Английский экспромт Амалии Вербинина Валерия

* * *

Из газеты «Патриотическая мысль»

за 19 марта 1885 г.

Победоносные русские войска вновь показали всему миру, на что они способны. Нет, не перевелись еще герои в матушке-России, и не далее как вчера достойный сын своего Отечества генерал Комаров поддержал славу нашего оружия, упрочив ее еще одной блистательной победой. На южных рубежах нашей державы, близ реки Кушки, которой, вне всякого сомнения, суждено войти в историю, доблестный военачальник нанес сокрушительное поражение войскам афганцев, которые понесли значительные потери. Следует ожидать дальнейшего расширения границ нашей великой Российской империи в Азии. Сердца всех истинных россиян преисполняются радостью при этом известии.

Глава 1,

в которой выясняется, что Отечество в опасности и спасти его может только один человек

– Да, дела обстоят хуже некуда, – признался Багратионов.

Так как его собеседница неоднократно слышала из уст камергера, тайного советника и начальника секретной службы, именно эти слова, она лишь чуть-чуть переместилась в кресле, откинувшись на мягкую спинку, и машинально отметила про себя, что на сей раз тон начальника серьезен донельзя и в нем сквозит неподдельная озабоченность. Баронесса Амалия Корф, в девичестве Тамарина, славилась своим умением подмечать вот именно такие тонкие нюансы.

– Не преувеличивая, скажу, что мы находимся накануне большой войны, – продолжал Багратионов, меряя кабинет шагами и время от времени останавливаясь, чтобы стереть платком капли пота со лба. Амалия не проронила ни слова. – Ох уж мне этот Афганистан!

Он с отвращением посмотрел на платок, швырнул его на стол, круто развернулся и сел напротив Амалии. Камергер Багратионов был энергичен, сравнительно молод – ему еще не сравнялось и пятидесяти – и замечательно некрасив. Резкие, неправильные черты добродушного лица и круглая, как шар, голова, покрытая жесткими седоватыми волосами, делали его похожим на какого-нибудь смешного мелкого чиновника, которыми полон Петербург, и мало кто подозревал, какие замечательные мысли и прожекты таятся в этой голове.

Его собеседница была полной противоположностью его превосходительству. Баронесса Амалия считалась в свете одной из первых красавиц. Подобно неустрашимому генералу Комарову, она тоже одерживала победы, но на несколько ином поприще. Злые языки шептали, что перед ее чарами капитулировал десяток дипломатов, полсотни аристократов и даже один великий князь, из-за нее будто бы разорвавший помолвку с некой немецкой принцессой. Правда, осведомленные люди утверждали, что он сделал это, по неосторожности поглядев на упомянутую невесту. В свои двадцать два года баронесса жила одна и, если бы захотела, могла подыскать себе любую блестящую партию, но, по-видимому, вовсе к этому не стремилась. Еще до замужества Амалия волею обстоятельств оказалась в особой службе его императорского величества и, так как ей обычно удавалось то, что не удается другим, в короткий срок сделалась одним из самых ценных агентов империи. Свободное от работы время баронесса посвящала благотворительности и слыла весьма известной филантропкой. Помимо всего прочего, это было безупречное прикрытие для ее основной деятельности, в которой она не знала себе равных. Добавим, что, так как наша героиня была светлой блондинкой с высокими черными бровями и карими глазами, временами отливавшими золотом, перед ней мало кто мог устоять. Даже сейчас, когда она просто сидела, одетая в безыскусное бордовое платье, и сосредоточенно слушала своего собеседника, баронесса была невероятно хороша.

– А все эти генералы… – с горечью продолжал Багратионов, дергая ртом. Подобно многим образованным людям при дворе, он на дух не переносил военных, считая их всех недалекими тупицами. – В мирное время им, видите ли, неймется. Подавайте им битвы, сражения, звезды на грудь и новые чины. Тьфу! Мочи моей нет терпеть их, Амалия Константиновна. Из-за этого болвана Комарова мы попали в такой переплет!

Багратионов совсем расстроился. Четыре года тому назад, с восшествием на престол нового императора Александра Третьего, он заменил на посту начальника особой службы действительного тайного советника Волынского, ловкого старого проныру и интригана. В отличие от своего более уравновешенного предшественника, Багратионов принимал близко к сердцу дела государства, и Амалии это нравилось.

– Лучше бы он полгода назад проиграл ту проклятую битву, – заключил тайный советник, страдальчески покривившись. – Скольких бы неприятностей нам удалось тогда избежать!

– Генералы не слишком любят проигрывать, – с иронией заметила Амалия.

– Да, но тут исключительный случай. – Багратионов поднялся и подошел к большой карте мира, висящей на стене наискосок от заключенного в золоченую раму портрета государя. – Вот, смотрите, – стукнул он по карте согнутым пальцем. – Видите? Это Туркестанская область. – Палец двинулся по карте вниз. – Вот та самая река Кушка, где в марте наш отважный генерал… впрочем, не буду. – Палец дернулся влево. – Это Персия. – Палец скользнул по карте вправо. – Это Афганистан, который – если бог смилуется над Россией – англичане никогда не заполучат. Пока, несмотря на все их усилия, две предпринятые войны и договор о протекторате, им до сих пор не удалось там закрепиться[1]. А это, – тайный советник ткнул в огромную область чуть ниже, залитую красивым ярко-розовым цветом, – владения Англии. Индия, Амалия Константиновна.

– Иными словами, – подытожила Амалия, – Афганистан играет роль более или менее нейтральной территории между нашими землями и колониями англичан. И генерал Комаров, схватившись с афганцами и, более того, одержав над ними победу, поставил под сомнение существующий status quo. Так?

Если любознательный читатель захочет с картой в руках проверить высказывания советника и его очаровательной собеседницы, ему следует помнить, что Индия в XIX веке включала в себя и территорию современного Пакистана, а Персия – это всего лишь традиционное русское наименование Ирана.

– Хуже всего, – вскинулся Багратионов, – что Комаров, по сути, сумел одержать победу не над афганцами, а над англичанами, которые стояли за их спиной и направляли этот набег. Вот ведь что скверно!

– Единственное, чего я не поняла, читая газеты, – так это на чьей территории все-таки произошло сражение, – заметила Амалия.

– Этого никто не знает. – Тайный советник обеими руками яростно взъерошил свои короткие волосы. – Мы в свое время столько твердили о наших правах на Константинополь и прочая, что все успели нам поверить, и теперь, Амалия Константиновна, англичане чувствуют, что мы представляем для них серьезную угрозу. – Багратионов рухнул в кресло. – Теперь вы видите, баронесса, к чему приводят неразумные действия некоторых военных.

– А мы действительно так опасны для англичан? – спокойно спросила Амалия.

– В смысле собираемся ли мы угрожать их колониям в Индии? – Багратионов взволнованно приподнялся. – Бог мой, Амалия Константиновна, нет! Конечно же, нет. У нас нет для этого ни сил, ни средств, ни, откровенно говоря, желания. Но тем не менее англичане волнуются, и их можно понять. Представьте себе, что отыщется какой-нибудь новый Скобелев, которому взбредет в голову прослыть героем. Дуракам, знаете ли, везет, и всегда не тогда, когда нужно. А что будет, если какой-нибудь такой… герой возьмет и, не дожидаясь приказа из Петербурга, двинется на Кабул? Все же помнят, как двадцать лет назад Черняев самовольно занял Ташкент, хотя его никто об этом не просил[2]. Но то был никому не нужный Ташкент, а тут – территория, на которую претендуют англичане. – Багратионов тяжело вздохнул. – И тогда, Амалия Константиновна, заварится такая каша, расхлебывать которую нам придется очень долго.

Амалия слушала тайного советника, постукивая кончиком вышитой туфли по двухвершковому ковру, устилавшему пол кабинета, и думала, что Петр Петрович Багратионов все-таки несправедлив к военным. И не все они дураки, и, кроме того, следует принять во внимание, что служба у них тяжелая и ответственность они несут не за кипы бумажек, а за реальные человеческие жизни, – не говоря уже об условиях, в которых им приходится порой воевать. Как генерал Гурко в двадцатипятиградусный мороз переходил Балканы и занимал Софию, а? А героическая оборона города Баязет без воды в сорокаградусную жару? А защита Шипкинского перевала, который удерживали – и удержали! – против значительно превосходящего противника?[3] Хорошие военные любой державе нужны не меньше, чем опытные дипломаты и даже камергеры, так что многоуважаемый господин советник зря брюзжит.

– Следует ли понимать слова вашего превосходительства так, – осведомилась Амалия ровным голосом, – что война с Англией может начаться в любую минуту?

Тайный советник поник головой.

– Я бы сказал, что война неизбежна. Англичане испокон веков стремятся к безопасности в пределах своих владений, для чего, кстати, максимально расширяют их, и им совсем не улыбается терпеть возле себя наше присутствие. И до кушкинской эпопеи наши отношения складывались, мягко говоря, неудачно, а теперь – и подавно. Это злосчастное столкновение показало, что ни им, ни нам больше некуда деться: мы подошли вплотную к границам друг друга. Эпоха завоеваний закончилась, Амалия Константиновна. Мы слишком глубоко завязли в Средней Азии, чтобы теперь выбираться оттуда. В свою очередь, англичане ничем не дорожат так, как Индией, и ради нее пойдут на все. Англичане – люди храбрые, но не в этом дело, ибо на любую храбрость всегда сыщется еще большая. Дело же в том, что они еще и невероятно коварны. Начнешь воевать с ними, так они против тебя всю Европу поднимут, а это России вовсе не нужно. В турецкую войну мы едва не взяли Константинополь, но это потому, что другие державы не вмешивались до поры до времени, рассчитывая, что мы сами сломаем себе шею. Сейчас нам даже не дадут вывести флот в Черное море. Нет, нам надо сделать все, чтобы избежать войны, но… без ущерба для нашего престижа. – Багратионов поднял глаза к портрету в золоченой раме, изображавшему немолодого человека с окладистой бородой, высоким лбом и проницательными глазами. – Политика его императорского величества – сохранять повсюду мир, насколько возможно. Сами знаете, как это непросто – ведь Франция с Германией только и ждут повода, чтобы вцепиться друг другу в горло, а Бисмарк с австрийцами интригуют против нас и повышают пошлины на русские товары. Французы – наши верные союзники, но чего от них ждать, если адмирал Жорес, которого они пару лет назад прислали сюда в качестве посла, заявил, что России не повредил бы республиканский строй. Каково, а? После того как предыдущий царь был зверски убит этими поборниками свободы…

– Но неужели великий Горчаков не сумел заключить никаких военных союзов, благоприятных для нас? – прервала его Амалия.

Под «великим Горчаковым» подразумевался знаменитый дипломат, министр иностранных дел при нескольких царях, известный, помимо всего прочего, еще и тем, что был когда-то лицейским товарищем поэта Пушкина. Князь Горчаков ушел в отставку в 1882 году, когда ему было уже ни много ни мало восемьдесят четыре года.

– Разумеется, – неохотно согласился Петр Петрович. – Есть союз трех императоров – российского, немецкого и австрийского – об обоюдном нейтралитете в случае войны с четвертой державой. Таким образом, если мы, на горе себе, сцепимся с Англией или если нас опять потянет проветриться в Константинополь, немцы и австрийцы не будут воевать против нас. Но никто, Амалия Константиновна, не сможет помешать им скрытно помогать нашему противнику, если они сочтут это выгодным для себя. Доказательством служит то, что мы все больше и больше теряем из-за них наше влияние в Болгарии, освобождению которой, заметьте, сами же и способствовали, а сейчас дело идет уже к полному разрыву отношений. Наш союз с французами более выгоден французам, чем нам, и если англичане решатся напасть на нас, нам никто не придет на помощь. Срок союза трех императоров истекает в 1887 году, а потом – полная неизвестность. Так что…

Багратионов сделал значительную паузу, во время которой Амалия начала с преувеличенным вниманием разглядывать ажурное обручальное кольцо на своем безымянном пальце.

– Я виделся недавно с его императорским величеством, – заговорил снова советник, – и он тоже придерживается мнения, что нам надо сделать все от нас зависящее, чтобы не допустить войны сейчас. Поэтому мы и подумали о вас.

В глубине души Амалия забавлялась. Они что, назначат ее главнокомандующим армиями? Или поручат ей устранить английскую королеву Викторию, толстую страхолюдную бабу, которая терпеть не может Россию и русских?

– В Англии, – продолжал тайный советник, – существует группа людей, всеми способами подталкивающая страну к войне с нами. Возглавляют ее двое, и они особенно опасны, ибо имеют деньги, власть и влияние, позволяющие им делать все, что заблагорассудится. Первый – Джордж Лаймхауз, баронет и владелец сталелитейных заводов. Он крупнейший производитель пушек и прочих видов оружия, так что война для него – всего лишь средство пополнить свой кошелек. Его отец сказочно обогатился во время Крымской кампании, и втайне Лаймхауз мечтает превзойти достижения родителя. Второй – лорд Ундервуд, или лорд Печатный Станок, как его еще именуют. Ежедневный тираж его изданий – пять миллионов экземпляров с лишним. Он выпускает такие газеты и журналы, как «Бритиш Уорд», «Ньюс энд Сториз», «Пикчер Ревью» и другие. Владея ими, он может направлять общественное мнение в нужное ему русло. Раньше он видел в войне с нами лишь повод для курьезных карикатур, которыми усеяны страницы его изданий, но с некоторых пор все переменилось, и недавно мы получили достоверные сведения о том, что он и Лаймхауз заключили союз и действуют сообща. В войну тиражи газет взлетают до небес, потому что все жаждут знать последние известия, и, если война разразится, Ундервуд внакладе не останется. Кроме того, Лаймхауз пообещал ему солидную долю акций своих бирмингемских заводов. Новоявленные союзники уже купили или привлекли на свою сторону нескольких политиков, например лорда Сеймура, и заручились поддержкой кое-кого из членов королевской семьи. Так вот, Амалия Константиновна, этой entente cordiale[4] прессы и пушки надо положить конец. Любыми средствами.

– А что же общественное мнение? – спросила Амалия. – Неужели оно так просто позволяет собой манипулировать?

У Багратионова вырвался тихий смешок.

– Помните, Амалия Константиновна: англичанин Карлейль сказал о человеческом роде, что почти все люди – дураки. Так вот я бы не рискнул оспаривать это утверждение, хотя оно и задевает порядком мое самолюбие.

«Гм, надо будет почитать этого Карлейля», – подумала Амалия, но вслух ничего не сказала.

– Ваша задача – не допустить войны между Россией и Англией, – продолжал Багратионов. – Как – я вам уже сказал. С помощью чего вы это сделаете, мне безразлично. И его императорскому величеству тоже.

– Иными словами, – проговорила Амалия, которая любила расставлять все точки над i, – если я сочту целесообразным устранить лорда Ундервуда или баронета Лаймхауза, то есть устранить физически…

– Разумеется. Но чтобы на нас не пало и тени подозрения, Амалия Константиновна! Надеюсь, вы это понимаете.

Легкий холодок пробежал у Амалии по позвоночнику. Никогда еще ей не давали понять яснее, что она может убить человека – даже двух – по своему усмотрению. И это ей не понравилось.

– Когда вы отправитесь в Лондон? – спросил тайный советник, ища глазами свой платок, который куда-то запропастился.

– Завтра же, – сказала Амалия. – Мне нужны подробнейшие досье на обоих джентльменов.

– Вы их получите. Парижский экспресс отходит в час дня. Под каким именем вы едете?

– Под своим. Меня и так достаточно знают. Надеюсь, в Англии не осведомлены, зачем я туда направляюсь?

– Исключено, Амалия Константиновна. Решение послать вас было принято его императорским величеством и мной, и о нем никого не уведомляли. Вы едете с дипломатическим паспортом?

Преимущество дипломатического паспорта заключалось в том, что его обладателя было невозможно арестовать. Однако, когда тебя посылают на более чем сомнительное задание, спасительный с виду паспорт может обернуться нешуточной помехой – ведь если дело, не дай бог, провалится, поднимется такой скандал, от которого не спасет никакая неприкосновенность, и тогда пострадает не одна Амалия, а весь российский дипломатический корпус. Поэтому баронесса ответила:

– С обычным. Дипломатический паспорт может осложнить мою миссию.

– Наш посол в Лондоне – князь Голицын. Если возникнут какие-либо затруднения, обращайтесь к нему, он вас выручит.

И галантный Петр Петрович поцеловал даме руку, проводив ее до дверей кабинета.

Глава 2,

в которой друзья наперебой дают советы, а враги плетут козни

– Ну, удружил!..

Амалия была раздражена и имела на то все основания. Бывало, ей давали трудные поручения… бывало, ей давали поручения неприятные… но никто еще не требовал от нее невозможного!

Шутка ли – предотвратить войну! Даже если знаешь, что ее очень хотят развязать в своих интересах всего два джентльмена средних лет. А что, если момент уже упущен? Если королева твердо решила воевать с Россией? Если английские генералы уже потирают руки в предвкушении новых походов, а налогоплательщики готовы по мере возможностей способствовать последним? Тогда никакое убийство ничего не решит; более того – оно может только все ухудшить.

Амалия велела слуге раздобыть для нее ундервудовские газеты за последние полгода. Какие? Да любые! Брат великого князя Владимира Львовича, кажется, англофил и читает всю английскую прессу.

– Скажи, что это для меня.

В Петербурге Амалия занимала прекрасный особняк, в котором жила и вся ее семья: маленький сынишка Михаил, мать Аделаида Станиславовна, полька по происхождению, дядя Казимир Станиславович, и слуги.

Аделаида Станиславовна была особой неспокойной во всех отношениях. Заслышав шаги дочери на лестнице, она вскричала:

– Ах! Моя Amlie!

И бросилась ей навстречу так, словно они не встречались лет десять.

– Моя Amlie, – взволнованно твердила мать, стискивая хрупкую баронессу в своих объятиях, – ты должна сделать так, чтобы этот ужасный человек больше не приходил сюда!

– Кто, мама?

– Граф Колтовский!

– Но почему? – удивилась Амалия. Граф Колтовский был их соседом, убеленным сединами старцем лет семидесяти. – Что же он такого натворил?

– Он сделал мне предложение! – в негодовании вскричала прекрасная (для своих лет) полька. – Вот так!

– Но, мама, вы должны этим гордиться, – заметила Амалия, пожимая плечами. – Не всем делают предложения в ваши годы.

– Мне – гордиться? – пронзительно проверещала Аделаида Станиславовна. Однако довод, приведенный дочерью, заставил ее задуматься.

Амалия воспользовалась этим, чтобы ускользнуть к себе, но не успела пройти дальше малой гостиной с картиной Тициана на стене, которую Амалия заполучила в результате одного из своих странствий. Здесь в нее вновь вцепилась догнавшая дочь Аделаида Станиславовна.

– Но, Amlie, это же неприлично! Мне сорок лет…

– Сорок пять, – поправил ее брат Казимир, сидевший тут же и раскладывавший пасьянс.

– Ах, да отстань, мне лучше знать, кажется! – раздраженно отмахнулась его сестра. – Я уже бабушка, между прочим!

– Я бы не сказал, что стать графиней неприлично, – высказался Казимир меланхолически. – Неприличность только в том, что после ей может подвернуться князь и она пожалеет о своем решении.

– Казимир! – в негодовании вскричала Аделаида Станиславовна. – Если ты не женишься, то это не значит, что и другие должны быть как ты!

При слове «женитьба» Казимир в ужасе вытаращил глаза, выронил карты и поспешно осенил себя крестным знамением. Амалия шагнула к двери, но мать заметила ее движение.

– Амели! Ты куда?

– Собирать вещи.

– Тебя опять куда-то посылают? Безобразие! Ты там, наверное, работаешь за всех. И куда ты едешь, бедная девочка?

– В Англию.

– О боже! – Аделаида Станиславовна схватилась за сердце. – Казимеж, ты слышал? Там ужасные туманы и скверная погода! Помни о своих легких, Амели, и старайся не простужаться!

– Мне должны принести бумаги со службы и билет на поезд, – сказала Амалия, – позовите меня, когда появится посыльный.

С этими словами она закрылась в своей комнате, чтобы заняться укладыванием необходимых в дороге вещей, и вышла оттуда только на минуту – повелеть слуге отправить срочную телеграмму в Париж, господину Франсуа Галлье. При сборах нельзя было упустить ни единой мелочи, а часть вещей наверняка поставила бы горничную в тупик – например, «кольт» с перламутровой рукояткой, подарок одного американского друга, или ящик с помадами, притираниями и духами, второе дно которого скрывало батарею подозрительных пузырьков и коробочек.

Убедившись, что она ничего не забыла, Амалия спустилась вниз, и как раз вовремя – явился посыльный с двумя объемистыми папками и маленьким конвертом.

– Я могу забрать досье с собой? – спросила Амалия. – Боюсь, у меня не будет времени ознакомиться с ними здесь.

– Разумеется, – последовал ответ. – Но в Париже вы должны их оставить.

«И зачем я сказала, что завтра же готова двинуться в путь? – размышляла Амалия. – Война могла бы подождать дня два или три, в конце концов!»

Лакей принес кипу английских газет и приглашение на бал от Владимира Львовича. Амалия села к столу, написала в ответе, что не сможет присутствовать на балу, так как уезжает по срочному делу, и просила ее извинить. Отдав лакею письмо, она зашла в детскую, где среди кубиков и прочих игрушек возился карапуз с толстыми щеками и светлыми кудрями. Всякий раз, глядя на карапуза, Амалия поражалась тому, что у него ее глаза.

– Ну-с, Михаил Александрович, – шутливо спросила она, садясь в своем красивом розовом платье прямо на ковер рядом с сыном, – как поживаете?

Карапуз, тихонько сопя, положил поверх сложной постройки очередной кубик и воззрился на маму, после чего подошел и без всяких церемоний поцеловал ее в нос. Оба засмеялись – просто так, без всякой причины.

– Опять уезжаешь? – спросил карапуз деловито.

– Опять, – подтвердила Амалия со вздохом.

Мишенька застенчиво потупился.

– Но ты вернешься? – спросил он недоверчиво.

– Конечно, вернусь, мое сокровище, – ответила Амалия ласково. – Что тебе привезти?

Миша почесал нос и вздохнул.

– Птичку, – попросил он умоляюще. – И чтобы она пела!

– Но птичке грустно в клетке, – возразила Амалия.

Карапуз засопел и стал теребить себя за волосы.

– Нет, ей не будет грустно, – промолвил он наконец. – Ведь у нее буду я.

Когда Миша был совсем маленьким, он как-то застал мать в слезах после одного неприятного разговора и, растерявшись, спросил: «Тебе грустно?» Амалия погладила его по голове и ответила: «Нет, потому что у меня есть ты».

– А у меня тогда кто будет? – Амалия сделала вид, что обиделась.

– Я и птичка, – гордо ответил Миша. – А ты знаешь, что бабушка с ума сошла?

– Что? – Амалия оторопела.

– Ну да, – беззаботно продолжал ребенок. – Так сказал дедушка, потому что она хочет выйти замуж.

«Дедушкой» он называл бабушкиного брата Казимира. Отец Амалии умер несколько лет назад, еще до рождения внука.

– Ох, – сказала Амалия, переводя дух. – Пойдем-ка лучше обедать.

За обедом она большей частью молчала. И размышляла. Что бы она ни делала для сына, ее не оставляло чувство, что она делает слишком мало. Миша был на редкость милым, кротким, добрым ребенком, и ее волновала мысль, каким он станет, когда вырастет. Ей хотелось оградить его от грязи этого мира, но умом она понимала, что это неосуществимое желание. Люди будут его мучить, и он будет мучить их. Так уж устроен мир.

– Ты почему ничего не ешь? – спросил Миша, деловито облизывая ложку.

Амалия взяла себя в руки и отдала должное превосходному гусю с яблоками, мясо которого прямо-таки таяло во рту.

– Графиня Апраксина, – сообщил азимир, – устраивала вечер для детей, когда ты была в отъезде. Мишу тоже пригласили, и, представляешь, внучка князя К. от него не отходила.

– Он Миша, она Маша, – подхватила Аделаида Станиславовна. – Хорошее начало!

– Да что тут хорошего? – возмутился Миша. – Она же девчонка!

Все засмеялись, а Миша надулся.

– Я надеюсь, ты уезжаешь в Англию ненадолго, моя дорогая, – заметила Аделаида Станиславовна. – Пиши нам почаще! Если увидишь королеву Викторию, передай ей, как я ею восхищаюсь. Ей это, конечно, все равно, но ты все-таки передай.

– Англия – это где в бридж играют? – подал голос Миша.

Амалия положила вилку. Над столом повисло зловещее молчание.

– Дядя Казимир, – заговорила Амалия по-польски, – я же просила вас не учить ребенка картам!

– Но бридж – интеллектуальная игра! – оправдывался заядлый картежник.

– Как железка? Как фараон?

– Ничего подобного! Я тебе сейчас покажу.

Воодушевившись, дядя Казимир встал из-за стола и тотчас вернулся с колодой карт.

– Дядя, прошу вас!

– Нет, ты погоди, – отмахнулся тот от племянницы и начал вещать, как пророк: – В бридж лучше всего играть вчетвером. Роббер – это…

Дядя Казимир сдал карты и рассказал, что такое шлемы, большой и малый, форсинг, контра и реконтра, как вести подсчет очков и как играть с болваном.

– Дядя Казимир, – с упреком сказала Амалия, – ты передернул.

– Я? – поразился честнейший из людей.

– Да, только что! Интеллектуальная игра, тоже мне!

– Ну и что? – возмутился Казимир. – Научиться передергивать – значит научиться выигрывать! И ничего тут нет особенного. Я же никому не запрещаю играть честно!

– Теперь я понимаю, – сердито отозвалась Амалия, – почему, какой русский роман ни откроешь, так везде – если поляк, то непременно шулер.

– А ты читай нашего Сенкевича, племянница, – посоветовал Казимир. – Там что ни русский – то негодяй дальше некуда. Но как ты сумела меня поймать, а? Я ведь так долго тренировался, повторяя этот прием!

– Мама! – воззвала Амалия к Аделаиде Станиславовне. – Надо нам будет его женить.

Послышались истошные вопли на трех языках – русском, польском и французском. Казимир бухнулся на колени и стал елозить по ковру, умоляя не отдавать его на брачное заклание. Он клялся, что оставит свои замашки и немедленно исправится. Все участники этой сцены отлично понимали, что ломают комедию, и веселились от души. Наконец Казимир получил прощение и удалился в малую гостиную осваивать какой-то новый, необыкновенно трудный пасьянс. Амалия принесла английские газеты, разложила издания по датам и, вооружившись карандашом, стала их просматривать. Миша сел рядом и подлез головой под ее левый локоть. Она обняла его и поцеловала в макушку. Сын прижался к матери и заснул. В другом углу Аделаида Станиславовна, мурлыча себе под нос, листала модные французские журналы.

– А вот этот турнюр – просто неприличен! О чем они думают? А капор – что за прелесть!

Морщась, Амалия изучала статьи, имевшие касательство к России, и обнаружила, что примерно два месяца назад тон их резко изменился. Из насмешливого и иронического он стал резко – до истеричности – враждебным. Амалия заметила, что выражение «эти дикие скифы» попалось ей не меньше пяти раз, а слова «русские варвары» и «русские орды» повторялись так часто, как только позволяла тема. Во всех статьях проводилась идея необходимости войны во имя защиты интересов британской нации. Вздохнув, Амалия отложила газеты.

– Мда-а, – задумчиво произнесла она. – Этот лорд Ундервуд – мерзкий человечишка, и только.

Она поглядела на сына, заметила, что он спит, взяла его на руки и отнесла в его комнату.

Приблизительно тогда же, когда Амалия в Петербурге читала газеты, в Лондоне о ней шел серьезный разговор.

– Итак, Дэниэл, все, что нужно знать, нам известно. Она приедет не раньше среды, так что до тех пор у вас есть время. Учтите, эта дама, несмотря на элегическую внешность, – помесь Миледи Дюма и Рокамболя[5]. От нее можно ожидать любых сюрпризов.

– Не извольте волноваться, лорд Сеймур, – отозвался его собеседник. – Главный сюрприз она получит от меня.

– Разумеется, Дэниэл, я знаю, что могу на вас рассчитывать. Поэтому и поручаю вам о ней позаботиться. Наш общий друг, лорд Ундервуд, будет весьма недоволен, если с мистером Лаймхаузом что-нибудь случится, да и сам лорд Ундервуд ведь тоже не бессмертен. Нам бы не хотелось, чтобы он до срока оказался в ящике, гм, не предназначенном для хранения газет.

Дэниэл слегка покривил рот, показывая, что оценил остроту своего собеседника по достоинству.

– Будьте спокойны, милорд, – отозвался он. – Ей не придется вам докучать, за это я ручаюсь.

Увы, в случае с баронессой Амалией Корф было бесполезно ручаться за что бы то ни было. И Дэниэлу Уивертону вскоре предстояло убедиться в этом.

Глава 3,

о лошадях, леди и общипанных курах

В поезде, уносящем ее в Европу, Амалия скрупулезно изучила досье на обоих интересовавших ее деятелей. Ее ум лихорадочно искал, за что можно зацепиться, чтобы положить конец сотрудничеству короля прессы и властелина пушки. Ибо, хотя ей дали понять, что для решения ее проблемы вполне достаточно лишить жизни одного или даже обоих союзников, Амалию такой выход никак не устраивал. Убийство вообще – ultimum auxilium[6], и прибегать к нему надо с чрезвычайной осмотрительностью. А лучше всего – не прибегать вовсе. Кроме того, незаменимых людей на свете очень мало, и никто не мог гарантировать, что преемники Ундервуда или Лаймхауза не будут разделять их взглядов на то, как надо обделывать свои дела в этом лучшем из миров. Так что самым верным средством, по мнению Амалии, было бы разбить союз лорда и баронета таким образом, чтобы его восстановление стало делом практически невозможным. Как это сделать – она пока не имела ни малейшего понятия, хоть и прекрасно отдавала себе отчет в том, с чем ей придется бороться. Вне всяких сомнений, обоими джентльменами двигала обыкновенная алчность – самая примитивная и вместе с тем самая сильная из человеческих страстей. Перевесить ее, и то при очень благоприятных обстоятельствах, могли бы только страх или оскорбленное самолюбие. Именно поэтому Амалия так тщательно перечитывала собранные в досье страницы, исписанные чьим-то разборчивым почерком, – в надежде, что среди вороха малозначительных и незначительных фактов ей удастся обнаружить хоть один, который приведет ее к желанной цели.

Поезд оставил позади пограничную станцию Вержболово[7] и катил по уютной Германии. Амалия отложила выученные практически наизусть досье и, покусывая пальцы, уставилась в окно.

Лорду Герберту Фрэнсису Эдмунду Ундервуду исполнилось пятьдесят четыре года. Судя по фотографии, это был энергичный, прекрасно сохранившийся сухощавый джентльмен с благородной сединой, весьма его красившей. Он был очень умен, целеустремлен и хваток. Его остроты были у всех на устах, его лошади вызывали благоговение у завсегдатаев скачек в Англии и на континенте. Он был женат и имел семерых детей. Среди его изданий значились прекрасно оформленные ежемесячники для высоколобых интеллектуалов и дешевые ежедневные листки, которые по карману любому жителю Англии. В карты мистер Печатный Станок не играл, вино пил, но умеренно. Курил сигары, увлекался травлей лис, одно время содержал актрису, но потом бросил ее из-за ее бесконечных капризов. Одним словом, если бы он не был сволочью, он был бы вполне приличным человеком.

Джордж Лаймхауз родился в 1843 году и был, следовательно, на двенадцать лет моложе своего друга. С фотографии, приколотой к досье, смотрел широкий в кости, полный человек в котелке, с надменным мясистым лицом, украшенным усиками, и с пухлыми большими руками. Не так давно королева пожаловала ему титул баронета, и Амалия легко могла представить себе, что с этих пор он взирал на мир еще надменнее. Лаймхауз был одним из крупнейших английских промышленников. Его банковский счет, можно сказать, ломился от нулей, и жил он на широкую ногу. Охота и скачки баронета не интересовали, но вот остальным радостям жизни он умел отдать должное – обожал вкусно поесть, держал личного повара-француза и был, что называется, не дурак выпить. Настоящей же его страстью были женщины, и он волочился за ними с неутомимостью, достойной восхищения. Так как он был богат и имел значительное влияние, мало кто осмеливался ему отказать. Жена, не одобрявшая полигамных взглядов супруга, родила ему троих детей и с тех пор безотлучно находилась на водах в Спа, что его более чем устраивало. Если лорд Ундервуд слыл язвительным скептиком и его не так-то легко было рассмешить, то Лаймхауз, наверное, заходился хохотом от любой грубой шутки. Но хотя он в жизни являлся весельчаком и бонвиваном, Амалия догадывалась: любому, кто пожелал бы встать ему поперек дороги, пришлось бы ох как несладко.

Таким образом, лорд Ундервуд больше всего на свете любил лошадей, а баронет Лаймхауз всему остальному предпочитал женщин. Идеальным для целей Амалии было бы, если бы Лаймхауз при своей неумеренной любвеобильности затеял интрижку с женой Ундервуда и последний бы об этом узнал. Хотя для большинства высокопоставленных людей семья – всего лишь распространенная форма лицемерия, которой они обязаны следовать, шутить с ней они не любят. Ни один мужчина, как бы он ни был безразличен к своей половине, не обрадуется, узрев на своем челе пресловутые метафорические рога, что испокон веков украшают всех обманутых супругов. А унижение общественного деятеля еще сильнее – ведь его жизнь, можно сказать, является достоянием окружающих, и, сколь бы могуществен он ни был, он все равно не принадлежит себе. Когда о его позоре начинают трубить знакомые и многочисленные недруги, он не вынесет насмешек окружающих, даже если и наделен философским спокойствием Сократа, мудростью Аристотеля и кротостью дохлой кошки. Короче говоря, если бы Лаймхауз соблазнил леди Ундервуд, лорд Печатный Станок никогда бы ему этого не простил, а значит, их сотрудничеству моментально пришел бы конец. Никакие деньги не стоят того, чтобы переступать через собственную гордость, – разумеется, когда ты и так уже богат.

Увы! К величайшему несчастью для Российской империи, для войны и мира, для настоящего и грядущего, Лаймхауз никогда, никак, ни при каких обстоятельствах не мог воспылать сердечной страстью к леди Ундервуд. Никто на белом свете, ни один человек, каким бы прилежным учеником Казановы он ни являлся, не был способен возбудиться при ее виде. Ибо леди Ундервуд была на редкость уродлива. Маленькая, косоглазая, близорукая, усеянная бородавками, как небо – звездами, она в любом, даже самом дорогом платье неизменно смахивала на плохо общипанную курицу. Единственным оправданием ее существования, по крайней мере в качестве леди Ундервуд, были солидные деньги, которые она принесла супругу в приданое и на которые тот (третий сын разорившегося аристократа) сумел открыть свое дело. К сожалению, за все на свете приходится платить, и на этот раз расплата была довольно своеобразной. Все семь детей лорда и леди Ундервуд носили на себе печать, если можно так выразиться, неоспоримого авторства своей матери. Один в тридцать лет был лыс, как сковородка, другой – кривоног и страшен до блеска, у третьего один глаз смотрел в Канаду, а другой – в Китай. Увидев их портрет, находившаяся в прескверном расположении духа Амалия задалась вопросом, как вообще такие несуразные создания могли появиться на свет. Ответ напрашивался сам собой: либо лорд Ундервуд был очень смелым человеком, либо кромешная тьма была ему подмогой. Словом, Амалии окончательно стало ясно, отчего Печатный Станок души не чает в лошадях.

Поняв, что ей не удастся использовать в своих планах леди Ундервуд, Амалия до самого Парижа ломала голову над тем, как бы еще столкнуть лбами союзников, и ничего не придумала. В шпионских романах героиня, как правило, стремится всеми силами соблазнить не в меру влюбчивого героя, чтобы подчинить его себе, но Амалия трезво оценивала свои возможности. Она знала, что женщине, пусть даже самой прекрасной на свете, не под силу заставить прожженного дельца забыть о миллионных прибылях, составляющих смысл его существования. От идеи воздействовать страхом Амалия отказалась сразу же, ибо было совершенно неясно, чем таким можно припугнуть лорда или баронета, чтобы они расстались с мыслью заполучить колоссальные деньги, которые на них посыпались бы в случае войны. Ундервуд вел практически безгрешный образ жизни, а Лаймхауз при всех своих негативных чертах не был замешан ни в чем настолько скандальном, чтобы его могла испугать угроза разоблачения. Словом, с этой стороны Амалию тоже ждал тупик.

«Надо будет узнать побольше об их детях, – решила она, когда за окнами уже вырисовывался Северный вокзал. – Если бы сын одного и дочь другого были, скажем, помолвлены и если бы удалось разорвать эту помолвку…»

Как видим, баронесса была весьма изобретательной интриганкой. Но, чтобы успокоить совесть наиболее щепетильных читателей, сообщим заранее, что ей не пришлось разбивать ничьи сердца, ибо события повернулись совершенно неожиданным образом.

Взяв фиакр, баронесса велела отвезти себя в отель «Мираж», где попросила, чтобы ей заказали два билета на вечерний поезд до Кале. Из отеля она поехала в посольство, где оставила досье, как ее просили, и из посольства направилась на улицу, название которой ничего не скажет читателю, так как ее все равно больше не существует: она исчезла во время одной из перепланировок Парижа. На этой улице в доме номер пять, где подоконники были сплошь заставлены цветочными горшками, жил тот самый загадочный Франсуа Галлье, которому баронесса недавно отправляла телеграмму. Добавим сразу же, что настоящая его фамилия была не Галлье и что, хотя в квартале жилец дома номер пять числился скромным рантье, он вовсе таковым не являлся.

По натуре Франсуа Галлье был авантюрист, и страсть к приключениям могла бы завести его очень далеко – может статься, даже под нож гильотины, – не попадись ему однажды на пути наша баронесса. Бог знает как, но ей удалось привить ему любовь к порядочности в том возрасте, когда человек уже не слишком поддается чужому влиянию. Тем не менее Франсуа покаялся, завязал с сомнительным прошлым, поселился в тихом квартале и занялся разведением комнатных цветов.

Тогда, в 1885 году, это был жилистый, худой, как палка, малый лет двадцати семи, с длинными руками и длинными, как у журавля, ногами. У него были плутовские голубые глаза, темные кудрявые волосы и всепобеждающий юмор, который однажды помог ему перехитрить и обчистить трех матерых шулеров, когда они вознамерились обчистить его.

Несмотря на то что в мире мошенников Франсуа долгое время слыл мастером на все руки, Амалия была уверена в его храбрости и надежности. Не была она уверена только в одном: захочет ли он ехать с ней в Англию, чтобы помочь в ее деле, которое, в сущности, его нисколько не касалось.

Однако прием, который ей оказал рантье-цветовод, развеял все ее сомнения. Франсуа объявил, что он, получив телеграмму, уже собрался и готов следовать за ней хоть на край света. Кроме того, он наслышан об англичанках и мечтает увидеть их собственными глазами.

– О, мадам, я так устал от этой приличной жизни! Скучно все-таки весь день напролет быть порядочным членом общества. Поверите ли, я даже стал заглядываться на лавку старого ювелира в том конце улицы. Он держит двух свирепых собак, но если бы мне удалось…

– Франсуа! – сказала Амалия с упреком.

Ее помощник только вздохнул и развел руками с таким невинным видом, что она не смогла удержаться от улыбки.

– Благодаря вам, – вывернулся плут, – ему больше нечего опасаться.

– Хотелось бы верить, – с сомнением в голосе произнесла Амалия. – Кстати, вы говорите по-английски?

– Не говорю, но понимаю.

– Значит, можно считать, не владеете языком вовсе. Жаль, одного понимания мало… Ничего, будем надеяться, на нашем деле это не отразится.

– А ваше дело – оно опасное? – спросил Франсуа с надеждой в голосе. – Нас могут убить?

– Убить – не думаю, а вот неприятности у нас вполне могут быть, – отозвалась Амалия. – На всякий случай захватите с собой оружие.

– Хорошо, – с готовностью согласился Франсуа. – Кем я буду при вас – лакеем?

Амалия секунду подумала:

– Нет, поваром. Повар-француз – это звучит естественно, а вот лакей при даме – не очень.

– Правда? – воскликнул Франсуа. – Ну, так я вас обрадую. Я готовлю так, что пальчики оближете!

– Лучше, чем в прошлый раз? – с сомнением спросила Амалия.

– О! Верьте мне, я в грязь лицом не ударю.

– Тогда встречаемся в пять в гостинице и оттуда – сразу на вокзал.

Вечером поезд, одышливо свистя, уносил их в Кале, откуда наутро они на пароме переправились в Дувр. Пока путешествие проходило без сучка без задоринки. В пути Амалия читала последний выпуск «Ньюс энд Сториз», купленный в Париже. Лорд Ундервуд превзошел самого себя: слово «война» читалось между всех строк. Франсуа, в сером безупречном костюме примостившийся напротив Амалии, проглядывал какое-то обозрение светской жизни. Как и большинство смертных, он благоговел перед звездами и титулованными особами.

– Граф Ларош-Бретон выдает свою единственную дочь за пэра Франции, хм! А герцог…

– Это случаем не тот граф, у которого вы в свое время увели столовое серебро? – как бы между прочим поинтересовалась Амалия.

Франсуа прикрыл рот газетой и зарумянился.

– И пять коллекционных бутылок коньяка почти вековой выдержки, – вздохнул он. – Мы его потом выпили, но, ей-богу, простое божоле и то лучше! Одну бутылку вообще пришлось вылить, потому что на нее не нашлось желающих.

Амалия прыснула.

– А вот это просто ужас какой-то, – заметил Франсуа, пробегая глазами строки. – Представьте себе: герцог и герцогиня Олдкасл утонули в Венеции во время медового месяца! Их похоронили в родовом склепе. Парню было всего двадцать два года, а ей – восемнадцать. Да уж, в такие минуты поневоле возрадуешься, что ты не герцог и не шастаешь по Венециям.

– Франсуа, следите за речью, – строго сказала Амалия. – Не то любой сразу же догадается, кто вы на самом деле. Слова – великие предатели, они всегда говорят о человеке больше, чем он думает.

– Понял, – смиренно отозвался Франсуа. – Буду держать рот на замке.

В Дувре наших путешественников ждал густой туман.

– Боже! – воскликнул расстроенный Франсуа. – А я-то думал, что все рассказы об английском тумане – небылицы.

– Все чемоданы на месте? – спросила Амалия, морщась и плотнее закутываясь в шаль.

Франсуа отвернулся, пересчитывая их багаж (не такой уж, к слову, большой). Мимо прогрохотала тяжелая карета.

– Все на месте, – доложил Франсуа, оборачиваясь к Амалии. – А что…

Он хотел спросить: «А что теперь?» – но застыл на месте с раскрытым ртом.

Амалия исчезла.

Глава 4,

окутанная туманом

Сообразительный читатель, конечно же, уже догадался, что баронесса Корф исчезла не по своей воле. Пока Франсуа вне себя от горя мечется по Дувру, ища следы своей госпожи и благодетельницы, карета, запряженная четверкой резвых лошадей, увозит Амалию все дальше и дальше. Дорога вьется между холмов, огибая прелестные деревушки с домиками, сплошь увитыми плющом.

Амалия открыла глаза, и в уши ей ворвался стук подков по дороге и мерное посвистывание кнута. Она тут же отметила, что в бок ей впивается чей-то локоть, а еще то, что голова у нее кружится, как от крепкого вина.

– Welcome to England, milady[8], – произносит чей-то гнусавый и (она готова поклясться) насмешливый голос.

Амалия встряхнула головой. Дувр… Ну да, она с помощником прибыла в Дувр и велела Франсуа сделать что-то. Потом ее схватили сзади, прижали к лицу какую-то тряпку и… Мой бог!

Амалия рванулась, но чьи-то крепкие руки вцепились в нее с двух сторон и усадили обратно на сиденье. Вне себя от ярости, Амалия подняла глаза и увидела напротив себя престранного субъекта. Он был лопоухий, с недобрым лицом, на котором иронически кривились тонкие ниточки губ. Карета по-прежнему катила сквозь туман.

– Надеюсь, вам нравится путешествие, – прогнусавил лопоухий. – Вы, если я не ошибаюсь, баронесса Эмили Корф? Меня зовут Дэниэл Уивертон.