Алмаз темной крови. Книга 2. Песни Драконов Арден Лис

Великий Князь Одайна, по традиции безымянный, с недоверием оглядел приехавшего из Краглы королевского посланника. Молодой, вежливый, с холодными неулыбчивыми глазами, светло-серыми, как северное море; «знаю я таких…», думал Князь, «мягко стелет, жестко спать… и чего этим бандитам морским от нас надобно?»

– Князь соблаговолил выслушать послание моего короля. Каково будет слово Князя? – юноша поклонился и испытующе посмотрел на Князя.

– А что тут говорить. Только прежнее повторять. Больше, чем прежде, не можем мы вам дерева дать. Хоть озолотите. Это только трава сорная вприпрыжку растет, а лесу время надобно.

И Князь сердито засопел. Он с самого начала витиеватой речи посланника понял, к чему клонит Крагла. Флот великий задумали строить, мало им нынешнего, еще подай. Небось, на море Покоя зарятся. И пускай, Князю оно без надобности… вот только лес Крагла только в Одайне купить может. В Эригоне он дороже, в Арзахеле отродясь не торгуют, только чванятся, в Маноре не леса, а одно название, а эльфы… те за одно предложение вырубить строевой лес могут и к праотцам отправить. Все бы ничего, только Одайн и Крагла – старые друзья, и северяне не раз свою дружбу доказывали, и мечами, и золотом, и отказывать им не след. Это первое. А второе… единственная дочь Князя давным-давно была просватана за старшего сына короля Краглы, да не просто по воле родителей, а по собственному желанию. И Князю (да и соседу его тоже) не раз в голову такая мысль забредала – а что, если бы эльфий лес, что Одайн и Краглу разделяет, в собственное владение получить… тогда, глядишь, внуки в наследство получили бы такое королевство, с которым в Обитаемом Мире никто бы спорить и ссориться не стал. Даже Шаммах. А эльфы… ну что эльфы… их мало, хватит на них лесов и в восточных землях, поближе к Краю Света.

Пока Князь в который раз обдумывал все это, посланник стоял молча, рассматривая собственные сапоги. И когда князь готов уже был произнести слова отказа, он поклонился и тихо сказал:

– Да простит мне Князь мою вольность, но молчание мое стало бы нерадивостью, а она еще более непростительна.

И слово в слово он повторил Князю все то, о чем тот только что думал. Добавив про наступающий на пятки Арзахель.

– Что ж… возразить мне нечего. – Князь встал, прошел к окну. – Так тебя твой король чего испросить-то велел – леса или войны?

– Князь поймет и простит меня, если я отвечу, что не уполномочен отвечать за короля Краглы.

– Ну-ну… Ладно, ступай. И скажи своему королю, что дочь Князя Одайнского не бесприданница какая… – тут Князь оборвал себя. Он слишком хорошо знал, что приданое княжны оставляло желать лучшего, и если бы не взаимная склонность обрученных, то Крагла легко нашла бы невесту намного богаче – и наследными землями, и золотом. – Ну, ступай… – и Князь махнул рукой.

Великому Князю легко сказать – увеличьте налоги. Посланникам еще легче передать вассалам его волю. Вассалам, тем не так уж трудно собрать отряды и нагнать страху на подвластные деревни. А вот что прикажете делать тем, с кого спрашивают вдвое против прежнего поднятый налог? Отдать последнее и помереть с голоду?

Спасибо, находятся умные головы, намекают, что, мол, лес строевой нынче в цене, и одна вырубка налог покроет. А что лес тот в эльфьих владениях – так то уж эльфья беда, не людская.

– Ну что вытаращился, остроухий? – нарочито грубо говорит молодой мужик, вытирая пот со лба. Он стоит возле только что поваленной сосны, готовясь обрубать сучья. Рядом с ним еще трое – все с топорами и пилами.

– Что смотришь? Иди-ка отсюда подобру-поздорову. Не ровен час, зашибет.

– Это не твоя земля… человек. – Эльф, не отрываясь, смотрит на лежащий на земле золотистый ствол.

– А чья? Твоя, что ль? – парень кривит рот в усмешке. – А хоть и твоя… все едино. Мне, остроухий, – топор отсекает темно-зеленую ветку, – семью кормить надо. Мне либо лес твой порубить, либо по миру пойти. А у меня хозяйка прибавления ждет. – Топор поднимается и опускается с равномерностью маятника. – А леса твои… еще нарастут. Достанет с тебя, ишь, на полмира расползлись, ровно сорняки.

* * *

Однажды Фенри застает брата-близнеца в саду сидящим возле скалы – той, из которой бьет родник.

– Брат… тебя будто кто тянет к этой игрушке, – и Фенри уселся рядом. – Прямо смотреть жаль… так руки и чешутся, да? – и он необидно засмеялся.

Гарм в ответ обезоруживающе развел руками. Фенри, все еще смеясь, взял деревянную чашу, встряхнул ее и протянул брату.

– Так давай сыграем! Все равно, на что. Хочешь, разыграем Великие Леса? Кому они в итоге достанутся… Ты за кого играешь?

Вопрос был излишним. Гарм терпеть не мог альвов.

…Летят на траву истертые игральные кости. Золотые фигурки передвигаются по вышитому плату. Эльфы и люди; полководцы и короли; предатели и герои. Светлый полдень застает братьев заканчивающими партию – один из эльфьих королей, пройдя сквозь все хитросплетения узора, берет гладкую монетку и, торжествуя, поднимает ее вверх. Солнце вспыхивает на золотом диске; Гарм чуть прижмуривает глаза.

– Партия твоя, брат. И все же я думаю, что приграничные леса останутся за людьми. А твои остроухие хороши, ничего не скажешь.

– Это их леса, Гарм. Сам знаешь, они к ним не как к наследным владениям относятся – скорее как к части себя.

– Причем лучшей. – Скорчив брату гримасу, Гарм убрал фигурки в чашу и поставил ее в траву, у подножия скалы.

Через несколько месяцев уже Гарм предлагает брату разыграть партию в тавлеи – уж очень любопытно узнать, кто отвоюет себе право дать имя Безымянному Хребту? Итогом партии заинтересовался даже их отец – оба предводителя, и гном, и цверг, буквально в двух шагах от вожделенной монетки попали в мертвые узлы. «Вот ведь… неймется им», – качает головой Сурт, – «Жили бы себе спокойно, места под горами хватает, ремесло они поделили, чего же еще?»

– Может, им общего врага не хватает? – спрашивает Фенри.

– Общего врага? Думаешь, их объединит угроза? Хм…

– Идея неплоха, но кто? – Гарм собирает фигурки в чашу. – Драконов здесь только в книжках рисуют, как редкость необыкновенную. Если кто у Края Света тень крыльев виверны увидал – либо от страха помирает, либо от счастья, что такое увидеть сподобился. Люди с низкорослыми воевать не станут, потому как невыгодно.

– Раз так, врага можно и создать – во имя сохранения расы… – Сурт улыбается, но тон его совершенно серьезен.

– Опять монстров плодить? Если только Фенри возьмется, у него они лучше получаются. К тому же он давно не спускался в Обитаемый Мир… прогуляется лишний раз. А, Фенри?

– Можно… – Фенри встает, потягивается и встряхивает кистями. – Врага им нужно? Будет им враг.

Созданные Фенри не без остроумия подгорные крысы первое время действительно причиняли немало беспокойства и гномам, и цвергам, заставив их забыть друг о друге. Однако спустя несколько месяцев эти милейшие твари почему-то избрали своими врагами орков; видимо, сказалась привычка Фенри давать своим созданиям слишком много свободы воли. В другое время Фенри здорово влетело бы, и не от отца, а от матери, но в Обитаемом Мире и без подгорных крыс забот поприбавилось. То и дело, по непонятным причинам, вспыхивали мелкие войны, что ни месяц – появлялись пророки, сулящие миру скорую гибель и вовлекающие толпы неразумных в самоубийственные ритуалы, сильные и облеченные властью совершали непростительные ошибки, а слабые расплачивались за них, проклиная день, подаривший им жизнь. Маленький, уютный Обитаемый Мир стал неспокоен и нерадостен.

Призыв отца застал Гарма в глубине океана, где он плавал наперегонки с любимыми им акулами (его забавляли их тупорылые, глуповатые морды с наивными веселыми глазками); услышав его, Гарм изогнулся, меняя направление, и поплыл к дому, обгоняя свет, пытающийся пронизать черно-зеленую толщу воды. Через несколько секунд бог исчез, ибо голос отца был тревожен и он решил поторопиться.

Перешагнув порог залы Восточных Врат, Гарм увидел, что явился туда последним. У самих Врат стоял Сурт и, судя по выражению его лица, ничего хорошего для себя не ждал. Против него стояли Нум, Нима и Фенри; последний – опустив голову и руки. Гарм встряхнул волосами, роняя на пол холодные соленые капли, и прошел к Вратам, встав рядом с отцом.

– Гарм, прошу тебя, уйди. – В голосе Нимы не было повелительных или сердитых нот, она действительно просила.

Ее сын даже не ответил. Он только вопросительно посмотрел на отца. Тот невесело усмехнулся.

– Твой брат забеспокоился о судьбах этого мира – слишком многие беды одолевают его. Решил, что нечто враждебное проникает извне, извращая и разрушая – вот и поспешил сюда. Хорошо хоть я успел прежде него достать свой камень…

В руке Сурта темным, почти черным пламенем рдел прежде прозрачный алмаз; прищурившись, Гарм увидел, как живет, пульсирует, дышит его глубина. Сурт сжал руку в кулак.

– Ты опять за прежнее, Сурт. – Нум, судя по голосу, был раздражен. – Неужели прежний урок ничему тебя не научил? Мало тебе всего прежнего мира, хочешь и остаток Прорве скормить?!

– Смотри-ка, а ты отважился ее имя произнести… – издевательски протянул Гарм.

– Тише. – Одернул его Сурт. – Нум, ты не хуже меня знаешь, что если бы Несыть пожелала, то ни нас, ни этого мирка давно бы не было. Так что скажи лучше, что просто желаешь любой ценой оставить все, как есть… в покое. Даже если это покой болота.

– Лучше покой болота, чем пустота. – Это сказала Нима.

– Да нет никакой пустоты! Мы закрылись здесь, как испуганные дети в чулане, будто в карман спрятались… Нима, сколько раз я говорил тебе – нет той пустоты, которой вы привыкли бояться. И никогда не было. Есть лишь Несбывшееся и Невоплощенное, что жаждет лишь одного – жизни. И мы можем дать эту жизнь. Или мы не боги?!.. – и Сурт засмеялся.

– Хватит! – Нум шагнул вперед. – Довольно! Зачем ты напитал осколок изначального льда первородным огнем? Никто из нас не решится использовать такую мощь в столь тесных пределах. Ты хоть понимаешь, что одного раскрытия этого камня хватит, чтобы от всего сущего осталась горстка пепла?

– Ты всегда преувеличивал, Нум… и решительностью тоже не отличался.

– Что ты задумал, Сурт? – голос Нимы был тих и печален.

– Открыть Врата… для начала. Потом… вернуть Миру бесконечность. Творить. Разрушать. Скользить по бесчисленным отражениям Сферы. Дети мои… нас удерживают не Врата, но постыдный для богов страх.

Тишина заполнила залу. Боги стояли молча, не глядя друг на друга. Мир замер, ожидая решения своей судьбы.

– Гарм. – Сурт кивнул сыну, – Сын мой, открывай Врата – насколько сможешь. Я помогу.

Гарм улыбнулся отцу в ответ. Он, стоящий у Восточных Врат, менее всего был похож на бога. Его шутовские одежды были насквозь промокшими, с длинных светлых волос все еще капала вода, на лице красовался рисунок, сделанный ядовито-красной краской, охватывающий глаза, скулы и часть лба. Босые ноги нетерпеливо переминались на холодном каменном полу. Не обращая на застывших напротив родичей ни малейшего внимания, Гарм достал из подвешенных на низком поясе ножен длинный, узкий кинжал и одним резким ударом вогнал его в дверную щель. А потом, не заботясь ни о том, хватит ли его сил на такое деяние, ни о том, что может ожидать их всех за пределами Врат, Гарм принялся поворачивать кинжал. Как всегда, ведя заклятие, он пел. Сейчас его голос, и без того низкий и терпкий, приобрел тембр и звучание земных недр, разрываемых землетрясением… грома, сотрясающего небо после месяца жестокой засухи… И двери, казалось бы, закрытые безнадежно, подались. Застонал замок, трещина побежала по его дужке… Голос Гарма дрогнул на секунду, молодой бог пошатнулся – и устоял. И не прервал заклятия, не отпустил рукоять кинжала, продолжая поворачивать ее, раздирая, уничтожая прежние охранные чары.

– Фенри! Спасай брата! – Нима успела крикнуть это за долю мгновения до того, как…

Как выросшая из ее пальцев осока, острая и гибкая, как бритва, полоснула богиню по тыльной стороне руки. Нима взмахнула рукой и тяжелые, пахнущие полынью, багряные капли слетели с травяных лезвий и упали на лицо Гарма. Несколько выкрикнутых слов довершили проклятие – ее старший сын замер и с еле слышным стоном бессильно опустился на каменный пол.

– Ну же! Уноси его! Прочь! – Нима толкнула Фенри к брату. Фенри подошел к проклятому, принял его на руки и неверными шагами отошел к стене. Было видно, что он не верит в реальность происходящего, как ребенок пряча взгляд от пугающего зрелища. Только что его мать прокляла его старшего брата – кровь Нимы отняла у Гарма все его силы, низведя молодого бога до уровня какого-нибудь жалкого привидения или малютки эллила.

– Сурт. Отдай камень. – Нима хрипло перевела дыхание. – Отдай.

– Нет. – И прежде, чем богиня успела хоть что-то сделать, Сурт ударил свободной рукой по рукояти кинжала. Замок с неправдоподобно гулким, ватным стуком упал на пол. Скобы засова еле держались в стене.

Нум напал на Сурта первым; но если когда-то они бились один на один, то теперь бок о бок с ним нападала сестра.

…Фенри не любил летать на сотворенных крыльях, растущих на спине; он всегда предпочитал перекидывать в могучие орлиные крылья собственные руки, чтобы наслаждаться полнотой полета, чувствовать ветер, ворошить облака. Но сейчас ему пришлось воспользоваться именно сотворенными крыльями, ибо на руках он держал брата. Фенри еле успел покинуть залу Восточных Врат – вернее сказать, его попросту вышвырнуло в небо.

Сурт, не дожидаясь, пока брат с сестрой обессилят его, понимая, что воспользоваться камнем так, как было задумано, он не сможет – но и не желая растрачивать накопленную мощь на то, чтобы уничтожить противников, – попросту избавился от него. Он швырнул камень вверх… пробив крышу Восточной Башни, тот со свистом ушел в облака.

Сурт еще успел отразить удар Нума, но вот чары Нимы ударили по нему, вскользь задев дверь. Но этого вполне хватило, чтобы обрушились скобы, роняя тяжеленный засов. Врата стали отворяться.

Что происходило в башне, так и осталось неизвестным. Столкнувшиеся в ярости силы богов могли только разрушать. Фенри, крепко прижимая к себе безжизненное тело брата, сделал шаг назад – и, подхваченный воздушной волной, краем глаза успел увидеть, как рушилась башенная стена. Он завис в воздухе, переводя дыхание и пытаясь хоть что-то сделать здесь, где все, кроме него, уже сказали свое слово. Но было поздно. Дом богов рушился. Из его глубин начала подниматься огромная воронка смерча, готового поглотить все сущее. И тут до слуха Фенри донесся слабый крик:

– Спасайтесь!

Фенри готов быль поклясться, что это были голоса его отца и матери. Не раздумывая ни секунды, он развернулся и изо всех сил поспешил прочь, унося брата и самого себя от места беды.

У самого южного края земной тверди силы Фенри иссякли. С трудом взмахивая крыльями, он опустился на пустынном берегу, поросшем степными травами, не отмеченном никакими следами обитания живых существ. Мягко, почти нежно уложил тело брата на теплый, сухой травяной ковер. Гарм был нехорошо, иссиня бледен, там, куда попали капли крови Нимы, багровели ожоги, дышал он медленно и вяло. Фенри сел рядом, уложив голову Гарма себе на колени, и призадумался. Ну вот, все же ему придется сказать свое слово. Так уж получилось, что он единственный уцелел в этой нелепой, самоубийственной схватке. Последний из Богов Прежнего Мира… Что с того, что Гарм еще жив? Даже если он очнется, то вряд ли его сил достанет, чтобы хоть крохотный дождик вызвать.

Гарм… неуемный, непоседливый, вечный шалопай и озорник, чьи шутки порой граничили с оскорблением (Фенри вспомнил осу, засунутую в его перчатку… дохлого вонючего спрута, подвешенного под потолком его комнаты вместо люстры), но кто неизменно брал на себя вину за все их общие проделки. Гарм… постоянно щеголявший пятью минутами старшинства, показушник и похвальбишка, бессовестно использовавший доверчивость брата, – он всегда защищал Фенри, исправлял все его ошибки, а если и сердился по-настоящему – то быстро прощал. Гарм. Последний из Богов, в котором тлела искра крови Хакона. Дух противоречия. Беспокойство и сомнение. Ему только дай волю, он все с ног на голову поставит, чтобы убедиться – а не лучше ли так? Все накопленное растранжирит, пустит по ветру все семейное золото, чтобы полюбоваться – а красиво ли летит? Ни покоя с такими, ни уверенности… и веры таким тоже нет. Гарм Разрушитель. Как же спокойно будет без тебя…

– Брат, что делать-то будем? – растерянно спросил Фенри, глядя на непривычно спокойное лицо Гарма. Сколько раз задавал он ему этот вопрос… Боги, рожденные в Обитаемом Мире, наделенные могуществом и силами, слишком часто слышали от старших богов о великолепии и безмерности Прежнего Мира – немудрено, что их обиталище стало казаться им тесным. Особенно Гарму. От скуки братья нередко совершали выходки, недостойные не то что богов, но даже и магов средней руки. А потом и звучал тот самый вопрос.

Сейчас Фенри предстояло решить, что же для него важнее – воля матери или жизнь брата. Он понимал, что если решится снять проклятие, то в лучшем случае утратит значительную часть своих сил, рискуя угаснуть совсем. Каково это для бога – умереть?.. Или остаться одному? Один мир – один бог. И никто не помешает хранить его покой…

Фенри наклонился к брату, отвел с его лица все еще влажную прядь волос, погладил холодную щеку. А потом медленно, но не раздумывая, достал свой кинжал – близнец гармова, оставленного в Восточных Вратах, – и обвил левую руку спиральной, поднимающейся от локтя к запястью, нитью пореза. Встал на колени над телом Гарма, опустил руку так, что пальцы замерли невысоко над еле дышащей грудью. В воздухе запахло полынью.

Кровь капельками стекала по пурпурной линии и сбегала вдоль пальцев, замирая на их кончиках.

– Гарм! Прими мой дар!.. – и Фенри роняет искупление на грудь брату, отдавая ему свои силы, свое могущество и власть.

Падают капли, светло-карминные, пахнущие свежо и пронзительно – молод еще отдающий их бог. Молод и нерасчетлив. Не замечает, как подкрадывается к нему самому серая бледность, вползая все выше по его щекам, как карабкается по его рукам слабость. Плечи Фенри дрожат, странно блекнут блестящие волосы цвета грозовой тучи, лиловеют губы.

– Хватит! – кто-то перехватывает окровавленную руку и Фенри падает без сил. Но не на землю, а в объятия Гарма. Тот еле успел приподняться, встать на колени – и обнять брата, поддержать его, не дать упасть.

– Дурачок… – все еще тяжело дыша, Гарм крепко обнимает Фенри. – Зачем мне столько… Куда я без тебя…

Позже они сидят на краю обрыва, свесив ноги и изредка швыряя в воду камешки. Оба бледны и невеселы.

– Сколько у нас осталось? Ты как думаешь? – спрашивает Фенри.

– Ну… я так думаю, поровну. Пара огрызков… – и Гарм усмехается.

– Что будем делать? Огрызки или нет, но мы все еще боги. – И Фенри морщится, неловко задев левую руку.

– Я домой. – Гарм швыряет камешек далеко-далеко.

– Зачем?

– Посмотреть, что там осталось – и что сталось. Ты со мной?

– Пожалуй… да.

Когда боги возвращаются на место их прежнего дома, то вместо океанских волн их встречает пустыня. Сами развалины переместились вглубь континента. Прежние леса обернулись цепью ржавых скал, крошечные оазисы, прячущиеся в бескрайних песках, – вот все, что осталось от волшебных садов Нимы. На месте прежнего дома – жуткий каменный остов скалит выщербленные клыки, не мигая, смотрит провалами бывших дверей и окон. От него веет смертным холодом; даже боги не решаются вот так сразу подойти к нему.

Гарм и Фенри выбирают местечко возле ржаво-красной скалы, садятся прямо на песок.

– Вряд ли этим все закончится, – Гарм кивает в сторону развалин, – слишком много силы пролилось зазря. Чувствуешь? Земля напитана ядом …интересно, что она породит?

– Не знаю. – Мрачно смотрит себе под ноги его брат. – Дурное место. Сердце зла.

– Сердце зла? А что, неплохое название… особенно на шаммахитском. Арр-Мурра. Так и назову.

– Зачем? Ты же знаешь, мы даем имена только тем местам, где живем сами.

– Значит, я буду жить в Арр-Мурра. – Гарм подмигивает брату.

– Твоя воля… – Фенри тяжело вздыхает, но он не особенно удивлен. С самого начала он предчувствовал, что его брат останется здесь. – Ты… остаешься?

– Да. А ты?

– А я ухожу. Не по мне все это. Отец с матерью друг друга поубивали… мать тебя прокляла… дядя мне вслед молнией шаровой запустил – из-за тебя, наверно. Нет, брат, я в такие игры более не играю. Хватит.

Фенри встает и задумчиво оглядывает себя. Потом встряхивает кистями, будто воду разбрызгивает, – и весь его внешний облик меняется. Исчезает черная строгая одежда, двузубый венец… вместо них появляются широкие, яркие одежды, а волосы сами собой заплетаются в бесчисленные косички, перевитые серебряными колокольчиками. Бог переступает босыми ногами и колокольчики заливаются тихим, щекочущим смехом. На лице Фенри появляется довольная улыбка.

– Так-то лучше. Знаешь, Гарм, я, пожалуй, имя тоже сменю. Прежнее мне теперь не по рангу – силы не те, так возьму какое позвонче… почуднее…

– Почуднее – это на старосуртонском. – Гарм одобрительно смотрит на брата.

– Хорошо. Пусть будет… Лимпэнг-Танг!

– Лимпэнг-Танг? Динь-Дон?! Трень-Брень?! – смеется Гарм. – Ничего себе имечко для бога…

– Это ты от зависти. Звон беспечального колокольчика – самое лучшее имя для бога шутов и артистов.

Лимпэнг-Танг, улыбаясь, смотрит на брата. Он похож на студента, сдавшего ненавистные экзамены и готового удрать на каникулы.

– Я приведу в мир шутов и немного веселья. У меня будут лучшие артисты… я смогу танцевать вместе с ними. Довольно мы докучали Кратко Живущим нашим могуществом. Вот ведь скукотища… А ты, Гарм?

– Я? – Гарм встает. – Я же сказал. Мое место здесь. И имя мое останется прежним. Что силы? Восстановлю как-нибудь.

– Что же ты будешь делать здесь, в Арр-Мурра?

– Искать выход. Восточные Врата нельзя разрушить… Да и камень отцов поищу. Одним словом, буду доигрывать один.

– Решение, достойное бога… – братья смотрят друг на друга и смеются. Что-то произошло с ними после падения дома богов, будто надломилось что-то. Они ни слова не говорят о бесследно исчезнувших родителях, память о прежних днях покинула их. И, продолжая любить друг друга, они тем не менее расстаются легко и беззаботно, признавая право каждого на свой путь. Один уйдет в мир Смертных, чтобы развлечься самому и развеселить почитающих его. Другой – останется в проклятой земле, искать выхода за пределы мира; он по-прежнему считает его клеткой и сделает все, чтобы разрушить ее и обрести свободу.

Братья обнимаются… и расходятся. Лимпэнг-Танг доходит до расщелины в скале и исчезает. Гарм, помедлив минуту, направляется прямо к развалинам. Песок гасит звук его шагов; тень полуразрушенной стены накрывает бога, меняя его облик. Исчезают пестрые краски одежды, стираются рисунки на коже… теперь Гарм одет в черное, просто и строго, светлые волосы стянуты в хвост и спадают тремя косами на спину. Когда он ступает на высокий каменный порог, за плечами его появляются два меча. Гарм прижимает правую руку к груди и легко кланяется, будто приветствует кого… и входит в дом.

Хроники дома Эркина

– …Что тут скажешь… неплохо, мальчик мой, неплохо. – Старик ободряюще улыбнулся. Мальчишке, к которому были обращены и слова, и улыбка, было лет двенадцать. Он сидел напротив старика прямо на земле, уже успевшей промерзнуть ко дню Самайна, но замерзшим не выглядел, хотя волосы его заиндевели.

– Немногие удостаиваются чести обрести такое полное и осмысленное видение в свой первый транс. – Старик присел рядом с мальчиком, спрятал руки в просторные рукава. – Я тут уже с полчаса стою, за тобой наблюдаю.

– Мастер, а откуда вы знаете, что мне привиделось? – мальчишка кашлянул, стараясь, чтобы голос его не казался совсем уж осипшим.

– Да уж знаю… – важно кивнул головой его собеседник, – тут многое значимо. Как ты дышишь. В какие цвета аура окрашивается. Как выходишь из транса. Так что ты толком успел увидеть?

– Многое. – Несколько недоумевая, ответил юнец. – Историю Прежних Богов… божественных Близнецов. Падение дома Богов… – он шумно выдохнул. – Уф, неразбериха какая в голове. Будто лоскутное одеяло собирал… какой лоскуток – куда…

– Ну-ну… разберешься потом, успеешь. Ты как сам-то? – поинтересовался старик, прищурив глаза.

– Ну… прямо сказать – не слишком. – Паренек с трудом приподнялся, ноги его совсем затекли, а то и примерзли к земле. Мальчишка все же встал, пошатнулся… и упал. Но не сам. Ему помогли. Тот самый старик, в котором он признал своего наставника, мастера-шамана. Он подсек парнишку под ноги, опрокинул лицом вниз, споро скрутил затекшие орочьи руки, забил в рот кляп.

– Так-то лучше. Для меня, конечно. – Голос старика резко изменился, в нем появились свистящие, хищные нотки и горловое прищелкивание, отличавшие голоса подгорных крыс.

Происходившее дальше показалось орку (кстати сказать, звали его Ульфр и он готовился стать шаманом, заменив после всех надлежащих испытаний прежнего, старого мастера – именно его облик и приняла крыса) диким сном. Его вздернули на ноги, грубо, не церемонясь, пинком подогнали к вековой сосне и принялись приматывать его к холодному, шелушащемуся стволу.

Это испытание (которое, к слову сказать, Ульфр прошел несказанно удачно – если, конечно, не считать финала) проходило в удаленном от поселения месте, уединенной котловине, скрытой в предгорьях Края Света. Здесь никто отродясь не жил, поскольку среди орков не было принято строить дома возле капищ и прочих не слишком уютных мест. Будущий шаман удалялся сюда один, наставник сопровождал его только до поляны, где неофит должен был постигать судьбы мира, погрузившись в транс (это достигалось довольно просто – мальчишка должен был просидеть здесь всю священную для орков ночь Самайна, когда иссякала светлая половина года и всходила на престол темная… в темноте и холоде, обнаженный по пояс, покрытый сетью ритуальных порезов – девять на груди, двенадцать на спине и двадцать четыре на руках, на каждой по дюжине… только и всего). Мастер приходил уже под утро, присмотреть за возвращающимся из запредельных областей учеником, в случае чего, помочь дойти до ближайшего жилья. Или похоронить.

Так что на помощь Ульфру рассчитывать не приходилось. Что задумали крысы, понять было нетрудно – уж явно не за советом они к нему явились. Непонятно, откуда они вызнали об удивительных способностях будущего шамана, грозивших превратить его в погибель крысиного племени, но – не так это и важно, особенно когда стоишь, намертво прикрученный к дереву, еле живой от холода и потери крови, все еще ошалелый от принятых видений. Ульфр встряхнул головой, осмотрелся. Старик оказался не единственным, посетившим капище. На поляну, воровато оглядываясь, поводя носами, вышмыгнули три крысы, все как на подбор – крепкие, поджарые, крепкозубые. С такими не всякий взрослый орк справится – в одиночку, разумеется. Ульфр мысленно застонал. Ясное дело, они его сейчас порешат. Как не хочется-то. Ну никак не хочется.

Крысы явно не собирались откладывать дело в долгий ящик и обставлять смерть мальчишки какими-то особыми церемониями; но и просто перерезать ему горло они не хотели – слишком скучно. Они обложили ноги Ульфра заранее приготовленными вязанками сухого хвороста, подожгли его. Легко взвился белесый дымок, еле различимый в серо-молочном предутреннем сумраке. Крысы, сев кружком вокруг привязанного, в предвкушении скорой трапезы поводили носами, щерили острые блестящие зубы. Чуть прожаренное орочье мясо, сорванное с еще живой, визжащей, трепыхающейся добычи – что может быть лучше…

Ульфр, почуяв жар, подбирающийся к босым ногам, подобрался, сжался в комок, чувствуя, как терзают изрезанную кожу грубые веревки. Все плыло у него перед глазами, стволы сосен превращались в колоннаду, уводящую его дух вглубь дома Богов, клочья тумана, повисшие на кустах, представлялись орку шелковыми платками, которые обронили феи, напуганные несносными близнецами… Внезапно зрение его прояснилось, обострился слух, все ощущения стали ясны и четки до боли. И Ульфр будто нырнул в колодец памяти – своей собственной, своих предков, своих сокровников. Глубокий колодец, стенки которого покрыты капельками крови.

«… я буду служить тебе, твоему роду… дам силы выжить там, где погибнет даже надежда…»

Ульфр почувствовал, как шевельнулся на его груди камень – его называли алмазом темной крови, и мальчишка получил его от отца, в тот самый день, когда отправился в обучение к шаману. Орку не понадобились слова, чтобы они с камнем поняли друг друга. Веревки Ульфр порвал так, будто это были гнилые нитки. Презрительно оглядел застывших в недоумевающем ужасе крыс и вместо того, чтобы бежать, раскинул руки, выпуская силу, томившуюся в прозрачной черноте камня. Огонь, вырвавшийся из алмаза, шел стеной высотой в рост велигоры; сам же Ульфр так и остался в самом сердце пламени.

Поляну выжгло в полминуты; пламя, пожрав крыс, постепенно вернулось к Ульфру, будто втянувшись в камень, висевший на его шее. Орк стоял, опустив голову, дыша ровно и спокойно. Почувствовав на опаленной, покрытой сетью запекшихся кровью порезов коже первые осторожные солнечные лучи, он поднял навстречу им лицо. И открыл глаза – серебряные, перерезанные узким веретеном черного зрачка.

Так шаман Ульфр стал родоначальником клана Крысоловов. Благодаря его удивительным способностям постигать все повадки и хитрости крыс, выслеживать и настигать их в темной тесноте подгорных коридоров, орки наконец-то стали одерживать верх в борьбе, длившейся уже сотню лет. Дети Ульфра унаследовали его дар, передав его своим детям. Крысоловы больше и выше всех чтили день Самайна, и именно от них пошла у народа темной крови традиция разжигать первой ночью темной половины года высокие костры и славить богов.

Глава третья. Танцовщицы Нимы

– А ты все такая же лысая, как я посмотрю?

– И по-прежнему нет конца твоему носу…

Обменявшись такими словами, две молодые женщины рассмеялись и принялись обниматься. Они прибыли в храм Нимы самыми последними – Гинивара потому, что путь из Нильгау не близок и не легок, Амариллис потому, что задержалась в доме аш-Шудаха, уж очень приветливо ее там встречали.

В комнате уже сидели их подруги, коротая время в беседе с госпожой Эниджей.

– О боги… будто и не было этих четырех лет. Надо же, ведь никто не изменился!.. – И Эниджа встала, чтобы обнять опоздавших учениц. – Ну что, девочки… ступайте в вашу комнату, она свободна. Располагайтесь, отдохните с дороги – и марш в малый зал, встряска вам не помешает. Завтра вам предстоит танцевать для самой Нимы и я хочу проверить, на что вы потратили эти четыре года.

– А я научилась делать вот так… – и Муна, дурачась, принялась преувеличенно страстно изгибаться в самой непристойной разновидности шаммахитского танца.

– Браво. – сдержанно усмехнулась Эниджа. – Только богине это вряд ли понравится, да и грудь у тебя маловата для таких плясок. Да, и сделай-ка полсотни «закатов-рассветов», а то бедра совсем невыразительны… вихляются как ножки у старого стула. И нечего хихикать, девочки, я сама спущусь к вам в зал и уж поверьте, всем вам хватит… моего внимания.

Смеясь и болтая, собравшиеся проследовали памятной дорогой в свою старую комнату, на протяжении двух лет бывшей их пристанищем. Муна заранее причитала по поводу последствий полусотни «закатов-рассветов», упражнения, которое в свое время заставило ее не раз глотать слезы от боли в каменеющих от напряжения мышцах.

– О Нима Сладкосердечная!.. Как сейчас помню – носки вывернешь наружу, колени разведешь и приседаешь… мееееедленно… и поднимаешься… еще мееееедленнее! И спина прямая! И руки как крылья! О боги! – и северянка застонала, прикусив губу.

Ксилла – все та же фарфоровая статуэтка, маленькая драгоценность. Лалик, сердечная подружка, похожая на розу, горячую от полуденных солнечных лучей. Гинивара, потерявшая некоторую угловатость и резкость… видимо, общение с лианами пошло ей на пользу, научив мягкой гибкости. И Амариллис.

Она поднималась по широким ступеням и ей казалось, что дорога, по которой она идет вот уже два десятка лет, вдруг резко свернула, замкнулась в круг, привела ее назад, обманув само время. Будто и не было ничего. И только вчера аш-Шудах привел ее в школу танцев. И все у нее впереди – годы учения, первые выступления, погоня за славой. Амариллис забыла о том, что все это у нее уже есть. Особенно слава. Она глянула на подруг – все они улыбались, безотчетно и робко, как ученицы.

Комната, в которую поднялись танцовщицы, встретила их теплой простотой и воспоминаниями. Они оглядывались, качая головами и вздыхая. Кому-то из них она казалась когда-то верхом роскоши, другие, напротив, удивились скромности обстановки. Кровати, застеленные шелковыми расшитыми покрывалами, шкафчик с книгами, зеркала повсюду… Гинивара решительно прошла к своей постели и повалились навзничь, со вздохом облегчения, столь естественным после долгой дороги.

– Вот ведь чушка нильгайская… – Амариллис увернулась от метко брошенной туфельки. – Нет чтобы искупаться сначала…

– Успеется. Уж лучше я полежу, а то Эниджа как примется нас гонять, сто потов сойдет.

Дорожные сундуки приехавших уже были расставлены возле их кроватей, а поверх покрывал была предусмотрительно разложена простая пара – туника и шаровары – в которой занимались танцовщицы школы Нимы.

– Неужели это наши костюмы? Ох, боюсь, я в свой не влезу… – Лалик с опаской примерила пояс шаровар к своей талии. – Ну вроде ничего… надеть-то надену, а вот танцевать в ней…

Они усаживались на свои кровати, разглаживали светло-желтую ткань костюмов, переглядывались, пересмеивались; повзрослевшие девочки вернулись к прежним игрушкам…

– Ну, девчонки, рассказывайте же! – потребовала Лалик, как только танцовщицы расположились на отдых. От нетерпения она ерзала на диванных подушках, будто набиты они были не гагачьим пухом, а кусачими муравьями. – Начнем с тебя, Ксилла. Мне ан-Нуман говорил, что ты любимая танцовщица императора, других он и видеть не желает. Так сколько перед тобой шестов несут?

…В Суртоне, где жизнь была переполнена ритуалами и условностями, этот обычай был одним из самых древних. Жены влиятельных и богатых людей выходили их своих домов крайне редко, но уж если такое случалось, то выход в свет обставлялся со всей возможной пышностью. Госпожу несли в роскошном открытом паланкине, одета она была как храмовая статуя – так много было на ней драгоценностей, а платье не гнулось от тяжелой вышивки. Но ведь всех нарядов сразу не одеть! И дюжину серег в уши не вдеть, и больше пяти колец на палец не нанизать. Такая вот досада. Но суртонских красавиц она не донимала. Потому как существовал обычай, согласно которому перед паланкином с хозяйкой всего этого великолепия шли парами слуги, неся нутановые шесты, на которых были развешаны все-все наряды, шкатулки, в которых были разложены все-все драгоценности… Но, поскольку у суртонских вельмож на содержании бывало до десятка жен и несколько наложниц в придачу, то обычно хватало пары-другой слуг. Редко когда их было шестеро. Но все равно зрелище было впечатляющее.

– Так сколько? – любопытство переливалось в глазах Лалик радужной пленкой.

– Одиннадцать. – Скромно опустив ресницы, ответила Ксилла. – Пять шестов и шесть шкатулок.

Подруги только ахнули.

– Вот это да! – Лалик даже рот приоткрыла от изумления. – Ай да тихоня!.. Пожалуй, мне стоит рассказать об этом ан-Нуману, ежели ему придет в голову сопротивляться в ювелирной лавке.

– А что, он сопротивлялся? – посмеиваясь, поинтересовалась Гинивара.

– Да разве он посмеет!.. – и Лалик рассмеялась. – Теперь ты рассказывай.

Гинивара пожала плечами.

– У нас не принято рассказывать подробности о жизни храма. Скажу только, что верховный жрец мной доволен, доверяет мне главные партии утренних ритуалов. Вечерние мне пока не по рангу.

…Она говорила неторопливо, с усилившимся нильгайским акцентом. Рассказывала о красотах храма Калима – большей частью то, что и так было известно, о чудо-платьях из цветочных лепестков, о венках, расцветающих на головах танцовщиц, если богу оказывается угодно их искусство. Амариллис смотрела на нее и вспоминала рассказы Хэлдара – там был совсем другой Нильгау, и храм другой, где цветы не украшали, а душили. А Гинивара, не прерывая рассказа, раскрыла одну из своих дорожных сумок из толстой кожи, вынула из нее четыре свертка и принялась раздавать их подругам.