Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) Дюма Александр
Сквозь вращающиеся мельничные крылья Кракэ еще прежде, чем сошел с лодки, разглядел на склоне холма бело-розовый дом – цель своего путешествия. Гребень его крыши скрывался под золотистым пологом тополевых крон, а сам дом четко выделялся на темном фоне гигантского вяза. Он был расположен так, что лучи солнца, падая на него, словно в воронку, разгоняли, согревали и обезвреживали даже туманы, которые ветер с реки заносил туда каждое утро и каждый вечер, несмотря на густую ограду из зелени.
Сойдя на берег среди обычной городской суматохи, Кракэ тотчас направился к этому дому, описание которого необходимо нашим читателям для понимания последующих событий.
Белый, чистый, сияющий, внутри отмытый еще заботливее, начищенный еще тщательнее, чем снаружи, этот дом служил приютом счастливому смертному.
Сей счастливец, «rara avis», «редкая птица», как сказал бы Ювенал, был доктором ван Берле – крестником Корнелиса де Витта. В описанном нами доме он жил с младенчества, поскольку им владели еще его отец и дед, потомственные уважаемые коммерсанты благородного города Дордрехта.
Господин ван Берле-отец, торгуя с Индией, скопил триста-четыреста тысяч флоринов, которые господин ван Берле-сын в 1668 году после смерти своих добрых и горячо любимых родителей получил совсем новенькими, хотя одни из них были отчеканены в 1640 году, другие – на три десятилетия раньше. Это доказывало, что перед ним флорины не только ван Берле-отца, но и ван Берле-деда. И эти четыреста тысяч были всего лишь наличными, так сказать, карманными деньгами Корнелиса ван Берле. Наследственные владения в провинции приносили ему ежегодно еще около десяти тысяч флоринов дохода.
Когда отцу Корнелиса, этому достойному гражданину, настала пора умереть, а произошло это спустя три месяца после похорон его жены, которая ушла первой словно бы затем, чтобы облегчить ему переход в иной мир, как ранее облегчала ему весь жизненный путь, он, в последний раз обняв сына, напутствовал его такими словами:
– Пей, ешь, растрачивай деньги – настоящая жизнь в этом, а не в том, чтобы изо дня в день трудиться, сидя хоть на деревянном стуле, хоть в кожаном кресле, в лаборатории или в лавке. Ты тоже умрешь в свой черед, а если тебе не посчастливится иметь сына, наш род угаснет, имя забудется. То-то удивятся мои флорины, попав в чужие руки такими же нетронутыми, ведь их никто никогда не взвешивал, кроме меня, моего отца да еще чеканщика. Но главное, не бери примера со своего крестного, Корнелиса де Витта. Зря он ввязался в политику – самое неблагодарное дело, он наверняка плохо кончит.
И вот наш почтенный господин ван Берле-отец умер, чем весьма опечалил своего сына, который очень его любил, а к флоринам относился весьма прохладно.
Итак, Корнелис остался один в большом доме. Напрасно крестный предлагал ему попробовать свои силы в служении обществу, тщетно пытался пробудить в нем жажду славы. Он, правда, уступил желанию крестного: отправился на военном корабле «Соединенные Провинции», шедшем под командованием Михиела де Рюйтера во главе ста тридцати девяти судов, с которыми прославленный адмирал намеревался нанести удар соединенным силам Англии и Франции. Но когда их судно под водительством опытного кормчего Леже на расстояние мушкетного выстрела приблизилось к «Принцу», на борту которого находился герцог Йоркский, брат английского короля, когда Рюйтер, патрон Корнелиса, провел атаку так стремительно и ловко, что герцог едва успел перейти на борт «Святого Михаила», осознав, что его корабль вот-вот будет захвачен (но вскоре и «Святой Михаил» вышел из строя, разбитый, искрошенный голландскими ядрами), когда на глазах Корнелиса корабль «Граф де Сендвик» взорвался и четыре сотни матросов сгинули в волнах и в пламени, когда до него дошло, что двадцать судов разбито в щепки, три тысячи человек мертвы, пять тысяч ранены и все это в конечном счете ничего не решает, каждая из сторон приписывает победу себе, а стало быть, все начнется сначала, только и того, что к списку морских баталий прибавилось еще одно название – сражение при Сутвудской бухте, вот тут он прикинул, сколько времени теряет попусту человек, закрывающий глаза и затыкающий уши, пытаясь мыслить даже в те часы, когда ему подобные палят друг в друга из пушек. В итоге Корнелис распростился с Рюйтером, с главным инспектором плотин и с воинской славой, облобызал колени великого пенсионария, к которому питал глубокое уважение, и вернулся в свой домик в Дордрехт истинным богачом. У него были отныне обретенный покой, двадцать восемь лет от роду, железное здоровье, проницательный взор и твердое убеждение, более ценное, чем капитал в четыреста тысяч флоринов и доход в десять тысяч: он твердо знал, что небеса всегда ниспосылают смертному слишком много для того, чтобы испытать истинное счастье, но вместе с тем – вполне достаточно, чтобы никогда счастья не узнать.
Исходя из этого Корнелис, вознамерившись обеспечить себе счастье по своему вкусу, принялся изучать растения и насекомых: собрал и подверг классификации флору окрестных островов, составил коллекцию насекомых родной провинции, посвятил им трактат с собственными рисунками и наконец, не зная, куда еще девать свое время и, главное, состояние, которое росло с устрашающей быстротой, стал перебирать все безумства, свойственные его стране и эпохе, пока не нашел самое изысканное и дорогое.
Он полюбил тюльпаны.
Как известно, то было время, когда фламандцы и португальцы, соревнуясь в этой области садоводства, дошли до обожествления тюльпана и стали проделывать над сим вывезенным с востока цветком то, чего натуралисты никогда не осмеливались учинить над родом людским, опасаясь вызвать ревность самого Творца.
Вскоре от Дордрехта до Монса только и говорили, что о тюльпанах мингера (господина) ван Берле. Все больше становилось желающих посмотреть на его грядки, оросительные канавы, сушильни и реестры дочерних луковиц, посетители шли к нему, как некогда знатные римляне – в галереи и библиотеки Александрии.
Поначалу Корнелис тратил свой годовой доход на создание коллекции тюльпанов, потом, увлекшись ее совершенствованием, принялся разбазаривать запас еще тепленьких флоринов, и тут его труды принесли великолепные результаты: он вывел пять новых сортов тюльпанов, один из которых нарек «Жанной» в честь своей матери, другой «Берле» – в память об отце, «Корнелис» был посвящен крестному, остальные названия (мы их не припомним) любители наверняка найдут в каталогах того времени.
В начале 1672 года Корнелис де Витт прибыл в Дордрехт, чтобы провести три месяца в своем старом фамильном гнезде, ведь, как известно, не только он появился на свет в Дордрехте, но и все семейство де Виттов было родом отсюда.
Корнелис к тому времени уже наслаждался, по выражению Вильгельма Оранского, самой ослепительной непопулярностью. Но для славных обитателей Дордрехта он еще не превратился в мерзавца, заслуживающего виселицы: они, хоть и досадовали на его республиканские пристрастия, находя, что их чистота малость преувеличена, все же гордились личными достоинствами своего земляка и, когда он въехал в город, радушно поднесли ему чашу с вином местного производства.
Поблагодарив сограждан, Корнелис пошел осмотреть старый родительский дом и распорядился, чтобы к приезду его супруги, госпожи де Витт с детьми там кое-что подремонтировали.
Затем он направился к дому своего крестника, который единственный во всем Дордрехте не знал о прибытии главного инспектора плотин в родной город.
Насколько Корнелис де Витт возбуждал ненависть, взращивая вредоносные семена, что зовутся политическими страстями, настолько же ван Берле привлекал сердца тем, что, поглощенный взращиванием своих тюльпанов, политикой совершенно пренебрегал, купаясь в любви своей прислуги и наемных рабочих, и уже вообразить не мог, что в мире может существовать человек, желающий зла себе подобному.
А между тем, к стыду рода людского, Корнелис ван Берле, сам того не ведая, имел врага столь свирепого, ожесточенного и непримиримого, какого главный инспектор плотин и великий пенсионарий не нашли бы среди самых ярых оранжистов, ополчившихся на их братский союз, ничем не омраченный при жизни и в своей возвышенной преданности умудрившийся продлиться даже за смертным порогом.
В то время, когда ван Берле увлекся тюльпанами и стал вкладывать в это увлечение свои годовые доходы и отцовские флорины, в Дордрехте, притом не где-нибудь, а совсем рядом, за стеной, обитал некто Исаак Бокстель, горожанин, питающий ту же страсть. Она овладела им с тех пор, как он достиг сознательного возраста. Бокстель млел при одном слове «тюльпан».
Бокстелю не повезло: в отличие от ван Берле, он был небогат. Чтобы создать у своего дома сад для выращивания заветной культуры, ему потребовались огромный труд, невероятные заботы и терпение; он возделывал почву, следуя всем предписаниям, и обеспечивал своим грядкам ровно столько тепла и прохлады, сколько требуют садоводческие рецептуры.
Температуру своих парников Исаак контролировал с точностью до одной двадцатой градуса. Он изучал ветер, находил средства уменьшать его напор, защищая свои цветы так, чтобы их стебли лишь слегка колыхались от порывов ветра.
Его тюльпаны стали нравиться. Они были красивы, даже изысканны. Многие любители приходили взглянуть на тюльпаны Бокстеля. Наконец он обогатил мир, описанный Линнеем и Турнефором, новым тюльпаном, которому дал свое имя. Этот тюльпан вышел на широкую дорогу, проник во Францию, завоевал Испанию, потом дошел и до Португалии: король Альфонс VI, изгнанный из Лиссабона и удалившийся на острове Терсейр, в отличие от великого Кондэ, развлекался, не гвоздики поливая, а выращивая тюльпаны, и однажды, увидев вышеупомянутый тюльпан «Бокстель», сказал: «Недурно».
Итак, цветовод предавался своим трудам, но тут страсть к тюльпанам вдруг обуяла Корнелиса ван Берле, и он принялся приспосабливать для новых целей свой дом в Дордрехте, который, о чем мы уже упоминали, находился рядом с жилищем Исаака. Корнелис приказал надстроить этаж к одному из зданий усадьбы. Став выше, оно отбросило тень на сад Бокстеля, отняв у него с полградуса тепла и соответственно увеличив долю прохлады, не считая того, что эта пристройка заслонила соседский сад от ветра, тем самым нарушив все расчеты цветовода и нанеся ущерб безукоризненной сбалансированности его хозяйства.
Впрочем, с точки зрения Бокстеля все это в конечном счете было пустяками. Он считал ван Берле только художником, то есть своего рода безумцем, который искажает чудеса природы, тщась воспроизвести их на полотне. Если художнику вздумалось соорудить над своей мастерской еще один этаж, чтобы обеспечить себе лучшее освещение, это его право. Господин Бокстель, являясь цветоводом подобно тому, как господин ван Берле был живописцем, понимал, что соседу для его картин требуется солнце, вот он и отнял полградуса у его тюльпанов.
Закон на стороне ван Берле. Bene sit, или, проще говоря, так тому и быть.
К тому же Бокстель сделал открытие, что избыток солнца вредит тюльпанам: этот цветок и растет лучше, и раскрывает более красочные лепестки, впивая нежные лучи утреннего и вечернего светила, а не обжигающий жар полудня.
Стало быть, он чуть ли не был благодарен ван Берле, бесплатно построившему для него солнцезащитное укрытие.
Может, на деле все обстояло не совсем так и эти замечания Бокстеля о соседе не вполне отражали истинный ход его мысли. Ведь высоким душам в час роковых катастроф свойственно находить опору в философии, дарующей им порой удивительный источник отрады.
Но увы! Что сталось с ним, с этим злополучным Бокстелем, когда он увидел за стеклами новоявленного этажа зрелые и дочерние луковицы, цветки в просторных ящиках с землей и в горшочках, короче, все то, что изобличает род занятий маньяка, помешанного на тюльпанах!
Там появились пачки наклеек, стеллажи, ящики с отделениями, а также металлические решетки и сетки, призванные, обеспечивая доступ воздуха в эти ящики и стеллажи, защищать их от мышей, жучков, долгоносиков, полевок и крыс, любознательных ценителей луковиц по две тысячи франков штука.
Появление этого оборудования изрядно ошарашило Бокстеля, но он еще не осознал размеров своего несчастья. Ван Берле был известен как поклонник всего, что радует глаз. Он скрупулезно изучал природу, дабы придать своим картинам такую же завершенность, какая отличала полотна Герарда Доу, его учителя, и Франса ван Мириса, его друга. Так, может быть, он задумал изобразить жилище цветовода, разводящего тюльпаны, для чего и собрал в своей новой мастерской аксессуары, необходимые для создания правдоподобной декорации?
Тем не менее Бокстель, хоть и убаюканный этой обманчивой надеждой, не мог противостоять пожиравшему его жгучему любопытству. Едва наступил вечер, он приволок лестницу и приставил ее к стене, разделявшей их владения. Заглянув к соседу, он обнаружил, что громадный прямоугольный участок земли, где прежде зеленели различные растения, перекопан, разбит на гряды, почва обильно удобрена речным илом – смесь, особо импонирующая тюльпанам, а по краям грядок выложен дерн, препятствующий осыпанию. Мало того: грядки располагались в направлении юго-юго-запад с таким расчетом, чтобы рассветное и закатное солнце согревало их, а от полуденного зноя они были защищены, вода имелась в избытке, совсем рядом – рукой подать, короче, соблюдены все условия не только для нормального произрастания тюльпанов, но и для достижения новых успехов в их разведении. Сомнений более не оставалось: ван Берле отныне тюльпановод.
В единый миг Бокстель представил себе, что будет, когда этот ученый богач со своими четырьмястами тысячами флоринов капитала и десятью тысячами ренты все свои умственные и физические возможности с размахом употребит в тюльпанном деле. Он предвидел в туманном, но уже близком будущем успехи соседа, и мысль о них, пусть еще не достигнутых, причинила ему такую боль, что руки разжались, колени ослабели и, обессиленный отчаянием, бедняга скатился с лестницы.
Стало быть, этот ван Берле отнял у него полградуса тепла не для рисованных тюльпанов, а ради настоящих. Выходит, у ван Берле будет самое что ни на есть великолепное, умеренно солнечное расположение гряд, а сверх того просторная комната для хранения луковиц и их деток, светлое, хорошо проветриваемое помещение – роскошь, Бокстелю недоступная, ему-то пришлось пожертвовать для этой цели своей спальней, а самому примириться с необходимостью спать на чердаке, дабы не навредить клубням и деткам своими животными испарениями.
Итак, у Бокстеля появится соперник, ровня, а чего доброго, и победитель, прямо здесь, за соседними воротами, за ближней стеной, причем это не какой-нибудь безграмотный, никому не ведомый садовод, а крестник самого господина Корнелиса де Витта, можно сказать, знаменитость!
Похоже, Бокстелю не хватало того благоразумия, каким отличался индийский царь Пор, находивший утешение в том, что победивший его Александр – прославленный воин.
Нет, в самом деле, что, ежели ван Берле получит новый сорт тюльпана и назовет его «Ян де Витт», а прежде выведет еще один, «Корнелис»? Это же нестерпимо, можно задохнуться от бешенства!
Так Бокстель, пророк собственного несчастья, в завистливом озарении предугадал то, чему суждено осуществиться.
Поэтому нет ничего удивительного, что после этого озарения он провел наимерзейшую в своей жизни ночь, такую отвратительную, какой и вообразить бы не мог.
VI. Ненависть цветовода
С этого момента заботы, ранее поглощавшие Бокстеля, вытеснил страх. Когда человек лелеет свой излюбленный замысел, это придает усилиям его духа и тела мощь и благородство, но Бокстель утратил их, без конца пережевывая урон, которым грозят ему замыслы соседа.
Как и следовало ожидать, ван Берле, приложив к этому все способности выдающегося ума, коим его одарила природа, стал выращивать прекраснейшие тюльпаны.
Корнелис преуспевал даже больше, чем кто бы то ни было из энтузиастов тюльпанного дела в Харлеме и Лейдене, городах, с наиболее благоприятными почвой и климатом: ему удавалось варьировать и форму лепестков, и цвет, выводя все новые сорта.
Он принадлежал к той изобретательной и наивной школе цветоводов, которая еще в VII веке сделала своим девизом изречение, впоследствии забытое, но в 1653 году открытое заново: «Кто пренебрегает цветами, тот оскорбляет Бога».
Из этой логической посылки адепты культа тюльпана, отличающегося особой изысканностью, самого прекрасного из всех цветов, вывели следующий силлогизм: «Кто пренебрегает тюльпанами, безмерно оскорбляет Бога».
Как видим, это рассуждение того сорта, с помощью которого при наличии злой воли четыре-пять тысяч голландских, французских и португальских тюльпановодов, не говоря об их собратьях с Цейлона, из Индии и Китая, могли бы весь мир поставить вне закона, объявив схизматиками и еретиками, заслуживающими смерти, сотни миллионов людей, к тюльпанам равнодушных. Нет сомнения, что при подобных обстоятельствах Бокстель, хоть и был смертельным врагом ван Берле, выступал бы с ним под одним знаменем.
Итак, успехи ван Берле множились, его известность росла, между тем как имя Бокстеля исчезло, и уже навсегда, из списка выдающихся тюльпановодов Голландии, а представителем Дордрехта в этой области был признан Корнелис ван Берле, скромный, безобидный ученый. Так невзрачный сучок выпускает порой самые пышные отростки, шиповник с четырьмя бесцветными лепестками дает начало громадной благоуханной розе, а царственная династия зарождается в хижине мясника или в рыбацкой лачуге.
Ван Берле, с головой погруженный в свои занятия, возился себе со всходами, посадкой, срезкой, завоевав сердца всех европейских любителей тюльпанов, и даже не подозревал, что у него под боком живет страдающий низложенный венценосец, чью власть он узурпировал. Он продолжал свои опыты, завоевывая очередные победы. За два года его грядки покрылись столь дивными шедеврами, что после Господа Бога да еще, быть может, Шекспира и Рубенса никто не воспарял так высоко в своей области творчества.
Вот почему, чтобы получить представление об адских муках грешника, о котором забыл поведать Данте, стоит посмотреть на Бокстеля. Когда ван Берле полол, удобрял и поливал свои насаждения или, опустившись на колени у края грядки, всматривался в каждую жилку цветка, прикидывая, какие видоизменения в него можно внести, какие сочетания оттенков испробовать, Бокстель, прячась, словно кокетка за своим веером, под сенью молодого клена, который он затем и посадил у стены, воспаленными глазами, с пеной у рта следил за каждым шагом соседа. И если тот казался веселым, если он замечал на его лице улыбку или в глазах – искру счастья, он посылал ему столько проклятий, столько свирепых угроз, что даже странно, как ядовитое дыхание зависти и злобы не проникло в стебли цветов, отравляя их, почему тюльпаны Корнелиса не чахли и не умирали от этого.
Поскольку зло, коли уж проникнет в душу человеческую, быстро переходит в наступление, захватывая ее все больше, Бокстеля вскоре перестало удовлетворять одно лишь подсматривание за ван Берле. Он желал разглядеть также и его цветы: будучи по сути художником, он жаждал оценить шедевры соперника, как бы они ни задевали его за живое.
Бокстель купил подзорную трубу и с ее помощью смог не хуже самого владельца следить за всеми переменами в состоянии цветка, начиная с момента, когда в первый год его жизни из земли проклевывается бледный росток, и до того, когда после пяти лет созревания луковицы появляется благородный, меняющий затем цилиндрическую форму на округлую изящный бутон, на котором проступают неясные оттенки цвета, потом раскрываются лепестки, и лишь тогда тюльпан являет взору потаенное сокровище своей чашечки.
О, сколько раз несчастный завистник, взобравшись на лестницу, пожирал глазами тюльпаны, цветущие на грядках ван Берле! Они ослепляли своей красотой, у него захватывало дух от их совершенства!
Превозмочь восторг было не в его силах, но минуты любования сменялись лихорадкой зависти, недугом, превращающим сердце в мириады мелких, грызущих друг друга змей, – постыдный источник жестоких мучений.
Сколько раз, истерзанный этой пыткой, настоящего представления о которой не дают никакие описания, Бокстель томился соблазном спрыгнуть ночью в сад, опустошить грядки, зубами изгрызть луковицы, да и самого хозяина изничтожить, если тот осмелится защищать свои тюльпаны.
Но… убить тюльпан? Это же такое гнусное злодейство в глазах истинного садовода!
Человека убить – еще куда ни шло.
И тем не менее все новые успехи, которых ван Берле, казалось, ведомый безошибочным инстинктом, ежедневно достигал в своем искусстве, доводили Бокстеля до таких пароксизмов бешенства, что он подумывал забросать камнями и палками тюльпаны на грядках соседа.
Но по зрелом размышлении он сообразил, что назавтра, обнаружив нанесенный ущерб, ван Берле затеет дознание и придет к заключению, что палки и камни в XVII столетии не сыплются с неба, как во времена амаликитян, и хотя злодеяние совершилось в потемках, преступник будет разоблачен, закон покарает его и, главное, он будет на всю жизнь обесчещен в глазах всей тюльпанолюбивой Европы. Осознав это, Бокстель счел за благо вооружиться хитростью и прибегнуть к средству, которое не бросит тени на его репутацию.
Правда, ему пришлось долго искать такое средство. Но в конце концов он его нашел.
Однажды вечером он привязал друг к другу двух котов, прикрепив к задней лапе каждого конец бечевки длиной в десять футов, и бросил их со стены на середину самой главной гряды, королевы всех грядок. На ней росли не только «Корнелис де Витт», но еще молочно-белый и пурпурно-красный «Брабантец», «Мраморный» – сероватый, красный и ослепительно алый, «Чудо» – сорт, привезенный из Харлема, а также тюльпаны «Коломбина темная» и «Коломбина туманно-светлая».
Ошалевшие животные, упав со стены, сначала заметались по грядке, пытаясь разбежаться в разные стороны, но связывающая их бечевка натянулась, и они, почуяв, что дальше хода нет, принялись с пронзительным мяуканьем кидаться туда и сюда, ломая бечевкой цветы. Наконец за четверть часа отчаянной борьбы они умудрились спастись бегством, порвав бечевку, в которой совсем запутались.
Ночь была темной, так что Бокстель, притаившийся за своим кленом, видеть ничего не мог, но по воплям разъяренных котов представлял себе все, и горечь, переполнявшая его сердце, отхлынула, освобождая место радости.
Ему так не терпелось полюбоваться причиненными разрушениями, что он оставался на своем посту до рассвета, только бы скорее усладить свой взор жалким зрелищем, в которое борьба двух котяр превратила соседские грядки.
Утренний леденящий туман пронизывал до костей, но он не ощущал холода: его грела пламенная жажда отмщения. Горе соперника послужит ему утешением во всех тяготах.
С первыми лучами зари дверь бело-розового дома отворилась, и появился ван Берле. Он направился к своим грядкам, улыбаясь как человек, хорошо выспавшийся в своей постели и видевший добрые сны.
Внезапно он заметил борозды и холмики на почве, еще вчера гладкой, словно зеркало, и тут же увидел, что симметрия цветочных рядов нарушена, тюльпаны торчат как попало, словно пики батальона, в самую гущу которого угодило пушечное ядро.
Побледнев, он бросился вперед.
Бокстель возликовал, его аж затрясло. Тюльпанов пятнадцать-двадцать валялись разодранные, вывороченные из земли, одни цветы были поломаны, другие раздавлены, их краски уже успели побледнеть, на их ранах проступал сок – эта драгоценная кровь, за которую ван Берле был готов отдать свою.
И все же, о сюрприз! Какая радость для ван Берле, какая невыразимая обида для Бокстеля! Ни один из тех четырех тюльпанов, на которые покушался в первую очередь завистник, не пострадал. Они гордо поднимали прекрасные головки над трупами своих собратьев. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Берле и привести в ярость убийцу, который рвал на себе волосы при виде последствий своего злодеяния, притом совершенного впустую.
Ван Берле скорбел о постигшем его несчастье, о беде, которая, впрочем, по милости Господней оказалась менее значительной, чем могла бы быть, но причин случившегося постигнуть не мог. Он расспрашивал соседей, но узнал только, что ночью слышались жуткие кошачьи вопли. Впрочем, о том, что здесь бегали кошки, он уже догадался по следам когтей, по оставленным на поле битвы клочьям шерсти, на которой трепетали капли росы, как и на листьях сломанного цветка. Чтобы избежать повторения в будущем подобных неприятностей, Корнелис распорядился, чтобы мальчик-садовник постоянно ночевал в саду, в сторожевой будке у гряд.
Бокстель слышал этот приказ. Видел, как в тот же день установили будку, и довольный, что его не заподозрили, только еще пуще, чем когда-либо, разозлился на садовода-счастливчика. Теперь он ждал, когда для его мести представится оказия получше.
Это происходило на заре той эпохи, когда общество любителей тюльпанов города Харлема посулило награду тому, кто выведет – мы не осмелимся сказать «соорудит» – большой черный тюльпан без единого пятнышка. Задача выглядела не то чтобы трудной, а попросту неразрешимой, ибо в те времена не существовало даже сорта с темно-коричневыми цветами.
Поэтому все говорили, что учредители этой затеи с таким же успехом могли назначить награду не в сто тысяч, а в два миллиона фунтов и ничем бы не рисковали.
Тем не менее сообщество почитателей тюльпана брошенный вызов потряс до основания.
Некоторые любители приняли эту идею всерьез, хотя в ее осуществление не верили: воображение садоводов наделено таким могуществом, что они, считая игру проигранной заранее, уже ни о чем другом не могли думать, кроме как об этом большом черном тюльпане, который слыл такой же химерой, как черный лебедь Горация или белый дрозд французских преданий.
Ван Берле был из тех цветоводов, кого увлекла эта задача, Бокстель – из тех, что подумывал извлечь из нее выгоду. С того момента, как в изобретательном и прозорливом мозгу Корнелиса запечатлелась идея черного тюльпана, он без излишней торопливости приступил к посевам и прочим манипуляциям, необходимым, чтобы превратить красный цвет тюльпанов, которые он культивировал до сих пор, в коричневый, а затем и в темно-коричневый.
На следующий год он своего добился, вывел безукоризненный темно-коричневый сорт. Бокстель видел, как эти тюльпаны расцветали на грядке соседа, между тем как он смог получить лишь светло-коричневый экземпляр.
Возможно, стоило бы изложить читателю прекрасные теории, утверждающие, что тюльпаны заимствуют свои цвета у сил природы; быть может, мы заслужили бы одобрение, доказав, что для садовода нет ничего невозможного, если он с терпением и талантом использует в своих трудах жар солнца, нежную чистоту воды, соки почвы и движение воздуха. Но ведь мы сочиняем не трактат о тюльпанах вообще, а решили рассказать историю одного-единственного тюльпана, и тем ограничимся, как бы ни прельщали нас иные темы.
Бокстель, в который раз осознав превосходство ненавистного врага и свое поражение, потерял вкус к цветоводству и, уже почти обезумев, с головой ушел в наблюдения за работой соперника.
Дом последнего был весь на виду. Сад, насквозь пронизанный солнцем, комнаты, сквозь окна которых взгляд различал все – ящики, шкафы, коробки, наклейки с надписями, легко читаемыми благодаря подзорной трубе. Луковицы, высаженные Бокстелем в грунт, гнили, в ящиках засыхали всходы, тюльпаны на его грядках чахли, а он тем временем, не щадя себя, немилосердно утомляя глаза, вникал во все, что творилось у ван Берле: можно сказать, он дышал через стебли его тюльпанов, вода, которой их поливали, освежала его, а голод он утолял мягкой, тщательно разрыхленной землей, которой сосед пересыпал свои обожаемые луковицы.
Но всего любопытнее была та работа, что производилась не в саду.
Ровно в час ночи ван Берле, услышав бой часов, поднимался к себе в лабораторию, в кабинет с большими окнами, абсолютно не препятствующими подзорной трубе Бокстеля. Ученый зажигал лампы, свет которых, заменяя сияние дня, озарял окна и стены, и Бокстель воочию видел, как проявляет себя изобретательный гений соперника.
Он смотрел, как тот просеивает семена, опрыскивает их составами, призванными изменить форму или цвет тюльпанов. Догадывался, для чего Корнелис некоторые семена сначала согревал, потом увлажнял, затем соединял с другими посредством чего-то похожего на окулировку – операция чрезвычайно тонкая, требующая фантастической ловкости. Семена, что должны были дать черный цвет, он держал запертыми в темноте; те, от которых требовался красный, раскладывал на солнце или близ горящей лампы, а сулившие белизну, этот простой и законченный символ водной стихии, располагал так, чтобы на них постоянно падал свет, отраженный от поверхности воды.
Подзорная труба завистника делала его достоянием это невинное колдовство, плод союза детской мечтательности с мужественным гением, этот терпеливый непрестанный труд, на который Бокстель считал себя неспособным. Перед ним как на ладони представала вся жизнь, все помыслы и надежды Корнелиса.
Странное дело! Такая самозабвенная увлеченность, такая преданность искусству не смягчали свирепой зависти, опалявшей душу Исаака, и снедавшей его жажды мщения. Порой, нацеливая на ван Берле свою подзорную трубу, он тешил себя фантазией, будто в руках у него мушкет, не дающий промаха, и тогда он пытался нащупать спусковой крючок, грезил о выстреле, о смерти противника.
Однако, поведав о трудах одного и подглядываниях другого, пора приурочить к этим событиям приезд Корнелиса де Витта, главного инспектора плотин, в ту пору посетившего свой родной город.
VII. Счастливец сводит знакомство с бедой
Покончив с семейными заботами, Корнелис в январе 1672 года пожелал навестить своего крестника, Корнелиса ван Берле.
Уже стемнело.
Корнелис, как ни был далек от садоводства и искусства, обозрел весь дом от мастерской живописца до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил крестника как за то, что тот запечатлел его на борту адмиральского корабля «Соединенные Провинции» во время сражения при Сутвудской бухте, так и за то, что назвал его именем великолепный тюльпан. Все это было высказано так приветливо, по-отечески ласково, и пока он осматривал сокровища ван Берле, у дверей счастливчика собралась толпа, исполненная любопытства и даже почтения.
Весь этот шум привлек внимание Бокстеля, который закусывал, сидя у огня.
Он осведомился, в чем дело, и узнав, тотчас вскарабкался в свою обсерваторию.
Невзирая на стужу, он засел там, вперившись в подзорную трубу.
От этой трубы ему было мало толку с осени 1671 года. Тюльпаны, зябкие, как и пристало детям востока, зимой не произрастают в открытом грунте. Им нужно нежиться в доме, у теплой печки, на мягком ложе в ящиках. Поэтому Корнелис проводил всю зиму у себя в лаборатории, среди книг и картин. В комнату, где хранились луковицы, он заходил редко, разве что затем, чтобы впустить туда несколько солнечных лучей, которые сквозь застекленное окно в потолке волей-неволей проникали в опочивальню тюльпанов.
В тот вечер, о котором мы ведем рассказ, после того как Корнелис с ван Берле в сопровождении нескольких слуг обошли апартаменты, де Витт, понизив голос, сказал крестнику:
– Отошлите ваших людей, сын мой, и постарайтесь, чтобы мы ненадолго остались одни.
Корнелис поклонился, давая понять, что повинуется.
Потом громко предложил:
– Не угодно ли вам, сударь, теперь взглянуть на сушильню тюльпанов?
Сушильня! Это же для тюльпановодства – дарохранительница, святая святых, Пандемониум, древнегреческий храм всех демонов, запретное для непосвященных святилище в древних Дельфах.
Никогда лакей не переступал ее порога своей дерзкой ногой, как сказал бы великий Расин, чей гений расцветал в ту эпоху. Корнелис допускал туда только безобидную метлу старой прислужницы-фрисландки, своей кормилицы, которая с тех пор, как он посвятил себя культу тюльпанов, не осмеливалась положить луковицу в рагу, боясь невзначай уязвить своего питомца, содрав шкуру с его кумира и употребив божество вместо приправы.
Поэтому при одном слове «сушильня» слуги, освещавшие им дорогу, почтительно попятились. Корнелис взял у ближайшего из них подсвечник и зашагал в сторону заветной комнаты. Его крестный шел за ним.
Следует заметить, что сушильня была тем самым кабинетом с большими застекленными окнами, на которые Бокстель непрестанно наводил свою подзорную трубу.
Завистник был на своем посту, настороженный более, чем когда-либо. Сначала он увидел, как осветились стены и стекла. Потом появились две фигуры, силуэты, похожие на тени. Один из них, рослый, величественный, суровый, сел за стол, на который Корнелис поставил светильник. У первой тени было бледное лицо и длинные черные волосы, разделенные прямым пробором и падающие на плечи. Бокстель узнал Корнелиса де Витта.
Произнеся несколько слов, смысл которых завистник пытался, но не смог уловить по движению губ, главный инспектор плотин вытащил спрятанный у себя на груди белый, тщательно запечатанный пакет и передал его крестнику. Движения Корнелиса, когда тот принял пакет и спрятал в шкаф, заставили Бокстеля предположить, что он содержит документы чрезвычайной важности.
Сначала он подумал, что в драгоценном пакете детки луковиц, только что прибывшие из Бенгалии или с Цейлона, но живо смекнул, что Корнелис тюльпанов не культивирует, его занимает исключительно человек – растение дурное, куда менее приятное с виду и, главное, требующее намного больше усилий, чтобы заставить его расцвести.
И он решил, что в пакете просто-напросто бумаги, притом политического содержания.
Но для чего такие бумаги понадобились Корнелису, который не только всячески чуждался политики, но и кичился этим, ибо сия наука, по его мнению, так темна, что может перещеголять по этой части химию и даже алхимию?
Должно быть, Корнелис, под нависшей угрозой утраты популярности у соотечественников, отдал бумаги на хранение своему крестнику, так как если эти бумаги начнут разыскивать, никто, конечно, не сунется за ними к Корнелису, заведомо далекому от политических интриг.
К тому же, зная Корнелиса, Бокстель не сомневался, что, если бы в пакете были луковицы, он тотчас бы принялся изучать их, определяя, как знаток, ценность полученных даров.
Корнелис же, напротив, благоговейно принял пакет из рук главного инспектора плотин и столь же почтительно препроводил его в выдвижной ящик, задвинув поглубже, во-первых, наверное, затем, чтобы его никто не увидел, а во-вторых, для того, чтобы он не занял слишком много места, приготовленного для луковиц.
Едва пакет оказался в ящике, Корнелис де Витт встал, тепло пожал крестнику обе руки и устремился к выходу.
Корнелис поспешно схватил подсвечник, чтобы получше осветить дорогу.
Свет в кабинете стал постепенно меркнуть, перемещаясь сперва на лестницу, потом в вестибюль и наконец на улицу, еще заполненную народом, желавшим посмотреть, как главный инспектор плотин сядет в карету.
Завистник не ошибся в своих догадках. Пакет, отданный инспектором плотин на хранение крестнику и заботливо припрятанный последним, содержал переписку Яна с господином де Лувуа.
Однако, как объяснял брату Корнелис, наивный цветовод совершенно не догадывался о политическом значении пакета.
Единственное указание, которое он дал крестнику: кто бы за этим свертком ни явился, не доверять никому, кроме него самого, в крайнем случае – тому, кто придет с его личной запиской.
И Корнелис, как мы видели, запер пакет в шкаф с редкими луковицами.
Как только главный инспектор плотин удалился, шум толпы затих, а свечи в подсвечниках погасли, ученый и думать забыл о том свертке не в пример Бокстелю, который, напротив, упорно размышлял о сем предмете: подобно опытному лоцману, он прозревал в нем ту далекую, едва заметную тучку на горизонте, которая, надвигаясь, растет и принесет грозу.
Ну вот, теперь все вехи нашей истории расставлены, мы воткнули их в плодородную почву, которая тянется от Дордрехта до Гааги. Пусть каждый, кто пожелает, проследит теперь, как все обернется дальше, ибо грядущее оживет в следующих главах; что до нас, мы сдержали свое обещание, доказав, что ни у Корнелиса, ни у Яна де Витта во всей Голландии не было врага беспощаднее, чем тот, кого ван Берле имел в лице своего соседа, мингера Исаака Бокстеля.
Сам же виртуоз тюльпанного дела, процветая в неведении, продолжал свой путь к цели, намеченной Харлемским обществом любителей: он прошел стадию темно-коричневого тюльпана, создав тюльпан цвета жженого кофе. И мы, возвратившись к нему в тот же день, когда в Гааге совершились описанные нами кровавые события, найдем его на рассадной грядке в час пополудни выкапывающим из земли луковицы от тюльпанов цвета жженого кофе. Их цветение ожидалось весной 1673 года, когда они не преминут явить миру большой черный тюльпан, коего возжелали ценители из Харлема.
Итак, 20 августа 1672 года в час дня Корнелис находился в сушильне. Опершись локтями на стол, а ноги уперев в перекладину стола, он блаженно созерцал три дочерние луковички, которые только что отделил от материнского экземпляра: чистенькие, нетронутые, безупречные, они являли собой бесценное воплощение одного из самых волшебных чудес искусства и природы, соотнесенных друг с другом в комбинации, которая навсегда прославит имя Корнелиса ван Берле.
– Я выращу большой черный тюльпан, – говорил сам себе Корнелис, отделяя луковицы, – получу обещанную награду в сто тысяч флоринов и раздам их беднякам Дордрехта. Тогда ненависть, которую в годы гражданских войн внушает любой богач, уляжется, и я смогу, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, по-прежнему поддерживать свои грядки в прекрасном состоянии. И мне больше не придется бояться, что в день мятежа моряки из порта и дордрехтские лавочники вломятся сюда вырывать мои луковицы, чтобы накормить свои семьи, как они порой грозятся, узнав, что я купил луковицу за две-три сотни флоринов. Решено: я отдам бедным сто тысяч флоринов Харлемской премии. Хотя…
На этом «хотя» Корнелис ван Берле примолк и вздохнул.
– Хотя, – продолжал он, – очень заманчиво было бы потратить эту сотню тысяч на расширение моего цветника или даже на путешествие на восток, на родину прекрасных цветов. Но увы, непозволительно мечтать о таких вещах в наши времена, когда мушкеты, знамена, барабаны и прокламации – это главное, что принимается всерьез.
Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.
Потом, снова взглянув на свои луковицы, которые для него значили больше, чем мушкеты, барабаны, прокламации и флаги, он пришел в восхищение:
– Однако до чего красивые луковицы, какие они гладкие, ладные, а этот их меланхоличный вид наверняка обещает, что мой тюльпан будет черным! Жилки на их кожице так тонки, что их даже не разглядишь невооруженным глазом. О, конечно же, ни одно пятнышко не осквернит траурного одеяния цветка, обязанного мне своим рождением… Как же назвать это дитя моих бессонниц, моих трудов и дум? Придумал: Tulipa nigra Barlnsis!
«Да, – размышлял он, – Barlnsis. Красивое имя. Любители тюльпанов всей Европы, иначе говоря, вся мыслящая Европа содрогнется, когда ветер разнесет эту весть на все четыре стороны: БОЛЬШОЙ ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАН СУЩЕСТВУЕТ!
– Как он называется? – спросят любители.
– Tulipa nigra Barlnsis.
– Почему Barlnsis?
– В честь его создателя ван Берле, – ответят им.
– А кто такой этот ван Берле?
– Тот, кто уже вывел пять новых сортов – «Жанна», «Ян де Витт», «Корнелис» и другие.
Что ж, мое честолюбие в этом. Оно никому не принесет ни страданий, ни слез. Tulipa nigra Barlnsis! О нем не перестанут говорить и тогда, когда, быть может, даже моего крестного, этого величайшего политика, будут помнить только благодаря тюльпану, который я назвал в его честь. Ах, что за чудо эти луковички!..»
Мечты уносили Корнелиса все дальше, он говорил себе:
«Если в Голландии все успокоится к тому времени, когда мой тюльпан расцветет, хорошо бы раздать бедным и пятьдесят тысяч флоринов. Ведь и это много для человека, который, в конце-то концов, никому ничего не должен. А на оставшиеся пятьдесят тысяч я буду проводить опыты. Имея в распоряжении такие средства, я надеюсь сделать тюльпан пахучим. О, если бы мне удалось придать ему аромат розы, гвоздики или, того лучше, совсем новый, невиданный запах! Вернуть царице цветов ее природное благоухание, которое она, должно быть, источала на Индийском полуострове, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе и на том острове, что зовется Цейлоном, где некогда, как говорят, был земной рай… Да, царица утратила былой аромат, пересев с восточного престола на европейский, но если я смогу возвратить ей эту потерю, какая слава меня ждет! Тогда я ни за что не променяю на жребий Александра Македонского, Цезаря или Максимилиана свое право быть Корнелисом ван Берле! – тут он снова воззрился на свои луковички: – Как они прелестны!»
И Корнелис забылся в блаженном созерцании, с головой погружаясь в сладчайшие грезы.
Внезапно звонок в его кабинете затрезвонил громче обычного – тот, кто его дергал, делал это как-то уж слишком резко.
Корнелис вздрогнул, прикрыл луковички ладонью и спросил:
– Кто там?
– Сударь, – доложил лакей, – это посланец из Гааги.
– Посланец из Гааги? Чего он хочет?
– Это Кракэ, сударь.
– Кракэ, доверенный слуга господина Яна де Витта? Хорошо, пусть подождет.
– Я не могу ждать! – раздался голос из коридора.
И в тот же миг Кракэ наперекор прозвучавшему приказу устремился в сушильню. Это почти насильственное вторжение так неслыханно противоречило укладу, принятому в доме Корнелиса ван Берле, что рука хозяина, прикрывающая луковицы, при виде вбегающего в сушильню Кракэ непроизвольно дернулась, отчего две драгоценные луковки из трех покатились одна под соседний стол, другая – в камин.
– А, черт! – буркнул Корнелис, бросаясь в погоню за своими сокровищами. – Так в чем дело, Кракэ?
– Вот в этом, сударь, – отвечал Кракэ, выкладывая лист бумаги на большой стол, где лежала последняя луковка. – В том, что вас просили прочесть это, не теряя ни одного мгновения.
Тут Кракэ послышалось, что на улицах Дордрехта мало-помалу поднимается шум, похожий на тот, который он недавно слышал в Гааге, и малый без оглядки пустился наутек.
– Ладно, ладно, любезный Кракэ, – пробормотал Корнелис, шаря под столом в поисках бесценной луковки. – Прочту я твою записку.
Настигнув луковицу, он положил ее на ладонь и, внимательно осмотрев, сказал:
– Хорошо! Одна, по крайней мере, целехонька. Чертов Кракэ, что на него нашло? Ворваться этаким манером в мою сушильню! Посмотрим теперь, что со второй.
И, зажав в кулаке луковицу-беглянку, ван Берле направился к камину, встал на колени и принялся кончиками пальцев прощупывать пепел, к счастью, остывший.
Вскоре он нащупал ее и удовлетворенно буркнул:
– Ага, вот она, – вгляделся с почти отеческим вниманием и заключил:
– Невредима, как и первая.
В то мгновение, когда цветовод все еще на коленях разглядывал вторую луковицу, кто-то затряс дверь сушильни так грубо и так бесцеремонно ее распахнул, что Корнелис почувствовал, как его щеки загорелись, к шам прихлынула жаркая волна – дурной советчик, именуемый гневом, нашел путь к его сердцу.
– Это еще что такое? – возмутился он. – Кто-то здесь спятил, черт возьми?
– Сударь, сударь! – закричал слуга, врываясь в сушильню с лицом, еще более бледным и перепуганным, чем недавно Кракэ.
– Ну? – вопросил Корнелис, предчувствуя, что повторное нарушение всех правил не сулит добра.
– Ах, сударь, бегите, бегите скорее! – выкрикнул слуга.
– Бежать? Почему?
– Сударь, дом полон стражников!
– Чего им надо?
– Они ищут вас.
– Зачем?
– Чтобы арестовать.
– Арестовать? Меня?
– Да, сударь, и с ними судья.
– Что все это значит? – пробормотал ван Берле, сжимая в ладони свои две луковки и растерянно уставясь на лестницу.
– Они поднимаются! Идут сюда! – крикнул слуга.
– О мое дорогое дитя, мой благородный господин! – закричала кормилица, вбегая в сушильню. – Возьмите золото, драгоценности и бегите, бегите!
– Да как же мне убежать отсюда?
– Выпрыгнуть в окно.
– С двадцати пяти футов?
– Там шесть футов жирной, мягкой земли.
– Да, но я же упаду на тюльпаны!
– Неважно, прыгайте!
Корнелис взял третью луковичку, подошел к окну, открыл его, но мысль о том, как он попортит свои грядки, ужаснула его даже больше, чем высота, с которой пришлось бы лететь.
– Никогда, – сказал он, отшатываясь.
В это мгновение он увидел сквозь решетчатые перила лестницы солдатские алебарды. Кормилица воздела руки к небесам.
Что до Корнелиса ван Берле, надо отметить, к его чести – не как человека, а как цветовода, что бесценные луковки были сейчас его единственной заботой.
Он искал глазами, во что бы их завернуть, увидел листок из Библии, оставленный Кракэ, и, не вспомнив, откуда он взялся, завернул в него три луковки, спрятал на груди и замер в ожидании.
В тот же миг появились солдаты с судьей во главе.
– Вы доктор Корнелис ван Берле? – осведомился судья.
Он прекрасно знал молодого человека, но счел нужным соблюсти установленную законом формальность, что, разумеется, придает допросу характер весьма солидный и строгий.
– Да, это я, господин ван Спеннен, – ответил Корнелис, отвесив судье изящный поклон, – и вам это хорошо известно.
– В таком случае отдайте нам крамольные документы, которые вы прячете у себя.
– Крамольные документы? – вскричал Корнелис, ошеломленный столь диким обвинением.
– Ох, не притворяйтесь удивленным.
– Я вам клянусь, господин ван Спеннен, что абсолютно не понимаю, о чем вы толкуете, – настаивал Корнелис.
– Что ж, помогу вам освежить свою память, – сказал судья. – Отдайте нам бумаги, которые предатель Корнелис де Витт оставил у вас в январе прошлого года.
Догадка, подобная вспышке молнии, мелькнула на лице Корнелиса.
– О! О! Вот вы и начинаете вспоминать, не правда ли? – оживился ван Спеннен.
– Разумеется, но вы говорили о крамольных бумагах, а у меня нет ни одного документа подобного рода.
– Ах, так вы отрицаете?
Читать бесплатно другие книги:
