Слезы пасмурного неба Магадеев Евгений

Вопреки наметившейся в последнее время тенденции день был весьма погожим. Купающаяся в лучах долгожданного Солнца зелень сияла каждой капелькой росы, напоминавшей о былом ненастье. Пронизывая и без того палящий воздух, от земли призрачными потоками поднимался пар; он будто устремлялся к самой линии горизонта, заставляя ее причудливо извиваться.

Я шел по дороге, и мои лапы ощущали жар от каждого слияния с почвой, за многие годы огрубленной колесами повозок. Упругая набойка посоха, обыкновенно касавшаяся плодородного грунта без единого звука, тут ритмично постукивала, словно я опирался о булыжник, – но не соскальзывала, как это зачастую случалось на городских улицах.

– Эгей, монах! – окликнул меня из-за спины заливистый тенор, исполненный простодушного деревенского панибратства. – Отличная погодка сегодня!

Приветственно скинув капюшон, я сделал шаг навстречу нагнавшему меня путнику, обличье которого вполне соответствовало голосу: задорно прищуренные глаза-бусинки, едва заметное пивное брюшко, покрытое редкими буроватыми пятнами. Наверняка местный, хотя здесь, посреди леса, едва ли вообще кто-то жил.

– Доброго дня! – произнес я, учтиво улыбаясь. – Нечасто в такой глуши найдутся охотники до прогулок.

– Тоже мне глушь, – отмахнулся путник, машинально поправляя болтающуюся между лопатками берестяную торбу. – Пара часов – и я дома. Уж лучше пройтись пешком, чем искать извозчика подостойнее да подешевле. Вы, я гляжу, со мною согласны, – он весело хохотнул. – Куда держите путь?

– В Антипово, – ответил я, старательно соответствуя небрежному тону диалога. – Быть может, Вы знаете: это небольшая деревушка на реке Дуда, где еще русло сужается, – не сговариваясь, мы потихоньку двинулись дальше. – У тамошнего мельника погощу.

– Никак, по делу? Что же, в монастыре голодно стало?

– О нет, – я успокоительно улыбнулся. – Слава Второму брату, закрома полны. Это скорее визит вежливости. А Вы, я так понимаю, направляетесь на заслуженный отдых?

– Отработал неделю в городе, пора и семью навестить. Хотите муху?

– Да, пожалуйста.

Он не без труда стянул торбу с одного из массивных плеч и достал аккуратно свернутый бумажный кулек, полный аппетитных на вид мушек.

Парня звали по-простому – Иван. За тот час пути, что мы проделали вместе, он успел поведать едва ли не всю свою родословную, хотя история его жизни оказалась довольно-таки заурядной: будучи выходцем из малоимущей многодетной семьи, частично выкошенной репрессиями, Иван уже с малых лет занимался разнообразными ремеслами, однако нигде не мог осесть из-за кошмарной безработицы. Насколько я понял по сбивчивому рассказу, наиболее увлекательной ему некогда показалась резьба по дереву, – тут моего попутчика поглотили приятные воспоминания, от которых он даже мечтательно причмокивал, – но в итоге судьба завела парня в большой город и приобщила к издательскому делу; он даже достиг определенного признания на этом поприще. В ту пору многие открывали в себе неожиданные таланты: с рассеиванием политического мрака граждане внезапно ощутили, что на собственное будущее нужно как-то влиять.

Оканчивался маршрут Ивана в селе с потешным названием Резвые ключики – там его жена воспитывала двоих детей. Несложно было догадаться, что семья жила безбедно: молодое село имело славу прибежища нуворишей, по последней моде предпочитавших за умеренную плату обосноваться подальше от города, тем самым разделяя досуг и трудовые будни. Настроение понятное, ведь обстановка в государстве благоволила почитателям комфорта: экономика стремительно развивалась; тени невзгод, еще недавно казавшихся извечными и необоримыми, бесследно потонули в сиянии достатка, словно давешняя слякоть, уступившая место обычному летнему зною всего за одну ночь.

На перепутье мы расставались неохотно.

– Я несказанно рад нашей встрече! – тепло изрек на прощание Иван, зажав мою лапу между своими. – В такой компании дорога – сущее удовольствие. Замолвите за меня словечко Второму брату, коли не сложно. Да Матушке за детишек.

Пообещав непременно выполнить его просьбу и пожелав легчайшего завершения пути, я припустил по обочине дороги в сторону Антипова: жара сменялась вечерним холодком, ненавязчиво напоминая, что закату несложно меня опередить.

Из-за поворота несмело показались домишки, располагавшиеся на окраине деревни, – прямо скажем, на отшибе, – а вместе с ними и Захар, явившийся по мою душу в условленный час. Устало прислонившись к изодранному плетню, он, видимо, напевал себе под нос какую-то песенку, покуда не заметил моего приближения.

– Приветствую, Захар! – издалека бросил я. – Процветают ли Ваши дела?

– Монастырскими молитвами, Ярослав, – отстраняясь от забора, доброжелательно изрек он. – Мельница, слава Второму брату, мелет – и пускай не останавливается. Сильно в пути утомились?

Я перевел дух и позволил себе осмотреть единственного друга, не имеющего прямого отношения к церкви. Он не менялся с годами: поразительно тонкая талия придавала облику черты неувядающей юности; чуть раскосые глаза же будто хранили память о времени, когда каждый из нас еще не был обременен заботами, требующими зрелой пронзительности во взгляде.

– Мой путь украсила приятная беседа, – ответил я. – Между прочим, она зарекомендовала мое пребывание здесь как визит вежливости – так не удостоите ли ужина? Это было бы невероятно вежливо с Вашей стороны.

Захар негромко засмеялся и повел меня в глубину деревни, через широкий деревянный мост, из-под которого выглядывала прохладная гладь реки Дуды, относительно спокойной в это время года. Весна часто приносила в Антипово паводки, и этого бедствия жители боялись, пожалуй, более всего; даже возвращение смуты они почли бы за благо, если бы вдобавок им пообещали вечное содействие природных сил.

Мельница находилась чуть ниже по течению. Ее громадные детали величаво вращались под напором водной стихии – и в этом заключалась особая ирония: Захар был, наверное, единственным из коренных обитателей, кому в мерных потоках реки вместо угрожающей напасти виделся неиссякаемый источник жизни. Впрочем, никто не брезговал пользоваться услугами мельника, да и колодцев в окрестности не рыли, так что роптания гостили тут не слишком часто.

– Знаете, Захар, – начал я, дождавшись, когда хозяйка дома, обладательница потрясающе темного цвета зеленой кожи, столь горячо любимого южанами, накрыла на стол и удалилась почивать, освободив мужчин от присутствия лишних ушей. – Не верю я, чтобы Вы пригласили меня сюда лишь ради дани нашему знакомству. При всем уважении, разумеется.

– Любопытно, – мельник засмущался и даже отложил пирожок, от которого мгновением раньше собирался откусить. – И что навело Вас на такие мысли?.. Хотя – Вы угадали, разумеется. Я не уверен, имею ли моральное право просить об услуге, но, боюсь, положиться в этом вопросе мне больше не на кого.

Он покривил душой: мы оба согласились бы, что независимо от сути дела прав у Захара предостаточно. В далекие, но отнюдь не забытые времена этот, казалось бы, скромный ремесленник бескорыстно помогал монастырю всем, чем только мог; именно его исключительно щедрое подспорье позволило тогда прокормить около дюжины юных новобранцев, изъявивших желание прославлять имя Второго брата в надежде на его милость и снисхождение. Сам я, пребывая в ту пору далеко за пределами стен родного монастыря, ничего подобного не наблюдал, однако позже очевидцы прожужжали мне все уши, восхваляя деяния мельника-альтруиста.

– Мы многим обязаны Вам, Захар, – уверил я товарища. – Сама Матушка возлюбила бы Вас как собственного сына. Если что-то тревожит, говорите смело.

Он ощутимо замялся, но произнес довольно уверенно:

– Моей жизни угрожают. Некоторые персоны из ратуши – они выклянчивают себе долю с моей прибыли.

– А велика ли эта прибыль?

– Надо признаться, не слишком. Хотелось бы гораздо больше – да простит меня Матушка за эти слова.

– Полно Вам, Захар, однажды все мы сгинем навеки.

Под окном хижины послышалось лопотание на местном наречии, которого я не понимал, и мой собеседник поспешно захлопнул узорчатые ставни, погрузив комнату в мягкий полумрак. Его скованные движения выдавали тревогу – хотя я навряд ли угадал бы, чего больше страшится Захар: охотников до чужих секретов или божественного гнева. В конце концов, ему было свойственно принимать религиозные каноны чрезмерно близко к сердцу.

– Матушка плачет, когда мы уходим, не оставляя за собою ни следа, – отстраненно пробормотал мельник, полностью рассеяв мои сомнения. – Наши судьбы венчаются смертью – так учили проповедники, Ваши сводные братья. Боюсь, мой венец окажется постыдным.

– Конец еще не близок, Захар. Но и сейчас Матушка, взирая на Вас, не плачет, а ликует. Вы думаете, ей угодно, чтобы каждого из нас увековечивали в камне? Сохраниться в памяти немногих, искренне благодарных тебе, – вот о чем большинство не посмеет и мечтать.

– Ну если Вы так считаете… Спасибо, Ярослав, – я прочел во взгляде мельника нездоровое облегчение; его наклонности фанатика нередко пугали меня. – К слову, я могу вдохновляться Вашим же примером. То, на что Вы указываете, – благодарность от немногих – тут мы схожи, хотя мне до Вас далеко, почти как до небес. Вы, фактически, правили бы народами, если б захотели, – так почему же отказались от такой возможности? Неужели Матушке претит Ваше величие? Не пытайтесь меня в этом убедить.

Я не сразу нашелся с ответом. Помогая монастырю на протяжении смуты, Захар нечаянно узнал обо мне кое-какие подробности, которые сам я предпочел бы не афишировать. Иногда мне начинало казаться, что его разуму под силу сложить картину воедино и в итоге сорвать покровы с моего главного секрета, – но нет, это было решительно невозможно. Даже допустив мысли, соответствующие действительности, любой неповрежденный ум тотчас отбросил бы их как совершенно неправдоподобные. Да и стоило ли мне бояться разоблачения? Вряд ли оно что-то изменило бы в моей жизни.

– Некоторые эпохи лучше не воскрешать и не тормошить, – уклончиво парировал я. – Да и посудите, в кого превратила бы меня власть? Уж не в подобие ли Первого брата?

При упоминании бога-посмешища болотно-зеленые щеки Захара одобрительно вздулись. Он явно повеселел, и я поспешил вернуть его к разговору о деле.

Наступление темноты не принесло досадных неожиданностей: сообразно полуденным дарам великодушная природа расщедрилась и на приятную, мягкую ночь. Радуясь этому обстоятельству, многие селяне без колебаний отложили сон ради лишней дюжины глотков изумительно свежего воздуха: облюбовав узенькие тропинки, пролегающие между добротными избами, повсюду слонялись парочки; откуда-то издалека слышалось непристойное заливистое песнопение, намекавшее на изобилие пива. Импровизированному хору вторили редкие энтузиасты, а дружинники, безмерно ликовавшие оттого, что более не надо нести службу под сенью проливного дождя, вовсе не спешили унять виновников дебоша, степенно прогуливаясь поодаль.

Даже в себе я ощущал подверженность общему настроению, хоть и старался собраться с мыслями, не дававшими особого повода для торжества. Смена деревенского старейшины прошла для некоторых жителей далеко не безболезненно – чего и следовало ожидать. Я не имел чести познакомиться с тем, кого законы вынудили отказаться от полномочий из-за подкравшейся старости, – поговаривали, что родня тут же оплатила ему долгосрочное пребывание на престижном курорте, – но юношу, занявшего место ветерана, мне однажды представляли. В ту пору он только-только докарабкался до мелкого поста в канцелярии префектуры, чем невероятно гордился; примерно тогда же его уличили во взяточничестве – столь же мелком, как и сам пост. Обязательные попытки замять эту скандальную ситуацию были близки к успеху, и даже непосредственное начальство ходатайствовало о милости префекта… но тут неожиданно проявился едва заметный пушок и на его руководящем рыльце, и проблему затоптали радикально, дабы заведомо избежать огласки. Надо сказать, удаление незадачливого бюрократа на почтенное расстояние, равно как и последующие сомнительные махинации, не особенно выручили префекта: в тот же месяц его раздавила в лепешку тяжело груженная повозка. Видимо, боги решили вмешаться и устроили собственный суд.

Жил новый старейшина в паре шагов от ратуши. История умалчивала, как это вышло: то ли случайно, то ли вследствие безудержных амбиций молодого чиновника; а может, недавнее назначение попросту не стало для него сюрпризом. Так или иначе, место было на зависть удачным, хотя многие заявили бы, что начальство далеко от народа – вполне буквально. Да и огромные бревенчатые хоромы, украшенные абстрактными расписными фигурками, смотрелись на фоне традиционного архитектурного аскетизма неуместно и даже вычурно. В относительно скромном палисаднике скучал единственный охранник, облаченный в форменную, но изрядно потрепанную жилетку. Он восседал на лавочке, откинувшись на стену хозяйского дома, и лениво мусолил во рту какую-то травинку, погруженный то ли в мечты о грядущих выходных, то ли в полудрему.

– Добрейший вечер! – обратился я к нему. – Не спит ли уважаемый старейшина?

В ответ последовало невнятное мычание, вынудившее меня повториться. Перестав жевать, охранник заявил:

– Не спит, наверное. Можете сами проверить.

Изнутри жилище оказалось неуютным: от неприлично просторных комнат веяло пустотой и унынием, а тускло мерцающие свечи будто бы жадно набрасывались на каждый порыв захудалого сквознячка, поскольку другого источника свежести тут не было. Меня сопроводили в зал, имевший почти кубическую форму, и предложили подождать, указав на причудливое кресло, обитое непонятным ярко-красным материалом.

Новоиспеченный старейшина почтил меня присутствием довольно скоро. В чопорном домашнем халате он выглядел поистине респектабельно, несмотря на незрелый возраст и чрезмерно раскованную походку, неподобающую уважаемому гражданину.

– А я знаю Вас, – начал он, только переступив порог. – Вы Ярослав. Мы встречались пару лет назад на приеме у префекта. Мне тогда еще было крайне любопытно, что завлекло монаха в такое светское место.

– Просветление и свет неразделимы, уважаемый, – нарочито слащаво проговорил я и почтительно склонил голову. – К сожалению, миряне часто об этом забывают.

– Вы здесь не ради высокопарных афоризмов, не так ли? Время уже позднее, не будем растрачивать его понапрасну.

– Прошу прощения, старейшина, явиться в такой час – непозволительно нагло с моей стороны. Но, боюсь, дело не терпит отлагательства.

– Что ж, я внимаю.

Глава деревни выжидающе застыл, уперев лапы в бока. Оторвавшись от жесткого сидения кресла, я выпрямился в полный рост, и наши взгляды пересеклись на одном уровне. О да, старейшина боялся; его потуги укрыться за пренебрежительной грубостью ничего не меняли: сосредоточенная морда бесхитростно выдавала всю изнанку. Очевидно, любопытство на предмет обыкновенного монаха, зачем-то приглашенного на прием, уже удовлетворили, – это в полной мере объяснило бы трепет.

– Вы в курсе, чем я занимался раньше, – мои слова должны были излучать угрозу, и в подтверждение того, что задумка реализована успешно, скулы парня безвольно дрогнули. – Раз так, то утруждаться ненужными переговорами – совершенно безыдейно, правда? Захара нельзя трогать. Остальных – тоже, но это не моя забота. Полагаю, мысли изложены ясно и дальнейшего развития не требуют.

– Более чем ясно, – безропотно согласился старейшина, как-то сразу повеселев: похоже, его душу терзали и куда худшие предчувствия. – Вам не следует более тревожиться по этому поводу.

– Приятно, что мы так легко достигли взаимопонимания.

С одобрением улыбнувшись, я примирительно похлопал хозяина дома по плечу и направился к выходу. В последний момент он воскликнул:

– Постойте! Вы ведь не бог, и Вас тоже можно покалечить или убить – ужели не страшно?

– Только не здесь, – отрезал я и, шумно хлопнув межкомнатными дверьми, заточил недобросовестного чиновника наедине с недосказанностью.

Каждое утро я начинал с одного и того же движения – поначалу, должно быть, осмысленно, но с годами все в большей степени машинально: едва раскроются глаза, я потрясал перед ними ладонью, дабы сонный разум убедился в обретении реальности. Цвет кожи, пусть и не самый здоровый по общепринятой мерке, однозначно не был зеленым, – а значит, я уже вышел из образа прямоходящей лягушки в мире себе подобных. Моя привычка к этой нескончаемой серии сновидений укоренилась до такой степени, что навязчивость ее не только не обременяла меня, но даже не вызывала ни малейшего беспокойства. Тем не менее надежда на понимание со стороны окружающих была утрачена давным-давно: детские рассказы и жалобы воспринимались как естественное проявление буйной фантазии; подростка, говорящего о своей недоказуемой и неопровержимой особенности, объявляли чудаком – и опасались. Я, пожалуй, вовремя бросил попытки кому-нибудь открыться, более не распространяясь о таинственной цепочке снов, неотличимых от яви в плане правдоподобности. По крайней мере, уже старшие классы школы обошлись без непрерывных насмешек и прочих аналогичных неприятностей.

Никогда я не докучал подобными бреднями также и Лене, хотя мы встречались уже два года и даже изредка заводили разговор о создании семьи. Бывало, мне хотелось поделиться с нею своими переживаниями из чуждого мира, но каждый раз меня что-то останавливало; причиной тому – вовсе не стремление оставаться для девушки правильным и нормальным, ее мнение все равно формировали какие-то неведомые факторы. Просто так повелось.

Она лежала рядом со мною на спине, раскинув руки и ноги наподобие морской звезды; одеяло, лишь отчасти выполняя свою функцию, преимущественно волочилось по полу, застеленному ворсом пыльного ковра. Вьющиеся русые волосы беспорядочно заполняли пространство вокруг: обрамляли подушку, закрывали оголенную грудь. На щеках едва уловимо проступал утренний румянец.

Лена спала крепко, но разбудить ее труда не составляло. Осторожно поднявшись на колени, я переступил через нее за пределы кровати – послышалось недовольное бурчание, но веки так и не разомкнулись. Она продолжала спать и после того, как я оделся, почистил зубы и умял завалявшийся в холодильнике творожный сырок. Лишь у двери, шнуруя свои парадные ботинки, я боковым зрением выхватил из общей картины ухоженные босые ступни – отчего невольно вздрогнул.

– Уже уходишь? – заразительно зевая, протянула Лена.

– Пора, – гаркнул я в ответ, не придумав ничего умнее.

Она стояла в чем мать родила, прислонившись к обшарпанному дверному косяку, и внимательно наблюдала за моими приготовлениями, выжидая, когда я закончу; после – стремительно подошла и прильнула к моей груди. Я обнял ее одной рукой за ягодицы и, ощутив тепло хорошо знакомого тела, крепко прижал девушку к себе.

– Вечером увидимся? – спросила Лена с той надеждой в голосе, что никак не подразумевает возможности отказа.

– Увидимся, – неуверенно ответил я и поспешил закрепить обещание поцелуем.

На работу я еле успел: тарахтящий автобус четырежды надолго застревал посреди пробки, в иное же время двигался так неторопливо, что возникало желание выйти и подтолкнуть его сзади. В этом – и только в этом – отношении ночные смены бывали существенно приятней, особенно по будням, когда посетители заведения хоть и буянили, но не слишком.

Нацепив форменный черный фартук и связав его лямки неряшливым бантиком, я выскочил в основной зал кафе, где уже приступали к работе другие официанты. Нынче поставщики почему-то не завезли клубнику, входившую в состав доброй половины десертов, и это сулило массу неловких минут. Я непроизвольно перебрал в уме все те жалкие оправдания, которые мы применяли по такому поводу, и остался вполне доволен их ассортиментом.

– Алина сегодня в ударе, – прозвучал у меня над ухом раскатистый шепот бармена Кости, перевесившегося через стойку, видимо, исключительно ради этого замечания. – Ты так не умеешь.

Повинуясь его скрытому призыву, я поглядел туда, где мило щебетала с новоприбывшими клиентами низенькая, но потрясающе привлекательная молодая официантка. Ее темные ухоженные волосы были собраны в пучок на затылке, а лицо, вечно сияющее по-детски искренней улыбкой, несло на себе изрядный слой косметики, что, впрочем, нисколько не мешало его очарованию.

– Ой, я бы Вам не рекомендовала блинчики с вареньем, – голосок Алины, звонкий и жизнерадостный, был исполнен дежурного сожаления. – Он почти пустой, варенья совсем мало. Возьмите лучше вот этот, со сгущенкой.

Опрятного вида парни, сидевшие за столиком, восторженно загоготали, выражая свое согласие. Навряд ли они так сильно любили сгущенку, но то, что Алина им понравилась, не вызывало ни малейшего сомнения. По сути, она завораживала каждого здорового мужчину, имевшего счастье лицезреть ее, благо, возможности были у многих: помимо работы в кафе, девушка также позировала для фотокалендарей и местной рекламы, где выглядела еще ослепительнее. Тем не менее профессия официантки приходилась Алине особенно по душе, и отказываться от нее в пользу карьеры модели наша дива не собиралась.

– Не спи, Слава, третий столик, – назидательно прошипела мне в ухо пухленькая Оля и в сопровождение сентенции легонько ткнула меня в бок. Будучи женой коммерческого директора, она занимала почетную должность администратора зала, то есть, по большому счету, надзирала над нами.

Схватив со стойки увесистое меню, я направился в ту сторону, где начинала располагаться бледная худенькая дамочка неопределенных лет. Повесив неказистую куртку с пятисантиметровыми блестящими застежками на вешалку, стоявшую рядом со столиком, она деловито стягивала с себя шарф, обмотанный несколько раз вокруг шеи. Не смея отвлекать ее от этого занятия, я замер в ожидании, произнеся положенное приветствие.

– Сейчас, – она кивнула и, мимолетно взглянув на меня своими неестественно большими карими глазами, поспешно скомкала шарф и запихнула его в капюшон куртки.

Бегло осмотрев первую страницу меню, дамочка поинтересовалась:

– А бизнес-ланч у вас есть?

– Вообще-то да, но сейчас еще рано, – ответил я. – Приходите с часа до трех.

Она пошелестела разукрашенными страницами, нашла раздел «каши» и, немного поизучав картинки, выбрала рисовую. Сделав пометку на чистом листе блокнота, я принялся за оформление заказа, оставив дамочку любоваться открывавшимся из окна видом на желтеющие деревья.

Дверь кафе со скрипом затворилась – и за нею следом истошный звук издал и мой телефон. Очередное сообщение от Лены; должно быть, уже в десятый раз на дню она напоминала мне, как сильно скучает. Я усердно притворялся, что занят на работе и не слышу сигнала, отвечая лишь изредка, но на сей раз игнорировать Лену было бы глупо: она слишком хорошо знала мой график. Мерзнущими на ветру пальцами я набрал какую-то отписку в духе «Взаимно. Через полчаса буду на месте» и стремительно зашагал к остановке общественного транспорта.

На входе в гараж я галантно пропустил запыхавшуюся Лену вперед себя. Ребята уже ждали: Андрей настраивал гитару, а Леха, открыв нам ворота, поспешил обратно за ударную установку, громыхание которой мы слышали еще на подходе.

– Привет! – заголосили с дивана, втиснутого вдоль обвешанной тематическими плакатами стены. Там, как и следовало ожидать, комфортно расположилась девушка Андрея, которую мы во избежание путаницы называли Еленой, – что вроде бы немного задевало Лену, вынужденную довольствоваться уменьшительным именем.

– Добрый вечер, Елена! – откликнулся я и бросил ей свою куртку. – Вы давно здесь?

– Мы пораньше подъехали, – ответил за нее Андрей, откладывая гитару. – Примерно час уже. Ты пока подключайся, мы пойдем покурим.

Леха последовал за товарищем, освобождая мне пространство для маневра, и я принялся за распутывание шнуров, беспорядочно змеящихся по полу. Девушки перекинулись парой реплик и затихли в разных концах дивана – они, как правило, не общались.

Я обожал то ни с чем не сравнимое чувство, когда грубые басовые струны касались моих пальцев – огрубевших им подстать. Еще ребенком я непонятными судьбами очутился на концерте в рамках какого-то городского праздника и, наблюдая за движениями человека, держащего в руках самую большую гитару, влюбился и в сам инструмент, и в ту мощь, которой безраздельно повелевал музыкант. Я поклялся себе, что однажды окажусь на его месте, – и действительно сдержал это обещание, одно из немногих. Даже несмотря на то, что игра моя не дотягивала и до среднего уровня, та внутренняя гармония, которую она позволяла достичь, была для меня совершенной. Хотя бы за что-то я мог себя похвалить, не пребывая в образе амфибии.

Репетиция выдалась не слишком интересной: на протяжении полутора часов Андрей заставлял нас разучивать новую вещь, написанную им накануне. Ни мне, ни Лехе она, судя по всему, не понравилась. Было в этой вещи что-то отталкивающе одноцветное, безжизненное, не говоря уже о моей партии, которая включала в себя очень похожие друг на друга фрагменты, различий между которыми я не уловил, как ни пытался. Только Елена принимала на ура то, что слышала, – но в этом и не было ничего удивительного. Напротив, Лена сидела угрюмо всю репетицию, настойчиво требуя к себе внимания во время длинных пауз. Я старался не отказывать – и даже не выпускал ее из объятий, когда ребята устраивали перекур.

– Тоскливая песня, – пожаловалась она в один из таких моментов. – Совсем никакая.

– Ну подожди еще, мы вместе ее толком так и не сыграли, – урезонил я скорее себя самого. – И с вокалом будет гораздо интереснее.

Однако интереснее так и не стало. Под конец мы сыграли кое-что из старого репертуара и, как ни парадоксально, вполне довольные разошлись по домам.

– Поехали ко мне? – предложила Лена сразу, как мы покинули стены гаражного кооператива. – Оксана написала, что вернется только завтра.

Я согласился без раздумий, хотя родители не видели меня уже почти неделю.

О монастыре Третьего испытания обыкновенно говорили не иначе, как о жемчужине префектуры, однако туристов он почти не привлекал. По слухам, еще около века назад паломничество сюда было в моде и даже всячески приветствовалось. Ежедневно на берега монастырского озера, укрывшегося в чаще бескрайнего хвойного леса, наведывались десятки и сотни верующих, – а уж по праздникам тут и вовсе нельзя было сделать шагу, не наступив на чью-нибудь походную утварь. Тем не менее на территорию самого монастыря, располагавшегося точно в геометрическом центре озера, непричастных не допускали уже тогда; в дальнейшем порядки ужесточились, и монахи прекратили всякие контакты с мирянами – что, разумеется, повлекло за собою резкое падение интереса к месту священнодействий.

На моей памяти здание монастыря ни разу не перестраивали, ведь оно и так сочетало в себе наилучшие качества: неприступность, умопомрачительную красоту, величие. Помню, еще лягушонком – во снах едва ли не пятилетнего человеческого ребенка – я любил забираться на вершины башенок, венчавших углы строгого квадрата нашей обители, откуда часами вглядывался в покачивающиеся вдали верхушки елей. Наверное, их покой нарушали скачущие по ветвям животные, ибо зеркальная гладь озера, отделявшего меня от леса, всегда была удивительно безмятежна. Потом я спускался в коробку открытого внутреннего двора, где вечно что-то затевалось: дабы порадовать Матушку, монахи посвящали саморазвитию каждую секунду своего времени. Конечно, феерического успеха добивался не каждый, но всех объединяло неудержимое стремление к совершенству. Тут рождались выдающиеся живописцы, шедевры которых выставляли крупнейшие галереи мира; из этих же стен выходили искусные воины, способные в одиночку переломить ход любого сражения. Кроме того, монахи не позволяли себе забывать и о прямых обязанностях – высоком долге богослужения.

Передвигаясь по узкому каменному мосту, представлявшему собой единственное сообщение между монастырем и внешним миром, я в очередной раз изумился его протяженности: переход занимал никак не меньше трех минут, а если не торопиться, то и все восемь. И пускай наяву мне приходилось видать мосты и подлиннее, но они почему-то не поражали воображение до такой степени – быть может, из-за пропорционально нешуточной ширины. Добравшись до конца, я оказался у единственной металлической двери, облагороженной чеканным орнаментом, по привычке навалился на нее всем весом – более простого способа так никто и не нашел – и наконец-то протиснулся в переднюю комнату родного дома.

Картина, открывшаяся моему взору, была вполне себе привычной, но что-то все же настораживало. Далеко не сразу я нащупал источник сомнений – абсолютную, звенящую тишину. Не то чтобы стены монастыря обыкновенно ходили ходуном от несносного гвалта – вовсе нет; и тем не менее раньше отовсюду доносились какие-то едва уловимые шуршания, скрипы и прочие малозаметные звуки, вместе указывавшие на обитаемость этого здания. Сегодня же оно было мертво.

На первое тело я натолкнулся случайно. Изуродованная тушка юного монаха Георгия, отвечавшего за пополнение провианта, лежала на полу, перегораживая проход во внутренний двор, и я нечаянно наступил на голову товарища, и без того размозженную чем-то массивным. С этого момента я уже был готов ко всему, что ожидало меня внутри. Население монастыря как будто истребили; убийца не знал милости даже к молодняку, прибывшему сюда на попечение лишь пару месяцев назад. Погибель, однако, не застала монашескую братию врасплох: половина трупов, разбросанных по разным концам сооружения, держала в ныне безвольных лапах оружие, так и не вкусившее плоти врага. Оттого ситуация представлялась еще более пугающей: хорошо подготовленные монахи не выстояли в бою против нежданного соперника – хотя у меня никоим образом не возникло впечатления, что за стены проникла целая армия. Следовало бы серьезно напрячься, но я не боялся угроз этого мнимого мира и потому даже не поежился.

В отличие от большинства человеческих религий, местная вера полностью исключала надежду на продолжение жизни после смерти. Здесь тело усопшего не считали чем-то сакральным и воспринимали его как самый обыкновенный неодушевленный предмет, ничем не выдающийся по сравнению с камнем. Также отсутствовала концепция души: вместо этого каждый верующий – а лягушек-атеистов, пожалуй, никогда и не было – старался отметиться в истории какими-то громкими делами, за чем неустанно следила Матушка, почитаемая как божество. Тем самым ритуал погребения лишался всякого смысла, поскольку начисто исчезали всякие мистические потребности вроде упокоения души или ее отделения от бренной оболочки. Следуя традиции, я попросту сгреб монашеские останки в кучу возле помойной ямы – дальше мусорщики разберутся – после чего сел на одну из деревянных лавок, расставленных во дворике, и попытался собраться с мыслями.

– Печально, не правда ли?

Я вздрогнул. Маловероятно, чтобы у нарушителя моего одиночества были дружеские намерения.

– Напротив, можно только порадоваться за товарищей, так и не запятнавших себя перед Матушкой, – по возможности уверенно ответил я, осторожно поворачивая голову. Внушительную фигуру незнакомца обволакивала длинная ряса наподобие моей, однако несколько более темного материала; по краям ее красовалась незамысловатая вышивка золотистой нитью. – Учитывая, что я обшарил тут каждый уголок и нигде на Вас не напоролся, предположительно, Вы шпионите за мною с самого моста.

– Отчего же? – незнакомец усмехнулся. – Существенно дольше, Ярослав, существенно дольше. Но Вам, конечно, любопытно, отчего Вы по-прежнему живы, хотя обстановка не слишком располагающая. Видите ли, мы хотим попросить Вас о помощи. Скажем так, о поддержке.

– Что ж, тогда Вы избрали довольно сомнительный способ добиться расположения собеседника, – я указал на кучу тел, начинавшую постепенно расползаться. – Да и куда больше меня волнует, зачем Вы, собственно, убили моих товарищей?

– Позвольте объяснить, – он подошел поближе, так что мне стали заметны странные символы, начертанные на его запястье. – Ваши товарищи – да и Вы, по большому счету – не вполне честны с нашими достопочтенными гражданами. Это ересь – а таковую надо искоренять. Но, впрочем, Вас некоторым образом оправдывает не лучшее знание предмета – этакая непредумышленная ересь.

– Вы, судя по всему, представляете какую-то секту.

– О нет, уважаемый Ярослав, секту представляете именно Вы. Простой пример: не приходилось ли Вам задумываться, отчего якобы верховного бога называют именно Вторым братом?

– Общеизвестно, что у Матушки двое сыновей, и младший из них – резонно Второй.

– Забавно. И во многих ли семьях такое принято – два ребенка по номерам? Почему не величать его просто Младшим? Это же гораздо логичней.

– Зато унизительно. Да, он родился позже. Но разве возраст определяет личные качества?

– Отнюдь. И потому наши предки предпочли навесить на него цифру «два» – куда как менее унизительно! – он выдержал театральную паузу, предлагая мне поразмыслить над его доводами. – Простейшее объяснение не всегда самое верное, но, боюсь, к этому случаю банальности вполне применимы. Дайте же ответ: когда одного из братьев зовут не младшим, а вторым?

– Очевидно, когда он не является младшим, – по удовлетворенной реакции незнакомца мне стало ясно, что слова мои попали в точку. – Намекаете, что братьев было больше?

– Безусловно! И, заметьте, Вы сами пришли к этому выводу. Их также заведомо больше трех: иначе второго брата звали бы средним.

– И сколько же их по-Вашему было?

– Пятеро. И лишь пятый достоин нашего внимания.

– Младший? А еще двое?

– Посмешища – как и тот, кого Вы называете Первым – опять же не Старшим. Церковь поклоняется не тому богу, Ярослав.

– Это громкое заявление. Но мне вот интересно – а что же Вам понадобилось от меня?

– Ходят упорные слухи, – хотя я, конечно, не могу настаивать на их состоятельности, – что Вы, уважаемый, некогда возглавляли инквизицию. Не спорьте – пока просто предположим. Если это так, то Ваше слово должно иметь определенный и вполне соответствующий нашим намерениям вес. И это очень пригодилось бы, ведь мы, как несложно заметить, хороши только в войне с еретиками, – а хотелось бы иметь их на своей стороне. Понимаете?

– Не слишком ли высоко Вы метите – кем бы Вы ни были? Кроме того, странно – с чего бы я стал Вам помогать? Гораздо правильней было бы просто убить Вас, отомстив за товарищей.

– Мы тоже не лыком шиты, Ярослав, – мой собеседник поклонился, и этот жест остался для меня не вполне понятным. – Давайте обойдемся без обоюдных угроз и вообще до поры до времени разойдемся. Пожалуйста, подумайте над услышанным – я скоро Вас найду.

На этой ноте он развернулся и ровной походкой направился к выходу из монастыря. Я не стал его задерживать.

«Почтим же память Отца премудрого…»

Отложив в сторону видавший виды молитвенник, я откинулся на спинку сиденья. Его мягкая набивка скрывала то неприятное обстоятельство, что у брички, несшей меня в Антипово, отродясь не было рессор, но я не имел права на нелепые капризы. Природа по-прежнему радовала благодатью, и кучер, получивший от меня щедрое вознаграждение за спешку, щурился под ласковыми лучами Солнца, недавно покинувшего зенит.

Перечитанный мною только что отрывок представлял собой один из основных религиозных текстов, закладывающих фундамент местной веры. Его публично зачитывали во время всех праздничных служб, и большинству священнослужителей полагалось знать это писание наизусть; я, разумеется, не знал, хотя учил когда-то. Сказочная манера повествования, на первый взгляд немного абсурдная, была вполне характерна вообще для всех записанных молитв, и это, как ни странно, лишь помогло распространению религии в ту далекую пору, когда ей еще приходилось искать себе место среди бесчисленного множества прочих культов. Народу нравилось иметь дело с божествами, наделенными вполне понятным и обыденным поведением, пусть им и приписывались невероятные силы и бессмертие. Впрочем, как раз последнее вовсе не казалось таким уж неоспоримым: Отец, очевидно, все же умер, хотя нигде не говорилось, как ему это удалось. Вера на то и нужна, чтобы не задавать лишних вопросов.

Незнакомец, нанесший удар по монастырю, безусловно, был в чем-то прав: текст о Трех испытаниях под определенным углом изучения оказывался довольно-таки странным. Особенно цепляла слух, казалось бы, безобидная фраза «Каждый из них не встречал себе равных». «Каждый»? Если их двое, то не правильней ли было бы сказать «оба»? Конечно, это не ложилось в ритм, в угоду которому белый стих позволял себе немало допущений. Кроме того, я не владел языком оригинала, так что подобные детали могли быть лишь следствием вольностей перевода. С другой стороны, неизвестные толмачи не поленились скрупулезно воссоздать фонетическую специфику строки «Пришел Первый брат, брови нахмуря» – так неужели им было чуждо искусство стилистики? Определенно, стих выглядел так, будто часть его строф пошла под нож, и в исходном варианте братьев могла быть и дюжина. Даже концовка в одночасье перестала удовлетворять меня, и за словами «Те в благодарность его воспели», которые, как мне раньше казалось, подводили жирную линию итога под рассказом, я начал усматривать возможное продолжение…

Почему-то именно в этот миг, будучи поглощенным рассуждениями, я внезапно осознал простую и невероятно болезненную истину: мне никогда больше не увидеть тех, с кем я рос. Большинство моих товарищей погибли в этот день от руки сектанта, общение с которым пробудило во мне не злобу, а искреннее любопытство. Это было странно: во сне эмоции меркли. Будучи лишь плодом моего сознания, жители монастыря все же стали мне почти родными – как я мог не горевать об этой утрате? Память тут же подкинула обрывки прошлого. Вот Василий, мой ровесник и верный друг, полощет лапы в священной воде монастырского озера; а вот настоятель Михаил журит его за эту проказу, с огромным трудом скрывая предательскую улыбку… С каждым из них была связана какая-то история, и я припомнил многое из того, чему был свидетелем, а еще больше – того, в чем был непосредственным участником. Часть моей жизни, пусть и вымышленной, ушла навсегда, и я не имел права на холодное безразличие. Тем не менее оно все же одерживало во мне верх, низводя стенания по погибшим друзьям до уровня безыдейности, будто они были героями досмотренного мною фильма.

Часто я жалел, что этот странный мир – лишь блеклая тень моего унылого существования в слабом и ничем не выдающемся человеческом обличье. Часто – но только не сегодня.

Бричка спускалась по пологому склону на дно глубокого оврага, когда путь нам преградили двое дружинников необычайно хмурого вида. Один из них грозно вскинул лапу, недвусмысленно требуя остановиться, и мой извозчик, тихо выругавшись, сбавил ход.

– Кто такие? Куда едем? – грубо осведомился второй, окинув меня подозрительным взглядом.

– Для начала было бы недурственно представиться, – заворчал в ответ кучер. – И будьте любезны объяснить, по какому праву вы нас останавливаете.

– В деревне беда, нам велено всех проверять.

– Позвольте, – вмешался я. – Где именно беда? В Антипове?

– Там, где ж еще, – хмыкнул дружинник, прежде молчавший. – Мельника убили.

Я был морально готов к этой вести. Собственно, весь смысл моего путешествия был именно в том, чтобы понять роль Захара в последних событиях. Я не особенно верил, что его приглашение накануне трагедии могло быть чистой случайностью, но о связи оставалось лишь догадываться. Неужели мельник, помогавший монастырю и при гораздо более тяжелых обстоятельствах, согласился способствовать его краху под напором чьих-то угроз? Или то было его сознательное и добровольное решение? Вряд ли. Возможно, Захар и вовсе не был ни в чем замешан, став жертвой неудачного выбора времени для встречи со мной. К несчастью, роковой незнакомец не преминул позаботиться о том, чтобы покров этой тайны уже нельзя было сорвать, вместе с тем перерезав единственную нить, которая могла бы вывести меня на его след.

Нет, не единственную. Вспомнив символы, покрывавшие запястье незнакомца, я немного воспрянул духом: зацепка все же имелась. Надо было во что бы то ни стало подготовиться к следующей встрече с ним, хотя бы знать, насколько популярно его мировоззрение.

– Поехали назад, – повелел я извозчику. – Больше там делать нечего.

– Куда Вы собрались? – запротестовали дружинники в один голос. – Давайте-ка спускайтесь, будем разбираться.

Нехотя я спрыгнул на землю, сделав кучеру жест не беспокоиться и ничего не предпринимать.

– Как видите, я монах. Имя мое – Ярослав. Мне неизвестна причина, по которой Вы задерживаете направляющихся в Антипово, хотя было бы разумнее ожидать, что возможный убийца предпочтет как раз-таки ринуться прочь и в обозримом будущем в этом месте не появляться. Но в данном случае вам повезло: не далее как вчера я имел счастье разговаривать с усопшим. Тем не менее я не располагаю информацией, которая могла бы вам хоть как-то помочь.

– Вы понимаете, уважаемый Ярослав, что мы не можем отпустить вас до выяснения всех обстоятельств?

– Да, конечно, – покорно согласился я. – Но все же я просил бы Вас позволить мне удалиться и вернуться несколько позже.

– Так не получится, – покачал головой тот из дружинников, что остановил бричку. – Придется Вам с нами в деревню ехать.

Я не стал спорить, хотя прекрасно понимал, что целый вечер будет бездарно потерян за бесцельными уклончивыми разговорами. Дружине не следовало знать ни о моем недавнем знакомстве с убийцей, ни тем более о том, что по его воле случилось в монастыре. То был вызов, брошенный мне одному, и я собирался принять его с высоко поднятой головой – по крайней мере, не привлекая тех, от кого вреда наверняка больше, чем пользы.

Лена сидела на табурете, подложив под себя ноги, и периодически прикладывалась к огромной аляповатой кружке, полной обжигающе горячего чая. Сегодня ей не суждено было поспать подольше, поскольку занятия начинались с первой пары, и я разбудил ее сразу, как зазвонил будильник. Лицо ее, как это обычно и бывало по утрам, решительно ничего не выражало, хотя Лена и пыталась напустить на себя вид той задумчивости, глубина которой исключает всякую возможность адекватной реакции на внешние раздражители. Я и не пытался заговорить с ней, пребывая в странном отчуждении после ночных кошмаров; поставив на подоконник свою кружку, также большую и нелепую, я ожидал, когда ее содержимое остынет. Отсюда, с высоты восьмого этажа, открывался великолепный вид на скудное убранство самого обыкновенного двора, слегка окрашенного утренней дымкой. В очередной раз я не сдержал улыбки, взглянув на стену трансформаторной будки: на темном фоне краснокирпичной кладки гордо выделялся тщательно выведенный мелом лозунг «Слава Руси!», а ниже него имелась корявая приписка из трех букв, составлявших всем известное нецензурное слово. Чему было обязано его крайне неуместное появление на этой стене, я не осмеливался даже предположить, но умилялся раз от разу.

– Вспомнил что-то смешное? – спросила Лена, уловив движение краешков моего рта. – Расскажешь?

Я неопределенно покачал головой, и она снова ушла в себя, осторожно глотнув из кружки, которую сжимала теперь обеими руками.

– Как ты не обжигаешься? – поинтересовался я.

– Мне холодно. Я замерзла ночью. Не люблю осень.

– Надо пеленать тебя перед сном в одеяло – как ребенка. Чтобы не сбрасывала на пол.

– Я не сбрасываю, оно само сползает.

– Да неважно, – отмахнулся я и, обойдя стол, приобнял ее сзади за плечи. – До сессии не так уж и много осталось, тебе нельзя простывать.

Лена, как некогда и я, училась на биологическом факультете, где мы, собственно, и познакомились. В тот момент на меня уже начинали вплотную наседать по поводу предстоящей дипломной работы, а Лена пребывала в счастливом неведении беспечного студента-первокурсника. Наблюдать за подобными ей было одним удовольствием, и наша небольшая мальчишеская группа никогда им не пренебрегала. Зачастую мы намеренно приходили коротать время в перерывах между парами именно к аудиториям, занимаемым первокурсниками, – и рано или поздно достигали своей потаенной цели. Завязать разговор с еще зелеными и оттого опасливыми девушками бывало нелегко, но число попыток почти ничем не ограничивалось, так что мы справлялись как нельзя лучше.

Касаясь шеи и хрупких плеч Лены, я ощущал, что она действительно замерзла, и мне стало немного не по себе, будто в том была исключительно моя непризнанная вина. Усилив объятия, я попытался растереть ее жаждущее тепла тело через длинную футболку, служившую девушке единственной одеждой; под ней мне были видны аккуратные розовые груди, соблазнительно движущиеся в такт моим движениям, и я, не в силах противиться своим желаниям, смело запустил руку под ворот футболки.

– Кажется, согреваюсь, – прошептала Лена, и ее слова прозвучали прерывисто из-за резко участившегося дыхания. Повернув голову, она потянулась к моим губам, и я ответил ей долгим поцелуем.

– Успеем? – спросил я на всякий случай, ненавязчиво отстранившись. Девушка выпалила «да», не взглянув на часы, и я мощным рывком развернул ее к себе лицом, подхватив за уже разгоряченные ягодицы, и усадил на стол, попутно задрав футболку выше уровня сосков, где ее подхватила уже сама Лена, отбросив куда-то в сторону холодильника.

После полудня зарядил дождь, и редкие посетители, входя в уютный тамбур кафе, первым делом закрывали свои роскошные зонты и дули на ладони в надежде согреться. Им, как и следовало ожидать, не приходило в голову, что коврик, лежавший у входа, преследовал не только декоративные цели, так что в зале было откровенно грязно: пол покрывали размазанные черные следы, и робкие попытки Оли повозить по нему тряпкой лишь усугубляли это положение.

По понятным причинам именно сегодня особой популярностью пользовалась акция заведения «второй грог бесплатно» – о ней возвещал огромный разноцветный транспарант над барной стойкой. Тут и там за столиками можно было услышать диалог наподобие «Но я же за рулем» – «Да ничего, до вечера выветрится», и решение оказывалось непременно в пользу алкоголя. Новенький бармен справлялся со своими обязанностями существенно хуже Кости, пребывавшего дома в ожидании ночной смены, и грог удавался на славу далеко не каждый раз. Однажды мне даже пришлось выслушать суровый упрек от тучного мужчины, который, как и большинство наших постоянных посетителей, работал в одном из окрестных офисных зданий.

– Кислый! – пожаловался он. – Тогда уж лучше б водки.

Я принес извинения, хотя, разумеется, от меня в этом вопросе ничего не зависело.

Примерно в полвторого, когда ливень за окном уже напоминал небольшой шторм, в кафе вошла давешняя бледная дамочка. Капюшон куртки, служившей ей единственным укрытием от непогоды, выручал лишь отчасти: спутавшиеся каштановые волосы собрались на лбу в отдельные мокрые космы, тушь нещадно растеклась по лицу. Тем не менее посетительница не выглядела расстроенной – напротив, ее неловкая улыбка выдавала то странное счастье, которое испытывают от незначительных невзгод люди, утомленные однообразием быта. А может, она просто любила дождь.

– Добрый день! – поприветствовал я дамочку нейтральным тоном, стараясь ничем не намекать на неряшливость ее облика. – Сегодня Вы как раз вовремя, могу предложить бизнес-ланч.

– Спасибо, – немного отрешенно отреагировала она и, проведя кончиками пальцев под глазами, стала разглядывать ламинированный листок, шедший в придачу к основному меню. Потом огляделась вокруг и поинтересовалась, где здесь туалет.

К моменту, когда я принес вазочку с греческим салатом и крохотный чайник, дамочка уже полностью привела себя в порядок. Теперь она сидела, немного сгорбившись, над какой-то книгой в мягком переплете, прижимая ее к столу правой рукой. Завидев меня, она отвлеклась на мимолетную улыбку и убрала книгу со стола, дабы не мешать сервировке. Глянув на обложку, я невольно ухмыльнулся.

– Вы читаете «Хроники Нарнии»?

– Как видите, читаю, – удивленно подтвердила посетительница. – Думаете, я слишком стара для этого?

По задорному блеску в ее глазах я понял, что она не только не оскорбилась, но и, в сущности, вовсе не была стара, хотя в ее шутке была изрядная доля истины: еще пару минут назад я не рискнул бы предположить, достигла ли моя собеседница сорока. На самом деле ей и тридцати-то явно не было.

– А разве это детская книга? – возразил я, раскладывая столовые приборы, завернутые в бумажные салфетки.

– Говорят, это сказка. Я вот уже вторую книгу читаю – чувствую себя дурой.

– Я осилил только первую. Больше не хочу.

– Почему? Скучно?

– До ужаса, – подтвердил я и встал подле стола, намекая, что мне пора идти.

– А я и не знала, что официанты читают, – бросила она как бы невзначай, и глаза ее сощурились в наигранном презрении.

– У меня и высшее образование есть, между прочим, – небрежно заметил я, поддерживая саркастические интонации дамочки. В ответ она многозначительно кивнула, будто бы выказывая свое глубочайшее одобрение.

– Всегда приятно, когда тебе приносят чай такие образованные люди.

Я не сдержал искреннюю усмешку, но, ощутив на себе ехидный взгляд ее темных глаз, немного смутился и поспешил к барной стойке, где меня уже дожидался добротный бокал с разноцветным коктейлем, увенчанный долькой лайма и парой соломинок.

Последние дни словно поменяли местами сон и явь: еще недавно я сокрушался, глядя на затянутое тучами небо, которое грозно нависало над префектурой, изливая холодные потоки на головы досадующих граждан. И вот ливни ушли, переместились в реальный мир, но забрали с собой чувство острого интереса к происходящему, всегда радовавшее меня во сне. Что-то менялось – и там, и тут. Я ощущал это, впервые за долгое время засыпая в собственной постели, и удивлялся не столько трагическим событиям, каковых я повидал на своем веку немало, сколько появлению чего-то нового, жизнеутверждающего там, где ему, казалось, неоткуда было взяться.

Пробуждение в облике лягушки не вызвало во мне отчаянья: я точно знал, как следует вести себя дальше. Подтачивало же меня полнейшее непонимание конечной цели, к которой следовало стремиться. Рано или поздно наказание настигнет секту, принесшую беду в монастырь, бывший мне домом, забудутся товарищи – но что дальше? Я всегда был одинок в этом мире, однако лишь теперь осознавал, что и одиночество имеет меру, которую лучше не превышать. Оставалось тешить себя надеждой, что собственный разум не ввергнет меня в пучину бессмысленных скитаний, суливших мне превращение в одного из тех стариков, что с охотой рассказывают недоверчивым слушателям о своем героическом прошлом.

Вдова мельника Агафья, несмотря на траур, оказала мне потрясающе радушный прием. Стоило мне выйти из гостевой спальни, она тут же пригласила меня на чай с крендельками, после чего собрала кушаний в дорогу. Равно как и представителей закона, я не стал посвящать Агафью в подробности давешних событий: возможно, она уцелела лишь чудом, и обременять ее опасными знаниями было бы довольно глупо. Пообещав сурово отомстить за смерть Захара, я покинул мельницу и отправился на главную площадь Антипова, где всегда можно было застать свободного извозчика.

К обеду мы уже добрались до Белого камня – престольного града Южной префектуры, неприветливый вид которого крайне плохо сочетался с воодушевляющим названием. Угодные властям историки потчевали народ легендой, согласно которой на месте города некогда располагалась грандиозная крепость – разумеется, белокаменная, – но в это сложно было поверить, поскольку даже самые древние междоусобицы обходили стороной как эти места, так и вообще всю префектуру: тут попросту никто не жил. Гораздо более вероятной мне представлялась версия, озвученная в приватной беседе потомком одного из первых префектов. Он утверждал, что десяток унылых однотипных строений, помимо которых в городе, по сути, ничего и не было, возвели на пустом месте вдали от обжитых территорий целенаправленно, желая тем самым отделить правящую верхушку от челяди. Если это действительно было так, то задумка оправдала себя на все сто: редкий житель, пребывая в здравом уме, решил бы посетить Белый камень без особой на то причины.

У меня подобная причина имелась – и далеко не впервые. Государство никак не регламентировало свое отношение к религии, но чтило ее весьма высоко; по этой причине все церковное руководство традиционно размещалось как можно ближе к светскому, и это немудреное правило выполнялось на всех уровнях от престольного града Центральной префектуры до самых скромных поселков. Так и на окраине Белого камня проживал местный Владыка, с которым я хоть и не состоял в дружбе, но имел весьма регулярное общение. Как и большинство сановников, он уважал и даже немного побаивался меня из-за давно покинутого мною поста, но не видел во мне даже равного, никогда не оставляя напыщенного тона ментора.

В тот самый момент, когда моя коляска остановилась рядом с воротами резиденции Владыки, ее обитатели в полном составе готовились к обеденной трапезе, неспешно располагаясь за помпезным овальным столом, занимавшим большую часть пространства веранды. Завидев мое приближение, помощник Владыки Николай вскочил со стула и бросился навстречу.

– Главный инквизитор, какая честь! – торжественно воскликнул он, но я лишь поморщился в ответ.

– Оставьте, Николай, столько лет прошло.

– Для нас Вы всегда тот, кем и были, – парировал он и жестом пригласил меня проследовать за стол.

Владыке следовало отдать должное: в противоположность многим представителям высшего духовенства он не имел страсти к роскоши, хотя жил вполне-таки комфортно, никоим образом не опускаясь до аскезы, каковая, впрочем, и не предписывалась Матушкой. Яства за столом выглядели аппетитно, но без лишних изысков; тут были свежие овощи, грибы в сметане, мясо наподобие солонины, порезанное тоненькими, почти прозрачными на просвет кусочками. В центре же стояла глубокая плошка с вареным картофелем, кувшин смородиновой настойки и, конечно же, блюдечко деликатесных мух – единственного гастрономического диссонанса моих снов.

– Пожалуйте, пожалуйте! – пробасил сидевший во главе стола Владыка, и его широкие губы растянулись в потешной улыбке. – Вам, Ярослав, приглашение не требуется, Вам у нас рады всегда. Извольте откушать.

– Спасибо, Владыка Иннокентий, с превеликим удовольствием, – я опустился на стул напротив него, прислонив походную тросточку к вычурной дубовой столешнице, и прислуживавшие мальчишки тут же подали мне миску с обжигающе горячей похлебкой. – Мне хотелось бы сказать, что и я рад снова видеть Вас, но, боюсь, для радости это не лучший день.

– Отчего же? – нахмурился Николай, занимавший место подле Владыки. Он единственный из присутствующих, большей частью мне не знакомых, был облачен в парадную мантию, и она изрядно мешала ему: длинный рукав попадал то в миску, то в чашку, полную настойки. – Неужели Вы принесли печальные вести?

– К сожалению, это так. Вчера на монастырь Третьего испытания было совершено нападение. Жители пали.

– А настоятель? – встрепенулся Иннокентий.

– И он. Все пали.

Владыка выглядел так, будто в его безмятежный мир теплых красок внезапно вторглась непроглядная синева. Ошеломленный вестью, Иннокентий, вероятно, пытался понять, как это вообще могло случиться, ведь покушение на здоровье священнослужителя во все времена считалось одним из наиболее скверных и тяжких преступлений. Ко всему прочему оно представлялось вопиюще бессмысленным: набожные граждане справедливо почитали деятельность храмов и монастырей за проявление одного из высших благ.

– Вы видели тех, кто это сделал? – наконец произнес Владыка.

– Видел. И отчасти именно потому я здесь. Вы позволите? – я покопался в походной сумке, где все еще лежали остатки пирогов Агафьи, и достал со дна пишущие принадлежности, которые всегда носил с собой. Маленькая девочка, приходившаяся, видимо, дочерью кому-то из обитавших в доме Иннокентия чинов, привстала из-за стола и с наивным любопытством воззрилась на диковинную чернильницу, доставшуюся мне в подарок от заморских гостей, что посетили наш монастырь пару лет назад. Я подмигнул девочке, и она, смутившись, начала суетливо приглаживать оборки своего платья с бантами.