Три женщины одного мужчины Булатова Татьяна

– Ничего не знаю! – отказалась признать вину Прасковья и скрестила руки на груди.

– Вот и хорошо, – быстро согласилась с ней соседка и лукаво прищурилась. – Дети сами разберутся. Мы поговорим с Женей, пусть объясняется с твоей дочерью, чтобы не было никаких, – тут она сделала паузу, вспомнила слово и не без усилий проговорила: – двусмысленностей.

От витиеватых выражений обычно всегда простой в речи подруги Прасковья Устюгова разинула рот, а довольная произведенным эффектом Кира Павловна выплыла из квартиры в атмосфере гробового молчания.

– Ну и ладно, – запоздало крикнула ей вслед Прасковья и задумалась: дело явно принимало не тот оборот. И с соседями разлаялась, и своего не добилась. Устюгова на минуту представила, как замрет перед этим рыжим ни о чем не подозревающая Маруся: свернет худенькие плечики, опустит глаза, зальется краской. И будет молчать. Рыжий станет допытываться, а она все равно будет молчать и ни слова не скажет о том, что сама Прасковья без спросу, тайком прочитала в личном дневнике своей дочери: «Наверное, это любовь».

«Вот черт меня за язык дернул самому Вильскому перечить», – пригорюнилась Устюгова. При этом она, однако, не испытывала никаких угрызений совести по поводу того, что бессовестным образом оговорила Женечку Швейцер, веселую и доброжелательную певунью, с которой, кстати, ее Маруся была знакома по студенческим капустникам машиностроительного факультета, где выступал вокально-инструментальный ансамбль «Эврика».

«А нечего было у моей жениха из-под носа уводить, табуретка коротконогая! – снова завелась Прасковья, вступив в предполагаемый «диалог» с Женечкой Швейцер. – На чужой каравай рот не разевай!» – мысленно отчитывала она ненавистную соперницу дочери и все больше и больше убеждалась в собственной правоте: уж очень жалко было ускользнувшей из-под носа возможности породниться с самими Вильскими. Все-таки не последние люди на заводе: как-никак – главный инженер! Не слесарь!

Корыстная и завистливая Прасковья Устюгова в глубине души подозревала, что внешняя простота квартиры Вильских – это отвлекающий маневр. На самом же деле – мифические закрома соседей ломились от несметных богатств, просто по наущению хитрой Киры Павловны эти сокровища держались в строгом секрете, чтобы простой люд в искушение не вводить. Уж в чем в чем, а в этом Прасковья была уверена.

Если бы простодушная лишь на первый взгляд Кира Павловна знала, какие черти терзали душу ее близкой подруги, она бы, не задумываясь, распахнула все шкафы и провела соседке экскурсию, чтобы та убедилась: ничего у них с Вильским в доме особенного нет.

– А хрусталь? – могла спросить ее Прасковья Устюгова.

– Так это ж все подарки, – ответила бы ей Кира Вильская и даже рассказала, по какому случаю получен каждый презент.

Конечно, Прасковья не поверила бы хитрой подруге, но и переживаний стало бы на порядок меньше, потому что на поверку сама Устюгова жила не в пример богаче своих высокопоставленных соседей. А все потому, что рассчитывала сама на себя, а не на доброго дядю. Уж что-что, а дочка ее в обносках никогда не ходила, ни за кем не донашивала: все самое новое, самое лучшее, как велел покойный Васенька, души не чаявший в Машке.

«Вот был бы он жив. – Глаза Прасковьи налились слезами, и она поискала глазами висящий на стене портрет мужа. – Эх, Вася, Вася! – привычно обратилась Прасковья к покойному. – Обошли нас с тобой! Пропадет наша Маруся. Где теперь я жениха ей возьму, чтоб из хорошей семьи да при должности?»

Разумеется, никакой должности у младшего Вильского пока не было, но расчетливая Прасковья была уверена: как это единственного сына главного инженера да без места оставят? Не бывает такого. А раз так, не успеешь глазом моргнуть, а этот рыжий окажется в начальниках.

Мысль о начальстве снова лишила Устюгову покоя: Прасковья заходила из угла в угол, подумала-подумала и решила мириться, несмотря на запрет Николая Андреевича переступать порог его квартиры.

«А ты мне не указ!» – мысленно проговорила соседка и приступила к решительным действиям, пользуясь тем, что хозяина нет дома. Смелость, конечно, города берет, но вопреки сложившейся традиции дверь в квартиру Вильских была заперта. «Вот те на!» – призадумалась Прасковья и на всякий случай подергала за ручку еще раз: так и есть, ни дать ни взять – закрыто.

Скрепя сердце Прасковья протянула руку к звонку, но позвонить не решилась, так и застыв с вытянутым указательным пальцем.

– Неужели закрыто, Пашенька? – раздался голос поднимавшейся по лестнице Анисьи Дмитриевны. – Наверное, захлопнулась, – предположила теща Вильского и, поставив на ступеньку пустой таз из-под белья, начала рыться в кармане фартука.

– Не то замки поменяли? – переступила с ноги на ногу соседка, про себя сразу же решившая, что это все происки коварной Киры Павловны.

– Нет, – честно, как на духу, призналась Анисья Дмитриевна, уже забывшая о ссоре дочери с соседкой.

– А тогда с чего это она захлопнется? У вас же замок оборотный, на ключ, – уличила Прасковья во лжи тихую Анисью Дмитриевну, отчего та смутилась, словно ее поймали с поличным.

– Может, Кира закрыла? – предположила она и, прекратив поиски, позвонила в дверь.

– Иду-у-у-у! – донеслось из-за двери, и послышались скорые шаги проворной Киры Павловны.

– Идет, – стараясь сгладить неловкость, сообщила Анисья Дмитриевна соседке.

– Слышу, не глухая, – буркнула та, лихорадочно соображая, не ретироваться ли ей в свою квартиру, пока не поздно.

– Заходи, – объявила матери Кира Павловна, распахнув дверь.

– Мы тут с Пашей, – пискнула Анисья Дмитриевна и проскользнула в квартиру.

Кира Вильская встала в дверном проеме и скрестила на груди руки.

– А вы что хотели, Прасковья Ивановна?

Тут-то Прасковья Ивановна и обомлела. Ох, умеет все-таки жена Николая Андреевича Вильского поставить врага на место! По-разному умеет: где криком, где взглядом, а где и особым обращением. Вот как с Прасковьей, чтоб простой человек дар речи от невозможной вежливости потерял. «Гусь свинье не товарищ!» – возликовала про себя Кира Павловна, увидев реакцию растерянной соседки. Прав был все-таки Николай Андреевич, предпочитавший отвечать на хамство холодной вежливостью, мысленно призналась она, считавшая себя непогрешимой во всех вопросах человеческого общежития.

– Кира Павловна, – выдавила из себя отлученная от дома соседка. – Мне бы поговорить.

– О чем? – строго и надменно поинтересовалась неприступная Кира.

– Надо. – Четко сформулировать Устюгова не смогла, поэтому буркнула первое, что пришло в голову.

– Я бы хотела знать о чем, – холодно повторила Кира Павловна.

– Че? Так и будешь меня теперь в дверях держать? – попыталась грубовато сократить дистанцию Прасковья.

– Так и буду, Прасковья Ивановна, – защищала свои рубежи жена Вильского, поклявшаяся себе не уступать ни пяди.

– Ну… – протянула Устюгова, – видать, и правда дружбе нашей конец.

– Конец, – подтвердила Кира Павловна, а в груди у нее предательски екнуло.

– Двадцать лет, Кира, – напомнила Прасковья.

– Я помню.

– Вася еще покойный был жив, – продолжала рвать душу Устюгова. – Все говорил: «Умру, Паша, Вильских держись. Не бросют. Ни тебя, ни Маньку». Нет уж, видно. Одним днем, как хвост у кошки. Была, значит, Прасковья Ивановна и нету Прасковьи Ивановны.

Упоминание о безвременно ушедшем фронтовике Устюгове неприятно царапнуло доброе Кирино сердце. Это ему она поклялась оберегать Пашу с Марусей, трясясь в карете «Скорой помощи» в роли мнимой жены, потому что соседку брать не хотели, а Кира Павловна боялась – умрет по дороге, не дождется, пока Прасковья с дочкой из дома отдыха вернутся. А так хоть последние слова передаст.

Как чувствовала: не успели в палату поднять, умер Василий Петрович, охнул – и умер.

«Я свое слово сдержала!» – попыталась успокоить себя Кира Павловна, но решительности в ней стало чуть меньше. Каким-то звериным чутьем почувствовала Прасковья изменение душевного состояния противника и подлила масла в огонь.

– А и гори оно все синим пламенем, – зло расплакалась она и отвернулась. – Не хочешь – как хочешь. Тебе перед богом ответ держать, а я чиста. Вот те крест, – страстно перекрестилась Прасковья, искренне полагая, что не совершает ничего богопротивного.

– Ты чиста-а-а? – вытаращила глаза Кира Павловна, забыв про выбранную стратегию вежливой холодности. – А Женьку моего зачем на всех углах костерила?

– Не костерила! – отказалась взять на себя вину Устюгова. – Не костерила я вашего рыжего, потому как за своего считала и думала, что зятем мне будет.

– А невесту его зачем грязью поливала? Мне ведь Коля все рассказал.

– Был такой грех! – легко согласилась соседка. – Говорила. Но от обиды. Не со зла!

– Не со зла?! – ахнула Кира Павловна. – Девку мне опозорила, а говоришь, не со зла? А если я про твою Марусю плести начну? Я вон про очки сказала, ты мне чуть глаза не выцарапала, потому что дочка, своя, а ты мою всяко-разно по отцу-матери! Бесстыжая ты, Паша.

– Я – мать, – стукнула себя кулаком в грудь Прасковья.

– Я тоже мать! – притопнула ногой раскрасневшаяся Кира Павловна. – И свое дите позорить не дам! Тоже мне новость какая: если ты мать, значит, все можно? Не будет по-твоему.

– И не надо, – вдруг сдалась Прасковья Устюгова. – Побузили – и хватит. Двадцать лет из памяти не сотрешь. Что было, то было. Прости меня, Кира. И ты прости, и Коля. Хочешь, и перед Женькой повинюсь, но перед этой вашей тумбочкой, – скривилась она, – не буду! И не проси. Васенька из гроба встанет, скажет: «Падай, Пашка, в ноги!» – все равно не стану, потому что за свое дите обидно.

– Дура ты, Паша, – хлопнула себя по бедру Кира Павловна. – А я ведь тебя просить хотела, чтоб сватать ехать. Думаю, кто же еще, если не ты. А теперь, видно, все. Нельзя жизнь со зла начинать.

– Так коли точно свадьбе быть, чего же и не поехать? – благодушно сказала Устюгова и сделала шаг навстречу бывшей подруге. – Коли у них любовь, пусть. Погорюем – и бросим. Глядишь, Маруся моя повоет-повоет, успокоится и тоже вдруг замуж выйдет.

– Конечно, выйдет, – заверила ее Кира Павловна и приоткрыла дверь в свою квартиру. – Она у тебя ведь не другим чета.

– Это уж точно, – с гордостью подтвердила Прасковья и вроде как по привычке шагнула на порог. – Твоя правда.

– Хорошую ты девчонку вырастила, – щедро расхваливала соседку Кира Вильская. – Умная, скромная, на пианино играет, уважительная такая девушка…

– Не рукастая она у меня только, – пожаловалась Устюгова. – Не приучена. Да и не разрешала я ей: глазки слабенькие, а читать надо много и чертить много. Думаю, обойдется. Готовить умеет – и ладно. Если что – я рядом. И свяжу, и заштопаю…

– И правильно, – поддержала ее Кира Павловна, а потом вспомнила, что скоро вернется с работы Николай Андреевич, и спешно предложила: – Пойдем, Паша, к тебе. Заодно посекретничаем, пошепчемся. Я к Устюговым, – прокричала она матери и вытолкнула Прасковью на лестничную клетку. – Я вот чего тебе скажу… – старательно усыпляла она устюговскую подозрительность и одновременно лила елей на душу восстановленной в правах подруги: – Ты, Паша, человек более опытный. Ты мне скажи…

И Прасковья легко вошла в роль умудренной жизнью женщины и легко дала десяток-другой советов, как будто самолично организовала несколько свадеб. Она говорила и про подарки родителям, и про влиятельных гостей, поминая все заводоуправление, потому что, уверяла Прасковья, «без нужных людей свадьба не свадьба, один перевод денег». «И ты не тушуйся: на своего-то надави, надави. Пусть пригласит», – настоятельно рекомендовала она, точно определив, что сам Николай Андреевич весьма далек от конъюнктурных соображений.

Не успев завершить свои рекомендации по нужному составу гостей, Устюгова вспомнила, что свадьба – это не только богатые подарки для молодых, нужные люди, песни и пляски до упаду, но и разгул злых сил.

– Это ты, Кира, дальше своего носа ничего не видишь, а грамотные люди, знаешь, чего рассказывают? – передернула она плечами и впилась глазами в лицо далекой от суеверий соседки, словно проверяя, страшно той или нет.

А страшно Кире Павловне не было: для нее свадьба – это всего лишь многолюдный праздник. «Главное, чтобы драки не было», – озаботилась Вильская и тут же от души рассмеялась. Какая, мол, драка?! Все люди приличные, воспитанные…

– А ты что? Этих-то тоже знаешь, какие они? – полюбопытствовала въедливая Устюгова, видимо, имея в виду родственников со стороны невесты.

– А зачем? – пожала плечами Кира. – Я же вижу, какая Женечка. Да и потом она мне рассказывала: мать у нее – главный бухгалтер ресторана, отец – главный бухгалтер строительства.

– Оба бухгалтера?! – изумилась Прасковья. – Денежки, значит, водятся. На то они и Швейцары.

– Швейцеры, – поправила Устюгову Кира Павловна.

– Тем более, – заговорщицки прошептала Прасковья и склонилась к самому уху соседки, словно собиралась сказать нечто такое, что для чужих ушей не предназначено.

– Чего «тем более»? – отодвинулась от нее Кира Павловна и с любопытством посмотрела на Устюгову. – Чего ты меня все пугаешь, Паша?!

– Да разве я тебя, Кира, пугаю? – по-прежнему шепотом проговорила Прасковья. – Разве ж я пугаю? Я тебе правду говорю: что свадьба, что похороны – одна ягода лесная. Сглазют, не успеешь и рюмку выпить: только рот раскроешь! А потом люди думают, почему молодые не живут! Только женются, и сразу – как волки. А то и не живут, что чья-то бабка постаралась: где земли под ноги незаметно сыпанула, где заговор прочитала. А однажды… – Соседка зажмурилась как бы от ужаса, тем не менее продолжая незаметно наблюдать за впечатлением, производимым на Киру Павловну. – Однажды, – снова повторила Устюгова, – на свадьбе невесту на смерть заговорили.

– Как? – ахнула напуганная рассказами Прасковьи Кира.

– А очень просто. Перед выкупом водой после покойника крыльцо вымыли, да еще и под дверь девке плеснули. А никто и не знал. Думали, добрая соседка чистоту перед свадьбой наводит, чтоб не стыдно было.

– Так это ж не на свадьбе! – Кира Павловна попыталась поймать рассказчицу с поличным.

– Да какая разница?! – заерзала на стуле Прасковья. – Это ты, городская, думаешь, что свадьба после ЗАГСа начинается, а у нас, у деревенских, не так. Сосватали? Все! Свадьба началась. Потому что все уже знают, за кем невеста и к кому жених по ночам ходит. Поэтому родители девку при себе держат и работой грузют, чтобы по людям не моталась, хвостом не крутила, а то не ровен час – глянет кто-нибудь или дорогу перейдет. Поэтому ты, прежде чем Женьку своего из дому отпустить, в церкву сходи, молитву возьми, святой водой перед выходом умой и две булавки, крест-накрест, приколи прямо промеж лопаток.

– Господи, Паша, ну что за чушь ты несешь?!

– Никакая это тебе не чушь! Знаю, что говорю! Потом еще спасибо скажешь, что научила.

– Спасибо, научила, – иронично поблагодарила Кира Павловна соседку и поднялась со своего места.

– А еще знаешь, – Прасковью было невозможно остановить, – жениху с невестой зеркало дарют. Треснутое. А в трещине – заговор. Жених, значит, с невестой глянут – и между мужем и женой на всю жизнь разлад. И ничего тут не сделаешь. Искать надо того, кто заговаривал. А разве найдешь?

– Хватит, Паша. – Кира Павловна уже утомилась от соседских советов и приняла твердое решение Прасковью с собой в Долинск не брать, а то наговорит Женечкиным родителям лишнего, только напугает. Да и Коля, понимала она, взять ее с собой теперь не позволит.

– Ты не переживай, Кира! – как чувствовала, затараторила Устюгова. – Если что, ты на меня положись. Я с вами и сватать поеду, и за порядком на свадьбе пригляжу, чтоб не украли там чего и не созорничали.

– Спасибо тебе, Паша, – снова, но теперь уже без иронии поблагодарила Кира Павловна и пошла к дверям. – Может, и сватать не придется, – легко соврала она. – Все люди занятые…

– И чего же, если занятые, – удивилась Прасковья. – Не сватать, что ли?

– Как Николай Андреич скажет, – тут же сослалась на мужа хитрая Кира Павловна, обычно, наоборот, козырявшая тем, что ей, советской домохозяйке, муж не указчик.

От упоминания имени Вильского Прасковья пригорюнилась, понимая, что теперь, когда он дома, путь в соседскую квартиру закрыт. И никакая сила не поможет переубедить принципиального главного инженера. «Раньше надо было думать!» – пролетела в ее голове здравая мысль и тут же испарилась за ненадобностью: обратного пути не было.

– Понятно, что Николай Андреич скажет, – с деланной горечью проронила она, изобразив из себя женщину догадливую и тактичную: «Ни-ни, чтоб между женой и мужем». Устюгова, надо отдать ей должное, сделала верный ход: строптивая Кира Павловна тут же встрепенулась и по своему обыкновению выпалила:

– А мне, Пашенька, твой «Николай Андреич» не указ!

– Не надо, Кира, – виртуозно продолжала играть свою роль Прасковья. – Нехорошо это. Чай, он не последний человек!

– Это вы привыкли, что «он на заводе не последний человек», – завелась Вильская, – а в семье у нас все равны! Как скажу, так и будет! – провозгласила Кира Павловна и решительно направилась домой с мыслью о необходимости восстановить в правах изгнанную соседку.

– Я помирилась с Пашей! – объявила она мужу за ужином.

– Да неужели? – ухмыльнулся младший Вильский и подмигнул отцу. – Я что-то пропустил?

Николай Андреевич медленно положил вилку рядом с тарелкой и внимательно посмотрел на Киру Павловну:

– Зачем, Кира?

– А что тетя Паша отчебучила? – с набитым жареной картошкой ртом встрял в разговор родителей Женька. – Пионерскими галстуками на рынке торговала?

– Женя! – выглянула Анисья Дмитриевна из кухоньки. – Ну что ты такое говоришь?

– А что тогда? – Парень поднял глаза на родителей.

– А, ничего, – отмахнулась от сына Кира Павловна, и голубые ее глаза забегали. – Ну повздорили, с кем не бывает. Повздорили – помирились…

– Я считаю, – взвешивая каждое слово, проговорил Вильский, – ты это сделала напрасно. Неосмотрительно.

– А что будет-то? – легкомысленно поинтересовалась Кира Павловна у мужа.

– Ты не разбираешься в людях, – упрекнул Николай Андреевич супругу и вытер губы салфеткой.

– А ты разбираешься! – приняла бой Кира Павловна.

– Кирочка, – Анисья Дмитриевна снова выглянула из кухни, чтобы пресечь разгорающийся спор.

– Помолчи! – прикрикнула на мать Кира и пошла пунцовыми пятнами.

– Эй, мам! Ты чего?! – вступился за бабушку Женька и перестал жевать. – Можете вы мне объяснить, что происходит?

– Нет, – моментально отреагировала Кира Павловна.

– Почему нет, Кира? – обратился к жене Николай Андреевич. – Я считаю, мы должны рассказать Жене о том, что случилось.

– Ничего я рассказывать не буду, – отказалась подчиниться Кира Павловна. – Надо тебе, ты и рассказывай.

– Понимаешь, Женя, – начал Николай Андреевич, – до меня дошли слухи, что Прасковья Ивановна очень неуважительно отзывалась о твоей… – Он запнулся, а потом уточнил: – О нашей Женечке.

Младший Вильский побагровел и уставился на отца с таким выражением лица, как будто это Николай Андреевич говорил дурно о «нашей Женечке».

– Я был вынужден вмешаться.

– И? – поторопил отца Женька.

– Прасковья Ивановна повела себя неинтеллигентно, и мне пришлось отказать ей от дома.

– А что она про Желтую говорила? – младшему Вильскому захотелось узнать поподробнее.

– Это уже неважно, – оборвал его отец, и всем стало ясно, что смакования деталей грязных пересудов не последует.

– Не понимаю, зачем? – покачала головой Анисья Дмитриевна и даже присела к столу, хотя обычно старалась уступить это место другим, когда за него садилась немногочисленная семья Вильских.

– А что тут не понимать? – набросилась на мать Кира. – Паша просто надеялась, что Женька сделает предложение Марусе.

– Я? – вскочил младший Вильский и опрокинул стул.

– А чего ты так удивляешься? – осадила его мать. – Ты! Я, что ли, Маруську провожала? В институт вместе, с института вместе.

– Так это меня тетя Паша просила! – возмутился Женька. – «Ты, мол, Женя, Марусю проводи. Тубус тяжелй, да и вдвоем как-то проворнее». А мне какая разница? Все равно в одном подъезде живем, она возле меня еще со школы отирается. Встанет и смотрит, как блаженная. Только очками сверкает! Откуда я знал, что у них на меня виды? Машка и Машка. Хорошая девчонка. А я-то тут при чем?!

– Ты, конечно, ни при чем, – уже спокойнее проговорила Кира Павловна, – но Пашу, как мать, понять можно: кто на ее Марусю позарится? Ее ведь разглядеть надо. Это мы к ней привыкли, а другие? Вот она и разобиделась!

– Кто? – не понял Женька. – Машка?

– Какая Машка! – рассердилась на непонятливого сына Кира Павловна. – Паша! Она же Марусю настроила. Смотри, чем Женя не жених? Столько лет, почитай, одной семьей жили! Вроде как сам бог велел. А ты – в сторону!

– В какую сторону? – простонал Вильский. – Машка же видела, что мы с Желтой встречаемся. Сколько раз в одном автобусе сюда добирались, втроем.

– Ну и что? Мало ли, что у нее в голове? С виду – со всем согласна, а в душе ветры веют.

После этих слов оба Вильских уставились на Киру Павловну с нескрываемым любопытством. Далекая от поэтичности любого рода, не признававшая поэзию как вид искусства, перелистывавшая только «Книгу о вкусной и здоровой пище», она нечаянно создала в своей речи образ, как нельзя более точно характеризующий предполагаемое Марусино состояние. Девушку сразу стало жалко, о чем не преминула заявить Анисья Дмитриевна – сердобольная защитница всех обиженных и несчастных.

Женька неожиданно почувствовал себя виноватым, и перед его глазами всплыли многочисленные картины, главной героиней которых выступала Маруся Устюгова. То она краснеет, то бледнеет, то заикается и вздрагивает, когда он вырывает у нее из рук тубус… А цветы? Цветы, которые она ему подарила, когда они давали отчетный концерт перед преподавателями, комитетом комсомола и всеми желающими послушать. Главное, никому из «Эврики» цветов не подарили, а ему подарили. «Надо же, не побоялась на сцену забраться!» – тепло подумал о Марусе Вильский.

– И что же мне делать? – растерянно развел он руками и посмотрел сначала на отца, потом на бабушку.

– Может, с Марусей поговорить, чтобы не было никакой двусмысленности. Объяснить ей, – предположил Николай Андреевич, всерьез обеспокоенный судьбой теперь уже не Женечки, а несчастной Машеньки Устюговой. – Мы, – хмыкнул он и мельком взглянул на супругу, – в некотором роде за нее в ответе перед Василием… Даже не знаю! – расстроился старший Вильский и махнул рукой.

– Поговори с ней, Женечка, – заволновалась Анисья Дмитриевна. – По-хорошему поговори, по-доброму.

– Не надо! – громко отчеканила Кира Павловна и обвела семейство торжествующим взглядом.

– А что надо? – с вызовом переспросил мать Женя.

– Замуж ее выдать надо! – заявила Кира Павловна и, как первоклассница, старательно сложила перед собой маленькие руки.

– За кого?! – в один голос воскликнули отец и сын и уставились на нее в недоумении.

– Я вам скажу за кого, – только было открыла рот Кира Павловна, как ее мать с неожиданной для себя резвостью выпалила:

– За Фелю Ларичева.

По реакции матери Женя понял, что бабушка невольно присвоила себе то, что Кира Павловна собиралась выдать за неожиданное, но в корне прозорливое решение. У нее даже на секунду испортилось настроение. Но, поймав строгий взгляд мужа, Кира Павловна собралась с мыслями и коротко изложила суть дела:

– Я думаю, – зачертила она пальцем по скатерти, а потом легко вскочила из-за стола и заходила челноком по комнате, – надо их познакомить. И – поженить.

– Ты чего, мам? – задал резонный вопрос Женя. – Прямо вот так познакомить и сразу поженить?

– А что? – подпрыгнула на месте бесстрашная Кира Павловна. – Запросто. Я с Катей заранее, конечно, поговорю, пусть сына подготовит, а то он так и будет у них в этой Москве в девках сидеть.

– Мужчины в девках не сидят, – поправил мать Женька и улыбнулся.

– Нормальные мужчины, может, и не сидят. А этот – именно сидит. Как Илья Муромец на печи – тридцать лет в обед.

Услышав про Илью Муромца, Женька Вильский расхохотался: москвич Ларичев гораздо больше был похож на двухметровую жердь, чем на былинного богатыря. Неприлично худой, с непропорционально длинными руками, Феликс со школы носил прозвище Циркуль, и никакие успехи в учебе не могли сделать его образ привлекательным для девушек.

– Подожди, – успокаивала сына Катя Ларичева, жена близкого друга Николая Андреевича, с которым тот налаживал производство уникальных станков в Верейске ровно за год до войны. – Защитишь диссертацию – отбоя от невест не будет.

Феля был мальчик послушный: верил всему, что скажет властная Екатерина Северовна, известная своей безапелляционностью и безудержной любовью к сыну.

– Нельзя так, Катя! Это же парень, а ты его – к юбке. Как он жить-то у тебя будет? – вздыхал мягкий по характеру Ларичев и нежно трогал жену за руку.

– Очень просто! – подскакивала на месте Екатерина Северовна и в сердцах отдергивала руку. – Очень просто. Как все!

– Катя, он не сможет как все, – предупреждал ее супруг. – Ты превратила его в бесхребетное существо.

– Я? – Глаза Екатерины Северовны наливались слезами. Это происходило всякий раз, когда кто-нибудь неодобрительно говорил о ее мальчике или о практикуемых ей методах воспитания. – Это я превратила его в бесхребетное существо?

Ларичев молча кивал.

– А что мне оставалось делать? – всплескивала руками жена, а потом, прижав их к груди, произносила речь в лучших традициях ораторского (адвокатского) искусства: – Мальчик родился слабенький, обвитый пуповиной, с пупочной грыжей, золотушный…

Список изъянов, полученных Фелей при рождении, Екатерина Северовна то уменьшала, то увеличивала. Выпускница медицинских курсов, она с легкостью перечисляла многочисленные диагнозы, большая часть из которых не имела врачебного подтверждения, а являлась чистой выдумкой сумасшедшей мамаши. Больше всего на свете Екатерина Северовна обожала лечить сына, для чего держала в холодильнике бесчисленные пузырьки и коробочки, именуемые по фамилиям гомеопатов: Зелинский, Альтман, Репс и т. д.

В поисках очередного Авиценны Екатерина Северовна могла отправиться из Верейска на край света, а не только в Москву, откуда когда-то приехала вслед за мужем с полуторогодовалым Феличкой на руках.

Сердобольная Анисья Дмитриевна неоднократно подсказывала боявшейся инфекций Катеньке, что мальчик мог бы быть вполне здоровым, если бы почаще гулял с детьми на свежем воздухе и был одет по сезону. Но нет, Екатерина Северовна считала такое решение слишком простым, не применимым к ее ситуации и поэтому упорно продолжала держать сына под стеклянным колпаком. Результат не замедлил себя ждать: Феля вырос зацикленным на собственном здоровье мальчиком, проявлявшим недюжинные способности к языкам и точным наукам.

Екатерина Северовна, разумеется, мечтала о врачебной карьере для сына, но вместо белого халата Феликс Ларичев нацепил на себя связанный Анисьей Дмитриевной жилет из собачьей шерсти, избавляющей от всех болезней, и занялся физикой с таким энтузиазмом, с каким отдавался только собственному лечению.

В итоге квантовая физика сравнялась в правах с Фелиным здоровьем, и советская наука замерла в нетерпеливом ожидании смелых открытий. Теперь Екатерина Северовна со спокойной совестью могла сказать, что посвятила свою жизнь сохранению здоровья одного из самых перспективных физиков столетия. Осталось совсем немного: защитить диссертацию и пристроить Фелю в хорошие, добрые руки.

Именно их поиском и занялась Екатерина Северовна, но пока все попытки заканчивались неудачами: никто не спешил замуж за «циркуля», каким бы талантливым этот «циркуль» ни был. В этом смысле идея Киры Павловны была на удивление хороша, и с этим нельзя было не согласиться: благо был прекрасный повод.

– Буду звонить Катюше, – сообщила семье Кира и направилась к телефонному аппарату.

– Подожди! – попытался остановить ее Женька. – А что ты скажешь?

– Что говорят в таких случаях? – обернулась Кира Павловна к сыну. – У нас – товар, у вас – купец.

– Какие глупости! – вдруг рассердился Николай Андреевич. – Бесцеремонно вмешиваться в дела чужой семьи – это недопустимо.

– Ты что, пап? – Младший Вильский вытаращил на отца глаза, а Анисья Дмитриевна тут же ретировалась «на пост».

– Кира Павловна берет на себя функции свахи, забыв, что в таких вопросах главное условие – это взаимная симпатия молодых людей. А если Феликс не понравится Маше?

– Он не понравится Маше, – спокойно подтвердила предположение мужа Кира Вильская. – Это совершенно точно, потому что Маше нравится твой сын. А где я возьму Маше второго Женьку?

– Тогда не вижу никаких причин звонить в Москву и вести матримониальные разговоры с Ларичевыми, – отрезал Николай Андреевич.

– Ну уж нет, Коля! Это тебе не производство, не станки и не твои дурацкие схемы. Это, дорогой мой, иные материи. Более тонкие! Так сказать, таинство сердец, – снова допустила поэтическую оплошность Кира Павловна, и всем стало ясно: она взволнованна.

– Тогда я умываю руки, – смирился Вильский и закрылся от строптивой жены газетой.

– Я тоже! – на всякий случай присоединился к отцу Женька.

– А ты-то с какой стати?! – возмутилась Кира Павловна. – Я, значит, его дела улаживаю, а он «руки умывает». Лучше пригласи Феликса с Катей на свадьбу и попроси его быть свидетелем.

– Циркуля?! – подскочил как ужаленный младший Вильский. – У меня что, ближе друзей нет?

– Ближе – нет! – подвела итог Кира Павловна. – И потом, их все равно двое: Вова Рева – Лева Рева. Как будешь выбирать? А Феля тебе как старший брат.

– Не-е-ет, – простонал Женька и начал сползать вниз по стулу. – Он испортит мне все свадебные фотографии.

– Зато улучшит твою жизнь. – Кира Павловна подошла к сыну и постучала его по лбу. – Ты балбес! Делай, как мать говорит.

– А может, я не женюсь? Может, Желтая за меня не пойдет или ее родители запретят? Откуда ты знаешь?

– Даже если тебе запретят ее родители и мы с папой, ты все равно на ней женишься, – с уверенностью произнесла Кира.

– Это почему же? – довольно развязно спросил Женька и усмехнулся одним уголком рта.

– А потому же, – наклонилась к его уху Кира Павловна и что-то тихо прошептала сыну, отчего тот залился такой краской, что со стороны могло показаться: корни его волос приобрели оттенок насыщенной меди.

Женька вскочил как ужаленный со словами: «Ну ты, мам, даешь!» – и пулей вылетел из квартиры, чтобы предупредить свою ненаглядную Желтую, что близость их отношений перестала быть тайной для наблюдательной Киры Павловны.

– Откуда она узнала? – смутилась Женечка Швейцер и поправила на себе распахнувшийся ситцевый халатик.

– Сорока на хвосте принесла, – пожал плечами Вильский и притянул к себе Желтую. – Какая уже разница?! Все равно скоро женимся. Ты со своими поговорила?

– Поговорила, – потупилась Женечка.

– Ну?

– Папа не против.

– Тамара Прокофьевна, значит, против, – усмехнулся Женька, сразу почувствовавший, как напряглась его будущая жена.

– Не то чтобы…

– Слушай, Желтая, я все понимаю, но мне по большому счету все равно, что думает твоя мама. Я же не с ней жить буду.

– Не с ней, – эхом отозвалась Женечка Швейцер и обняла своего рыжего за шею.

– А с тобой. – Женька внимательно вглядывался в глаза любимой, пытаясь отыскать в них хоть капельку сомнения.

– Со мной, – расплылась в улыбке Женечка и зажмурилась от счастья.

– Во-о-от, – удовлетворенно протянул Вильский и поцеловал девушку в макушку. А потом – в висок. А потом уже и сама Женечка подставила ему чуть приоткрытые губы и с готовностью отдалась нахлынувшим чувствам, предварительно закрыв дверь съемной комнаты на ключ.

– Откуда же она все-таки узнала? – спустя какое-то время повторила вопрос девушка, натягивая на себя простынку.

– Да не обращай ты внимания, Желтая! – закурил прямо в постели Вильский, рассматривая растрескавшийся потолок. – Она, может, просто так сказала, а мы сразу перепугались.

– Ты перепугался, – уточнила будущая жена и провела пухленькой ручкой по густым рыжим волосам лежавшего рядом Вильского. – Меня там не было.

Ее и правда в тот момент рядом не было, но Женечка оказалась не по годам прозорлива, в отличие от будущего супруга, который лишь годам к сорока открыл в собственной матери удивительную склонность к провокациям, на которые сам же и поддавался. Благодаря этой способности Кира Павловна практически всегда добивалась чего хотела. Она была великолепным манипулятором, манипулятором-самородком, не прочитавшим ни одной книжки по практической психологии, но разбиравшимся в ней на бытовом уровне столь мастерски, что превзойти ее в этом вопросе было по силам не каждому.

– Что ты ему сказала, Кира? – полюбопытствовал Николай Андреевич, отметивший, с какой скоростью Женька выпорхнул из дома.

– Ничего особенного, – улыбнулась Кира Павловна и набрала московский номер. – Але, Катюша? – спросила она, услышав на том конце низкий Фелин баритон.

– Это не Катюша, – проговорил Феликс Ларичев. – Мамы нет дома. А что вы хотели?

– Феля! – Кира Павловна осталась недовольна ответом, потому что предполагала, что московские друзья должны сразу же узнавать ее голос, невзирая на шумы и помехи. – Это тетя Кира.

– Тетя Кира! – вскричал Феликс. – А я вас сразу узнал!

– Феля, мальчик мой, – проговорила Кира Павловна. – Как твое здоровье?

Услышав желанный вопрос, Феля на том конце провода расцвел и на полном серьезе принялся рассказывать, как работают его желудочно-кишечный тракт, сердечно-сосудистая система и что он делает для того, чтобы содержать все важные функции организма в надлежащем его возрасту состоянии.

Пока Феликс Ларичев шпарил наизусть рекомендации московских профессоров, Кира Павловна стояла, отодвинув трубку от уха, но, как только в потоке слов возникла небольшая пауза, Кира Вильская взяла быка за рога и быстро произнесла: