это, наверное, постаралась моль. В остальном же ковер отлично сохранился, а что касается кистей, украшавших его, то они были совсем как новые. Вольке показалось даже, что он уже где-то видел точно такой ковер, но никак не мог вспомнить где. Не то на квартире у Сережи, не то в школе, в учительской.

Старт был дан в саду, при полном отсутствии публики. Хоттабыч взял Вольку за руку и поставил его рядом с собой на самой серединке ковра. Затем он вырвал три волоса из своей бороды, дунул на них и что-то зашептал, сосредоточенно закатив глаза. Ковер затрепетал, один за другим поднялись вверх все четыре угла с кистями, потом выгнулись и поднялись вверх края ковра, но середина его продолжала покоиться на траве под тяжестью пассажиров. Потрепетав немножко, ковер застыл в неподвижности. Старик сконфуженно засуетился:

– Прости меня, о любезный Волька. Случилось недоразумение. Я это все сейчас исправлю.

Хоттабыч с минутку подумал, произведя какие-то сложные вычисления на пальцах. Очевидно, на сей раз он пришел к правильному решению, потому что лицо его сразу прояснилось. Он бодро выдрал из своей бороды еще шесть волосинок, половинку одной из них оторвал и выбросил как лишнюю, а на остальные, как и в первый раз, подул и произнес, закатив глаза, заклинания. Теперь ковер выпрямился, стал плоским и твердым, как лестничная площадка, и стремительно рванулся вверх, увлекая на себе улыбавшегося Хоттабыча и Вольку, у которого голова кружилась не то от восторга, не то от высоты.

Ковер поднялся выше самых высоких деревьев, выше самых высоких домов, выше самых высоких фабричных труб и поплыл над городом, полным сияющего мерцания огней. Снизу доносились приглушенные человеческие голоса, автомобильные сирены, пение гребцов на реке, отдаленные звуки духового оркестра.

Вечерняя темнота окутала город, а здесь, наверху, еще виден был багровый солнечный диск, медленно катившийся за горизонт.

– Интересно, – промолвил Волька задумчиво, – интересно, на какой мы сейчас высоте.

– Локтей шестьсот-семьсот, – отвечал Хоттабыч, продолжая что-то высчитывать на пальцах.

Между тем ковер лег на курс, продолжая одновременно набирать высоту, и Вольке надоело стоять неподвижно. Он осторожно нагнулся и попытался сесть, поджал под себя ноги, как это сделал Хоттабыч, но никакого удовлетворения, а тем более удовольствия от этого способа сидения не испытал. Тогда, зажмурив глаза, чтобы побороть противное чувство головокружения, Волька уселся, свесив ноги с ковра. Так сидеть было удобнее, но зато немилосердно дуло в ноги, их относило ветром в сторону.

Ковер вошел в полосу облаков. Из-за густого тумана Волька еле мог различать своего спутника, хотя тот сидел рядом с ним. Ковер, кисти ковра, Волькина одежда и все находившееся в его карманах набухло от сырости.

– У меня есть предложение, – сказал Волька, щелкая зубами.

– М-м-м? – вопросительно промычал Хоттабыч.

– Я предлагаю набрать высоту и вылететь из полосы тумана.

– С любовью и удовольствием, любезный Волька. Сколь поразительна зрелость твоего ума!

Ковер, хлюпая набухшими кистями, тяжело взмыл вверх, и вскоре над ними уже открылось чистое темно-синее небо, усеянное редкими звездами, а под ними покоилось белоснежное море облаков с застывшими округлыми волнами.

Теперь наши путешественники уже больше не страдали от сырости, они теперь страдали от холода.

– Х-х-хор-рро-шо б-было б-бы сейчас д-до-стать чего-нибудь т-теплень-кого из одежды, – мечтательно сказал Волька, у которого зуб на зуб не попадал.

– П-по-пожалуйста, о блаженный Волька ибн Алеша, – ответствовал Хоттабыч и прикрыл свернувшегося калачиком Вольку неведомо откуда появившимся халатом. Халат был из чудесной тонкой материи, превосходной расцветки и имел только один – правда, довольно существенный – недостаток. Он был рассчитан на пользование им в Багдаде или в Дамаске, и поэтому при температуре в четыре градуса мороза он не столько заменял собою одеяло, сколько создавал красивую, но не греющую видимость его.

И все же Волька уснул. Он спал, а ковер-самолет неслышно пролетал над горами и долинами, над полями и лугами, над реками и ручейками, над колхозами и городами. Все дальше и дальние на юго-восток, все ближе и ближе к таинственной Индии, где томился в цепях юный невольник Женя Богорад.