Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник) Дойл Артур

Глава V Пришелец с моря

Я был не из тех людей, которые долго горюют над пролитым молоком. Если ничего исправить нельзя, настоящий мужчина должен найти в себе силы смириться с этим. Несколько недель сердце болело нестерпимо, да и сейчас, после стольких лет и счастливого брака, когда я вспоминаю об этом, та боль порой дает о себе знать легким покалыванием где-то глубоко в груди. Однако держался я стойко и делал вид, что ничего не случилось. Более того, я держал обещание, данное в тот день на склоне холма, и вел себя с ней как брат, хотя нередко мне приходилось сдерживать себя, потому что даже после того, что произошло, она все еще разговаривала со мной вкрадчивым голосом, а то и жаловалась на Джима, говорила, какой он грубый и как она была счастлива, когда я был к ней чуточку ближе. Что поделать, это было у нее в крови. Видно, вести себя иначе она не могла.

Впрочем, по большому счету, они с Джимом были вполне счастливы. Всей округе уже было известно, что они собираются пожениться, когда он наконец получит диплом. Четыре раза в неделю он являлся к нам в Вест-инч на ужин. Мои родители были рады такому повороту событий, и я старался радоваться вместе с ними.

Может быть, поначалу наши с Джимом отношения несколько охладели, о былом доверии двух школьных товарищей уже не могло быть и речи, но потом я начал думать, что с моей стороны было бы несправедливо держать камень за пазухой, ведь он повел себя честно и действовал в открытую. Поэтому мы снова стали дружить. Что касается ее, он позабыл всю былую горечь и готов был целовать землю, по которой она ходила. Иногда мы с Джимом вместе гуляли, и об одной из таких прогулок я хочу сейчас рассказать.

Мы перешли через Брэмстоунскую пустошь и теперь обминали небольшую еловую рощицу, которая защищает дом майора Эллиота от ветра с моря. Весна в том году наступила рано. Был еще конец апреля, а на деревьях уже зеленели листья. Тепло было, как летом, поэтому мы порядком удивились, когда увидели, что на лужайке перед домом майора полыхает огромный костер. Похоже, что горела половина елки, и пламя было таким огромным, что доставало до окон спальни. Мы с Джимом в удивлении остановились, но еще больше удивились, когда дверь дома распахнулась и из нее выбежал майор с огромной кружкой в руке, а следом за ним показались его старшая сестра, которая вела у него домашнее хозяйство, и двое служанок. Все четверо принялись плясать вокруг костра. Вся округа знала майора как вполне спокойного, уравновешенного мужчину, мы же увидели какого-то одержимого, скачущего в безумном танце и размахивающего над головой кружкой с выпивкой. Мы бросились к нему, а он, заметив нас, казалось, пришел в еще более веселое расположение духа.

– Мир! – заголосил он. – Ура, мальчики! Мир!

И от этих слов мы сами пустились в пляс и закричали от радости, потому что мы прожили с мыслью о войне всю жизнь, тень ее так долго накрывала нас своим крылом, что внезапное ощущение свободы наполнило наши сердца невыразимым счастьем. В то, что войне настал конец, было трудно поверить, но майор своим счастливым смехом развеял сомнения.

– Да, да, – кричал он, – это правда! Союзники взяли Париж, Бонапарт признал себя побежденным, его армия уже присягает на верность Луи Восемнадцатому.

– А император? – спросил я. – Его казнят?

– Говорят, его хотят отправить на Эльбу. Там уж он никому не навредит. Вот только его офицеры – некоторые из них так просто не отступятся. За последние двадцать лет они много чего натворили, и не все можно забыть. Кое-кому придется ответить по счетам. Но войне-то конец! Конец войне! Мир!

И он снова запрыгал вокруг костра, размахивая кружкой.

Еще какое-то время мы с Джимом провели у майора, а потом пошли к морю, обсуждая эту важную новость и то, к чему она приведет. Он в политике разбирался мало, я еще меньше, но мы все равно принялись обсуждать, как теперь начнут снижаться цены, как станут возвращаться домой наши бравые воины, как суда снова смогут плавать, не опасаясь каперов, и как мы разберем все заготовленные для сигнальных огней поленницы, потому что теперь не нужно бояться приближения врага. Разговаривая, мы приближались к берегу по чистому, твердому песку, поглядывая на седое Северное море. И, шагая рядом со мной, Джим, такой веселый, такой беззаботный, не догадывался, что в тот миг жизнь его достигла наивысшего пика и что теперь ему уготован только спуск вниз!

Хоть солнце скоро и разогнало утреннюю мглу, над гладью моря все еще висела легкая дымка. И вот, бросив очередной взгляд на море, мы вдруг заметили парус небольшого судна, которое сквозь туман медленно приближалось к берегу. Вскоре мы рассмотрели, что в лодке сидел всего лишь один человек. Суденышко нерешительно покачивалось на легких волнах, словно тот, кто управлял им, не знал, то ли пристать к берегу, то ли плыть дальше. Наконец, может быть, заметив нас, он направил свое судно в нашу сторону, и его киль с шелестом выехал на гальку прямо к нашим ногам. Незнакомец свернул парус, выпрыгнул из лодки и втащил ее на берег.

– Надо полагать, это Великобритания? – спросил он, энергично повернувшись к нам.

Это был мужчина среднего роста, но чрезвычайной худобы. У него были внимательные близко посаженные глаза, вытянутый острый нос и топорщащиеся по-кошачьи жесткие коричневые усы. Одет он был вполне прилично: коричневый костюм с медными пуговицами, но на ногах – ботинки, загрубелые и потерявшие свой первоначальный цвет от морской воды. Лицо и руки у него были до того темные, что его можно было принять за испанца, но, когда он снял шляпу, мы увидели, что верхняя часть лба у него белая, и нам стало понятно, что причиной его смуглости был загар. Он окинул нас взглядом, и в его серых глазах я заметил такое выражение, которого раньше мне никогда видеть не приходилось. В них читался вопрос, но за вопросом этим скрывалось что-то недоброе, даже грозное, как будто, обратившись к нам, он оказал нам честь.

– Великобритания? – повторил он и несколько раз топнул по гальке.

– Да, – сказал я, а Джим рассмеялся.

– Англия? Шотландия?

– Шотландия. Но Англия начинается вон за теми деревьями.

– Bon![4] Наконец-то я знаю, где нахожусь. Я без компаса плавал в тумане почти три дня и уже потерял надежду когда-нибудь снова увидеть землю.

По-английски он говорил бегло, но время от времени в его речи проскакивал какой-то непонятный акцент.

– Откуда же вы плывете? – поинтересовался Джим.

– Спасся с тонущего корабля, – коротко ответил он. – А что это там за город?

– Бервик.

– Что ж, хорошо, но мне надо бы набраться сил, прежде чем продолжать путь.

С этими словами он порывисто развернулся к лодке, но при этом пошатнулся и непременно упал бы, если б не схватился за ее нос. Он присел и оглянулся вокруг. Лицо его вспыхнуло, а глаза загорелись, как у дикого зверя.

– Voltigeurs de la Garde! – пророкотал он трубным голосом, а потом снова: – Voltigeurs de la Garde![5]

Он помахал шляпой над головой и вдруг повалился лицом вниз и замер на гальке бесформенной бурой грудой.

Мы обменялись удивленными взглядами. Появление этого человека было таким неожиданным, потом его вопросы, а тут еще это! Мы взяли его за плечи и перевернули на спину. Длинный нос его гордо устремился вверх, но в губах у него не было ни кровинки, а дыхание было таким слабым, что почти не чувствовалось.

– Джим, он умирает! – воскликнул я.

– Точно, от голода и жажды. В его лодке ни еды, ни питья. Может, что-то в сумке у него найдется?

Он достал из лодки черную кожаную сумку. Кроме этой сумки и большого серо-голубого пальто, в лодке не было ничего. На сумке была застежка, но Джиму не составило труда с ней справиться. Оказалась, что сумка наполовину заполнена золотыми монетами.

Ни Джим, ни я никогда не видели столько золота… Даже десятой доли. Там были сотни новеньких блестящих английских соверенов. Нас это так поразило, что мы совершенно забыли о хозяине этого сокровища и вспомнили о нем лишь тогда, когда раздался его тихий стон. Губы его посинели, рот приоткрылся, обнажив ряд белых острых зубов.

– Господи Боже! – очнулся Джим. – Он сейчас концы отдаст. Джок, беги скорее к ручью, набери в шапку воды и неси сюда. Скорее, парень, а не то будет поздно. Я пока расстегну его.

Я опрометью кинулся к ручью и принес столько воды, сколько уместилось в моем гленгарри[6]. Джим расстегнул куртку и сорочку мужчины, мы плеснули ему водой на грудь и влили немного в рот. Наши старания увенчались успехом, потому что через какое-то время он приподнялся и медленно протер глаза, как человек, очнувшийся от глубокого сна. Но ни Джим, ни я не смотрели на его лицо, потому что наши взгляды были прикованы к его обнажившейся груди.

Два небольших алых шрама горели на ней, один прямо под ключицей, один ниже и чуть ближе к правому боку. До того места, где начинался загар на шее, кожа у него была совершенно белой, отчего страшные отметины были еще заметнее. Глядя сверху, я заметил, что на спине у него было похожее пятно, но только одно. Хоть до этого мне никогда не приходилось рассматривать раны, но даже я смог понять, что это означает. Его грудь пробили две пули. Одна прошла навылет, а вторая осталась внутри.

Но совершенно неожиданно он вскочил на ноги и прикрыл рубашкой грудь, бросив на нас косой взгляд.

– Что я делал? – спросил он. – Я был в беспамятстве, так что не обращайте внимания на то, что я мог сказать. Я не кричал?

– Вы закричали перед тем, как упасть.

– Что я кричал?

Я попытался передать ему его крик, хотя не понимал, что значили эти слова. Он внимательно посмотрел на нас, потом пожал плечами.

– Это слова из песни, – сказал он. – Но сейчас важно другое: что теперь делать мне? Я не думал, что так слаб. Где вы взяли воду?

Я показал на ручей. Он помчался к нему, бросился на живот, приник к воде и начал пить. Пил он жадно, шумно и так долго, что мне уж начало казаться, что он никогда не напьется. Его длинная тощая шея вытянулась, как у лошади на водопое. Наконец он поднялся, удовлетворенно вздохнул и вытер усы рукавом.

– Ну вот, уже лучше, – сказал он. – Какая-нибудь еда у вас есть?

Выходя из дому, я сунул в карман два куска овсяной лепешки. Когда я отдал их ему, он запихнул их себе в рот и с жадностью проглотил. Потом расправил плечи, выпятил грудь и похлопал себя по ребрам.

– Я перед вами в большом долгу, – сказал он. – Вы были очень добры с незнакомцем. Но, я вижу, вы уже заглянули в мою сумку.

– Когда вы лишились чувств, мы подумали, что там может быть вино или бренди.

– У меня там ничего, кроме кое-каких… Как вы это называете? Сбережений. Там немного, но я собираюсь тихо жить на эти деньги, пока не найду, чем заняться дальше. А тут, похоже, вполне можно жить тихо. Здесь удивительно спокойное место. Картину испортил разве что gendarme[7], которого я видел у того города.

– Но вы еще не сказали нам, кто вы, откуда и чем занимаетесь, – напрямик спросил Джим.

Незнакомец смерил его взглядом с головы до пят и воскликнул:

– А из тебя вышел бы отличный гренадер для фланговой роты! – воскликнул он. – А что касается твоих вопросов, я бы мог посчитать их оскорбительными, если бы их задал кто-нибудь другой, но вы имеете право знать, поскольку приняли меня столь любезно. Меня зовут Бонавентура де Лапп. По профессии я военный и путешественник, а прибыл из Дюнкерка, в чем вы можете убедиться, взглянув на надпись на борту лодки.

– А я думал, вы спаслись с тонущего судна! – удивился я.

Он прямо посмотрел на меня широко раскрытыми честными глазами.

– Так и есть, – сказал он. – Судно шло из Дюнкерка, а это спасательная лодка. Команда спаслась на шлюпке, но судно пошло ко дну так быстро, что я не успел взять с собой никаких вещей. Произошло это в понедельник.

– А сегодня четверг. Вы не ели и не пили три дня!

– Это много, – согласился он. – До этого мне дважды приходилось обходиться без еды и питья два дня, но так долго – впервые. Лодку я оставлю здесь. Пойду посмотрю, удастся ли снять жилье в одном из тех серых домов на холме. А что там так сильно горит?

– А, это один наш сосед, он воевал против французов, а теперь празднует наступление мира.

– Так значит, среди ваших соседей есть военные! Рад это слышать, потому что мне самому приходилось немного ходить в строю.

Однако по лицу его не было заметно, чтобы он сильно обрадовался, наоборот, он даже помрачнел.

– Вы ведь француз? – спросил я, когда мы втроем двинулись к холму. Наш новый знакомый в одной руке нес свою сумку, а другой поддерживал пальто, перекинутое через плечо.

– Я родом из Эльзаса{40}, – ответил он. – Эльзасцы ближе к немцам, чем к французам. Но я так много странствовал по свету, что чувствую себя как дома в любой стране. Меня можно назвать великим путешественником. Так где бы мне снять жилье?

Сейчас, по прошествии тридцати пяти лет, я не могу точно вспомнить, какое впечатление произвел тогда на меня этот удивительный человек. Думаю, я не доверял ему, но одновременно с этим был им очарован, потому что его поведение, взгляд, манера говорить – положительно все в нем казалось необычным и достойным удивления. Джим Хорскрофт был хорошим и добрым человеком, майор Эллиот – храбрым, но не было в них той искорки, той неуловимой притягательности, которой обладал этот странник. Острый взгляд, молнии в глазах – различие это можно почувствовать, но нельзя передать словами. К тому же тогда на берегу моря мы спасли его, а к тому, кому когда-то помог, всегда чувствуешь особое расположение.

– Идемте со мной, – сказал я. – День-два вы можете пожить у нас, пока не подыщете себе жилье.

Он снял шляпу и галантно поклонился. Но Джим Хорскрофт взял меня за рукав и потянул в сторону.

– Ты что, с ума сошел, Джок? – громко зашептал он. – Это ж обычный проходимец! Зачем тебе с ним связываться?

Но по части упрямства я мог заткнуть за пояс любого, и ничто не могло уверить меня в собственной правоте больше, чем чьи-либо попытки объяснить мне, что я поступаю неправильно.

– Он – чужестранец, и мы обязаны помочь ему, – сказал я.

– Смотри, пожалеешь, – покачал головой он.

– Может быть.

– Не думаешь о себе – подумай о кузине.

– Эди сама о себе может прекрасно позаботиться.

– Ну и черт с тобой, делай что хочешь! – вслух сказал он, и лицо его покраснело от злости. Не попрощавшись ни со мной, ни с эльзасцем, он развернулся и ушел по тропинке, ведущей к дому его отца.

Когда мы остались вдвоем, Бонавентура де Лапп улыбнулся.

– Вижу, я ему не понравился, – сказал он. – Вы поссорились из-за того, что ты хочешь отвести меня к себе домой. Интересно, за кого он меня принял? Может, он думает, что золото в моей сумке краденое? Чего он испугался?

– Да кто его знает? Мне все равно, – ответил я. – Любой странник, проходящий мимо нашего дома, может рассчитывать на кусок хлеба и крышу над головой.

Охваченный гордостью и чувствуя себя гостеприимным хозяином, а вовсе не самым отъявленным дураком к югу от Эдинбурга, я зашагал по тропинке вместе со своим новым знакомым.

Глава VI Странствующий орел

Как выяснилось, если бы мой отец участвовал в нашем с Джимом Хорскрофтом споре, он всецело поддержал бы моего друга, а не собственного сына. Увидев у себя дома незнакомого человека, он настороженно смерил его взглядом и нахмурился. Все же он пригласил гостя за стол и поставил перед ним тарелку с маринованной селедкой. Я заметил, что, после того как незнакомец съел девять рыб, тогда как мы обычно ели по две, отец начал смотреть на него еще более недоверчиво. Когда Бонавентура де Лапп наелся, веки его потяжелели и глаза начали слипаться – наверное, последние три дня он не только не ел и не пил, но еще и не спал. Ему выделили самую убогую комнату, но, когда я провел его туда, он сразу же повалился на старый лежак, завернулся в свое большое серо-голубое пальто и тотчас заснул. Его крепкий сон сопровождался удивительно громким храпом, и, поскольку моя комната находилась рядом, о том, что у нас в доме появился новый обитатель, забыть я не мог ни на секунду.

Утром я обнаружил, что он встал раньше меня: зайдя на кухню, я увидел, что он сидит напротив отца за столиком у окна. Склонив головы и чуть ли не соприкасаясь лбами, они смотрели на небольшой столбик золотых монет. Когда отец посмотрел на меня, я поразился: никогда еще я не видел у него таких алчных глаз. Он поспешно сгреб монеты и сунул их в карман.

– Что ж, мистер, – произнес он, – комната ваша. Значит, платите вы по третьим числам месяца.

– О, вот и мой первый друг, – вскричал де Лапп и протянул мне руку. Он широко улыбнулся, но улыбка его была на удивление благодушной, так хозяин улыбается своей собаке. – Прекрасно поужинав и отоспавшись, я снова пришел в себя. Голод – главный враг мужества. За ним идет холод.

– О да, – поддержал его отец. – Мне как-то пришлось пережидать метель на болотах. Я провел там тридцать шесть часов, так что знаю, что это такое.

– Я однажды видел, как три тысячи человек умерли от голода, – заметил де Лапп, протягивая к огню руки. – День ото дня они худели и делались все больше похожими на обезьян. Они подходили к краю понтонов{41}, на которые мы загнали их, и выли от злости и боли. Первых несколько дней их крики разносились по всему городу, но уже через неделю их не слышали даже наши караульные на берегу, так они ослабели.

– И все они умерли? – потрясенно воскликнул я.

– Они долго держались. Это были австрийские гренадеры из корпуса Старовица, здоровые сильные мужчины, такие же, как твой вчерашний друг, но, когда город пал, в живых осталось лишь четыреста человек и любой наш солдат легко мог поднять троих их. Жалко было на них смотреть. Но, друг мой, окажите мне честь, познакомьте меня с мадам и мадемуазель.

Это на кухню зашли мать и Эди. Вчера он их не видел, но сейчас я с большим трудом справился со своей челюстью, которая поползла вниз, когда он вместо обычного принятого у нас кивка головы вдруг согнулся чуть ли не пополам, как выпрыгивающая из воды форель, шаркнул ногой и приложил к груди, там где сердце, руку. Мать замерла на месте и широко распахнула глаза, посчитав, что это он решил так над ней подтрунить, но кузина Эди тут же поддержала эту игру и присела в таком глубоком реверансе, что мне показалось, будто она собралась усесться прямо на пол посреди кухни. Но нет, легко, как пушинка, она поднялась, и мы, придвинув стулья, уселись за стол и принялись за овсяную кашу и пшеничные лепешки с молоком.

С женщинами этот человек вел себя очень галантно. Если бы я или Джим Хорскрофт стали вести себя так, как он, все бы решили, что мы валяем дурака, и любая девушка засмеяла бы нас сразу. Но его поведение так вязалось с его выражением лица и манерой разговаривать, что мы очень быстро привыкли к нему и стали воспринимать как должное. Прежде чем спросить что-то у моей матери или кузины Эди (а особенной застенчивостью он, надо сказать, не отличался), де Лапп всегда кланялся с таким видом, будто, обращая на него внимание, они оказали ему огромную честь. А когда они отвечали, он слушал их с таким выражением лица, словно каждое их слово было бесценной жемчужиной, достойной того, чтобы украсить собой сокровищницу человеческой мудрости. И все же, даже несмотря на подобную кротость с женщинами, в его взгляде неизменно горел какой-то затаенный надменный огонек, как будто говорящий о том, что, когда нужно, он может быть достаточно жестким человеком. Каким-то непонятным образом моей матери он сумел внушить такое доверие, что уже через полчаса после знакомства она рассказала ему о своем дяде, который был хирургом в Карлайле и считался самым успешным из наших родственников по ее линии. Она поведала ему о смерти моего брата Роба, хотя прежде не разговаривала об этом ни с одной живой душой, и я готов поклясться, что слезы показались в глазах этого человека… который только что рассказал нам о том, как наблюдал за голодной смертью трех тысяч солдат. Что касается Эди, она почти не разговаривала, но время от времени бросала на гостя быстрые косые взгляды, а он пару раз посмотрел на нее очень внимательно. Когда после завтрака де Лапп отправился к себе, отец достал из кармана восемь золотых монет и разложил их на столе.

– Что скажешь, Марта? – спросил он.

– Так ты все-таки продал тех двух черных баранов?

– Нет, это друг Джока заплатил за жилье за месяц вперед. И он так собирается платить каждые четыре недели.

Но мать эта новость не обрадовала.

– Два фунта в неделю – это слишком много, – покачала она головой. – Бедному джентльмену здесь просто некуда было податься, и мы не должны пользоваться его бедой.

– Что ты! – воскликнул отец. – Он очень даже может себе это позволить. У него вон полная сумка таких монет. К тому же он сам предложил эту цену.

– Эти деньги нам добра не принесут, – сказала мать.

– Вот что, женщина, он просто заморочил тебе голову своими манерами иностранными! – вскричал отец.

– А нашим-то шотландским мужчинам не мешало бы кое-чему у него научиться!

И это был единственный раз в жизни, когда она его осадила.

Вскоре наш гость вновь появился в кухне и пригласил меня прогуляться с ним. Когда мы вышли во двор, он достал откуда-то небольшой крестик из красных камней. Такой красоты мне никогда еще не приходилось видеть.

– Это рубины, – сказал он. – Ко мне эта вещица попала в Испании, в городке Тудела. У меня их было два, но второй я подарил одной литовской девушке. Прошу, прими его от меня в знак благодарности за то доброе дело, которое ты сделал вчера. Думаю, им можно украсить булавку твоего галстука.

Я с трудом подобрал слова благодарности за подарок, который был ценнее всего, что мне когда-либо приходилось держать в руках.

– Мне нужно сходить на дальнее пастбище пересчитать овец, – сказал я. – Может быть, вы хотите пройтись со мной, осмотреть округу?

Немного подумав, он покачал головой.

– Мне нужно как можно скорее написать несколько писем, – ответил он. – Думаю, сегодняшнее утро я посвящу этому.

Весь день я бродил по дюнам, и, конечно же, все мои мысли вертелись вокруг этого странного человека, которого судьба занесла в наш дом. Откуда в нем эти властные манеры, этот высокомерный блеск в глазах? А эти его воспоминания! Какую жизнь должен прожить человек, чтобы столь беззаботно рассказывать о таких событиях? С нами он был добр и обходителен, и все же меня не покидало ощущение, что этому человеку нельзя доверять. Пожалуй, Джим Хорскрофт был прав, когда отговаривал меня вести его в Вест-инч.

Если бы кто-нибудь другой увидел ту картину, которую увидел я, когда вернулся домой, он наверняка решил бы, что Бонавентура де Лапп родился и вырос на нашей ферме. Он сидел у камина в большом деревянном кресле, держа на вытянутых ладонях моток шерстяной пряжи, которую мать энергично сматывала в клубок, и на коленях у него посапывала черная кошка. В соседнем кресле сидела кузина Эди. По ее глазам было видно, что она плакала.

– Эди! – воскликнул я, глядя на нее. – Что-то случилось?

– Ах, мадемуазель, как любая настоящая женщина, обладает чутким сердцем, – ответил вместо нее наш гость. – Я не подумал, что мои слова произведут на нее такое впечатление, иначе не стал бы ничего рассказывать. Рассказ мой был о том, какие страдания пришлось перенести одному военному отряду, с которым мне как-то довелось провести время, когда он пересекал Гвадарраманские{42} горы зимой 1808 года. Да, это была жуткая картина. То были хорошие солдаты и хорошие лошади… Как-то странно видеть, как людей сдувает ветром в пропасть, но там было ужасно скользко, и им просто не за что было держаться. Ротам пришлось соединить руки и идти цепочкой, это хоть как-то помогало. Правда, когда я взял за руку одного артиллериста, она оторвалась, потому что он отморозил ее еще за три дня до того. – Я слушал, глядя на него немигающими от удивления и ужаса глазами. – А старые гренадеры! У них уже не было сил успевать за остальными, часто они отставали, и тогда крестьяне ловили их и распинали на амбарных дверях вверх ногами, да еще разводили снизу огонь. Незавидная участь для старых солдат! Интересно было наблюдать за ними, когда они понимали, что дальше идти уже не смогут. Они бросали на землю старое седло или ранец, садились на него и молились, потом снимали сапоги и чулки, ставили подбородок на дуло мушкета, большим пальцем ноги упирались в спусковой крючок, и бух! Все, на этом страдания этих старых вояк заканчивались. Несладко нам пришлось в тех Гвадарраманских горах!

– А что это была за армия? – спросил я.

– О, я служил в стольких армиях, что иногда начинаю их путать. Да, я много воевал. Между прочим, как воюют ваши шотландцы, мне тоже приходилось видеть. Отважные fantassins![8] Но по тому, что я видел, я решил, что здесь у вас все носят… как это по-вашему… юбки.

– Килты. Но их носят только горцы.

– А, в горах, понятно. Но я вижу, к нам направляется какой-то человек. Должно быть, это один из тех, о ком говорил твой отец. Они будут носить на почту мои письма.

– Это один из работников с фермы Вайтхеда. Передать ему письма?

– Да, он будет с ними поаккуратнее, если получит их из твоих рук.

С этими словами он достал из кармана несколько писем и передал мне. Я поспешил во двор и, когда вышел на улицу, случайно взглянул на верхний конверт. На нем крупными четкими буквами было написано:

. S. Majest,

Le Roi du Sude,

Stockholm[9].

Французского я почти не знал, и все же смог догадаться, кому было адресовано это послание. Что же это за орел залетел в наше скромное гнездышко?

Глава VII Корримьюрская башня

Я не хочу утомлять себя и, в первую очередь, вас подробным описанием того, как изменилась наша жизнь с появлением этого человека или как ему удалось постепенно расположить к себе всех нас. С женщинами это было просто, но вскоре он растопил и сердце отца, что было намного сложнее, а также сумел завоевать благосклонность Джима Хорскрофта и мою. Рядом с ним мы вообще чувствовали себя какими-то большими мальчиками, потому что этот человек, казалось, побывал везде и видел все, и по вечерам, слушая его рассказы, мы переносились из нашей тесной кухни на маленькой ферме в королевские дворцы, военные биваки и на поля боев, видели все чудеса мира. Сначала Хорскрофт относился к нему достаточно настороженно, но де Лапп, блаодаря своему такту и простоте манер, заставил его изменить свое мнение в прямо противоположную сторону. Джим садился рядом с кузиной Эди, брал ее за руку, и они вместе с замиранием сердца слушали его истории. Обо всем этом я не стану рассказывать, но и сейчас, после всех этих лет, я прекрасно помню, как неделя за неделей, месяц за месяцем словами и делами он лепил из нас то, что было нужно ему.

Начал он с того, что отдал лодку, на которой приплыл, отцу, оставив за собой лишь право пользоваться ею в случае надобности. Той осенью сельдь подошла близко к берегу, а дядя мой перед смертью передал нам набор прекрасных сетей, поэтому подарок этот мог принести нам много фунтов. Иногда де Лапп сам выходил в море на этой лодке, и летом, бывало, целый день плавал вдоль берега, медленно гребя веслами, останавливаясь через каждые несколько гребков, чтобы закинуть за борт камень на леске. Я не мог понять, что он делает, до тех пор, пока он как-то сам не рассказал мне.

– Я люблю изучать все, что связано с военным делом, – сказал он, – и, если выпадает такая возможность, стремлюсь не упускать ее. Я хочу выяснить, смог бы на этом побережье высадиться военный десант.

– Только не при восточном ветре, – заметил я.

– Да, верно, только не при восточном ветре. У вас здесь когда-нибудь проводились замеры глубин?

– Нет.

– Линейным кораблям{43} к берегу не приблизиться, но сорокапушечный фрегат может подойти на расстояние мушкетного огня, глубина позволяет. Высаживаем на лодках tirailleurs[10], разворачиваем их вон за теми песчаными холмами, потом возвращаем лодки и десантируем еще один отряд, все время поливая берег с фрегатов крупной картечью. Да, это возможно! Определенно, возможно!

Усы его по-кошачьи затопорщились, глаза засверкали, и я понял, что мысленно он уже представляет себе, как это происходит.

– Но вы забыли, что на берегу будут наши войска! – с негодованием воскликнул я.

– Да ну! – отмахнулся он. – Разумеется, битвы без противника не бывает. Но давай посмотрим, давай разберем, как это может происходить. Сколько вы можете собрать? Скажем, двадцать-тридцать тысяч. Несколько неплохих пехотных полков, только и всего. Все остальное – пшик. Рекруты, ополчение. Как вы их называете… волонтеры?

– Храбрецы! – вскричал я.

– О да, очень храбрые воины. Но совершенно безголовые. Ах, mon Dieu[11], какие все-таки они безголовые! Я имею в виду не только ваших, всех новобранцев. Они боятся показаться трусами, поэтому совершенно не думают об осторожности. Уж я их повидал на своем веку! В Испании я как-то наблюдал, как батальон рекрутов пошел в атаку на батарею из десяти орудий. Они ринулись в гору, не ведая страха, а через какое-то время весь склон с того места, где стоял я, стал казаться похожим на… как это по-английски… малиновый пирог. Потом еще один батальон рекрутов попытался взять эту высоту, они пошли вперед с бравыми криками, но разве шрапнель перекричишь? И этот батальон мы потеряли. А потом приказ подавить батарею противника был отдан гвардейскому отряду chasseurs[12], и что сделали эти опытные воины? В их наступлении не было ничего геройского: никаких шеренг, никаких криков, никто не был убит. Всего лишь несколько разрозненных линий tirailleurs и пара pelotons[13] в поддержку. Но уже через десять минут пушки замолчали, а испанские канониры{44} были изрублены на куски. Войне надо учиться, мой юный друг, так же как разведению овец.

– Тьфу! – презрительно сказал я, чтобы дать отпор спесивому иностранцу. – Да если там на холмах вас будут поджидать тридцать тысяч наших воинов, вы сразу же запроситесь обратно на свои фрегаты.

– На холмах? – Он обвел заинтересованным взором линию возвышенностей. – Да, если ваш полководец будет иметь голову на плечах, свой левый фланг он расположит у твоего дома, центр – у Корримьюра, а правый фланг – недалеко от дома врача. Центр он прикроет мощным заслоном из tirailleurs, конница, безусловно, попытается отрезать наш десант на берегу. Но, если нам удастся собраться, мы сразу же ответим. Здесь есть слабое место, вон там, где низина. Сначала я пройдусь по ней пушками, потом направлю туда свою кавалерию, продвину большими колоннами пехоту, и крыло займет позицию на высоте. И что тогда будет с твоими волонтерами, Джок?

– Погонят ваши отряды в хвост и в гриву! – ответил я, и мы рассмеялись, чем обычно и заканчивались подобные разговоры.

Иногда, когда он что-то рассказывал, мне казалось, что он шутит, но иногда степень его серьезности было не так-то легко определить. Я хорошо помню, как однажды летним вечером, когда мы: отец, Джим, я и он – засиделись на кухне после того, как женщины ушли, он завел разговор о Шотландии и ее отношениях с Англией.

– Когда-то у вас был свой король, вы жили по своим собственным законам, которые принимались в Эдинбурге, – сказал он. – Ваши сердца не наполняются гневом и отчаянием оттого, что теперь вами управляют из Лондона?

Джим вытащил изо рта трубку.

– Это наш король стал править Англией{45}, так что, если чьи-то сердца и должны наполняться отчаянием, то не наши, – сказал он.

Очевидно, для иностранца это было новостью, на минуту он замолчал.

– Хорошо, но вы живете по законам, которые принимают они, разве это правильно? – после некоторого раздумья спросил он.

– Нет, конечно, было бы неплохо, если бы Парламент переехал обратно в Эдинбург, – сказал отец, – но я так занят своими овцами, что у меня нет времени думать еще и об этом.

– Об этом должны думать молодые, – посмотрел де Лапп на нас с Джимом. – Когда по стране нанесен удар, вставать на ее защиту надлежит молодым людям.

– Да, эти англичане действительно иногда слишком много на себя берут, – поддержал его Джим.

– Если здесь многие так считают, почему бы не сформировать батальоны и не пойти маршем на Лондон? – горячо вскричал де Лапп.

– Это будет неплохая прогулка, – усмехнулся я. – Кто же поведет нас?

Эльзасец вскочил и коротко поклонился, приложив руку к сердцу.

– Для меня это было бы честью! – отчеканил он, но потом, услышав, как мы захохотали, рассмеялся и сам. И все-таки мне кажется, в тот миг он не шутил.

Возраст его оставался для меня загадкой. Для Джима Хорскрофта тоже. Иногда мы думали, что он уже довольно стар, только выглядел молодо. Иногда, наоборот, он казался нам молодым человеком, который выглядит старым. Его жесткие коротко стриженные каштановые волосы на макушке сильно редели, так что была видна блестящая кожа, к тому же тысяча тонких морщинок покрывала его, как я уже говорил, сильно загорелое лицо. Однако двигался он как молодой, полный сил человек, был силен и вынослив, мог целыми днями ходить по холмам или плавать на лодке по морю. В конце концов мы решили, что ему, пожалуй, где-то около сорока или сорока пяти, хотя для нас оставалось загадкой, как в таком возрасте ему удалось столько повидать. Но однажды, когда мы разговорились о возрастах, он нас удивил.

В разговоре я упомянул, что мне двадцать лет, а Джим сказал, что ему двадцать семь.

– Значит, из нас троих я старше всех, – заметил де Лапп. Мы рассмеялись, потому что, по нашим подсчетам, он чуть ли не в отцы нам годился. – Но я ненамного старше, – уточнил он, удивленно подняв брови. – В декабре мне исполнилось двадцать девять.

И это даже больше, чем все его рассказы, заставило нас понять, какой необыкновенной была жизнь этого человека. Увидев наше изумление, он засмеялся.

– Да, я много чего повидал в жизни! – воскликнул он. – Можно сказать, жил и днем и ночью. Когда мне было всего четырнадцать, я командовал ротой в битве{46}, в которой сошлись пять наций. Когда мне было двадцать, я ездил в карете с королем, и он бледнел от того, что я ему говорил. В том году, когда я достиг совершеннолетия, я участвовал в разделе великого королевства и помог занять трон новому королю{47}. Mon Dieu, довелось мне пожить!

И это было самое большое признание о прошлой жизни, которое я от него слышал. Когда мы попытались еще что-то из него выудить, он лишь рассмеялся и покачал головой. Порой нам казалось, что все его рассказы – сплошная выдумка и он сам всего лишь умный проходимец. Неужели такой большой и талантливый человек, каковым он себя выставлял, стал бы терять время здесь, у нас в Бервикшире? Но однажды произошло нечто убедившее нас в том, что он действительно не так-то прост. Вы наверняка помните, что недалеко от нас жил старый офицер, тот самый, который плясал вокруг костра с сестрой и двумя служанками. Он уехал в Лондон прояснять какие-то вопросы со своей пенсией, пособием по ранению и возможным продолжением службы и задержался там до конца осени. Через пару дней после возвращения он пришел навестить нас и впервые тогда встретился с де Лаппом. Никогда еще я не видел, чтобы человек так удивлялся. Глаза у него полезли из орбит, и он, словно потеряв дар речи, целую минуту молча смотрел на нашего друга. Де Лапп все это время так же внимательно всматривался в его лицо, но, похоже, не узнавал.

– Сэр, я вас не знаю, – наконец сказал он, – но вы смотрите на меня так, словно видели раньше.

– Видел, – сглотнув, ответил майор.

– Боюсь, что вы ошибаетесь.

– Я могу поклясться, что видел.

– Где же?

– В деревне Асторга, в восьмом году{48}.

Де Лапп вздрогнул и с новым интересом посмотрел на нашего соседа.

– Mon Dieu, какое совпадение! – воскликнул он. – А вы были английским парламентером, так? Ну конечно же, теперь я вас вспомнил, сэр. Позвольте мне шепнуть вам пару слов.

Он отвел его в сторону и целых пятнадцать минут оживленно разговаривал с ним по-французски, что-то показывая руками и объясняя, а майор, внимательно слушая, изредка кивал седой головой. Наконец они, похоже, о чем-то договорились. Я слышал, как майор несколько раз повторил «Parole d’honneur»[14], а в конце – «Fortune de la guerre»[15], слова, которые я без труда понял, так как, что ни говори, а Бертвистл был хорошим учителем. После этого я замечал, что майор никогда не разговаривал с нашим постояльцем так же свободно, как мы. Обращался к нему он с почтительным поклоном и вообще проявлял огромное уважение. Много раз я спрашивал майора, что ему известно об этом человеке, однако он всегда уходил от ответа, и ничего добиться от него я так и не смог.

Все лето Джим Хорскрофт провел дома, а осенью поехал обратно в Эдинбург на зимний триместр{49}. Поскольку мой друг собирался с головой уйти в учебу, чтобы следующей весной наконец получить диплом, он заранее объявил, что до Рождества не вернется. Во время прощания с кузиной Эди он пообещал, что они поженятся, как только он получит право практиковать. Если когда-нибудь мужчина и любил всем сердцем женщину, то это был Джим, и она его тоже сильно любила, потому что во всей Шотландии ей было не найти мужчину более красивого, чем он. Однако, когда он заговорил о свадьбе, она, по-моему, легонько вздрогнула от мысли, что ее прекрасным мечтам суждено обернуться жизнью с простым сельским врачом. Но выбор у нее был небольшой – я и Джим, и она выбрала лучшего из нас.

Конечно, был еще де Лапп, но нам он всегда казался не нашего поля ягодой, поэтому на его счет никто не задумывался. Я тогда не мог с уверенностью сказать, что вообще Эди о нем думает. Когда Джим был дома, они почти не замечали друг друга, но после того, как он уехал, немного сблизились, и это было понятно, потому что теперь у нее стало больше времени. Пару раз она заговаривала со мной о де Лаппе, и, насколько я мог понять из ее слов, он ей не нравился. И все же я замечал, что, если по вечерам он где-то задерживался, она начинала беспокоиться, а рассказы его так вообще слушала с упоением и каждый раз забрасывала его кучей вопросов. Она допытывалась у него, что носят королевы и по каким коврам они ходят, пользуются ли заколками для волос, сколько перьев у них в шляпах… Мне в конце концов начинало казаться, что человек просто не может помнить всех этих мелочей, но ни один из ее вопросов не оставался без ответа. Де Лапп с такой охотой и так обстоятельно отвечал, был так галантен, что я даже удивлялся, почему она его недолюбливает.

Итак, прошло лето, миновала осень и добрая часть зимы, мы по-прежнему жили не тужили в нашем старом Вест-инче. Наступил 1815 год. Великий император все так же томился на острове Эльба. Послы всех стран собрались в Вене, чтобы решить, что делать со шкурой поверженного льва{50}. Мы в нашем тихом уголке Европы занимались своими делами, разводили овец, ездили на ярмарки в Бервик, по вечерам собирались у камина, который топили торфом, и разговаривали. Нам не приходило в голову, что все эти великие и могущественные люди могут иметь к нам какое-то отношение. Что касается войны, все были уверены, что великая тень ушла навсегда и что, если союзники не перессорятся между собой, ближайшие лет пятьдесят в Европе не прогремит ни один выстрел.

Однако одно происшествие, которое случилось в то время, мне запомнилось особенно. Было это где-то в середине февраля, и, прежде чем продолжить свое повествование, я хочу вам о нем рассказать.

Я не сомневаюсь, что вы прекрасно представляете, как выглядят старинные замки, которые стоят на границе Шотландии и Англии. Это простые четырехугольные громадины, предназначавшиеся для того, чтобы местные жители могли укрываться в них от набегов разбойников. Когда Перси со своими людьми переходил границу, фермеры загоняли скот на двор замка, запирали большие ворота и разжигали огонь на башне, который должны были заметить на всех соседних башнях, где тоже зажигали огни, и так известие о вторжении летело по горам Ламмермура и достигало Пентлендс{51} и Эдинбурга. Но эти старые крепости, конечно же, давно утратили свое значение и теперь постепенно ветшали и разрушались, служа пристанищем разве что для диких птиц. Много прекрасных яиц я насобирал для своей коллекции на башне корримьюрской крепости.

Как-то раз мне нужно было отнести записку в Лайдлоу Армстронгам, которые жили в двух милях от Айтона, и, поскольку путь был очень неблизкий, вечер застал меня в дороге. Было пять часов, солнце вот-вот должно было скрыться за горизонтом, и тропинка завела меня на вершину очередного холма. Там я остановился. Далеко впереди уже показался фронтон Вест-инча, но я смотрел в левую сторону, где возвышалась старая башня. Это была очень живописная картина: закат окрасил ее стены в красный цвет, позади широкой синей полосой раскинулось море. Любуясь этой красотой, я неожиданно заметил, что в одном из проломов в стене башни мелькнуло лицо.

Зачем кому-то понадобилось туда лезть, если пора гнездования еще не наступила? Меня это настолько удивило, что я решил в этом разобраться. Я свернул с тропинки и быстро зашагал к башне. Холмы вокруг старой крепости покрыты густой травой, поэтому я почти бесшумно подошел к полуразрушенной арке с осыпающимися стенами, где когда-то были ворота. Я осторожно заглянул во двор и увидел Бонавентуру де Лаппа, который стоял в проломе, в котором я его и заметил. Он стоял ко мне боком, и мне стало понятно, почему он меня не видел: он очень напряженно смотрел в сторону Вест-инча. Когда я сделал следующий шаг, каменная щебенка скрипнула у меня под ногами, и он резко повернулся.

Де Лапп был не из тех людей, которых легко привести в замешательство. Ни один мускул не дрогнул у него на лице, словно он уже битый час именно меня тут дожидался, и все же что-то в его взгляде указывало на то, что он дорого бы заплатил за то, чтобы я вернулся обратно на тропинку и пошел своей дорогой.

– Вот так так! – воскликнул я. – Что это вы тут делаете?