Червоный Кокотюха Андрей

4

Мое первое утро на новом месте службы оказалось не по-осеннему теплым.

Словно не происходило тут, в этих краях, залитых мирным сентябрьским солнцем, ничего из того, о чем вчера до поздней ночи рассказывал Калязин. Ночевал я здесь, в милицейской управе, в кабинете начальника милиции, на узком кожаном диване с высокой прямоугольной спинкой. Калязин обещал, что на протяжении суток поставит меня на квартиру, но я не слишком переживал по этому поводу: вещей – чемодан и фронтовой «сидор», никто нигде не ждет, а крышу над головой служивый человек всегда себе найдет.

Полковник уже поджидал меня возле «виллиса». За рулем сидел паренек в солдатской гимнастерке, который, увидев меня, выпрыгнул из машины, стал смирно и козырнул. Я ответил, бросив руку к фуражке, а сам ощутил неудержимое желание сесть на его место – так соскучился по рулю. Калязин курил возле машины; он пожал мне руку и спросил по-деловому, словно не было вчера никаких откровенных разговоров:

– Нормально спал?

– Даже выспался, товарищ полковник.

– Это хорошо. Не надейся, что дальше сможешь высыпаться. – Он улыбнулся краем рта, взглянул на часы: – Ну, и где этот ПОЦ, мать его за ногу?

– Какой поц? – Я не понял, кого это полковник Калязин, отнюдь не одессит,[3] так обзывает. – Почему поц?

Калязин удивленно уставился на меня, быстро все понял и рассмеялся.

– Во как! Ты смотри, а мне и в голову не приходили такие аналогии. Тут местные бюрократы придумали такое сокращенное название начальству из области – представитель областного центра, он же – ПОЦ. И я тебе скажу: этот Сичевский – действительно поц редкостный. Но без него нельзя, потому что листовка – как-никак политическая диверсия, вот и присылают человека из обкома.

Представитель областного центра Казимир Сичевский, толстый лысый коротышка в очках, который в придачу к этому еще и картавил и потел, все же явился через пятнадцать минут, по очереди ткнув каждому, кроме солдата за рулем, мягкую пухлую руку, пересел в машину Калязина, и мы наконец тронулись. Сначала начальство о чем-то вяло переговаривалось, но скоро Сичевский с Калязиным по взаимному и, наверное, давнему согласию решили – формальности улажены и дальше без особой нужды говорить им не о чем. Так молча добрались до Журавки, где уже ждали председатель сельсовета, парторг, еще несколько человек, видимо, тоже представители местного начальства, и милиционеры в форме. Еще возле входа в сельсовет, во дворе, мой взгляд зацепился за два немецких трофейных мотоцикла с колясками – настоящие БМВ. Зная, что участковым на местах теперь выдают немецкие трофеи, чтобы они могли передвигаться от села к селу, я определил для себя коллег как сельских участковых и искренне пожалел, что я не на их месте: кому-кому, а мне Калязин уж точно выцарапал бы такого железного коня.

О чем тогда говорили – уже не вспомню, но те разговоры неважны для моей истории, поскольку никоим образом на нее не повлияли. Упомянуть стоит только о том, что там я познакомился с младшим лейтенантом Василием Задурой – участковым уполномоченным из Ямок, соседнего села, которое входило в журавский совет и, соответственно, тоже находилось в сфере наших интересов.

Задура сразу мне понравился, к тому же оказалось, мы воевали почти рядом; слово за слово – договорились вечером хорошо посидеть у него дома. Правда, тут не к месту вмешался Сичевский. Чем лишний раз подтвердил, что он не только казенная персона, представитель областного центра, но и все же настоящий поц: раскричался при всех – мол, милиционеры постоянно пьяные, не контролируют ситуацию на местах, поэтому и появляются листовки преступного националистического содержания.

И тут участковый Вася Задура моментально доказал, что я в нем и его человеческих качествах не ошибся. Не ожидая, пока начальник милиции отреагирует на эту тираду, даже как-то подсознательно понимая, что Калязин не очень-то и хочет демонстрировать правильную с точки зрения обкома партии реакцию, он дослушал жирного Сичевского до конца, а потом спокойно, глядя даже не на него, а куда-то ему через плечо, за окно, произнес, хотя и довольно громко:

– Заткнул бы ты пасть, крыса тыловая.

Так и сказал. Как пощечину отвесил по пухлой щеке, звонкую и жгучую. Причем не в морду засандалил – именно пощечину, и даже не ладонью, а такой, знаете, тонкой лайковой перчаткой, как у царских офицеров, – в кино я видел. Сичевский вздрогнул, потом вскинулся, подскочил, как петух, что сдуру запрыгнул на раскаленную плиту, вытянул, как мог, короткую шею, закрутил ею, ища свидетелей недостойного поступка милиционера и поддержки. Но, видно, не очень тут любят или всех представителей областных центров, или именно этого толстяка, потому что присутствующие все разом отвернулись, вдруг переключив внимание на какие-то свои, без сомнения, срочные дела.

– Вы что себе позволяете! – тем не менее взвизгнул Сичевский и сразу же повернулся всей жирной тушей к Калязину: – Товарищ Калязин, как ведут себя ваши подчиненные?!

– Мои подчиненные, товарищ Сичевский, бандитов ловят, – холодно ответил начальник милиции. – И дело свое, между прочим, хорошо знают.

– А разве вы не слышали? Не делайте вида, что ничего не случилось, товарищ Калязин! Имейте в виду – я подам рапорт, и о вашей преступной бездеятельности и потакании антисоветским выходкам тоже!

– Вот это не пройдет! – Калязин продолжал вести себя довольно сдержанно. – У советской власти тут враг один – украинские буржуазные националисты. С которыми ведется активная борьба. Вы меня, русака, на котором пробу ставить негде, хотите записать в бандеровцы?

– Участковый уполномоченный назвал меня… Вы сами слышали, как назвал, – гнул свое Сичевский.

– А вы что, служили на фронте, товарищ представитель областного центра? – надвинулся на него Калязин, и мне показалось – Сичевский стал как-то меньше ростом, даже сдулся немного под взглядом полковника. – Можете писать докладные, бумага у нас и не такое терпела. А я напишу, что вы своими непрофессиональными действиями препятствовали борьбе советских милиционеров с украинскими буржуазными националистами. Так что, поборемся, чья бумажка сильнее?

Не дожидаясь ответа, Калязин жестом велел Задуре идти за ним и оставил кабинет председателя. И я пошел за ними – все равно мне здесь нечего было делать.

На улице полковник достал из кармана галифе пачку «Казбека», дал нам закурить, затянулся сам, а потом сказал, глядя, так же, как и участковый Задура, куда-то мимо остальных.

– Я тебя понимаю, Вася. Только сука он. Я про Сичевского. Теперь будь готов, что станешь у него рано или поздно пособником бандеровцев и личным другом чуть ли не самого Остапа… Ты же местный, правильно?

– Здешний, из соседнего района, – ответил Задура. – В Красную армию добровольцем пошел.

– Ну вот, а ты уже скоро год как участковый тут, а бандеровцы тебя не убили. Чем не повод для такого вот Сичевского написать, что в ряды Красной армии ты записался, выполняя задание руководства ОУН? Смотри, с огнем играешь!

– В первый раз, что ли? Не таких видел.

– Таких, как Сичевский, еще не видел. Ладно, мужики. Журавку есть кому отрабатывать. Дуй, Задура, на свой участок, вот даю тебе Середу в помощь. – Он с минуту подумал, словно взвешивая «за» и «против», потом сказал: – Ну его к хренам, вместе поедем. ПОЦ за нами не попрется, пусть сельсовет с ним валандается. Заодно проверю оперативную обстановку на местах. Так как, Вася, приглашаешь в Ямки?

Конечно, Задура приглашал начальство. А я даже и не сомневался, что Калязин поехал с нами, чтобы держаться подальше от жирного Сичевского. На фронте подобные ситуации сотни раз возникали: припрется из тыла какой-нибудь толстый штабист, особенно если он еще и политработник, а боевому офицеру с таким заводиться – себе дороже. Лучше или молчать и слушать, или, если устал слушать и надоело молчать, найти себе важные дела и оставить штабных с начальством.

И еще, здесь я повторюсь, меня ужасно бесили особисты. Прыщавый лейтенантик из особого отдела НКВД запросто мог испортить жизнь любому командиру, пусть даже у того боевые заслуги, ранения, благодарности и награды.

Словом, не испугался Калязин этого жирного представителя областного центра, но за себя, за свою несдержанность все же волновался. Стукнет Сичевский куда надо – все, сменят мне начальника милиции… А в таких условиях нужно еще бандеровских недобитков ловить.

Мы собирались ехать, когда произошло еще одно небольшое событие, которое вскоре перевернет всю мою тогдашнюю жизнь. Только я об этом еще не знал – просто обратил внимание на молодую женщину, совсем еще девочку, в легоньком сером пальто с опущенным воротником и таком же сереньком, под цвет пальто, берете. На ногах у нее были совсем не женского кроя кирзовые сапоги, но тут я ничего другого не ожидал: даже в городах тогда сложно было встретить осенью женщину в ботиночках или туфлях на высоком каблуке. Пока мы были заняты своими делами и разговорами, она тихонько стояла возле входа в здание сельсовета, чего-то терпеливо ждала и, словно почувствовав, что мой взгляд за нее зацепился, тоже посмотрела на меня, даже ступила несколько шагов вперед.

Теперь нас разделяли десяток метров, но даже с этого расстояния я увидел, какие большие у нее глаза. Ничего больше не существовало вокруг – только эти глазищи, круглые и глубокие; они как магнитом притягивали меня к этой девушке. И захотелось мне вдруг нырнуть в эту бездну, потому что никогда не видел ничего подобного: глаза, правильные черты лица, ямочка на подбородке, а еще коса – толстенная, русая, аккуратно заплетенная, с багрово-красной лентой, она выбивалась из-под края берета. Девушка легким движением перекинула ее через плечо, и коса упала на грудь, выпуклость которой не скрывало даже плохо скроенное, как я теперь только заметил – перешитое из женской шинели пальто. Когда же она заговорила, неотрывно глядя на меня своими глазищами, в голосе я услышал некоторую хрипловатость: или это от природы у нее так, или курит много, или простужена – всякое может быть.

– Здравствуйте, товарищ, – сказала она по-русски, и слух резануло слишком правильное, звонкое, хорошо поставленное произношение. – Мне к вам сказали подойти.

– Ко мне? – я даже ткнул себе пальцем в грудь для уверенности.

– Это же вы едете в Ямки?

– Мы, – согласился я. – Чем могу помочь?

– Так мне ведь в Ямки и нужно, очень-очень срочно! – теперь она зачастила, в голосе появились умоляющие нотки. – Там дети в школе ждут.

– В Ямках? – переспросил я, почувствовав себя почему-то круглым дураком.

– В Ямках, в Ямках! – девушка закивала. – Я здесь с самого утра, наш председатель дров на школу не выписывает, перекладывает на это начальство. – И она кивнула в сторону сельсовета. – Директор наш мне говорит: вы, мол, Елизавета Алексеевна, мерзнете – вы и выбивайте дрова! Можно подумать, только я мерзну! А дети разве нет? Дочь директора, между прочим, тоже в школу ходит, младшая… Старшая уже поехала учиться в Луцк…

– Безобразие, – кивнул я, чтобы как-то поддержать разговор. – Так вы, Елизавета Алексеевна…

– Ой, что вы – просто Лиза!

– Меня Михаилом звать. – Я невольно выпрямился, скорее из пижонства, а не потому, что хотел показать себя эдаким служакой. – Лейтенант Михаил Середа, со вчерашнего дня служу здесь, в милиции, в районной…

– Очень приятно. – И этот ответ показался мне не проявлением вежливости – девушке действительно было приятно познакомиться с новым человеком.

– Так вы, Лиза, учитель? Какой предмет?

– Русский язык… – И после короткой паузы зачем-то: – И литература.

Понятно теперь, почему она так красиво говорит – обучена.

– После университета сразу, – говорила тем временем Лиза, словно отчитываясь мне. – Московский университет, филологический. Когда университет вернулся из эвакуации, из Ашхабада, сразу на второй курс пошла.

– На второй? – на самом деле это мне ни о чем не говорило, но я разыграл удивление, чтобы продолжить разговор.

– Ага! Даже самой теперь вспомнить… не страшно, странно как-то. Папа – профессор, дома книжек куча, сама училась, прошла программу первого курса. Работала на заводе, на оборонном – и училась. – И сразу, будто что-то вспомнив, добавила: – Я москвичка, по распределению. Хотя я сама была не против, вы не думайте: мама в эвакуации умерла, папа в сорок первом пошел ополченцем, когда немцы подходили к Москве, его бомбой, прямо в окопе… – Лиза говорила об этом спокойно, видно, что уже давно пережила все утраты и научилась жить дальше. – Тут жилье обещали отдельное, но пока на квартире разместили. Люди здесь ничего, хорошие, запуганные только. На всех смотрят, как на врагов… Но детей ведь учить надо, как они не понимают…

Может, учительница Лиза еще что-нибудь рассказала бы, да подошел, поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, Калязин.

– Сейчас поедем, Михаил.

– Вот, товарищ полковник, учитель русского языка из Ямок. Елизавета… хм… Лиза ее зовут. Просит подбросить до рабочего места. – И зачем-то добавил: – Урок у нее.

– Урок – это хорошо, – сказал Калязин. – Учительница – еще лучше. Русский язык – вообще прекрасно. Советская власть тут, лейтенант, навсегда. А русский язык – язык межнационального общения и советской власти. Товарищ Сталин говорил, не слышал?

– Слышал, – соврал я. – Обязательно слышал.

– Так садитесь, Лиза, вон в ту машину, – показал полковник на наш «виллис». – Потому что уже выезжаем, время не терпит.

Радостно кивнув, девушка движением плеч перебросила косу за спину, и только теперь я обратил внимание на старенький, потертый, но еще довольно представительного вида портфель, который Лиза сжимала худенькой рукой. Снова перехватив мой взгляд, она коротко объяснила:

– Таких теперь не делают. От папы остался, профессорский, память.

5

Тот день миновал быстро, не о чем особенно вспомнить. По дороге мы с Лизой говорили о каких-то неважных вещах, она вежливо поддерживала разговор – всего-навсего. До Ямок от Журавки – километров десять, не больше; мы высадили учительницу возле школы, она махнула рукой на прощанье, поблагодарила и пообещала – мы еще встретимся. Если бы я только знал тогда, при каких обстоятельствах состоится эта наша встреча…

Увидев, что участковый привез с собой еще несколько людей в форме, один из которых вдобавок – начальник районной милиции, поселковый председатель, плюгавенький дядька Назар Пилипчук, который постоянно вставлял, где надо и где не надо, фразу «пан-товарищ», сначала заметно перепугался, потом – прямо на наших глазах – успокоился, выгнул хилую грудь колесом, одернул на себе пиджак. Около часа Калязин проводил беседу с ним и со срочно созванным поселковым активом, а потом председатель лично прошел с нами по домам.

Вот только пользы от этого не было: местные люди в основном зыркали на нас исподлобья, отвечая короткими рубленными фразами, сводя все к «не знаю, не видел, не слышал, не читал», или наоборот – встречали, раскрыв объятия, пытались посадить «панов начальников» за стол. Только кого-кого, а меня точно не обманешь: губы улыбаются, руки мечут на стол полумиски и чарки, а глаза без всякой приветливости, настороженные, цепкие, сразу видно – показное гостеприимство, а за ним прячутся и страх, и ненависть.

Благодаря Пилипчуку мы в нескольких хатах все же позволили себе ненадолго присесть. Он еще по дороге объяснил: сам знает, где точно можно, где к представителям власти в самом деле относятся нормально и где такое отношение стоит закрепить. Спасли фронтовая закалка и некоторый оперативный опыт: к концу дня удалось и угоститься несколько раз, и наладить определенные контакты с теми, кого Пилипчук считал проверенными и надежными, и при этом не позволить себе лишнего. К тому же Василий Задура пригласил к себе, и, как предупредил, жена его уже хлопотала у печи, поэтому не зайти – обида смертельная, да и отчего бы не зайти, раз мужик хороший.

Единственное, что оставалось, – понять, вернемся ли мы назад, в Олыку, на ночь глядя. Тут сам Калязин одобрил решение: остаемся ночевать. Только у Задуры негде, потому что дом небольшой, детей двое, старушка мать. Впрочем, и этот вопрос поселковый председатель взялся решить: солдата-водителя положит спать у себя (там, во дворе, можно будет оставить и «виллис»), а нас с «паном-товарищем» полковником устроил на ночлег ко вдове, чья хата стояла почти на краю Ямок. Полковник еще полушутя спросил, не пустят ли люди слух о вдове, у которой ночуют двое москалей, на что Пилипчук, тоже полушутя, ответил: так у нее места много, у нее часто гости ночуют, молва давно уже идет, поэтому слухом больше, сплетней меньше…

У участкового посидели хорошо, на то время Калязин даже позволил себе и другим забыть, что он – товарищ полковник, эту его манеру я еще с фронта помню. Сначала поселковый председатель, без которого ужин не обошелся, пытался в наш разговор вставить свои пять копеек. Потом понял: лучше тихонько сидеть и отзываться, когда просят. Потому что не о чем говорить плюгавому плоскостопому дядьке, который в сорок первом сбежал из родного села вместе с Красной армией, а вернулся вслед за ней в сорок четвертом, все это время просидев из-за своих болячек, настоящих или выдуманных – это уж на совести врачей, – по тылам. И сидели бы мы еще, потому что давно так не ужиналось в хорошей компании, да сам Калязин, взглянув на часы, сказал: все, мол, мужики, завтра подъем ранний, еще не всю работу здесь, в Ямках, провели, нужно еще собрать поселковый актив и вставить все, что не вставлено. От этого обещания Пилипчук как-то скорчился: видно, не очень ему нравилось, когда приезжали из района и вставляли все, что нужно, туда, куда надо. Но ничего не поделаешь – такая его судьба.

Когда расходились – не удержался я, обнялся с Василием Задурой. Так уж мне понравился этот мужик, фронтовик, который не боится косых взглядов, надевает милицейскую форму, служит Советскому Союзу и, как может, охраняет односельчан от лесных бандитов. В отличие от них участковый не прятался и, как мне показалось, никого особо не боялся. Мол, я у себя дома, в своей хате, а они пусть как хотят… Договорились, что придем завтракать, Задура даже сам вызвался проводить нас к Килине, чтобы предупредить ее: гостям дорогим на утро только молока, а завтрак им уже готовится. На это Калязин ответил, что сам проконтролирует, тоже обнял участкового, правда, не так крепко, как я, – помнил о субординации даже в таком состоянии.

А уже через час, когда вдова положила нам на пол две большие перины, две подушки и выбитые одеяла и оставила отдыхать, я убедился: мой бывший командир и теперешний начальник многое помнит. Только я задремал, отдав тело подушке с периной, как меня разбудил толчок в бок. Спал я в одежде, снял только портупею и сапоги, а пистолет положил рядом, поэтому и схватил его, еще не продрав глаза. Хотел спросить, что случилось, но вдруг шершавая ладонь закрыла мне рот. В нос ударил запах табака, смешанного с потом, а прямо в ухо я услышал шепот:

– Тихо. Молчи, ни звука. Делай, как я.

Сразу узнав голос Калязина, я не понимал, что происходит. Но, привыкнув к выполнению приказов, во тьме кромешной намотал портянки, обул сапоги и приладил портупею. Похоже, полковник рядом делал то же самое.

– Тихо, – повторил он из темноты. – Осторожно ступай за мной.

Его тень скользнула к окну, я двинулся за ним, но меня остановил шепот:

– Постель!

В первое мгновение я не понял, при чем тут постель, но потом догадался: резко развернулся, быстро расправил свое одеяло так, словно под ним кто-то лежит, и снова вернулся к окну. Калязин осторожно отворил его, ужом выполз наружу, обошел дом кругом и на карачках пересек двор до копны сена под деревянным навесом, что держался на четырех крепких жердинах. Я прокрался следом, а Калязин подхватил легкую лестницу возле копны, обошел стог с тыла, приставил лестницу, ловко влез наверх, под крышу. Миг – и я уже был возле него.

– Сбрось, – услышал я новый приказ и, поняв, о чем речь, сбросил ногой лестницу на землю. Только теперь, примостившись возле Калязина и ощущая его тяжелое, смешанное с духом выпитого самогона, дыхание, спросил:

– Что случилось?

– А ты хочешь, чтобы что-то случилось? – с нотками раздражения в голосе переспросил полковник. – Все село знает, кто в этом доме ночует. Хочешь жить – никогда не спи в здешних хатах, особенно если хозяина не знаешь.

– Все так серьезно?

– А ты как думал? Расслабился совсем, вижу, – просипел из темноты Калязин. – Так вот, лейтенант: сейчас ноль двадцать. Три часа тебе на сон, потом меня сменишь на три часа. Задание понял?

– Так точно, – прошептал я в ответ.

Улегшись под навесом на копне, я закопался в душистое сено поглубже. Только сон совсем пропал, но я это проигнорировал: устроился как можно удобнее, закрыл глаза, стиснул в руке пистолет, поставив его на предохранитель, и, сам того не заметив, задремал.

Я быстро проснулся от осторожного прикосновения Калязина. Стояла ночь, только теперь ее тревожную тишину нарушал новый звук – шелест дождевых капель по деревянному навесу над нашими головами. Полковник ничего не сказал, просто протянул мне свои командирские часы, устроился поудобнее и скоро заснул, даже тихонько похрапывал. Я же, повернувшись на живот, заступил, можно сказать, в караул, не давая убаюкать себя дождику и настороженно всматриваясь в темноту.

Под утро, когда горизонт медленно серел, коварный сон сморил меня на несколько минут. Потому что, услышав какие-то новые звуки, я сразу встрепенулся и понял – задремал на посту. При других обстоятельствах трибунал, считай, заработал. Звуки слышались от хаты вдовы Килины, и теперь я четко различал мужские голоса. Толкнув локтем Калязина, я сбросил большим пальцем предохранитель, выставил пистолетное дуло перед собой и осторожно высунулся из копны. Рядом напряженно дышал полковник.

С нашей позиции хорошо было видно стену дома и окно в ту комнату, где закрылась от нас хозяйка. Как вдруг из-за угла, крадучись, вышли один за другим двое мужчин. Рассвет только-только вступал в свои права, шуршал дождь, вокруг серело, и фигуры нежданных гостей были хорошо различимы, однако рассмотреть их было пока что сложно. Единственное, что я смог увидеть четко: кители, похожие на польскую или немецкую военную форму, островерхая фуражка на голове у одного, обычный картуз – на другом, сапоги с высокими голенищами, в которые заправлены штанины, да автоматы в руках.

Тот, что шел первым, подал товарищу какой-то знак. Второй бандеровец – а в том, что это были они, у меня не было никакого сомнения – развернулся всем корпусом в сторону копны, взял автомат наперевес, и мы с Калязиным, не сговариваясь, отодвинулись назад, зарываясь в сено еще глубже. Послышался легкий, но настойчивый стук в стекло. Я навострил уши, пытаясь услышать, о чем утренние гости говорят с хозяйкой, которая, без сомнения, им открыла. Со своего места мы вряд ли услышали бы даже обрывки разговора, а за шумом дождя, создававшего дополнительную преграду, и тем более.

Готовясь к чему угодно, я крепче, до боли в пальцах, стиснул рукоять пистолета. Время текло медленно, и работало оно не на нас, поскольку едва светало, да и дождь утихал. Если их двое, прикидывал я мысленно, мы с Калязиным сможем принять бой, потому что силы равные. Только наверняка эта парочка – лишь разведка, и где-то рядом, неподалеку от крайних дворов, под лесом залегли еще с десяток бойцов. Затем мысли закрутились вихрем; оставалось только лежать, зарывшись в сено, и ждать, как поведет себя враг.

Тем временем дождь прекратился, стало совсем тихо, и в этой предрассветной тишине до нас четко долетели голоса:

– Куда эти москали могли из дома подеваться?

– Загнул ты, друг Мирон… Нужно знать сначала, когда они оттуда выбрались.

– Вдова говорит – ничего не слышала.

– Думаешь, врет?

– Зачем бы ей врать? У нее москали мужа расстреляли. Видишь, друг Лютый, они нас все же боятся – убегают, прячутся, все по-тихому.

– Может, поищем? Далеко не могли убежать, друг Мирон.

– Раз выползли из дома посреди ночи – опытные сукины дети. Слышал, вдова говорила: большую шишку к ней председатель спать привел. Вроде сам начальник милиции из Олыки.

– Не может быть.

– Почему?

– Да чтоб так повезло – не может быть.

– Где ж повезло: смылись же москали…

– Да вот именно – начальник милиции не каждый раз сам в руки придет.

– Если б знать…

– И я о чем. Вот потому и повезло, только не нам – ему. Слушай. – Пауза, которую держал тот, которого звали Лютый, длилась ужасно долго. – А что, если они вон там, в копне ночуют?

После этих слов я затаил дыхание. Не дышал и Калязин. Если они пойдут проверять, стрелять нужно первыми. Только теперь я понял всю нелепость ситуации: мы, представители власти, работники милиции, ночью бежим из теплого дома на сено, а потом вынуждены, словно мыши, прятаться от бандитов, которые вне закона. Так чья же здесь власть и кто здесь закон?

Но выводы, которые у офицера милиции появляться не должны, остановил голос того, кого называли Мироном.

– Нету их там, друг Лютый. Ей-богу нету.

– Почему это так?

– Дождь ночью шел. Вот только перестал, сам разве не видел?

– Да и пусть себе дождь, что он нам?

– А если б москали полезли к той копне, на земле бы наследили. Гляди, сыро и мокро, следы должны были остаться.

Никогда не верил я в Бога, ни тогда, ни потом. Особенно после того, с чем пришлось столкнуться вскоре и что затянуло в следующие недели в водоворот трагических и непредсказуемых событий. Может, глупость скажу – да только нет Бога после того, что довелось мне увидеть собственными глазами. Если бы был – не допустил бы… Но тогда, в копне сена, был короткий миг, когда я в Бога все же поверил, даже помолился ему, как умел. «Господи, – говорил я про себя, – спасибо Тебе за то, что послал ночью этот спасительный дождь, и именно тогда, когда мы уже спрятались от чужого глаза, смыл дождь все наши следы на земле…»

– Твоя правда, – послышалось наконец. – Видно, сильно испугались, далеко убежали. Ничего, мы на своей земле – никуда они от людского гнева не денутся. Айда, друг Мирон, совсем светло уже, Остап нервничает, наверное.

В тишине послышались их шаги по влажной земле. Звуки отдалялись, очень скоро исчезли совсем, и тогда мы с Калязиным, не сговариваясь, спустились со стога. Не спешили подниматься с земли, посидели, перевели дух, потом полковник сплюнул и просипел сквозь зубы:

– Вот ведь с-суки… А ты говоришь, Миша…

Ничего, ясное дело, я не говорил, зато окончательно понял, какие тут условия и на кого нужно рассчитывать. Вернее, на кого не нужно полагаться: местное население – эти всегда в спину ударят. Ненависть к советской власти и ее законам черная и бешеная, и долго, ой долго нужно еще работать, покуда…

– За ними? – коротко спросил у Калязина, поднимаясь.

– Куда к черту – за ними: вдова теперь нас интересует. – Полковник тоже поднялся. – Сладкая вдовушка Килина. Недаром мы с тобой, Середа, здесь остались, ой недаром. Вот и зададим ей несколько вопросов…

Но ничего мы у нее не спросили, не успели: вдруг послышался гул машины, и в следующий миг во двор вкатился наш «виллис». За рулем сидел солдат, в галифе и сапогах, однако без гимнастерки, в одной только нижней рубашке. На ходу из машины выпрыгнул Пилипчук, растрепанный, перепуганный не на шутку. Сначала он ничего не мог сказать – только руками махал, выкрикивая:

– Там… там… там… пан-товарищ…

В проеме раскрытых дверей замерла вдова, в одной рубашке, босая, на плечах платок. Бросив на нее недобрый взгляд, Калязин сделал шаг вперед, наставил на женщину оружие, гаркнул:

– Сюда! В машину!

– Вот так? – Вдова попятилась.

– Кому сказано – с нами поедешь! – Ствол угрожающе качнулся в его руке.

Все-таки вдова успела сунуть босые ноги в какие-то чуни, которые стояли в сенях, и прихватить с собой фуфайку с крючка. Она молча прошла через двор, села на заднее сидение и молчала все время, пока мы в сопровождении Пилипчука – а тот до сих пор не мог ничего толком пояснить – мчались через все село к дому Васи Задуры, потому что из обрывистых фраз поселкового председателя поняли: что-то случилось с участковым или у участкового.

Подъезжая к его двору, услышали громкий грудной надрывный женский крик – даже не крик, так воет больная побитая собака. И тут же увидели жену Василия – она в порванной рубашке, с распущенными волосами сидела на земле возле колодца-«журавля» и обнимала деревянный колодезный сруб. Возле раскрытых дверей на пороге тихо сидели дети. Еще вчера, меньше чем полсуток назад – такие веселые, а теперь – словно видели, как вдруг ожила самая страшная сказка. Возле двора топталось несколько человек, которые вышли на крик, – соседи, и Калязин, еще не совсем понимая, что же тут произошло, рявкнул, как только машина затормозила:

– Детей уберите отсюда! Вон детей!

Его послушались, а он, сжимая пистолет, пересек двор. Край жердины «журавля», к которому крепилось ведро на цепи, был опущен в колодец. Но жестяное ведро валялось поодаль. Недалеко от ведра лежал мертвый пес – еще вчера он с лаем бросался на непрошенных гостей, а Василий цыкнул на него, загнав в будку. Теперь собачья голова лежала в луже крови.

– Сюда, сюда, пан-товарищ! – частил Пилипчук, жестами показывая – нужно вытащить что-то из колодца, то, что опустили туда вместо ведра.

Перехватив взгляд Калязина, я засунул пистолет в кобуру, приблизился к колодцу, взялся за жердь и потянул ее на себя. Она оказалась неожиданно тяжелой, но я налег сильнее.

Под исступленный женский крик и возгласы любопытных, которых множество набежало за это время из окрестных дворов, из колодца показался участковый Василий Задура.

Висел вместо ведра, подвешенный на цепи. С мертвого тела на мокрую землю капала вода.

6

Плохо помню тот день. Не потому, что пьян был, хотя помянули как следует того, кто не успел стать настоящим другом. Калязин велел нам с шофером снимать мертвого участкового с колодезной жерди, Пилипчуку и сбежавшимся перепуганным «штырькам» – разгонять народ по домам, а сам по телефону из поселкового совета позвонил в районную энкаведешную управу, и через полтора часа в Ямках стоял взвод, как их тут называли, «краснопогоннинков».

Мы с Калязиным собственными глазами видели бандеровцев, слышали, как они говорили об Остапе, то есть о Даниле Червоном. Значит, подтвердилось, чьих это рук дело. Собственно, других версий и предположений после рассказа подавленной горем женщины и не было. Когда жена, теперь уже вдова убитого участкового, пришла в себя (хотя насколько тут можно прийти в себя, сами понимаете), то рассказала: пришли ночью трое. Точное время не запомнила, не смотрела на часы, не до того, но дождь только что начался, это точно помнит. Василий не открыл бы просто так, но услышал – с гостями беда. Так и сказал жене перед тем, как отворить двери. Потом все закрутилось: вломилось трое, на вид – ребята из леса. Первый ударил Задуру в лицо прикладом автомата, но участковый устоял на ногах; тогда его ударили снова. Навалились двое, били ногами, а третий наставил на женщину револьвер, в оружии жена фронтовика хочешь не хочешь разбиралась, приказал сидеть тихо, не кричать, не будить детей – иначе всем хана. Задура, видно, тоже это услышал – не кричал, пока били, только стонал и скрипел зубами. Тогда его вытащили на улицу, жену потащили за ним. Там, во дворе, стояла группа вооруженных лесовиков. Сколько их было, испуганная женщина не считала. Сказала: мысленно попрощалась с Василием, потому что те, из лесу, пощады не знают к тем, кто служит Советам, даже сама молилась, как перед смертью. Не сдержалась только, выкрикнула: «Детей пожалейте!» Тогда тот, которого она сочла за старшего, ответил: «Как вырастут и будут служить москалям – тогда не пожалеем. А теперь пусть знают, за что их отцу вынесли приговор». Даже велел кому-то поднимать детей – пусть смотрят, но один из тех, кто держал Василия, произнес: «Будет с них, друг Остап. Мы же не звери, не москали – с детьми не воюем. И мамку трогать не надо – кто детям расскажет про отца-иуду?» Потом тот, кого назвали Остапом, велел женщине быстро собирать продукты в мешок, все, какие есть: «Москалей неплохо принимала, вот и своих так же должна».

А после этого двое прикрутили Василия Задуру за шею цепью к колодезному журавлю. И повесили у жены на глазах, затем скрутили ей руки, заткнули рот кляпом… и изнасиловали. Ушли, оставив ее во дворе. Перепуганные дети долго сидели в темном доме, только под утро старший мальчик решился постучать к соседям. Те позвали Пилипчука, который жил неподалеку…

Собаку, как потом выяснилось, не застрелили. Пес лаял, увидев чужих, это разбудило Задуру. Потом, когда бандеровцы колотили его в хате, один из тех, кто ждал снаружи, рубанул собаку по голове топором. Стрелять, выходит, они не рисковали, вообще действовали тихо, чтобы никого не переполошить. Наверное, знали, что в селе ночует начальник милиции. Наверное, хотели расправиться с ним, для этого и ходили потом к вдове. Только предусмотрительность Калязина, его знание местных обычаев и дождь спасли нам жизнь.

Именно на дождь я тогда обратил внимание. Зафиксировал это обстоятельство, благодаря приобретенным за последние полтора года навыкам оперативно-розыскной работы. В связи с убийством участкового Задуры милиции никаких мероприятий проводить не требовалось, ведь и без того понятно, чьих это рук дело и кого нужно искать. Другой вопрос: где именно искать Данилу Червоного…

Вдову Килину, прямо так, как была, – в чунях на босу ногу, ночной полотняной рубашке и фуфайке – повезли в район, в распоряжение МГБ, но опытный в таких делах Калязин вздохнул: не будет от нее пользы для следствия.

Связь с Червоным? Так бандеровцы ночью, считай, в каждый второй дом заходят: там им продукты собирают, потому что местное население кормит тех, кто называет себя повстанцами. И, как пояснил полковник, людей тоже можно понять: дома тех, кто не пускает к себе бандитов, за симпатию к большевикам могут поджечь. Люди боятся за свою жизнь, а по автоматчику в каждую хату не посадишь…

Вообще, за связь с Остапом, или же Червоным, в округе можно грести людей пачками. Это лишние хлопоты, и не зря советская власть направляет по местам агитаторов для работы с местным населением.

Тогда и в самом деле пользы от задержанной вдовы НКВД не будет. К ней пришли, потому что там ночевали «москали» – мы с Калязиным. Если бы поселковый председатель положил нас в другом доме, по наши души пришли бы туда. Поэтому стоит лучше разобраться, кто именно оперативно сообщил Червоному в лес о том, что в Ямках ночует начальник районной милиции. Но и тут ничего нового для себя Калязин искать не советовал: глаза и уши у бандеровцев есть в каждом селе, в каждом городе, на каждом хуторе, и выявить эти связи МГБ и милиция пытаются уже несколько лет. Практически с тех пор, как наши выбили с Западной Украины немцев, снова установив здесь свою власть. И конца-края этому не видно. Так что выискивать связных, выявлять агентурные сети, уничтожать логова бандитов – главная задача всех подразделений МГБ. Поскольку такие показательные акции, как это убийство участкового, – основной метод врага, направленный на запугивание населения, это убийство никак не станет отправной точкой, от которой можно наверняка выйти на след Данилы Червоного.

И все-таки: дождь.

Под вечер, когда все понемногу улеглось и в доме Задуры готовились к похоронам погибшего, я попытался поговорить об этом с Калязиным. Правда, у него голова, как он сам сказал, была забита совершенно другими делами, поэтому, наверное, он толком не проследил за ходом моих мыслей.

А мыслил я, как мне казалось, довольно просто и логично. Когда ночью мы перебрались из дома на сено, полковник сам назвал мне время: ноль часов двадцать минут. Через три часа, то есть примерно в три двадцать, я должен был сменить его на карауле. Итак, при желании можно вычислить, когда начался тот спасительный для нас дождь: приблизительно в три часа ночи. Бандеровцы вломились к участковому, когда дождь начался или уже шел, но не перед самым рассветом, поскольку жена Василия, не зафиксировав времени, точно помнит: на улице было еще темно. Сереть, как я заметил, начало после четырех утра, я бы даже сказал – где-то даже в пять утра. Вот тогда те двое возле дома вдовы и появились.

Калязин либо не понимал, для чего мне вся эта математика, либо, что скорее всего, не хотел думать. А меня очень интересовало, откуда взялась такая большая группа людей. Вернее – как они среди ночи прошли мимо нас, точнее – мимо полковника, который как раз не спал, потому что стоял на карауле. И он, и я прекрасно видели, куда, в какую именно сторону пошли те Мирон и Лютый. А двигались они к лесу, в направлении, противоположном центральной части села, где стояли дома председателя Пилипчука и участкового Задуры.

Значит, группа вооруженных людей прошла мимо нас, но Калязин их не заметил. Я даже предположить не могу, что начальник милиции спал на посту, более того – он сам позаботился о нашей безопасности после того серьезного застолья. Или Червоный со своими людьми зашел в Ямки с одной стороны, сделал свое дело, а потом, подождав зачем-то лишний час, оставил село и вышел в лес с противоположного края. К тому же еще и послал двух своих бойцов ко вдове, по наши души.

Все это напоминало суетливую беготню, а не организованное и согласованное передвижение хорошо вышколенной группы так называемых повстанцев – каким я себе представлял отряд Данилы Червоного. Он уже десять лет воюет против всех с оружием в руках, да еще и дважды бежал из плена. Но ведь я должен был составить о враге правильное представление – только так я смогу оценить и его, и, соответственно, собственные силы, что даст мне возможность лучше и быстрее приспособиться к новым условиям службы. Потому что теперь я в самом деле понимал: тот уголовный бандитизм, с которым я сталкивался, не имеет ничего общего с тем, что творится здесь, – с вооруженной борьбой. Преступления совершаются не для собственного обогащения. Все действия тут направлены против советской власти, а значит, здесь идет война, и линия фронта – всюду, куда ни глянь.

Мои размышления о времени появления боевки Червоного в селе и возможном пути отступления, как и следовало ожидать, совсем не заинтересовали Калязина. Его больше волновало то, что после убийства Задуры Ямки остаются без милиционера, который выполнял бы обязанности участкового. Поскольку взвод бойцов МГБ, присланный сюда в обед, вряд ли задержится здесь надолго. Все оперативные действия, предпринятые по приказу их командира, молоденького лейтенанта с красными то ли от недосыпания, то ли от самогона, то ли от всего разом глазами, свелись к выборочным допросам и обыскам, которые, естественно, не дали никаких результатов. Если считать результатом конфискованные в двух домах продукты: лейтенант заявил, что это приготовили для бандеровцев, поэтому, если их не получается поймать, пусть хоть немного посидят в своих крыйивках голодными. Так я узнал: крыйивками называются подземные бункеры, оборудованные и старательно замаскированные в лесах. Там прячутся бандеровцы, и, как я, опять же, услышал от эмгебешного лейтенанта, с недавнего времени руководство аппарата госбезопасности настроено на выявление этих бункеров в окрестных лесах. «Выкурим, как лису из норы!» – пояснил красноглазый.

Именно поэтому вечером Калязин предложил мне остаться в Ямках участковым. Это было именно предложение, но, зная полковника, я прекрасно понимал: он может и приказать, и любому другому на моем месте он отдал бы соответствующий приказ. Но мне, по большому счету, и приказ не нужен, потому что я сам собирался занять место Василия Задуры. Так же добровольно, как недавно Калязин занял место погибшего начальника олыцкой милиции.

Странно как-то все получалось: согласившись временно, до особого распоряжения выполнять обязанности начальника милиции, полковник Калязин держится на этой должности с марта, и его воспринимают не как временного, а как настоящего начальника. Поэтому, сразу согласившись временно занять место Задуры, я знал, что задержусь здесь, в Ямках, надолго.

Представьте себе: я пробыл тут меньше месяца, и за это время произошло столько событий, суть которых я, человек с партбилетом в ящике стола, до сегодняшнего дня отказываюсь понимать…

7

Солдаты простояли в селе трое суток: дел для них в этих местах было достаточно.

В Маневцах, что за двадцать километров от Ямок, произошло открытое столкновение бойцов МВД с бандеровцами, судя по всему – с вездесущей боевкой Червоного. Налетели среди бела дня. Рота сопровождала в Луцк грузовики с местными жителями, которых организованно везли на вокзал, чтобы отправить на новое место проживания: промышленный Донбасс поднимался из руин и рабочих рук катастрофически не хватало. А я уже знал, что бандеровцы призывали местных крестьян и горожан бойкотировать переселения, называя их принудительными.

Видел я и похожую листовку, держал в руках, даже читал. Ну что могу сказать… Раз люди тут несознательные и не понимают, где именно советской власти нужны рабочие руки, то они сами виноваты в том, что их перевозят принудительно, под конвоем… Вот вам и весь сказ.

О столкновении в лесу под Маневцами мне кратко рассказал по телефону Калязин – он уехал раньше, чтобы быстрее уладить все формальности, необходимые для моего вступления в должность участкового в Ямках. Погибшие были с обеих сторон, двух убитых бандеровцев узнали, и есть достоверные сведения о том, что они из боевки Остапа. Собственно, Калязин инструктировал меня и насчет раненых: они среди нападавших наверняка есть. Прятать их могут не в лесу, а по сельским хатам – в подготовленных для таких случаев бункерах. Я должен был иметь это в виду, ведь вполне вероятно, что раненых будут прятать на территории, находящейся в моем ведении.

К тому времени я уже освоился на новом месте. Получив в наследство от покойного Задуры тот самый немецкий мотоцикл БМВ, смотался на нем в райцентр, забрал свои нехитрые пожитки и поселился пока что в поселковом совете, оккупировав кожаный топчан в углу одной из двух комнат – меньшей, где сидели счетовод и бухгалтер. При поляках тут была управа, а немцы сделали отдел вспомогательной полиции: к зданию прилегал подвал, где можно было закрывать задержанных. Мой предшественник тоже использовал этот погреб как камеру предварительного заключения, но охраняли задержанных «штырьки», а Задура жил дома. Поселковый совет – единственное место, где был телефон, а это мне очень даже подходило.

Другая причина, почему я поселился именно здесь, – недоверие к местным, усиленное ночевкой у вдовы Килины. Не хотелось каждый раз убегать спать на сено, и, хотя Пилипчук пытался поставить нового «пана-товарища» участкового кому-нибудь на квартиру, я категорически отказался.

С того времени, как вверенный мне населенный пункт Ямки оставило подразделение МГБ, прошло еще три дня, и в память о них не запало ничего, кроме разве что того, как во дворе покойного Задуры забивали досками колодец: теперь воду из него люди пить не будут. За это время, особенно когда остался на хозяйстве сам, понял, насколько я тут чужой для всех. Даже «штырьки» этого не скрывали, хотя они вместе с несколькими сельскими активистами хотя бы пытались проявить нечто похожее на уважение. А плюгавый Пилипчук меня, наверное, побаивался. Он, по моим наблюдениям, так же относился вообще ко всем, поэтому время от времени безо всякой видимой причины кричал на людей, брызгая слюной. Мог даже топать ногами и махать кулаками: все это, очевидно, до некоторой степени прибавляло ему уверенности в себе.

Именно эта манера поселкового председателя так решать даже элементарные вопросы стала причиной встречи с учительницей Лизой Вороновой. Ее фамилию, как и остальных жителей села, я к тому времени уже знал, потому что ходил из дома в дом, знакомился.

Мы виделись ежедневно, только поговорить со времени нашей первой встречи не получалось. Здоровались, обменивались малозначительными фразами, и, озабоченный освоением на новом месте и новой должности, я, если честно, совсем о ней не думал. Но в то утро, когда учительница Лиза пришла в поселковый совет, я как раз ковырялся в мотоцикле на дворе. И вдруг я понял: вот она, родственная душа.

Тогда ничего другого, кроме понимания, что она, коренная москвичка, здесь тоже чужая, еще не появилось. Не знал я и того, что этот день будет последним перед значительными потрясениями, которые меня ожидали. Просто поднялся с колен, отряхнул форменное галифе – мою как рабочую, так и повседневную одежду, – вытер тряпкой грязную от смазки руку и протянул ей, здороваясь.