Жизнь продолжается! Демьяненко Андрей

Бумажное

Далее

Ангел

Когда мир трещит по швам, как старо-маленькие брюки на толстой жопе, когда отовсюду приходят вести о смерти или просто плохие вести, когда отворачиваются близкие, отталкивают любимые – ты спускаешься под землю.

В метро.

На Старой Деревне.

За плечами рюкзак, нагруженный хламом, и даже не придумать, что там есть ценного, дорогого. Просто вещи. Пропади этот рюкзак, вряд ли вспомнишь, что там было.

Слезятся глаза после бессонной ночи, поёт живот, болит нога, желудок и голова…

Что за дикий набор!?

На переходе, где-то в лабиринтах подземки подходит мужик.

Он вроде опрятно одет, над длиной (приблизительно, как у тебя) седой щетиной потерянные глаза.

У мужика неровная прыгающая походка. Его пошатывает. Но скорее не как пьяного, а как вдетого, – с некоторой нервозностью…

Он подскакивает и спрашивает: «Ты ничего не боишься?!»

И ты отвечаешь: «Ничего не боюсь!»

Он сжимает кулаки.

Несколько раз.

Сжал-разжал-сжал.

Ты ждешь, когда в его руке появится нож.

Он выбрасывает руку вперёд, большой палец оттопырен.

«Сломай мне палец! – восклицает он.

Глаза его всверливаютя в твой череп.

Знакомься! Теперь это твой Ангел.

Кулинария

Птенцы отношений

В детстве я держал птенца в руках. Его нежное, горячее тельце трепетало в моих сухих руках.

Я понял – это любовь.

Потом этот птенец умер.

Я взял его за лапки, вынес и похоронил. Я рыдал.

До сих пор тепло этого слегка оперенного птенца сидит у меня на руках.

Ты мне прислала ссылку. Эта ссылка суха, как мои руки. Зайду я на неё или нет – она умрёт, как птенец. Что за ерундень с этой ссылкой! Ми-ми-милые картинки с надписями. «Лав из» ей Богу!

Картинка первая гласит «Обниматься просто так». Двое на ней обнимаются, предметы быта кругом.

Ты не помнишь, когда я обнимал тебя просто… Для тебя непросто.

Мои руки сухи. Я чувствую – ты птица. Мне тебя не удержать.

Теплое тело твоё – магия. Я сдохну, если ты умрёшь.

Играет Дорз и ночь кругом. Такая темнота, что закрытые глаза можно считать открытыми. Я люблю тебя, птица. Но сейчас я открою дверь и выйду вон. Какие странные выходы: из смерти – в смерть. Из любви – в любовь.

Птица, птица, что с тобой!

Мне хватит сил дочитать следующий пункт? Ты прислала эту ссылку, чтобы посмотреть, как я буду умирать у тебя на руках.

Я поклюю червяков, я выживу! Ты спрашиваешь: «Что ты сделал по ссылке этой?»

Клевал червяков. Жил там.

Тебя я не спрашиваю. Ни о чем. Сил нет. Умираю.

Горячие руки. Птенец.

«Укрывать одеялом»…

Я укрывал тебя сотни и тысячи раз. Был в восторге от этого.

Что? Что там птенец?!

Мой жив! Смотри!

Тогда он умер, а сегодня выжил, вырос, окреп. Взлетел!

А твой? Как он? Я снова вспоминаю детство.

«Лети! Лети!» Покормил тебя червяками, зерном.

Птенец не хочет. Умер.

Над пропастью расставания

На волю

Человек

За печенинку ласки,

сахар доброго слова

давать лапы согласна,

ходить змейкой готова.

Наталия Тютикова

Про тень

Заботливый

«А по левому плечу – копыта опыта, – закончила она своё выступление и подошла ко мне, – Пойдем!»

«Бесёнок, бесенок», – пришептывая, я выводил её из кафе.

В метро она спросила: «А пойдем пешком до дома?»

«Пойдем», – пожал плечами я, хотя это было достаточно далеко.

«Я тебя люблю», – ткнулась она мне в щетку щеки словами.

Мы вышли из метро, и пошли по длинной-длинной дороге. Все пешеходы обгоняли нас, причем настолько, что скоро дорога впереди стала пустынной, только плелась позади фигурка, шатаясь от сугроба до сугроба. Фигурка замирала, рябила, падала, вскакивала и снова пыталась нас нагнать.

Я прибавлял шаг, и он прибавлял, цепляясь за сугробы и падая всё чаще.

Я оглядывался, приглядывая за ним.

«Что ты все смотришь?» – спросила она.

«За чёртом своим смотрю», – ответил я.

«Напился он в кафе, упадет, замерзнет в сугробе», – подумал я.

«Прости я быстро», – и я побежал назад.

Добежал до фигурки, посадил в карман и догнал её: «Бесёнок! Бесёнок! Домой идем!»

Я подхватил её под руку.

«Вот и дом наш виден».

Весенний танец

Здесь собираются мёртвые поэты

Ольге Туркиной

Автору сна об обществе мёртвых поэтов

Мы вернулись с поэтического вечера. Ты говорила о каком-то крутом стихотворении, о смерти. Поворачивала его ко мне разными боками, пока я не потерялся в ощущениях, и стихотворение не стало пузырем.

И слова твои обращались пузырями и кружили по комнате. Но всё медленней шевелились твои губы, и плавнее, и неторопливее отлетали пузыри. Последний пузырь угодил в мою голову и лопнул сном.

И снова интерьер арт-кафе. Черные стены, гасящие блики бедного освещения. Столы и стулья темного дерева. Я рассматривал знакомые и незнакомые лица поэтов, а люди эти с заинтересованностью следили за читающим со сцены. Человек читал разводы пузыря смерти. Все читающие, подталкиваемые аплодисментами, выходили трансформировать со сцены узоры пузыря.

Каждый в зависимости от темперамента, чувственности, красочностью словесных фигур изображал увиденное.

Все это создавало тень понимания о самом предмете.

Скука давила. Повесилась на моих ресницах, веки сомкнулись.

Я слышал это много раз.

Скука спрыгнула от понимания того, что помещение изменилось. Лучи стали тьмой, тень стала светом. На самый неосвещенный угол было больно смотреть. Там стояла ёлочка, забытая с Нового года, иголки ее были солнечными лучиками. Черные стены светились, там, где на них не падал свет. Сцена была невнятной, и поэт почти терялся в этом тумане мрака. Слова были яркими и красочными и по-иному воспроизводили структуру того же пузыря.

Смыслы были наполнены стремлением к жизни.

Один из поэтов был похож на кабанчика, он был розов лыс, широк с небольшим пятачком. От румянца его пеклись румяные стихи.

Другой, худой с плетьми руками, головой похожей на виноградину вещал что-то фруктовое.

У третьего, в огромных рыжих бакенбардах искрили огненные строки.

– Теперь ты!

Я понял что «ты» относится ко мне.

– Читай! Читай! Читай! – подхватил зал.

Я шагнул во тьму.

Я не считал себя поэтом, но в чёрной пелене я четко увидел ткань того, что нужно читать.

Точка стиха повисла в пустоте.

– Ты не мертвый? – раздалось в тишине.

– Вроде нет, – ответил я.

– Здесь собираются мёртвые поэты, – это заявление поставило в тупик и заставило по-другому посмотреть на сегодняшний вечер.

– То есть… – я собирался мыслями и ничего глупее спросить не смог. – То есть вы умерли?

– Да, – прошелся по залу шелест.

– И я могу на ваших заседаниях встретить Дельвига, Сологуба, Лохвицкую?

– Нет, не можешь. Их читают. Ты не встретишь здесь хоть сколько-нибудь популярного поэта. И не встретишь еще по одной причине: ты – живой.

Эта «й» повисла такой звенящей тишиной, что я понял – мне нужно идти.

Медленно-медленно, словно воздух вокруг обрел необыкновенную плотность, я двинулся к выходу. Пространство, которое можно было преодолеть в несколько шагов, развернулось многокилометровой дорогой.

Я думал о том, что у меня есть все шансы оказаться в обществе мертвых поэтов. И о том, что есть еще время… Время, чтобы там не очутиться.

Я распахнул дверь и вышел. Меня сразу обступили поэты живые.

– Ну как там?

– Как там?

– Как там?

Я ошарашено бормотал о том, что все вы исследуете смерть, и ваши представления о ней размыты, вам не дано ее познать. А ОНИ…

Они исследуют жизнь.

Я понял, что нахожусь внутри того пузыря, который только что лопнул в моей голове, я осторожно снял его с себя и отдал тебе.

Не дрогнула ни единая ресничка, лишь губы твои приоткрылись.

Я смотрю на твоё любимое лицо и жду твоего пробуждения, жду, пока ты мне расскажешь о своём сне.

Пароли от любви не сменишь…

Вчера-сегодня-завтра

Переливал…

Пусть огненной бабочкой бьется рот

Посвящается ОТ

и её вдохновляющим снам.

Сегодня мне приснился сон, что я поэт. Я был наполнен порохом текстов. Я чувствовал силу, каждая крупинка слова обладала мощностью, потенциалом.

И вот я уже в зале со скучающими зрителями. Знакомые и незнакомые лица, заполненные скукой. Мне необходимо развеять скуку и я начинаю сеять стихи. Эти тексты гипертрофированно восхитительны, я воспламеняюсь их слаженностью и необычностью, и зрители воспламеняются. Я читаю и замечаю, как начинает гореть человек в костюме, черный галстук в языках пламени, вспыхивает борода, огненной бабочкой бьется рот. Девушка в сереньком платьице начинает дымиться, и ткань ее наряда вдруг разъедается рыжим лишайником несмелого пламени, стразы в ее ушах становятся рубинами. Каждый человек в зале – факел! Это же люди! – охватывает меня страх.

Я продолжаю читать, и их огонь разгорается всё сильнее.

Приходит внезапное своей простотой решение: чтобы они прекратили гореть, мне надо заткнуться. Иначе, они сгорят дотла эти люди… Мои знакомые и незнакомые…

Ночь. В окно светит фонарь. В его свете четко видны кадры моего сна. Я перебираю их как игральные карты и понимаю, что в каждом человеке живет автор и этот автор боится воспламенить окружающих. Он работает над формой, видом огня и получается подделка – искусственный камин. Я видел лица этих людей, и они не боялись. Тогда зачем мне этот страх? Ведь стихия в каждом из нас. Достаточно её только выпустить. Не поленится, не моделировать… А ВЫПУСТИТЬ! Я понял свою силу.

И понял, почему поэты читают поэтам. Творец не боится страстей стихий. А все окружающие – это тот я, наполненный страхом, страхом изменений. Буйство стихии – это максимальное воздействие, перевоплощающее прежний маленький мирок, за который мы держимся всеми конечностями, пытающиеся удержать в лапках песчинку.

Я заслонил веками ночь, чтобы вынести из сна нового себя.

Размышление об устройстве ада

Точка отсчета

Эхо точки отсчета

Стихотворная шутка

Продолжить чтение