Пожалуйста, только живи! Карпович Ольга
Кобыла, кажется, только теперь обратила на нее внимание. Она повела жилистой шеей, покосила налитым кровью мутным глазом и обратила поток своей праведной ярости теперь уже на Ритину мать.
– Елена Сергеевна, я глубоко уважаю вас как педагога. Бывшего педагога! Но то, как вы относитесь к воспитанию вашей дочери, просто преступно! Вы совершенно запустили ее, ребенок предоставлен самому себе. И меня ничуть не удивляет, что ваша дочь пошла по кривой дорожке!
Мать часто заморгала, губы ее затряслись, пальцы, вцепившиеся в края изношенной шали, задрожали.
– Да, да, я виновата, – шепотом заговорила она. – Я так виновата. Пожалуйста, Татьяна Владимировна.
Рита, до сих пор смотревшая на все происходящее с кривой ухмылкой, шумно выдохнула. Глаза ее угрожающе сузились. Видеть мать, хлюпавшую носом перед нагло отчитывавшей ее школьной стервой, было невыносимо. Острая жалость к ней, такой маленькой, беззащитной, больно колола где-то в горле. И становилось мучительно стыдно – за себя, за всю эту идиотскую аферу с журналом, за то, что допустила ситуацию, в которой мерзкая школьная стерва будет отчитывать ее мать как девчонку. Она просто обязана была прекратить это, защитить маму.
Маргарита шагнула к двери и распахнула ее:
– Убирайтесь отсюда! Из нашего дома! Быстро! Иначе я сейчас милицию вызову!
На впалых щеках Кобылы вспыхнули свекольные пятна. Она дважды распахнула и захлопнула рот, затем угрожающе прошипела:
– Ну все, Хромова, об этом ты точно пожалеешь. Если завтра к восьми утра журнал не будет в учительской… – Так и не закончив свою тираду, она наконец вымелась из квартиры и бодрым аллюром двинулась вниз по лестнице.
Как только дверь за завучихой закрылась, мать вцепилась в Ритины руки и, заикаясь, заговорила:
– Риточка, что же это такое? За что она нас так? Ритуша, отдай им этот журнал, я тебя прошу, отдай…
– Мам. – Рита устало обняла ее, стараясь силой своих рук остановить колотившую мать дрожь. – Нет у меня никакого журнала. Все будет хорошо. Успокойся, ладно? Просто успокойся!
Мать тряслась и рыдала еще полтора часа. В конце концов, отчаявшись успокоить ее самостоятельно, Рита набрала номер соседки Эсфири Леонидовны Розенфельд, психиатра на пенсии.
Эсфирь Леонидовна появилась в квартире через десять минут после звонка. Высокая сухощавая старуха с коротким ежиком седых волос и крупным, похожим на спелую грушу, носом, отмотавшая в свое время десятку в сталинских лагерях, Эсфирь Леонидовна была, пожалуй, единственным человеком, умевшим приводить мать в относительно спокойное состояние. Вот и сейчас, едва войдя в квартиру, она оттеснила Риту в сторону и прокаркала своим грубым прокуренным голосом:
– Елена, ты чего это удумала сырость разводить? Ты мне брось эту меланхолию живо! Ну, что там у тебя за вековая скорбь, рассказывай!
С этими словами старуха прошествовала в комнату к матери, держа наперевес потрепанный дерматиновый саквояж, и прикрыла за собой дверь. В следующие полчаса из-за двери доносились лишь приглушенные всхлипывания Елены Сергеевны и умиротворяющий басок железной старой карги. Рита рассеянно смотрела в окно. Во дворе трехлетняя Танечка из соседнего подъезда уныло ковыряла лопаткой почерневшие от дождей опавшие листья. Сосед Гриша методично обшаривал урны в поисках пустых бутылок – надеялся, бедолага, наскрести на опохмел.
Значит, долбаная тетя Глаша все же ее рассмотрела, соображала Рита. И не преминула настучать. Ясное дело, доказать им ничего не удастся. Впрочем, они и доказывать не станут, выпрут из школы по совокупности прегрешений. Да и хрен бы с ними, не пропаду. Только бы мать как-нибудь заболтать, а то ведь опять схватит какой-нибудь реактивный психоз на почве переживаний.
Надо было все-таки не полагаться на этих долбоклюев, а идти за журналом с Маратом. Ну, потеряли бы лишний день, зато сделали все наверняка. Марат бы не подвел. Из кожи вон вылез бы, а задержал сторожа во дворе. Марат, он…
– Ну, что ты там стоишь как памятник Ришелье? – гаркнула за спиной бесшумно появившаяся в комнате Эсфирь Леонидовна.
Рита обернулась, и старуха показала ей ампулу и шприц.
– Спит твоя многострадальная мамаша сном праведницы. Вколешь ей еще дозу через 12 часов. Справишься?
– Чего бы нет, – дернула плечами Рита. – Первый раз, что ли.
Соседка принесла с кухни чистую тарелку и аккуратно разложила на ней все необходимое для укола. Затем уселась на стул и выудила из помятой пачки «беломорину». Зажала кривыми искореженными пальцами спичку, чиркнула о коробок и пустила облако голубого дыма.
– Ты и в самом деле сперла этот журнал? – Эсфирь Леонидовна вскинула лохматые седые брови.
– А вам-то что? – огрызнулась Рита. – Или хотите на педсовете против меня свидетелем выступать?
– Маргарита, иди в жопу! – доброжелательно посоветовала старуха. – Просто интересно, зачем он тебе понадобился? Неужели тебя дома за плохие отметки ремнем охаживают?
Рита, не сдержавшись, фыркнула. Представить себе мать, гоняющуюся за Ритой по квартире с ремнем, было настолько нереально, что вспыхнувшая в голове абсурдная картина представлялась и в самом деле смешной.
Рита неопределенно повела подбородком и ответила:
– Просто так… скучно было.
Эсфирь Леонидовна кивнула и скривила губы:
– Ишь, Печорин Калужской области. Острых впечатлений, значит, ищешь? Или, может, хочется быть вожаком в компании, а? Зловещая репутация, власть над юными сердцами, мм? Наверняка ведь тебе нравится какой-нибудь поц, из ваших, вот ты и стараешься?
Маргаритины глаза угрожающе сузились:
– Ну а если и так, то что? – нехорошо усмехнулась она.
– Жалко. Умная девка, а тратишь жизнь на всякую хреновину! – отрезала старуха.
– Можете дать добрый совет, чем мне другим заняться? – с вежливой издевкой уточнила Рита. – Взяться за учебу, окончить школу с медалью – и что? Пойти убиваться на кирпичку за гроши? Или нарожать стадо сопляков и варить им щи?
– Добрые советы – не мой профиль, – презрительно возразила старая психиатриня. – А заняться ты могла хотя бы своей писаниной. Можешь не сверкать глазами, твоя мать – то еще трепло. Твое счастье, что из собеседников у нее только я. В чем ты совершенно права, так это в том, что здесь твои литературные начинания задаром никому не нужны. Или, может, скажешь, что вся твоя компания – ярые почитатели твоего таланта?
Рита отвела глаза, и Эсфирь Леонидовна победоносно кивнула.
– Именно что! Они и не знают про твои упражнения, потому что в вашей среде кропать ночами в блокнотик – недостаточно брутальное увлечение. Но, детка, мир, к счастью, не ограничивается нашим замшелым городишкой. Тебе уезжать отсюда нужно. Но пока что твои экзерсисы ведут к тому, что двинешься ты отсюда совершенно не в ту сторону. Скорее всего, куда-нибудь в сторону колонии для несовершеннолетних!
– Да бросьте, никогда я отсюда не свалю, – отмахнулась Маргарита. – У меня вон, – она мотнула головой в сторону соседней комнаты, – отягчающие обстоятельства покруче малолетнего ребенка. Я уеду, так она совсем вставать с кровати перестанет.
Старуха ткнула бычком в пепельницу и поднялась со стула.
– Кто хочет, ищет способ, кто не хочет – причину. Жертвенность – хорошая черта, но совсем не твоя, деточка. У тебя вся жизнь впереди, и будет очень обидно по-глупому ее просрать.
Соседка помолчала и добавила уже мягче:
– А за матерью твоей, если решишься, я присмотрю. Я-то, старая жопа, отсюда, к сожалению, никуда уже не двинусь. Лет столько, что и говорить неприлично – столько не живут.
Эсфирь Леонидовна прошаркала в прихожую, на пороге еще раз обернулась:
– Значит, запомнила? Еще один укол через двенадцать часов. И постарайся все-таки оградить Елену от этих школьных климактерических сук. С ее анамнезом ей общение с ними категорически противопоказано.
4
Марат ждал Риту позади школы. Осенний ветер гонял по двору дребезжащую пивную банку. Набрякшее небо цеплялось лохматыми краями за школьную крышу. Казалось, вот-вот начнет сыпать снег. А ведь только две недели назад, когда провожали Руса, было еще тепло.
Из-за угла здания школы появилась Рита. Пошла к нему, ссутулившись, спрятав руки в карманы куртки. Сердце снова ухнуло куда-то в живот, и Марат рассердился на себя. Да что за фигня? Они знакомы с детского сада! Почему после того вечера у него напрочь крыша съехала? Только и знает, что таращится на ее руки, плечи, локти, колени. Эти выпирающие ключицы, острые косточки на запястьях, взлетающие к вискам брови… И во рту пересыхает, и в груди начинает сладко болеть и тянуть.
На хрен все это! Она нравится Руслану, он собирается на ней жениться, когда вернется, сам сказал. А Марат обещал отметелить любого, кто к ней сунется. Так он и сделает. Самого себя отметелит, если нужно будет.
Рита подошла и остановилась напротив. Он спрыгнул с забора, смотрел куда-то мимо. Почему-то после того вечера в глаза ей стало смотреть трудно.
– Ну что?
– Что? – Она со злостью скривила губы. – Вытурили, конечно! Во, гляди! – Рита помахала перед его носом картонной папкой. – Документы отдали – и дуй на все четыре стороны. Биссектриса пыталась за меня вступиться, но Кобылу прям аж трясло – отчисляйте ее, иначе я пишу заявление об уходе. Или она уйдет, или я уйду! Ну, я сказала ей, мол, не пробуждайте в людях напрасных надежд. После этого, конечно, они совсем там озверели – и гуд-бай.
Марат сделал над собой усилие и все же заглянул ей в лицо. Веки девушки слегка припухли, слева под глазом растеклось что-то темное.
– Ты что, плакала? – осторожно спросил он.
– Я? – Она хмыкнула. – Ну, конечно, рыдала горючими слезами, умоляла простить. Плакала, скажешь тоже…
– Просто у тебя тут…
Он шагнул ближе, протянул руку и потер кончиком пальца темное пятнышко под глазом. И тут же всю руку словно пронзило электрическим разрядом. От одного прикосновения к ее такой гладкой, прохладной коже, от того, что темные ресницы коснулись подушечки его пальца, когда она моргнула. Он чувствовал ее дыхание на щеке, ее запах – запах холодного осеннего ветра, сигаретного дыма и чего-то горько-сладкого, кружащего голову. Рита не отстранилась, не оттолкнула его. Показалось или глаза ее потемнели, зрачки расширились, а губы чуть приоткрылись?
Он замер на мгновение, потом резко отдернул руку, спросил, отвернувшись:
– Кстати, а тебе Рус не звонил? Или, может быть, писал?
– Мне? С какой стати? – удивилась Рита. – Ладно, пойдем отсюда.
Они вышли из школьного двора и пошли вниз по улице, не соприкасаясь плечами.
Ветер гнал вниз по улице сухие листья, хлопал дверями подъездов. Марат упорно смотрел вниз, на белые кроссовки девушки, легко ступавшие по серому, иссеченному трещинами и выбоинами асфальту.
Почти не разговаривая, они добрались до окраины города и вышли к железнодорожным путям. Остановились на косогоре, там, где всего несколько недель назад весело потрескивал в костре школьный журнал. Рита присела на поваленное дерево и принялась дышать на озябшие ладони. Больше всего на свете Марату хотелось сейчас взять ее руки в свои, прижать к губам заледеневшие пальцы. Но он не смел прикоснуться к ней, лишь опустился рядом на промерзшую землю.
Вдалеке заревел паровозный гудок, застучали колеса. Появился поезд, обдал их едким дымом, зашипел, притормаживая перед маячившей впереди, слева от них, станцией.
– Что ты будешь делать теперь? – спросил наконец Марат.
Рита тряхнула головой, темные блестящие волосы взметнулись вверх и мягко опустились, скользнув по щекам.
– Завтра подам документы в вечерку. Думаю, проблем не будет, все-таки я не самая последняя тупица в этом долбаном городе. А потом… – она усмехнулась, – постараюсь протянуть еще полтора года без эксцессов. Нет, серьезно, буду зубрить не хуже Ленки Бабенцевой, и они просто обязаны будут выдать мне приличный аттестат.
– С чего это ты вдруг решила податься в отличницы? – изумился он.
– Понимаешь, очень хочется свалить отсюда. Хоть куда-нибудь, к чертовой матери. Но лучше все же прямиком в Москву. А сделать это, как ни крути, проще всего, поехав туда учиться. Не, ну серьезно, забить на вольную жизнь на полтора года – не такая уж большая жертва, правда? Зато потом начнется настоящая свобода.
Она мечтательно откинула голову, и Марат вздрогнул, глядя на ее напрягшееся белое горло.
– Наверно, – смущенно буркнул он. – А ты сможешь?
Рита иронически хмыкнула, словно говоря «Еще бы!», потом вдруг быстро взглянула на него и сказала серьезно, без улыбки:
– Поехали со мной? Вместе!
Его как будто подбросило. Она что, правда это сказала? Маргарита, самая яркая девчонка в городе, бессменная атаманша, бесстрашная, отчаянная, упертая, – зовет его, обычного, ничем не примечательного парня уехать с ней? И это возможно? Вместе запрыгнуть вот в такой поезд, стоять рядом в тамбуре, слушать, как грохочут колеса, а ночью, когда весь вагон уснет, протянуть руку вниз, с верхней полки, поймать ее пальцы и гладить их, гладить…
– А как же Руслан?
– А Руслан тут при чем? – удивленно спросила она.
– Ни при чем. – Он резко поднялся на ноги. – Пойдем отсюда. Холодно!
Руслан позвонил в середине декабря. Бабка, испереживавшаяся без вестей, хваталась за трубку обеими руками и кричала навзрыд:
– Мальчик мой, как ты там? Ты здоров? Ты хоть скажи, куда тебе посылку прислать? Я носочки теплые связала…
Марат, стоя рядом, слышал лишь знакомый голос, звучавший в трубке, но слов разобрать не мог. В ногах терся Курт – за последние несколько месяцев котяра отъелся, вымахал и, кажется, совершенно забыл о былой травме. Правда, нрав сохранил дикий, уличный, бывало, что днями шлялся где-то, не заглядывая домой, но потом всегда возвращался.
– Русланчик, а у нас холодно, – говорила бабка. – В шестнадцатом доме, у Комаровых, трубы полопались. Как бы у нас тоже не треснули, останемся же без воды на Новый год.
Наверно, брат потом попросил позвать его, потому что бабка сунула ему в руки трубку и, шмыгая носом, отошла.
– Рус, – радостно закричал Марат. – Ну, ты как там? Где служишь? Чего не писал?
В трубке что-то трещало и щелкало. Затем откуда-то издалека послышался приглушенный голос брата:
– Здорово, Маратище, ужасно рад тебя слышать! Писать ну не получалось как-то, сам знаешь, какой из меня писатель. – Он рассмеялся. – Вы там не волнуйтесь, со мной все в порядке. Бабулю успокой, если можешь.
– А где ты? Где ты сейчас? – допытывался Марат.
– Я не все могу говорить, сам понимаешь, – отозвался Руслан. – Нас тут, наверно, переправят кое-куда в ближайшее время. Ну, ты телевизор смотришь, сам сообразишь.
Марат непонимающе замигал. Телевизор он не смотрел.
– Ну, вы там не паникуйте, со мной все будет отлично. Обещаю! Ты понял?
– Понял, – кивнул он. – С тобой все будет отлично. А что…
– Погоди, – перебил брат. – Как там… ну сам понимаешь, кто.
Марат сглотнул комок в горле, кашлянул.
– С ней все в порядке. Все хорошо.
– Ну, здорово. Передавай привет! Ладно, братишка, не могу больше говорить, тут еще другим пацанам позвонить надо, нам только по паре минут дали на каждого. Будь здоров! Еще увидимся!
В трубке снова заскрежетало, а затем раздались протяжные гудки. Марат аккуратно опустил ее на старенький, обмотанный изолентой телефонный аппарат.
Он не знал еще тогда, что брат единственный раз в жизни не сдержит обещания.
Перед Новым годом неожиданно потеплело. Над окнами выросли прозрачные сосульки, в подоконник круглые сутки барабанила капель – как весной. Бабуля разрешила собрать на Новый год друзей дома – наверно, устала от мрачной тишины, опутавшей жилище после того, как Руслан ушел в армию. Марату запомнилась предпраздничная суета, аппетитный запах с кухни. В комнате накрыт уже был стол, вечно голодный Аниська рыскал вокруг него, зыркая глазами – чего бы незаметно стащить. Банан, кривя толстые губы, пытался пристроить магнитофон на подоконнике так, чтобы провод дотягивался до розетки. Леха умело откупоривал бутылки, приговаривая своим тягучим голосом:
– Пить будем, гулять будем, а смерть придет – помирать будем.
Катя, девчонка из их училища, к которой Леха в последнее время подкатывал, раскладывала на столе вилки и ножи, гоняла Аниську:
– А ну руки убрал! Че тебе не терпится?
Маргарита, особенно красивая сегодня, в узком, черном, чуть мерцающем в электрическом свете платье возилась с елкой.
– Марат, – позвала она, – иди сюда, помоги гирлянду прицепить.
Он шагнул к ней, жадно вдохнул незнакомый запах чуть горьковатых духов, перехватил провод. Руки их встретились, соприкоснулись пальцами в колючей хвое. Качнулся золоченый елочный шарик, и в Ритиных глазах заплясали золотые искорки. И тут же загремела музыка – это Банан врубил наконец магнитофон.
Марат ненадолго выскочил из комнаты, хотел спросить у бабули, не пора ли вытаскивать на стол оливье. И увидел вдруг, что кухня пуста.
– Бабуля! – позвал он. – Баб Дина, ты где? Уже празднуешь, что ли?
Дверь в бабкину комнату была открыта, в темноте голубым боком светился телевизор. Марат подошел ближе и увидел бабушку, застывшую на краю кровати. Подперев сморщенную щеку кулаком, она, как завороженная, смотрела на экран.
Марат вошел в комнату, опустился на край кровати рядом с ней. На экране мелькала военная техника, ползущие БМП, какие-то люди в военной форме. Затем картинка погасла, и появился диктор, сбивчиво зачитывающий экстренное сообщение. Марат, успевший уже выпить с друзьями, не сразу понял, что происходит, тронул бабулю за плечо:
– Это чего это? Вместо «Иронии судьбы» показывают?
– Дурак ты, и башка твоя дурацкая! – шепотом проговорила бабка и обернула к нему помертвевшее лицо. – Война, Маратик! Война началась, чтоб они все там сдохли, политиканы проклятые!
– С кем война? – не понял Марат.
– А я знаю, с кем? Объявляют, что с этими – как бишь их – чеченами. Вот сказали сейчас, штурм Грозного идет. Марат, ведь это наши ребята там, это в них стреляют. Русланчик… он там сейчас, я знаю, чувствую! – Она сухим кулачком ударила себя по груди.
– Бабуль, бабуль, ну что ты… – Марат обнял вздрагивающие плечи бабушки. – Брось панику разводить. Откуда тебе знать? Может, он и не там совсем. Ты погоди, вот увидишь, он позвонит через несколько дней. Или письмо придет. С ним все будет отлично, бабуль. Он мне обещал.
А в голове, перекрывая звук телевизора, звучал голос Руслана: «Нас тут, наверно, переправят кое-куда в ближайшее время. Ну, ты телевизор смотришь, сам сообразишь».
А потом была сумасшедшая новогодняя ночь. Музыка, хохот, бенгальские огни. И Марат усилием воли заставил себя не думать о том, что увидел по телевизору. Сделать вид перед самим собой, что этого разговора с бабой Диной просто не существовало. С Русланом все в порядке, он же обещал. А весь этот бред – какие-то бомбежки, БТР, штурм какого-то там далекого города – не имеют к нему никакого отношения. Новый год же! Какая еще война?
Он, кажется, пил и смеялся в эту ночь больше всех, стараясь вытолкнуть из головы проклятые мысли. Банан уснул, рухнув мордой в стол, а Аниська швырялся петардами из окна. Потом били куранты, и Катя, эта восторженная дурища, заорала:
– Желания, желания! Надо загадать желание!
И Леха сказал:
– Я знаю, что загадать. У меня только одно желание – чтоб меня из учаги не выперли. А то мне препод по акушерству зачет никак не поставит.
А Аниська заорал:
– Да херня этот твой зачет. Я вот загадаю, чтоб мне батяня моцик свой отдал.
И Банан, вдруг проснувшись, прохрипел:
– Ящик водяры! – и уставился в потолок, как будто ожидая, что этот самый загаданный ящик прямо сейчас свалится ему на голову.
И Рита была рядом, смеялась и сжимала в пальцах тонкую ножку бокала. Интересно, что она загадала?
Марат знал, что нужно бы загадать про брата, – чтобы Рус не был там, чтобы он сейчас встречал Новый год где-нибудь под Курском или Воронежем, в теплой казарме. А не там, где трещали автоматные очереди и рвались снаряды. Но загадал почему-то – про Риту. Чтобы каким-то чудом все разрешилось, и они были вместе, вместе ехали в поезде, стояли в тамбуре, взявшись за руки, и смотрели в окно, на проносящиеся мимо линии электропередачи.
Он навсегда запомнил тот январский день, вскоре после наступления нового, 1995 года. С утра подморозило, и солнце ярко искрилось в заиндевевших окнах домов. Снег хрустел под ногами, рассыпаясь серебряной трухой. Он вернулся из училища радостный – сдал экзамен, еле-еле вытянул. Уже казалось – все, пара, отправят на пересдачу. А потом вспомнил все-таки верный ответ, сообразил, начертил на доске нужные формулы – пальцы и сейчас еще были сухими от мела.
Едва свернув на знакомую улицу, Марат увидел, как из дома выходят какие-то незнакомые люди в военной форме. Это еще что такое? Милиция, что ли? К ним? Зачем? Нет, форма вроде бы была не милицейская, военная какая-то. Может, что-то про Руса? Незваные гости потоптались на крыльце и пошли прочь. Марат не успел окликнуть их, добрался до забора, они уже отошли довольно далеко.
Он вошел в дом, поморгал – после яркого солнца на улице в полумраке комнаты почти ничего не было видно. В прихожей на табуретке сидела баба Дина, уставившись невидящим взглядом куда-то в угол.
– Привет! – поздоровался Марат. – Заводи пироги, бабуль, я сессию закрыл.
Бабка издала какой-то невнятный звук, не то всхлип, не то стон, и сунула ему в руку тонкий отпечатанный на машинке листок. Перед глазами все еще плясали синеватые солнечные пятна, и Марат, не глядя в бумажку, переспросил:
– Это что еще за послание? Папаша, что ли, очередной раз откинулся? Домой спешит.
– Руслан… – еле слышно прошелестела старуха.
– Чего?
Кажется, он понял, что произошло, еще раньше, чем бабка начала говорить. Ноги стали тяжелыми, приросли к полу. И горло как будто сжала невидимая стальная рука. Он открыл рот, стараясь глотнуть хоть немного воздуха, избавиться от этого вдруг накатившего удушья.
– Руслан, мальчик ты мой, внучок родной, – исступленно зашептала старуха. – Нет тебя больше. Убили! Убили, проклятые! Принесли вот похоронку, ироды!
Она вдруг поднялась на ноги и, уперев в живот Марата сморщенный короткий палец, еле слышно заговорила:
– Я говорила, я всем вам говорила. Я так и знала, что его убьют, что не вернется он больше. Так нет же, бабка Дина – дура, глупая старуха. Вы-то все молодые, умные, лучше всех все знаете. Ну так вот вам теперь! Довольны? Вернется твой братик домой! В цинковом гробу вернется!
Она вдруг закашлялась, подавилась рыданиями и осела на пол, трясясь и завывая.
Марат почувствовал, как в голове загудело, загрохотало в висках лишившееся кислорода сердце. Еще почти ничего не понимая, не чувствуя, лишь отчаянно желая вздохнуть свободно, он рванул на груди свитер, выскочил за дверь и остановился посреди залитого ослепительным солнцем заснеженного двора. Хотелось броситься куда-нибудь, бежать сломя голову, пытаться что-то спасти, догонять кого-то. Кого?
Он опустился на землю, сгреб рукой горсть снега и принялся заталкивать его в рот, жевать, жрать, не чувствуя ни холода в онемевших деснах, ни вкуса талой воды на языке.
Похороны были торжественными. Гроб установили на главной площади города, прямо под не разобранной еще новогодней елкой. Поблекшие гирлянды хлопали на ветру разорванными бумажными краями. И сыпалась вниз высохшая хвоя. Горожане стояли чуть поодаль. Марат видел лица, плачущие, хмурые и просто любопытствующие.
Глава города сам лично произносил речь над гробом. Плохо настроенный микрофон хрипел и плевался словами:
– Пал как герой при штурме Грозного… Россия не забудет его подвиг… виновные будут наказаны…
Взревел оркестр, задребезжали тарелки. Лепестки гвоздик, красные, как кровь на снегу. Баба Дина, совсем маленькая, закутанная в черное, тихонько раскачивалась из стороны в сторону.
Марат не помнил, как ушел с похорон. Кажется, друзья затащили его куда-то в подъезд. Леха сунул в руки пластиковый стаканчик:
– На! Выпей!
Он глотнул водки, но вкуса снова не почувствовал, только чуть слабее стали колени.
– Вот же сволочи, – тихо произнесла Рита. – Кому нужна эта бойня? В солдатиков играют, ублюдки…
Подскочил Аниська, уже бухой, плохо ворочающий языком:
– Марат, слышь, мы типа это… вместе с тобой… Выражаем эти, как их…
– Соболезнования! – важно вставил Банан.
Леха склонился к нему, прогудел своим тягучим смешным голосом:
– Слушай, ты это… Если водяры еще надо взять, ты только скажи.
От него омерзительно несло сивухой, и Марат оттолкнул его так резко, что Леха отлетел к противоположной стене подъезда.
– Вы все… – прохрипел Марат. – Это вам что, повод нажраться, что ли? Чего вы вьетесь вокруг меня, уроды? Вам же всем насрать, я что, не понимаю?
Рита шагнула к нему, тронула за плечо:
– Марат, не надо так! Мы…
– А ты? – взревел он. – Тебе тоже наплевать, да? Он же… Он привет тебе просил передать. Тогда, в последний раз. Он же любил тебя, ты это понимаешь? Жениться на тебе хотел, когда вернется…
Он с мстительным удовольствием заметил, как дернулось ее лицо, задрожали ресницы.
– Я ничего об этом не знала, честное слово, – сказала она. – Марат, мне правда очень жаль, что твоего брата больше нет. Он был… очень хорошим. Но мы с ним правда никогда…
– Да пошла ты! – выкрикнул он и скатился вниз по лестнице.
Зимняя ночь ревела в голове. Хруст снега под ногами отдавался в висках. Он пил водку как воду, примерзая обветренными губами к стеклянному горлышку бутылки. Откуда она взялась, эта бутылка? Кажется, он украл ее в привокзальном киоске. Или это предыдущую? Джинсы вымокли на коленях – он падал в снег, потом поднимался и брел куда-то. Как будто ему было куда пойти.
Он вспоминал, как чинили с Русланом крышу этим летом. Стояла жара, Рус был весь черный от солнца. Он смеялся и говорил:
– Хорошо припекает. Люблю, когда так. До самых костей.
А теперь его закопали в этот снег. Ему же холодно там. Он ненавидит снег, ненавидит зиму.
А однажды он пропорол ногу на рыбалке. Ему было тогда семь, Русу десять. И брат тащил его на закорках до самого дома, ругался весело:
– Вот же повезло мне такого олуха в братьях иметь. На хрен тебя в воду понесло в этом месте, там же арматуры до хрена. Вот ща как вкатят в больничке укол от столбняка, будешь знать.
«Он тащил меня на себе, вытаскивал отовсюду, защищал. А я… Я хотел, чтобы он умер. Я мечтал, чтобы что-нибудь случилось, и я мог быть с Ритой. Мразь! Загадал под куранты. Ехать с ней в поезде! И чтобы Рус не мешал. Это я… я виноват в том, что он погиб. Я!»
Под ногами задребезжал железнодорожный мост, ботинки скользили на обмерзших ступеньках. Как он тут оказался? Марат добрался до середины моста, привалился к перилам, посмотрел вниз. Там, далеко, сплетались в черноте железные рельсы, мигал зеленым глазом семафор. Гудел, приближаясь, поезд. Он уже ощущал запах вагонной смазки, чувствовал в дрожащих под ладонями поручнях стук колес. И эта иссеченная огнями чернота поманила вниз, позвала к себе. Ласково, с какой-то щемящей жалостью. Вдруг показалось, перегнешься через перила, нырнешь в пустоту – и все закончится. И эта боль, и тяжесть, и ненависть к самому себе, и выжигающее душу чувство стыда.
Марат, не вполне соображая, что делает, перевалился через ограждение, почувствовал, как врезались в живот железные перила. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Еще чуть-чуть – и он рухнет вниз, прямо под колеса надвигавшегося поезда. В лицо ударил горячий поток воздуха от надвигавшейся железной махины. Марат зажмурился и подался вперед.
Какая-то невидимая сила схватила его за шиворот, рванула назад. Он отлетел в сторону, внизу загрохотал поезд, пролетая под мостом. Марат потерял равновесие и опрокинулся на кого-то, невидимого в темноте, на того, кто оттащил его от перил. Еще не вполне соображая, что произошло, он отшатнулся, пытаясь разглядеть, кто это.
Рита… Как она? Откуда?
Она вцепилась в его плечи изо всех сил и прошипела придушенно:
– Не смей! Даже не думай!
Он рванулся из ее рук, пытаясь выбраться, метнуться обратно к перилам. Он не хотел, не мог жить дальше после того, как Руслан… Он изо всех сил отталкивал Риту, пытался разжать вцепившиеся в него пальцы. Но она цеплялась за него, висла всем телом – откуда только в ней, такой тоненькой, взялась эта сумасшедшая сила? – тащила на себя, придавливала к земле, не давая сдвинуться с места.
И он вдруг заорал, истошно, давясь криком, завыл, как раненое животное. И тут же почувствовал, как теплые руки дотрагиваются до его лица, как горячее дыхание обжигает щеки.
– Ну-ну, тихо, – шептала она, обнимая его. – Я здесь, здесь. Все хорошо.
Он вдруг ощутил, что обессилел – задрожали, подгибаясь, колени, налились тяжестью плечи. Теперь, даже если она отпустит его, он не сможет… И тогда он затих, уткнулся лицом в ее холодную, пахнущую снегом куртку. И заплакал.
5
У Марата скулы такие острые, что, кажется, даже дотрагиваться до них должно быть больно. И твердый решительный подбородок. Отросшие светлые волосы мягкими волнами щекочут шею. Весь он похож на древнего языческого воина, степного кочевника, яростного и беспощадного. И тем удивительнее то, какой он на самом деле добрый, как вечно возится с каким-то зверьем – кошками, собаками, крольчатами, птенцами.
У Марата глаза больные, измученные, как будто припорошенные дорожной пылью. Рите хочется промыть их теплой водой, чтобы они снова стали чистыми и радостными, засветились. Прикоснуться пальцами к вискам, снимая поселившуюся в голове боль. Хочется обнять его и сидеть рядом тихо-тихо, просто быть рядом, просто быть.
Но Марат не смотрит на нее, отводит взгляд, отшатывается в сторону при ее приближении. С той самой ночи в январе они не сказали друг другу и двух слов. А значит – ничего не выйдет. Ну и ладно. И пусть так. Не в ее характере предаваться бессмысленным мечтаниям. Ей уже шестнадцать, осталось всего год протянуть здесь. Она уже подготовила работу на творческий конкурс во ВГИК, на сценарное отделение. Специально ходила к соседке на машинке перепечатывать свои тексты. Отправит заказным письмом, кто знает, вдруг ответ придет положительный. И тогда она уедет. А даже если работу и не примут, все равно уедет. К черту! И со всем здешним будет покончено.
Снег уже растаял, зима закончилась, наступил серый насморочный апрель. Где-то там, в горах, шла война, но слышали они о ней только по телевизору. Все было как всегда. И над могилой Руслана уже установили металлическую витую ограду.
Их компания собралась, как обычно, на косогоре, за железнодорожными путями. Жгли костер, раскапывали в золе печеную картошку, обжигая руки. Весенний ветер, еще холодный, но пахнущий уже не по-зимнему – талой водой, отогревающейся землей, – оглаживал разгоряченные лбы. Ритины волосы отросли за зиму почти до плеч, и теперь взметались на ветру, она, ругаясь, ловила их, пытаясь скрутить в узел на затылке.
Марат сидел чуть в стороне, отхлебывал пиво из бутылки.
Леха расстроенно гудел:
– Меня выпрут из учаги, сто пудов выпрут. Этот ублюдок Гордеев мне зачет так и не поставил. Уже летняя сессия скоро, а у меня зимняя так и не закрыта. Пипец!
– Ну и забей! – посоветовал Аниська. – Че толку от твоей учаги? Если б еще ты там рецепты на транки спереть мог, я понимаю. А так – только штаны просиживать.
– Угу, забей, – прогнусил Леха. – В военкомате, наверно, на меня уже повестку кропают. Мне же восемнадцать в феврале исполнилось.
– Ну откоси, ты ж доктор, – предложил Аниська. – Изобрази там какую-нибудь… как там ее?.. эпилепсию!
– Ага, щас, – скривился Леха. – В комиссии-то тоже не идиоты сидят.
– Ну, хочешь, мы тебе руку сломаем? – с готовностью предложил Аниська. – А че, я могу!
– Да пошел ты! – отмахнулся Леха.
Банан вытер рукавом куртки испачканные в золе губы и произнес:
– А кстати, где достать рецепты на колеса, я знаю.
Все тут же обернулись к нему. Леха хохотнул:
– Да ты че, Банан, а мы-то думали, у тебя башка – чтоб шапку носить. Ну давай, порази нас!
– А че, сразу порази, – пробасил Банан. – В Риткином подъезде же эта бабка живет, ну как там ее, мозгоправша, короче. Марго, ну ты знаешь, про кого я, ну?
Рита, сидевшая на бревне, подтянула колени ближе к подбородку, склонила голову к плечу.
– Ну, допустим. И что?
– Ну и то, – лениво протянул Банан. – Там третий этаж, влезть – раз плюнуть. Бланки возьмем – и выпишем себе, что захотим. Транквилизаторы если под пивко – полный улет! Заторчать можно хоть на все лето!
Читать бесплатно другие книги:
