Пасть Точинов Виктор
А вот ждать случайной поломки детектора чревато, – мрачно сказал Капитан. – Но отработать стоит. Тогда пустой контейнер должен остаться здесь, в Лаборатории. Будем искать.
– А может, и не пустой. Бывает, вещи так теряются, что через три года найдешь и сам понять не можешь: ну как ее туда занесло? – Седой недоуменно развел руками. – Вот, помню, у меня на даче…
– Скажи лучше, что с прослушкой? – оборвал Капитан его неуместные воспоминания.
– Что, что… Уши только распухли и у меня, и у Руслана… Вон видишь? – И он откинул длинную прядь седеющих волос. Капитан глянул на него зверем, и Седой тут же перешел на официальный тон: – Докладываю: сегодня персонал отпущен домой после поголовного личного досмотpa. Результат нулевой. Проверены телефонные переговоры за последнюю неделю – внутренние и внешние. Ничего конкретного. Выделено двадцать шесть фраз, похожих на кодовые. Типа «Привезла с дачи одну банку маринованных огурцов». Будем слушать дальше, а завтра попробуем поработать с любителями огурчиков… Но сдается мне, сплошь пустышки…
– А чего ты ждал? – неожиданно пробасил Эскулап и затянулся очередной беломориной, выпустив на окружающих струю сизо-вонючего дыма. – Ты думал, кто-то скажет, что только что стырил порцию 57-го и желает продать? А голос с забугорным акцентом ответит: «Я есть давать десьять тысьяч доллар и ни одьин цент больше…»
Эскулап сидел в грязном, давно не стиранном халате – толстый, лысый, бородатый, как всегда крайне циничный. Не боялся никого и ничего, уверенный, что уж без него Лаборатория никак не обойдется, – и основания для такой уверенности были. Но сегодня все карты перемешались, вчерашние тузы стали не дороже шестерок… И Капитан посмотрел на Эскулапа с нехорошим интересом. Тот продолжил:
– Почему, собственно, вы все решили, что гипотетический похититель должен был знать, что выносит? Логика может быть простой: если что-то так берегут и прячут, значит, дорого стоит. А тут вдруг внезапно под руку подворачивается контейнер, вроде как и неучтенный. И срабатывает инстинкт хомяка – схватить и утащить в норку. Либо это чисто случайно совпало с поломкой вашего детектора, либо вынесли попросту, в кармане. В троллейбусах, кстати, сотрудники не толкаются, их развозка по домам доставляет…
– Зачем в хомячьем хозяйстве ампула с неизвестным препаратом, судя по маркировке, несомненно, опасным? – Несмотря на скептический тон вопроса, Капитан заинтересовался версией.
– Ну мало ли… Соседскую собаку на даче отравить. Крыс повывести. Или в криминальных целях – извести опостылевшую тещю ядом, от которого любой эксперт-криминалист свихнется. Да хомяки и не рассуждают, тащут все, что плохо лежит. Может ампула проваляться лет десять в кладовке и отправиться на помойку – при генеральной уборке.
– Хорошо. Тогда попробуйте обрисовать, что произойдет, если 57-й съест крыса. Или собака. Или теща. Если ампула разобьется в троллейбусе или мусорном бачке.
– Ничего хорошего не произойдет, – ответил Эскулап мрачно и серьезно. – Будут трупы. Это в лучшем случае. А вот в худшем…
Ночь стояла шикарная, теплая и безветренная – до настоящих белых ночей оставался почти месяц, но все равно было светло – полная, чуть подернутуя дымкой луна отлично освещала окрестности.
Он возвращался к своему коттеджу; перешагнул изгородь, разделявшую участки, стал огибать пруд… У берегов поквакивали лягушки, но как-то вяло, без того азарта, что три недели назад: май, пора лягушачьих свадеб заканчивалась; возле камышей кто-то шумно всплескивал, не иначе во-о-от такие Сашкины караси. Колыванов приостановился, вслушиваясь в этот плеск, далеко разносящийся в ночной тишине, – и тут его прихватило по-настоящему.
Боль была резкая, пронзающая, дающая метастазы: три десятка безжалостных щипцов вцепились во все зубы верхней и нижней челюстей, и тут же в ухо вонзилась и провернулась раскаленная добела игла – провернулась и прошла дальше, в глубь черепа, который моментально превратился в гранату с выдернутой чекой, – и мозг взорвался ослепительной белой вспышкой…
Колыванов застонал. Он сразу понял, что это и что будет дальше; побежал к дому, спотыкаясь, ничего не видя вокруг за ослепляющей стеной боли…
…Началось с ним такое давно, когда Колыванов был двадцатилетним студентом: в один отнюдь не прекрасный день у него заболели зубы – вся правая половина верхней челюсти, резкая боль отдавалась в ухо и в височную часть черепа…
Врачи прогнали по кругу – лор, стоматолог, невропатолог, – но внятного диагноза не поставили. Выписали рецепт на пенталгин – сказали, поможет.
Таблетки действительно на два-три часа доводили боль до терпимого уровня, позволявшего даже посещать институтские лекции. Через какое-то время приступы прекратились и Колыванов мало-помалу забыл этот неприятный случай. И не вспоминал почти три года.
Через три года все повторилось, и в значительно худшем варианте. Деньги у него уже водились, обратился к частным медикам, но результат не обнадежил – диагностировали воспаление троичного нерва.
Можно было покончить с ним раз и навсегда, проведя несложную операцию-рассечение. Но подвижность и мимика правой стороны лица весьма бы отличались от аналогичных функций стороны левой.
А можно было заглушить боль обезболивающими, дождавшись неизбежного улучшения, но тогда приступ мог повториться через непредсказуемый срок – может, через месяцы, может, через годы…
Колыванов от операции отказался, резонно рассудив, что отрезать что-либо куда проще, чем пришить обратно. К тому же случайно он обнаружил прекрасный анестетик, продаваемый без всякого рецепта, – сто грамм водки или аналогичного по градусности продукта снимали без остатка на час-другой все симптомы. Два приступа за последние восемь лет Колыванов пережил успешно, но с такой силой накатило впервые…
…Он влетел в дом, не закрыв двери, бросился к шкафчику, где хранил запас дешевой водки – премию для достраивавших дом работяг. Другого спиртного на даче не оказалось.
Крутанул пробку, срывая резьбу, искать стакан было некогда, приложился к горлышку; пищевод бурно запротестовал, когда по нему покатилась тепловатая жидкость с отвратным запахом плохо очищенного спирта.
Подождал, держа бутылку в отставленной руке – никакого эффекта, резкая боль продолжала разрывать изнутри челюсти, – снова приник к горлышку и долго не отрывал от губ.
Наконец подействовало, кровь зашумела в ушах, привычная обстановка гостиной виделась как сквозь слой воды или толстое, чуть мутноватое стекло, но боль, проклятая боль отступила.
Колыванов тяжело опустился на стул, его подташнивало, во рту стоял омерзительный вкус – тут же поднялся, подошел к крану, нацедил большую кружку, пил жадно, знаменитая вода проливалась на рубашку; допил и медленно, пошатываясь, направился в спальню.
Два полных стакана дешевого пойла делали свое дело все быстрее и быстрее, раздеваться ни сил, ни желания не было – Колыванов рухнул поперек кровати, яркие красно-желтые пятна перед закрывшимися глазами вращались все быстрее, сливаясь в творение абстракциониста-наркомана, и сопровождающий это вращение звук становился все выше и выше, устремляясь в ультразвуковую область. Потом исчез и он, и абстрактная картина – Колыванов провалился в липко-черную яму сна без сновидений.
Глава IV
Доклад Марченко – Чернорецкого (уцелевший фрагмент)
…еще в сохранившемся в отрывках трактате «Mira-culumus», приписываемом древнеримскому ученому Саллюстию (I век до н. э.).
Но первые действительно научные опыты по физиологии и биохимии ликантропов связаны с именем русского паталогоанатома и инфекциониста Г.Н. Минха (1836—1896 гг.). Минх (не используя термин «ликантропия» и др. аналогичные термины) опубликовал в 1893 г. работу «О некоторых аспектах генезиса и лечения миопатии», в которой подвергал сомнению наследственно-хронический характер миопатии (болезни мышц, ведущей к их ослаблению и атрофии) и предлагал на основе проведенных опытов методику ее лечения инъекциями сыворотки крови лиц, страдающих мышечным гипертонусом. Судя по описанию, по меньшей мере в двух случаях для приготовленияя сыворотки использовалась кровь ликантропов в фазе ремиссии. Дальнейшая судьба получивших инъекции больных неизвестна.
Минх совершенно правильно предположил инфекционную природу некоторых изменений мышечной ткани, но, естественно, без возникших в 50-е гг. XX века методов рентгеноструктурного анализа белков не смог определить мутацию миозина мышц ликантропов, повышающую кпд про-тофибрилл по сравнению с нормой в 9—12 раз.
Обстоятельства смерти умершего на шестидесятом году жизни Г.Н. Минха до сих пор загадочны – известно лишь, что вскрытие не проводилось, и тело, согласно последней воле усопшего, было кремировано в течение считанных часов после его смерти. В связи с этим представляет особый интерес тот факт, что практически все опыты Минх проводил первоначально на себе (в частности, в 1874 году доказал таким образом заразность крови больных возвратным тифом). Лабораторные журналы Минха за последние три с лишним года найдены не были, но по некоторым свидетельствам самые последние его работы были связаны с регенерацией и заживлением ран.
– Какая вероятность, что 57-й сработает случайно и спонтанно? Сработает так, что мы получим на выходе объект? – Голос Капитана звучал хрипло и устало; он закурил очередную сигарету и тут же погасил ее в переполненной бычками пепельнице – дышать в прокуренной до невозможности комнате без окон было все трудней и трудней, но совещание продолжалось. Все более или менее благоприятные возможности они перебрали и подошли к самой гнусной.
– Вероятность исчезающе мала. – Капитану показа – лось, что в тоне Эскулапа сквозит легкая неуверенность. – Концентрация в ампуле смертельная, примерно три тысячи единиц… И если даже 57-й случайно или намеренно разведут до нужной пропорции и угостят кого-нибудь таким коктейлем… Надо думать, клиент или загнется от болевого шока, или вызовет «скорую» и окажется в больнице с вполне опознаваемыми симптомами – жар, постоянная жажда и резкая боль во всех костях в сочетании с бурным ростом волосяно-покрова. И это все на фоне достаточно характерных галлюцинаций… Без наблюдения специалистов и без введения комплекса тщательно сбалансированных препаратов, подавляющих побочные эффекты, удачная мутация практически невозможна.
Капитан коротко глянул на Седого и Руслана. Седой кивнул в ответ, сделав пометку в блокноте. Все в порядке, если кандидат в объекты действительно окажется на больничной койке, они его не пропустят… Но почему-то Капитану казалось, что Эскулап кое-что не договаривает… И он спросил:
– А как тогда объяснить все зафиксированные случаи спонтанной ликантропии? Насколько я знаю, таких было немало, а никаким наблюдением или препаратами там и не пахло.
– Ну, на самом-то деле реальных ликантропов было куда меньше, чем можно вообразить при изучении легенд, сказок и мифов о них… Надо понимать, что каждый такой случай народной молвой тиражировался, превращался в бродячий сюжет. Черт возьми, мы три года мотались по медвежьим углам и вслушивались в маразматический лепет столетних бабок, пока…
Эскулап неожиданно замолчал на середине фразы, и собравшийся было оборвать его Капитан ничего не сказал. Незачем трубить о том, что Эскулап со товарищи не только собирал всевозможные деревенские страшилки, но и активно разыскивал и раскапывал позабытые, позаброшенные могилы, часто расположенные снаружи кладбищенских оград и не имеющие никаких опознавательных знаков.
Раскапывал, пока не обнаружил в одной на удивление сохранившийся за многие десятилетия труп человека, человеком на деле только выглядевшего…
Но ни к чему оповещать собравшихся, откуда появился на свет вирус – далекий предок штамма-57… Штамма, превращавшего человека в крайне опасную, почти неуязвимую смертоносную тварь.
Хотя почти все собравшиеся могли бы вычислить это, как вычислил в свое время сам Капитан. Да кое-кто и вычислил, недаром среди узкого круга сотрудников Лаборатории ходили упорные слухи, что в Виварии имеется некая секретная даже от них комната, своего рода кунсткамера, где хранятся вызывающие оторопь находки группы Эскулапа.
Среди прочего шепотом, на ухо, назывался человеческий череп с сорока восемью зубами; похороненный лет пятьдесят назад очень неприятного вида младенец, сердце которого до сих пор продолжает ритмично сокращаться; человек (?), место левого полушария мозга которого занимало странное медузообразное существо, пустившее отростки во все органы и явно находившееся при жизни в полном симбиозе с давшим ему приют организмом…
Капитан знал точно, что такой кунст-камеры нет (по крайней мере в Виварии). Знал и другое – дыма без огня не бывает. Но кто бы и о чем бы ни догадывался, история происхождения 57-го была запретной темой для разговоров при любых обстоятельствах. Эскулап и сам понял, что начал не в том, и перевел стрелки на Доктора, так до сих пор и молчавшего.
– Ну, генетические особенности организмов, предрасположенных к ликантропии – это исключительно по части Виктора Эльдаровича… Я же отвечаю на конкретный вопрос: шанс, что в контакт с 57-м вступит человек, способный пережить мутацию и не загнуться, ничтожно мал – один из нескольких десятков миллионов. Иначе у нас под действием природных, гораздо более слабых штаммов в каждой рощице выл бы ночами оборотень… А по утрам спецмашины собирали бы останки растерзанных тел…
Капитан поморщился. В Лаборатории даже между посвященными употреблять слово «оборотень» считалось дурным тоном. Предпочитали говорить «объект», «ликан», «объект W», и т. д.
А Доктор, как оказалось, ушел в себя не настолько глубоко, чтобы не слышать своего имени. Впрочем, к генным особенностям ликантропии его речь не имела никакого отношения.
– Вы понимаете, о чем вы говорите? Так вот спокойно говорите? Нет, ни хрена вы не понимаете… Это Паломарес, биологический Паломарес…[2] Какая там, к чертям, больница, у всех сейчас в домашних аптечках навалом самых сильных обезболивающих… или штамм может по в организм наркомана, он перенесет мутацию под кайфом и ничего не поймет даже… Да и вообще, кто проверял действие 57-го на нормального и здорового человека, не страдавшего от недоедания и хронических заболеваний? Никто не проверял! Вспомните, кем были раньше объекты… Какой там один шанс из миллионов… если кто-то и умрет от сверхударной дозы, то остаются те, кто будет его пытаться спасти и кто будет его вскрывать и хоронить… Это будет не Паломарес, это будет биологический Чернобыль, Хиросима и Нагасаки вместе взятые… Мы не можем допускать и предполагать даже в порядке горячечного бреда… ни малейшей вероятности того, что контейнер будет вскрыт. Мы должны разбиться в лепешку, чтобы этого не случилось! И не одни мы! Ничего мы сами не сделаем… В городе должно быть объявлено чрезвычайное положение и биологическая тревога! Карантин! Обсервация! Перекрыть все выезды, искать этот чертов контейнер должны все: милиция, МЧС, армия, ФСБ, медики… Объявить награду по всем телеканалам, пообещать деньги любому, вернувшему 57-й, пусть он даже работает или работал в Лаборатории…
Доктор замолчал, выдохнувшись. Остальные тоже молчали, потрясенные неожиданным предложением. Пауза затягивалась, и нарушил ее Капитан, сказавший проникновенно и мягко:
– То есть вы предлагаете рассекретить деятельность Лаборатории? Предать гласности все результаты работы? Других способов поднять по тревоге силовиков я пока не вижу.
– Да! Все всплывет так или иначе, но если мы не вытащим голову из песка, всплывут и трупы, всплывут в таком кровавом болоте…
– Для начала всплывет наш Виварий… Точнее, ваш Виварий, – сказал Капитан медленно, словно рассуждая сам с собой. – Вы когда-нибудь слышали про доктора Менгеле?[3] Между прочим, что бы там ни говорить с точки зрения физиологии и генетики, юридически все объекты – до сих пор люди. И когда вы берете пилу и трепанируете им череп, то это не вивисекция животного. Это с точки зрения закона убийство. Садистское убийство.
Он в упор смотрел на Виктора Эльдаровича. Если Доктор на этом не сломается, то ему отсюда не выйти. Его отсюда вынесут. Слова не важны, если в глазах сейчас не дернется страх, то не помогут ни уговоры, ни пленки, зафиксировавшие во всех подробностях проводимые Доктором операции…
Доктор сломался. Капитан с удовлетворением отметил, что направление мыслей собеседника изменилось, на место опасений за судьбы человечества пришла тревога о своей личной и персональной судьбе.
По лицу Доктора можно было читать, как по открытой книге, – выражение обличительного пафоса исчезло, взгляд растерянно перебегал с одного собеседника на другого, пальцы нервно крошили сигарету. Но стоит подать немного назад, успокоить расшалившиеся интеллигентские нервы. И Капитан сказал:
– В любом случае решать вопрос о рассекречивании и привлечении сил со стороны придется не нам. Генерал должен был вернуться через два дня. Думаю, получив сообщение о произошедшем, вернется раньше. Все наши соображения я ему доложу в сжатом виде. И буду, Виктор Эльдарович, настаивать на проведении в жизнь вашего предложения. Единственное уточнение – посторонних привлекать надо втемную, сочинить убедительную легенду. Даже две, три, четыре легенды, если понадобится… Надо срочно и тщательно продумать, откуда в официально занимающейся растениеводством Лаборатории такие убойные снадобья. Но это утром, на свежую голову.
Он еще раз внимательно посмотрел на Доктора. Вроде успокоился, уже не рвется разоблачать и срывать маски; но все равно пригляд за ним нужен…
Чтобы не повторилась история с Марченко.
Под утро Колыванову приснилась охота. Старинная псовая охота, многолюдная и зрелищная: захлебывались звонким лаем гончие-арлекины, рвались со сворок борзые; багроволицый, седоусый доезжачий[4] изо всех сил трубил в рог «по зрячему», рискуя заработать апоплексический удар; выжлятники азартно науськивали спущенных со смычки собак…
Наверное, все это выглядело бы красиво и увлекательно, если бы не одна малость – дичью был он, Колыванов.
…Он метался на кругах по обширному лесистому острову, не желая выходить в поле, под острые зубы борзых, – метался почему-то на четвереньках; и как ни странно, так бежать было ему легко и удобно… Гончие заливались и справа, и слева, пока невидимые сквозь густой кустарник, он резко менял направление бега, сбивая их с толку, – но вот молодая и паратая выжловка пегой молнией прорвалась сквозь кустарник и замастерила по зрячему…
Остальные немного поотстали, но от переливов проклятой суки казалось, что вся стая на хвосте, что он бежит медленно, что до борзых дело не дойдет и все кончится здесь, в острове, в быстротечной и кровавой схватке с гончими. Но Колыванов не боялся – удивительно, но он ничего не боялся.
Он чуть сбавил темп, позволив выжловке сократить дистанцию, резко развернулся – и напал. Не ударил рукой или ногой – вцепился зубами в плечо, резко мотнул головой, вырывая, выдирая шесть и мясо, почувствовал на губах пряный вкус крови, коротко рыкнул, перекрывая жалобный визг выжловки, и снова понесся, закладывая широкую дугу вдоль края острова.
Но травили его мастера своего дела – еще три смычка гончих, наброшенных выжлятниками, рванулись наперерез, наседая, дыша в затылок, и Колыванов поневоле вырвался из острова и понесся по полю, по пожухлой осенней граве. Хрипло проревел охотничий рог, и в травлю включились борзые.
Он бежал быстро, но где уж было тягаться на открытом месте с этими четвероногими молниями, рожденными и выращенными для бега, и только для бега. Расстояние до погони сокращалось, он поневоле поворачивал, огибая препятствия – редкие кустики, кучи свезенных со всего поля камней, поросшие диким малинником, – и борзые, мастеря, срезали путь на каждом его повороте, приближаясь все больше и больше.
И все-таки он почти ушел – псы начали уставать, а до другого, гораздо большего острова оставалось всего сотни полторы саженей, когда несущаяся первой борзая напрягла в запредельном усилии готовые разорваться мышцы и связки – и преодолела-таки несколько разделявших их шагов, до глотки добраться не успевала, ухватила сзади и сразу подогнула лапы, повисла живым якорем.
Колыванов потерял темп, крутнулся колесом – сбросить, стряхнуть с хвоста помеху. Но тут же набежали остальные, вцепляясь мертвой хваткой повсюду: в бока, в загривок, в уши, в ноги (или все же в лапы?). Впрочем, в свалку полезли не все, лишь самые злобные и вязкие, притравленные по крупному и опасному зверю, – остальные, не меньше половины своры, поскуливая и повизгивая, плотно сбились чуть поодаль…
Глаза заливала кровь, не то своя, не то чужая. Он бился молча, ворочаясь под навалившимися со всех сторон телами, казавшимися ему слабыми и невесомыми. И как бывает порой в таких дурных снах, укусы узких щучьих щипцов борзых не причиняли ему почти никакого вреда – он не чувствовал боли, мышцы работали великолепно, словно и не терзали их острые собачьи клыки.
А противникам доставалось всерьез: то одна, то другая борзая вылетали из кучи сплетенных тел – одни тут же бросались обратно, не обращая внимания на страшные раны и волоча за собой свисающие внутренности, другие оставались лежать на месте.
Он победил бы, он перебил бы их всех до единой, но по мягкой земле глухо зашлепали копыта – наезжали охотники. Передний, явно среди них главный, одетый в роскошный, сверху донизу расшитый серебром охотничий кафтан, предостерегающе поднял руку:
– Мой!
Спутники послушно придержали коней, и главный, подъезжая, протянул уважительно, с ударением на последнем слоге:
– Матеро-о-ой…
Но с седла не спрыгнул, не стал пытаться брать живым…
Колыванов видел все это урывками, не прекращая драки, но понял одно: надо убить, надо немедленно убить этого самого опасного – тогда остальные не в счет, тогда они разбегутся или погибнут. Он изготовился прыгнуть, стряхнуть борзых, стряхнуть пусть даже с кусками собственной плоти на зубах.
Охотник тоже выбирал удобный момент, свесившись с седла и перевернув плеть-камчу вверх тяжелым серебрянным шаром, венчавшим рукоять.
Колыванов успел первым, вывернувшись, выскользнув ужом из-под рычащей и взвывающей груды; разминулся в полете с рассекшей воздух камчой и вонзил клыки в расшитую серебром грудь… нет, попытался вонзить – неведомая сила отбросила его, отшвырнула без всякого видимого удара, ошеломив на мгновение резкой, пронзившей насквозь болью…
Собачьих зубов, впившихся в его тяжело рухнувшее тело, он опять не почувствовал – мгновенно, как каучуковый мячик, оттолкнулся от земли и от затрещавших под лапами (или все же ногами?) вражьих костей, взмыл в воздух, целясь в глотку, в беззащитную, не укрытую проклятым металлом глотку.
На этот раз охотник не оплошал: серебряный шар с маху вломился в висок Колыванову – тот почувствовал, как гoлова с отвратительным хрустом разлетается на куски, и это было безумно больно.
…Осколки черепа с огромной скоростью неслись к разным концам Вселенной, и каждый осколок беззвучно вопил от нестерпимой, ужасающей боли. Но что-то осталось, что-то осталось от Колыванова и на этой грешной земле, и это что-то беспощадно вцепилось в горло врага, круша и разрывая мышцы, позвонки, артерии…
Он торжествующе взвыл, победно и яростно, несмотря на разбитую голову и забивавшее кровавое месиво, – взвыл так, что шарахнулись в стороны вроде ко всему привычные кони остальных охотников, а уцелевшие борзые начали пятиться, поджав хвосты, от залитого кровью места побоища.
Взвыл – и умер на самой высокой ноте своего победного воя.
Глава V
Разбудило его не солнце, как то обычно бывало. Комнату для спальни Колыванов выбрал так, чтобы окна выходили на юго-восток, чтобы первые лучи восходящего весеннего или летнего солнца падали первым делом на его кровать – был он «жаворонком», обожал вставать рано, на заре, и часто дразнил засоней любившую поспать Катю…
Но сегодня солнце, напрочь затянутое тучами, к его пробуждению не имело ни малейшего отношения – проснулся Колыванов от размеренных и болезненных ударов по голове.
Это проклятый охотник никак не угомонится… что ему еще надо, он же убил меня, совсем убил… и умер сам… – подумал Колыванов, просыпаясь; но уже в следующую секунду сообразил, что и охотник, и разбитая им голова остались там, за гранью реальности, в диком и безумном сне…
Гулкие удары по голове, впрочем, никуда от этого понимания не исчезли, но после шестого или седьмого он узнал их – старинные часы, это били старинные напольные часы с маятником, в корпусе из резного дерева, стоявшие в спальне.
Но почему так много ударов? Утром их должно быть гораздо меньше… С этой мыслью Колыванов открыл глаза.
С часами творилось что-то неладное. Во-первых, они стояли не на своем обычном месте; во-вторых, продолжали бессмысленно и тупо отбивать непонятно какое время – Колыванов сбился со счета, но был уверен, что с момента окончательного пробуждения прозвучало не менее двадцати гулких «бо-бомм!». Да и не одни часы, вся обстановка казалась странной, непривычной, чужой…
Он повернул голову, пытаясь оглядеться и разобраться, что же не так в окружающем мире, – голова откликнулась ломящей болью, а глаза уперлись в деревянную поверхность, секундой спустя опознанную как ножка кровати. Он лежал на полу. Понятно…
В памяти Колыванова всплывали события вчерашнего вечера: ужин и разговор у Горянина, внезапно застигнувший на пути к дому приступ застарелой болезни, бутылка с дешевой водкой… Дальше воспоминания обрывались, никаких даже кусочков-обрывочков, только давешний сон, но и он быстро тускнел в памяти.
Колыванов повернулся на бок, сел, игнорируя возмущение протестующего организма; и тут же, не прерывая движения, встал на ноги.
Это, пожалуй, было несколько опрометчиво – он пошатнулся, ухватился за спинку кровати, но остался стоять, пережидая слабость и головокружение. В разламывающейся голове билась одна мысль: существовать в таком состоянии невозможно, надо срочно поправить дело, вернуть организму хоть какую-то способность к функционированию…
Антипохмельных средств Колыванов за ненадобностью не держал, оставалась лишь надежда, что в аптечке найдется хоть что-то от головной боли. И он нетвердыми шагами, опираясь на мебель, двинулся в сторону гостиной. Тот факт, что он абсолютно обнажен, Колыванов проигнорировал.
Даже не заметил этого.
Одна бутылка лежала на столе, вторая стояла рядом, полупустая. Третью, валявшуюся на полу кучкой битого стекла, Колыванов поначалу не увидел – заметил, наступив босой ногой на острый, вонзившийся в тут же закровоточившую ступню осколок.
С трудом наклонился, тупо поглядел на поползшую из-под ступни липкую красную лужицу, на останки бутылки с синей этикеткой, от которых поднимался сивушный запах.
То ли от этого запаха, то ли от отвращения к самому себе Колыванова затошнило – он едва справился с сотрясавшими желудок спазмами и заковылял, стараясь наступать лишь на пятку, к настенному шкафчику-аптечке. Выгреб на стол все его содержимое, тяжело плюхнулся на стул рядом; первым делом вьщернул из ранки на ступне застрявший неровный осколок и стал рыться в куче разноцветных упаковок, сразу отложив лейкопластырь…
…Лекарства Колыванов мог позволить себе самые лучшие, сплошь импортные, и сейчас этот факт сыграл с ним дурную шутку – он болел редко, не разбирался в написанных на иностранных языках названиях, а ничего похожего на памятные из прошлой жизни снадобья от мигрени не попадалось. Никаких аскофенов, димедролов и пенталгинов…
Любой его соотечественник, регулярно созерцающий рекламу чудо-лекарств, мгновенно бы сориентировался в этом фармацевтическом бардаке. Да вот беда, немногие интересующие его передачи Колыванов смотрел в записи, с заботливо вырезанными рекламными роликами. А когда у него что-то болело, просил Катю дать что-нибудь «от живота» или «от головы». Дурацкая ситуация: сидеть перед грудой лекарств и не знать, какое так необходимо тебе сейчас…
Он взялся за пластырь и вату, решив для начала продезинфицировать и заклеить ранку на ступне. Однако, странное дело, стер с ноги кровь и обнаружил, что края ранки плотно сошлись, она уже не кровоточит и не болит. Хмыкнул удивленно, но заклеил на всякий случай. Смахнул со стола кучу заграничной ерунды и решительно пододвинул недопитую бутылку. Народ недаром говорит, что клин вышибают клином, а подобное лечат подобным – не может ошибаться наш народ в таком волнующем и близко знакомом предмете…
С утра пролетарское пойло казалось еще гадостнее, долго болталось вверх-вниз по пищеводу, будто раздумывало – лечь ли мирно в желудок, или извергнуться обратно; пришлось торопливо запить водой, все той же артезианской водой. Однако подействовало быстро, боль из головы и из всего тела помаленьку ушла, оставив странное ощущение, что Колыванов весь с ног до головы изнутри наполнен чем-то вязким и полужидким, грозящим при неосторожном движении прорвать оболочку и растечься по полу… Но способность мыслить вернулась, и мысли были крайне гнусные:
Да-а… Это надо же так умудриться… и ни с того ни с сего… На первой бутылке праздник, надо понимать, не закончился… как жив-то остался после такой дозы… к снастью, похоже, из третьей большую часть разлил, уронив… Да, когда напивается малопьющий человек, это что-то…
Пол холодил босые ступни, все тело наконец почувствовало озноб, и Колыванов отправился в спальню – одеться. Шел гораздо тверже, аккуратно обойдя валявшиеся на полу стекла.
Одежды ни на кровати, ни на полу не было.
Ее вообще нигде не было…
Тяжелый день был сегодня не у одного Колыванова.
Два человека сидели за установленным в просторном кабинете столом напротив друг друга. Молчали, курили, хотя у Капитана табачный дым вызывал уже стойкий рвотный рефлекс.
Помятый, невыспавшийся, он был мало похож на себя вчерашнего – уверенного, жесткого и собранного, одним своим видом гасящего у коллег даже малейшие намеки на панику. Сейчас он позволил выпустить наружу то, что на самом деле чувствовал: мрачную неуверенность и радость – радость от возможности переложить груз ответственности на чужие плечи.
Человек, сидевший напротив, все знал, принимал все решения и, по большому счету, один отвечал за все происходящее в Лаборатории. Свои называли его Генералом – генералом он и был.
Было что-то общее в их глазах – карих у Капитана, васильково-голубых у Генерала. Говорят, в зрачке убитого навсегда остается облик убийцы. Криминалисты утверждают: ерунда. Но, может быть, отчасти верно обратное…
Одеты они тоже были одинаково – в зеленую камуфляжную форму.
Из всех возможных знаков различия у Капитана – лишь эмблема в форме дельтоида, обращенного тупым углом вниз (на фоне вписанного в дельтоид пылающего костра скрещивались два кривых клинка и надпись под ними: «Охрана»).
У Генерала – две обвившие рюмки змеи в углах воротника. Змеи-алкоголички, впрочем, были чистой фикцией, на самом деле вся служба их носителя проходила под другой эмблемой – той самой, сочетающей оборонительное и наступательное холодное оружие.
…Резюме их разговора, изложенное Генералом после долгой паузы, оказалось достаточно неожиданным:
– В общем, все вы сделали правильно. Кроме одного – чересчур раздули проблему. По большому счету ничего катастрофического и непоправимого не произошло, такие накладки бывают в любом большом деле. Сам знаешь, сколько народу гибнет на всяких масштабных учениях: то холостой заряд окажется боевым, то зенитчики вместо цели ее буксировщик собьют, то вообще целый взвод ботулизм от просроченных консервов заработает. А у нас даже жертв пока нет. И оснований для паники тоже нет. Мысль о том, что продался один из тех, кто знает все, – ерунда. Тогда все обставлено было бы по-другому. Просто в одно прекрасное утро не явился бы на службу, к примеру, Эскулап. Исчез бы. Канул бесследно. А через несколько лет из какой-нибудь закордонной лаборатории просочились бы сведения о работах по нашей тематике. Одна же порция 57-го погоды не сделает, даже если и попадет в нужные руки. Без всего нами наработанного, без методик, без других препаратов… В конце концов, у нас четырнадцать лет форы и мы фактически на финишной прямой – никому нас уже не обойти. И толстосумы, мечтающие прожить подольше, будут приползать к нам, именно к нам. На коленках и с толстенными пачками купюр в зубах…
Капитан незаметно вздохнул. Он был не спец в науках, но даже ему казалось, что последние четыре года Лаборатория топчется на месте. Чудодейственные снадобья, грозившие перевернуть и обрушить все медицину вкупе с фармацевтикой, обладали либо крайне избирательным действием, либо чудовищными побочными эффектами.
Капитану было сомнительно, что даже умирающий толстосум выберет продление жизни в образе косматого и кровожадного мутанта. Хотя черт их знает, замораживать себя на пару веков в жидком азоте в надежде на прогресс медицины тоже отдает шизофренией, однако желающие находятся.
Но Капитан не был уверен, что Генералу удастся то, чем он так упорно сейчас занимался, – интенсивные и анонимные контакты с западными фармацевтами. Схема была задумана простая – мы даем сырье, полуфабрикаты, а вы превращаете их в чудо-лекарства, рекламируете и реализуете.
Тут действительно пахнет миллиардными прибылями, и в таких делах никаким партнерам верить нельзя, ни под какие гарантии. Сначала, конечно, те попробуют сами разобраться и синтезировать нужный продукт. Ни хрена у них не получится – нужны ткани живых доноров-объектов.
Потом в дело вступят разведки и всюду проникающая и все вынюхивающая журналистская братия. А это будет уже борьба на два фронта – сохранить тайну от западных партнеров-конкурентов и от собственного начальства, после сумятицы девяносто первого года имеющего, мягко говоря, не совсем полное представление о темах работы Лаборатории.
И как Капитан ни уважал своего начальника, сомнения в исходе этой борьбы оставались. Особенно в свете ЧП с пятьдесят седьмым штаммом. Если джинн вырвется из бутылки, начнется такое…
Ничего из этих мыслей вслух Капитан не сказал. Спросил только:
– А если подтвердится версия о случайной пропаже? И штамм спонтанно сработает? Что будем делать?
– Сначала пусть подтвердится, – холодно ответил Генерал. – А что делать, ты и сам знаешь. Выследим тварь или тварей и уничтожим. Не впервой.
Да уж, не впервой… Даже на пустынном Полигоне за эти уничтожения пришлось платить многими жизнями, а что начнется в густонаселенных местах, лучше не думать… Генерал, похоже, и не думает. Заранее планирует неизбежные потери с безразличием полководца, посылающего на смерть полки и батальоны…
Что же, может, это и правильнее, чем впадать в истерию, как Доктор…
– Значит, так, – стал закруглять разговор Генерал. – Сейчас возвращаешься, на все запланированные мероприятия даю добро. Начни с Вивария, если кто станет копать – там шансов засветиться куда больше. Постарайся все, что можно, отработать побыстрее. Возможно, на днях предстоит командировка.
– Куда? – не удержался от недоуменного вопроса Капитан, хотя жизнь давно отучила от излишнего любопытства. Но командировка в такой момент…
– В Голландию. Они там, похоже, не поняли, с кем имеют дело. Считают нас не то изобретателями-одиночками, полусумасшедшими гениями, не то подыхающими с голоду российскими учеными, готовыми продать все что угодно за пару тысяч зеленых. И относятся соответственно, хотят хапнуть все, сразу и почти бесплатно. Сам понимаешь, что представляться по полной форме нельзя… Поэтому проведешь инсценировку. Создашь впечатление, что мы серьезные люди из криминального мира, получившие доступ к дорогостоящим секретам и задешево их отдавать не желающие. И шутки шутить с нами опасно. Демонстрация должна быть бескровной, но эффектной. К примеру, взорвать пару «мерседесов» наших потенциальных партнеров. Без седоков, разумеется… Они там в своем сытом и сонном болоте к таким вещам не привыкли, должно хорошо подействовать…
– Оборудование для демонстрации тащить через границу?
– Не стоит, да и времени нет надежный провоз подготовить… Возьмешь с собой Деточкина. Он тебе из подручных материалов хоть ядерный заряд сварганит…
Вот так. Деточкин сварганит, это точно, из чего угодно – из порошковой краски, из цветочного удобрения, из модельки радиуправляемой… Но командировка, ясное дело, предстоит не «возможно», а совершенно точно. Генерал все продумал и просчитал и менять свои планы из-за пропажи 57-го не намерен.
Лишь бы он спланировал все так же безошибочно для пропавшего контейнера. Генерал словно прочитал его мысли:
– Поезжай спокойно. За 57-й не волнуйся – все что можно я сделаю. Был в семьдесят восьмом году на «Векторе» под Новосибирском точно такой случай. А тогда даже название «Вектор» употреблять нельзя было, не говоря уже о профиле их работ. Это сейчас журналисты в спецхранилища лазают и телезрителей видом колб с чумой и оспой пугают… А тогда приходилось искать, ничего не объясняя девяносто семи процентам ищущих. И ничего, нашли. Так что опыт есть, не беспокойся…
Капитан и рад бы был не беспокоиться.
Не получалось.
Глава VI
Исчезла не только одежда – заодно бесследно сгинули кроссовки, в которых Колыванов был вчера вечером. В общем-то ерунда, мог от такой дозы начать раздеваться где угодно: хоть в гараже, хоть наверху, в круглом помещении декоративной башенки, – раздеться и напрочь забыть про это. Да и шмотки были не ахти, так, по большому счету дачная спецодежда, и ничего особо ценного в карманах не было…
Хуже, что пропал «ролекс» с руки – и утративший чувство времени Колыванов не мог даже приблизительно определить, который час.
А маятниковый раритет в спальне, куда он вернулся, вообще показывал что-то несуразное – половину третьего. И еще была тут какая-то странность… Ага! Вот оно что… Колыванов опустился на незастеленную кровать, он уже оделся в найденные в шкафу джинсы и растянутую бесформенную футболку, носков пока не нашел, но сейчас было не до них…
…На резной боковой поверхности старинных часов, обращенной к кровати, играл на свирели бородатый, рогатый и козлоногий некто – не то дьявол, не то греческий сатир. А может, и фавн, кто их там разберет…
Этот деревянный барельеф был первым, что видел Колыванов, просыпаясь на даче; он знал наизусть каждую деталь композиции – и вот сейчас она изменилась. Свирель козлоног по-прежнему держал в руке, но губы ее уже не касались – голову фавн повернул назад, смотрел издевательски на Колыванова и ухмылялся полуоткрытым ртом с торчащими длинными зубами. Здравствуй, белая горячка… Кому-то видятся зеленые чертики, а у нас вот оживают деревянные… Но это тоже весело.
Он протянул руку, приблизил ее к сатиру, но несколько секунд не решался дотронуться до темного дерева пальцами.
Все-таки прикоснулся – дерево как дерево, гладкое и приятное на ощупь, кажется даже чуть теплым… Крепко зажмурил глаза и резко помотал головой, тут же пожалев об этом движении; снова открыл – в наглой ухмылке дьявола-галлюцинации ничего не изменилось. И в положении рогатой головы тоже. Ладно, пускай это будет дежа-вю. Самое обыкновенное дежа-вю. Алкогольное…
А фавн всегда именно так и сидел…
Кстати, а где же Саша? Колыванов прошел наверх, в его комнату: кровать разобрана, на столе чехол от плеера и пустой футляр от кассеты. Децл. Звучит как диагноз, подумал Колыванов: децл головного мозга…
Подумал и сам удивился – народная терапия лечила без осечек, жизнь на глазах вливалась в тело и в мозг, только что умиравшие, вот и способность шутить вернулась… Рядом на столе тикает будильник, поставленный на шесть утра, одежды и удочки нет… Но сколько же сейчас времени, неплохо бы узнать… Тьфу, черт…
Колыванов хлопнул себя по лбу и вернулся от двери к столу, взял в руки будильник. Будильник показывал без четверти три. Однако… Судя по всему, сегодняшний карасиный клев достоин Книги рекордов Гиннесса…
Он спустился в гостиную. Спустился и застыл соляным столбом, прикованный к месту небывалым и странным зрелищем: это была не его гостиная, это было совершенно чужое и незнакомое помещение.
Колыванову стало страшно.
Прислонившись спиной к резному деревянному столбику лестницы, он выхватывал взглядом отдельные предметы обстановки: вот стол, широкий, на большую компанию стол, – сделан по собственному чертежу, дерево слегка обожжено паяльной лампой и покрыто лаком; вот такие же стулья – массивные, с высокими резными спинками… Вот тупо пялится со стены широко раскинувшая рога голова лося, подвернувшегося под пулю Колыванова на облавной охоте…
Все было напрасно.
Голову, стол, стулья, да и остальные предметы он узнавал – с трудом, но узнавал, – а все вместе было чужое.
Прижав ладони к вискам, глядя под ноги, только под ноги, ни взгляда по сторонам, он пошел к полуоткрытой входной двери, твердя как заклинание, как бессмысленный детский стишок: дежа-вю, дежа-вю, дежа-вю…
Но это было не дежа-вю.
Все рушилось к чертям. Пятнадцать лет работы, пятнадцать долгих и тяжких лет – а последние восемь из них вообще были постоянной эквилибристикой на лезвии ножа, – все шло псу под хвост. Даже не псу, а объекту.
А из-за чего?
Банальная российская расхлябанность. Бездарность помощников, заменить которых нет никакой возможности – даже уволить никого нельзя, из узкого кружка посвященных всегда было два пути: один к победе – тихой, без фанфар, литавр и публичных вручений наград и премий, – но имеющей свою цену в твердой валюте. Немалую цену.
Второй путь – в Виварий, в клетку с серебряными прутьями.
Теперь появился и третий вариант. Какое там, появилась целая куча вариантов… Во-первых, скандал может получить широкую огласку, проныры-щелкоперы не знают никакого удержу, за спиной у них стоят медийные концерны и холдинги, не привыкшие считать деньги в погоне за сенсациями. И кто-то из знающих может предпочесть синицу в руках…
Даже если быстро ликвидировать источник утечки, джинна обратно в бутылку уже не загонишь… Это будет конец всему, более идеального козла отпущения, чем Генерал, трудно и придумать…
Во-вторых, бомба может взорваться неслышно, все останется за стенами пары родственных организаций. Вполне вероятная возможность, если вдуматься… Толковые головы в Конторе остались, достаточно дать только ниточку…
Самое поганое, что бумаги при достаточно развитой бюрократии начинают вести самостоятельную псевдожизнь: размножаются не то делением, не то почкованием, мигрируют порой весьма загадочными путями… И как ни старался Генерал уничтожить всякое упоминание о работах на приказавшем долго жить Полигоне, не было никакой уверенности, что где-то не лежат документы, избегнувшие массовых аутодафе девяносто первого года.
Если их прочтут и выяснят, какую тему он втихую приватизировал в сумятице реорганизаций, переименований и дроблений Конторы, финал ясен: естественная и внезапная смерть от инфаркта или в автокатастрофе. Портрет в черной рамочке при входе в Лабораторию, и у «Проекта-W» появится новый куратор.
Подавляющее большинство сотрудников, надо думать, и не поймет, что произошло, – будут работать, как работали, каждый над своим кусочком проблемы, не складывающимся в цельную картину… А те, кто поймет, такие как Капитан, тоже не заживутся…
Генерал медленно протянул руку и снял трубку с телефона. Подержал несколько секунд и осторожно положил обратно.
В Конторе были два человека, сидевшие выше его и знавшие, чем занимается Лаборатория. Знавшие, разумеется, неофициально. Визирующие липовые планы и отчеты по относительно безобидным исследованиям – но всегда готовые принять участие в дележе дивидендов, кои должна была принести главная, скрытая от всех тема.
В их негласно определенные обязанности входило прикрытие Генерала и Лаборатории в случае возможных неприятностей. Весь вопрос в том, сочтут ли они неприятностью исчезновение биологической бомбы средней мощности? Или посчитают это за катастрофу, после которой легче и проще плюнуть на возможные прибыли и списать в расход и Генерала, и всю его затею?
Стоп, сказал себе Генерал. Я заразился от этих паникеров… Зачем во всех построениях исходить из того, что бомба непременно взорвется? Ведь может, может проклятый контейнер с 57-м кануть тихо и бесследно, как пятак, выпавший в прореху кармана… Или, на худой конец, появятся один-два объекта, которых можно будет без огласки ликвидировать и забрать трупы для исследования в Лабораторию…
Нет, этот вариант слишком хорош, чтобы рассчитывать дальнейшие действия, исходя из него… И все же он единственный, дающий неплохие шансы.
Итак: составленный много лет назад именно на такой случай план мероприятий в действие не приводить; при осложнениях задействовать старших коллег-нахлебников втемную, ни в коем случае не открывая весь расклад. Привлечь на самом раннем этапе – так, чтобы увязли как можно глубже, чтобы дрались за проект в полную силу, чтобы боялись потерять все…
А на самый крайний случай подготовить безопасную дорожку для отхода… Экс-специалисты тайных войн живут порой за бугром не так уж и плохо, мемуары пописывают… Если их не найдут и не уничтожат… Не об этом, конечно, мечталось, но…
Он открыл тощую синюю папку, освободил зажим. Покрытые густой машинописью листки – секретный план оперативных мероприятий с привлечением всех возможных служб – исчезали в тихо жужжащей бумагорезке.
Генерал смотрел на растущую кучку бумажной лапши и думал, что время планов прошло, что придется отвечать на подкидываемые жизнью проблемы сплошными импровизациями.
Экспромты и импровизации он ненавидел.
На самом деле день не был пасмурным, лишь показался таким проснувшемуся Колыванову – солнце, клонясь к закату, светило с другой стороны дома. И сейчас резануло по глазам, привыкшим к полумраку гостиной.
Вышедший на крыльцо Колыванов зажмурился и вполголоса взвыл. Черт, почти как на родине, в Волгоградской области, в знойном и прокаленном июле… И жажда точно такая же… Он дернулся было назад – надеть солнцезащитные очки, но тут же передумал затевать еще одни поиски. И двинулся к пруду, не глядя по сторонам и ничего не замечая вокруг в слепящем глаза сиянии.
Вообще со зрением Колыванова творилось нечто странное, многого он сегодня не видел – ни липких глинистых следов на крыльце и полу гостиной, ни валявшейся чуть в стороне от крыльца собственной джинсовой рубашки (точнее, рваных клочьев, в которые она превратилась), ни своих грязных и исцарапанных босых ног.
Или не хотел видеть.
Или не мог.
А солнце, кстати, ничем о Сахаре или Каракумах и не напоминало – нежаркое ласковое майское солнце, светящее сквозь легкую дымку-марево…
Колыванов брел медленно, опустив взгляд, прикрывая лицо ладонью. Яркий блеск под ногами заставил нагнуться – надо же, часы… Только несколько секунд спустя понял, что это его «ролекс». Или все же чужой? Перевернул тыльной стороной, долго всматривался в дарственную надпись – буквы упорно не складывались в слова, словно за одну ночь он напрочь позабыл грамоту… Металлический браслет, по уверениям рекламы – не способный порваться ни в какой ситуации, лопнул-таки пополам – Колыванов, не обратив на это внимания, равнодушно сунул «ролекс» в неглубокий задний карман. Часы тут же выпали, незамеченные, – было не до них.
Приступ повторялся…
Глава VII
На этот раз болели не только зубы, отдавая толчками в голову, хотя и началось опять с челюстей. Все кости: руки, ноги, позвоночник, ребра пронзило крайне неприятное ощущение – словно их вытягивали на дыбе. На дыбе, понятно, ему висеть не приходилось, но сломанная в десятом классе нога Колыванова, помнится, испытывала на вытяжке как раз такие ощущения.
Вернуться, скорее вернуться к проверенному лекарству – он уже развернулся и поспешил обратно к дому, но тут же остановился, донельзя удивленный – боль была какая-то не такая.
Неправильная.
Казалось, вернулись ощущения позабытого было, но сейчас всплывающего в памяти сна: собачьи клыки рвут тело, он все чувствует и понимает, что должно быть больно, и это действительно больно – но боль существует только в мозгу и только как понимание – не раздирает и не выворачивает наизнанку нервные окончания…
Примерно так все происходило и сейчас – организм исправно сигнализировал, что с ним не все в порядке, что происходит что-то неладное; мозг исправно принимал и фиксировал эти сигналы… И все. Ничему, по большому счету, такая псевдоболь не мешала. Колыванов не стал анализировать странные ощущения и задумываться, следствие это или нет алкогольной анестезии.
Просто поспешил к пруду…
Удочка тихо и спокойно лежала на воткнутой в берег рогульке. Казалось, рыболов наживил и забросил ее, отойдя по спешному, но недолгому делу.
Этим мирная картина и исчерпывалась. Матерчатое сиденье опрокинутого складного стульчика разодрано пополам; круглая коробочка с червями втоптана в прибрежную грязь. Рядом валяется трехлитровая стеклянная банка – вода давно вытекла, два тускло поблескивающих карасика с палец размером не шевелятся…
Колыванов с трудом сглотнул комок в горле – жажда усиливалась, язык и небо казались облепленными раскаленным наждаком. Он едва удерживался от дикого желания опуститься на колени и напиться воды из пруда – сладковато пахнущей илом и покрытой кое-где крохотными островками ряски. Он смотрел на эти островки, медленно дрейфующие по ветру, – смотрел долго, очень долго. Потому что не хотел обернуться и…
И все-таки повернулся и пошел к самому дальнему концу участка, где сквозь бурые стебли прошлогодней полыни что-то смутно синело.
Куртка, это Сашина куртка… ему надоело ловить малявок, солнышко припекло, сбросил куртку и убежал играть к Бойчевским… у них там мальчик и девочка, почти ровесники Саши… заигрался… там и пообедал… пора звать домой…
Это была Сашина куртка. Но он ее не скидывал и к Бойчевским не убегал. Когда Колыванов увидел то, что увидел, ему захотелось встать на четвереньки и завыть во весь голос.
Так он и сделал.
– Это еще кто? – по привычке спросил у Филы Горянин, увидев выходящую из колывановского дома сильно ссутуленную, даже сгорбленную фигуру.
Читать бесплатно другие книги:
