Ниндзя в тени креста Гладкий Виталий

Гоэмон стоял на вершине холма и внимательно рассматривал город, раскинувшийся в котловине. Грамотный мальчик хорошо знал историю возникновения Киото. Город был основан давным-давно, почти тысячелетие назад императором Камму как новая столица вместо прежней – Нару. Город начали строить в долинах рек Камо и Кацура, связывавших его с оживленной морской бухтой Нанива. Наименовали новое местопребывание императора Хейан-кё – «Столица мира и покоя». Впрочем, столицу называли еще и Караку – «Цветочная столица», Раку – просто «Столица», Хоккё – «Северная столица» и многими другими именами. С течением времени эти названия начали постепенно выходить из употребления, и место пребывания императора стало именоваться просто Киото – «Столичный город».

Своими очертаниями он напоминал прямоугольную доску японских шахмат сёги, уложенную длинной стороной по направлению с севера на юг и разделенную улицами на прямоугольные кварталы. В северной части города находился императорский дворец и усадьбы придворных вельмож, в центре селились в основном родовитые самураи, а в южной части теснились домики ремесленников и городской бедноты.

Столица была окружена оградой со рвами – внешним и внутренним. Длинная сторона ограды равнялась примерно полтора ри[29], а короткая около одного ри. С севера, востока и запада к городу вплотную подступали цепи невысоких гор, вернее, зализанных временем холмов. Главные ворота Киото находились на южной, не загороженной горами стороне. На востоке к городу примыкала река Камогава, протекавшая снаружи ограды восточного фасада. Ограда столицы представляла собою земляной вал с палисадом наверху. Киото состоял как бы из двух городов: хорошо укрепленного кремля – дайдайри и жилого посада – сато.

Кремль располагался в крайней северной части Киото, почти посредине города, и занимал пространство между улицами Итидзиёодзи – улицей первого квартала, и Нидзёодзи – улицей второго квартала. Он имел множество названий: дайдайри – «великое внутри», кюдзё – «дворцовый замок», дайри – «внутренность», и кокё – «императорское местопребывание». Дайдайри заключал в себе императорские дворцы и разные правительственные учреждения. Тремя параллельными оградами кремль делился на три пояса. Два из них (внутренний и средний), расположенные один в другом, составляли дайри – императорские дворцы. Те дворцы, которые служили непосредственно императору, находились за оградой внутреннего пояса. Главнейшими из них были Сэйрёдэн, где помещался сам император, и Сисиндэн. Он предназначался для официальных приемов и назывался «кинри».

Внутренняя ограда и расположенные в ней ворота назывались общим именем Комон; все внутреннее пространство дайдайри охраняла лейб-гвардия – коноэфу. Главные ворота – Сёмэймон – находились на южной стороне Комон. В среднем поясе, принадлежавшем также к дайри, располагались несколько менее важных учреждений, обслуживавших императора. Окружавшая его ограда тюкаку – средняя ограда, также имела несколько ворот. Полосу между внутренней и средней оградами охраняла императорская гвардия – хёэфу.

Во внешнем поясе, заключенном между средней и внешней оградами, находились разные правительственные учреждения, в том числе дадзёкан – государственный совет, и разные министерства – сё. Это был особый правительственный город – центральное присутственное место. В окружавшей пояс внешней ограде (гайкаку) было четырнадцать ворот, носивших общее название Кюдзёмон – дворцово-замковые ворота; так же именовалась и вся внешняя ограда.

Главные ворота в дайдайри были расположены на южной стороне Кюдзёмон и назывались Судзакумон – «Ворота красной птицы», то есть юга. От Судзакумон шла на юг через весь город широкая улица Судзаку-одзи. Охрану пояса, заключавшегося в Кюдзёмон, несла дворцовая гвардия – эмонфу, под наблюдением которой находился как внешний пояс дайдайри, так и пространство, прилегавшее непосредственно к внешней ограде снаружи ее, и даже весь посад Киото, который гвардейцы время от времени патрулировали.

Все эти сведения всплыли в голове Гоэмона не случайно. Несмотря на то, что он никогда не был в Киото, столицу юный синоби знал как свои пять пальцев. Он мог пройти ее с закрытыми глазами, если бы понадобилось. Или самой темной ночью. Его готовили к внедрению в Киото, поэтому обучили многим тонкостям городского этикета и прочим вещам, о которых деревенщина – простые гэнины горных кланов – не имела понятия. А уж местность, где должна была проходить его деятельность, требовалось знать досконально.

Бросив последний взгляд на окружавшие Киото холмы, заросшие лесом, где соседствующие с маленькими деревушками дворцы самураев и храмы напоминали россыпь разноцветных камней, небрежно рассыпанных в зеленой траве, мальчик поторопился вслед купеческому каравану, который уже приближался к воротам столицы. Купец в знак благодарности за свое спасение (что ни говори, а предупреждение юного коробейника пришлось очень кстати) взял Гоэмона в свой караван и даже приказал пристроить его короб-лоток с разными безделушками на одну из вьючных лошадей. Юный синоби притворился смущенным и пытался отказаться от такой чести, но купец был настойчив, и ему пришлось смириться.

Казалось бы, зачем Гоэмону противиться? Ведь именно этого он и хотел – примкнуть к какому-нибудь купеческому каравану, чтобы до самого Киото чувствовать себя в полной безопасности. Мало того, купец взял своего спасителя на полное довольствие, и бедному коробейнику пришлось покорно кланяться и благодарить его за такую неожиданную милость – ему хорошо было известно, что купцы не отличаются излишней щедростью и благотворительностью. Все-таки Гоэмон не ошибся, когда посчитал купца хорошим человеком.

Во всей этой ситуации было всего лишь одно серьезное «но» – сюккё. Оказалось, что столь великолепно владеющий кусаригамой буддист тоже примкнул к каравану купца. У Гоэмона уже не было ни малейшего сомнения, что он не тот, за кого себя выдает. Чтобы так ловко управляться с кусаригамой, нужно долго и упорно учиться обращению с этим очень опасным и смертоносным оружием. Способов защититься от него было крайне мало. Искусный мастер мог при помощи кусаригамы с легкостью одолеть как мечника, так и лучника. Видимо, человек, надевший личину сюккё, был телохранителем купца, который нанял его в одном из кланов ниндзя.

Скорее всего, сюккё обучался в школе ниндзюцу Иссин-рю. Кусаригамы этой школы выделялись среди других очень длинной цепью и прямым лезвием, заточенным с двух сторон. (Именно внешней стороной лезвия сюккё полоснул по горлу второго ронина.) Кроме того, кусаригама сюккё имела металлическую гарду для защиты рук, что только подтверждало его принадлежность к семье, с которой клан Хаттори был не в ладах. Поэтому юный неопытный синоби приготовился к любым неожиданностям. И они не заставили себя долго ждать.

На следующей ночевке в небольшой деревне Гоэмона ждало с виду простое, но очень нелегкое для любого синоби испытание. Мальчик был уверен, что сюккё обязательно устроит ему проверку. Кому как не «странствующему буддисту» знать, что ниндзя бывают разных возрастов и могут иметь множество личин. Телохранитель купца взял Гоэмона на заметку хотя бы потому, что мальчик не побоялся предупредить купца о замысле ронинов. Обычно люди низкого звания панически боялись связываться с отверженными самураями, которые отличались свирепостью и большой жестокостью.

Гоэмон знал, что сюккё не выпускает его из виду, постоянно за ним наблюдает, следит, как кот за мышью, хотя внешне это никак не проявлялось. Со своей стороны мальчик тоже старался по возможности держать «странствующего буддиста» в поле зрения. Потому он и заметил, как сюккё подошел к группе малышей, которые играли прямо посреди деревенской площади, и что-то им долго втолковывал. А затем угостил их аманатто – сушеными бобами, покрытыми сахарной глазурью. Похоже, это была плата. Но за что? Гоэмон почему-то не думал, что суровый ниндзя неожиданно проникся нежной любовью к чужим детям.

Вскоре все объяснилось самым элементарным способом. Малыши играли с волчком – любимой игрушкой японской детворы. Гоэмон и сам любил запускать волчки. Умельцы клана Хаттори делали в них отверстия, и волчки при вращении высвистывали на разные лады. Женщины клана даже гадали с помощью волчка. Правда, он был сделан из кости и украшен ажурной резьбой. Но та игрушка, с которой возились деревенские дети, была обычным примитивным волчком, сделанным из бурой глины.

Постепенно дети приблизились к тому месту, где стоял Гоэмон, дожидаясь, пока слуги купца управятся с лошадьми и пока его не пригласят в харчевню. Свою коробейку с товаром, плетенную из прочного луба, он давно снял с лошади и положил ее отдельно от тюков с товаром – чтобы сюккё не пришлось ее долго разыскивать. Юный синоби был абсолютно уверен, что телохранитель купца обязательно проверит содержимое короба. Ведь в нем можно было хранить много чего из обширного арсенала ниндзя.

Отвлекшись на миг от созерцания детской забавы, Гоэмон вдруг услышал предостерегающий крик какого-то малыша. Оглянувшись, он увидел, что волчок, запущенный умелой рукой, быстро вращаясь, мчится ему под ноги. Все дальнейшее произошло автоматически. Юный синоби мгновенно напрягся, чтобы стремительным прыжком убраться с пути игрушки, тем самым продемонстрировав свою потрясающую реакцию… но тут же из глубины подсознания словно дунуло ледяным ветром, сковав мышцы. Гоэмон попытался неуклюже отступить в сторону, за что-то зацепился и упал, вызвав смех окружающих.

Как он в этот момент благодарил старого Хенаукэ! Старый айн словно знал, что юного синоби могут подвергнуть подобному испытанию. Он учил Гоэмона не поддаваться на различные провокации, которые устраивались, чтобы узнать, не принадлежит ли человек к «демонам ночи». Ведь все ниндзя обладали потрясающей реакцией; некоторые могли даже стрелы ловить на лету. А уж среагировать на волчок – тем более. Мало того, Гоэмон успел бы при желании подставить руку и заставить игрушку вращаться на ладони.

Поднявшись, юный синоби отряхнулся и бросил быстрый, незаметный взгляд на сюккё. «Буддист» сидел камне и безмятежно улыбался, подставив лицо последним лучам заходящего солнца. Он уже не глядел в сторону мальчика. Похоже, Гоэмон проверку прошел успешно…

Формальности возле главных ворот столицы Расёмон юного коробейника практически не коснулись. Страж ворот – кадобэ, гвардеец эмонфу, – скользнул по нему безразличным взглядом и буркнул: «Проходи!» Каждый день в столицу прибывали из провинции сотни разных нищебродов и побирушек. А коробейки по Хондо таскали только самые бедные слои населения, чтобы заработать монету-другую и не помереть с голоду. Смута годов Онин, начавшаяся сто лет назад, когда представители клана Асикага никак не могли поделить титул сёгуна, многих сделала нищими. Случалось, что многотысячные армии самураев сражались прямо на улицах Киото. Город был наполовину разрушен и не оправился от страшных потрясений до сих пор. А уж о провинциях и говорить нечего. Многие деревни пришли в запустение, поля зарастали бурьяном, по всей стране рыскали шайки разбойников – бывших крестьян и ронинов. Самураи не укладывались спать, не положив под голову меч, а прочий народ – нож или дубинку.

Улица Судзакуодзи, которая шла от ворот Судзакумон, расположенных на южном фасе дайдайри, и доходила до ворот Расёмон, делила посад Киото на две части: Сакё – «левую столицу», восточную часть посада, и Укё – «правую столицу», западную часть сато. Гоэмону нужно было попасть в Укё, где его ждал приют и всевозможная помощь в выполнении задания. Он недолго искал нужный дом, благо все городские кварталы были пронумерованы и иероглифы с нумерацией бросались в глаза на каждом шагу.

Дом, который нужен был Гоэмону, стоял на опорных столбах с каменными основаниями и был приподнят над землей на половину высоты его роста. Он представлял собой каркас с раздвижными стенами. Каркас дома соорудили легким и гибким, что уменьшало разрушительную силу при землетрясениях, которые на острове Хондо случались довольно часто. Кровлю дома сделали тростниковой, с большим навесом, под которым располагалась веранда. Все детали веранды были тщательно отполированы и покрыты стойким лаком, чтобы предохранить их от воздействия влаги. Конек крыши украшали изогнутые фигуры позолоченных «сати» – рыб-драконов, которые, по поверью, защищали дом от пожаров.

Ширина фасада была обычной для городских строений Киото – чуть меньше пяти кэн[30], но в глубину двора дом был вытянут примерно до двадцати кэн. Поскольку запрещено было строить большие дома, сначала богатые горожане Осаки, а затем и Киото создали особый тип строения, в котором строго соблюдалась регламентированная ширина фасада, зато в глубину дом имел протяженность в четыре раза больше. А чтобы не платить налог на окна, фасад делали полностью глухим, с одной узкой дверью, закрытой деревянной решеткой и заклеенной полупрозрачной бумагой, пропускавшей свет в помещение. Скромность и безыскусность фасада дома обычно восполнялась богатством и роскошью его внутреннего убранства.

Вокруг дома был разбит небольшой, но очень симпатичный сад, в котором лежало несколько замшелых камней. В дальнем конце сада находился крохотный чайный домик с бассейном возле него. К нему вела дорожка, вымощенная плитами. Едва Гоэмон оказался в саду, как городской шум словно растворился, растаял в благостном покое, царившем в небольшой усадьбе. Юный синоби подошел к дому, поднялся на веранду и взял в руки молоточек, подвешенный на цепочке, чтобы предупредить хозяев о прибытии гостя, в общем-то, незваного.

И в этот момент он остро ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Он не нес в себе угрозы, тем не менее находиться под его обстрелом было неприятно. Гоэмон понял, что хозяин дома (вернее, хозяйка; тюнин предупредил, что ее зовут Хотару) смотрит на него через какую-то щель, незаметную на первый взгляд. Это была разумная предосторожность, не мог не отдать должное хозяйке дома Гоэмон. И невольно восхитился ее потрясающим слухом: по привычке синоби он приближался к дому практически бесшумно, благо подошва его походных дзори[31] для прочности была подшита мягкой кожей.

Впрочем, в этом не было ничего необычного. Гоэмона предупредили, что Хотару его дальняя родственница, тетушка, которая давно ушла из клана, переселившись в Киото. По какой причине, зачем ушла, никто не счел нужным объяснять. Она должна была предоставить мальчику без лишних расспросов кров и пропитание до того времени, пока он не выполнит свою миссию. И все. Естественно, и он в свою очередь должен был держать язык за зубами и безупречно играть свою роль сёнина, который потянулся в столицу в надежде что-то заработать, дабы помочь семье. Такое разделение ролей – гостеприимной тетушки и племянника-бедолаги – должно было вполне устроить обе стороны. А также шпионов сёгуна, которые искали злоумышленников едва ли не среди грудных младенцев.

Гоэмон практически не сомневался, что Хотару-сан, как и его мать Морико, – куноити. И отправилась она в Киото не по своей воле, а по приказанию дзёнина. Похоже, Хотару была очень опасной особой, о чем говорило даже ее имя, которое имело двойное значение – «светлячок» и «могила».

Главным оружием куноити были красота, изворотливость и преданность своему клану. Они могли быть гейшами, служанками и вообще заниматься самой разнообразной деятельностью. Лишенные возможности носить меч, уступая мужчинам в физической силе, куноити использовали заколки для волос и веера, которыми наносили удары в горло и лицо противнику.

Были среди куноити и великие мастера ниндзюцу. Они предпочитали в качестве оружия обыкновенную, с виду совершенно безобидную иглу для пошива платья. Когда самурай предавался любви с куноити, она вонзала иглу в особую точку на его теле. Обычно смерть наступала мгновенно, но чаще страстный любовник замечал лишь легкое покалывание. Спустя два-три дня самурай умирал в страшных мучениях – его настигало удушье или происходил разрыв сердца. Но никто не мог связать эту ужасную смерть с визитом красавицы, которая заходила к нему несколько дней назад.

Если самураи раскрывали куноити, ее отдавали на поругание страже и лишь потом убивали со страшной жестокостью. Поэтому женщины-ниндзя в минуту опасности следовали древнему ритуалу самоубийства – производили дзигай, удар ножом в шею. Делали они это хладнокровно, показывая врагам полное презрение к смерти.

«Красивая, наверное…», – подумал Гоэмон о своей «тетушке». Судя по вполне приличной усадьбе, находившейся неподалеку от центра Киото, она была замужем за состоятельным самураем. (То, что Хотару-сан вдова, ему сообщили.) Но когда Гоэмон аккуратно постучал молоточком и женщина появилась на пороге дома, у мальчика даже челюсть отвисла от изумления – перед ним стояла полубогиня.

Женщины клана Хаттори не могли позволить себе дорогих одежд. Деньги, которые получал дзёнин от заказчиков, расходовались бережно, и большая часть их хранилась в тайниках – берегли на голодный «черный» год. А такие годы случались часто, особенно в засуху, когда урожай риса пропадал на корню. Поэтому платье деревенских женщин хоть и было чистым и опрятным, однако не блистало новизной и дорогими тканями.

Кимоно госпожи Хотару было пошито из дорогой ткани лазоревого цвета, на которой искусный мастер изобразил гору Фудзи и цветущую сакуру, а широкий пояс – фукуро-оби – изготовлен из парчи и был, пожалуй, дороже, нежели вся ее одежда, верхняя и нижняя. «Тетушка» и впрямь оказалась очень красивой, хотя лучшие ее годы уже прошли. Тем не менее искусный макияж делал женщину значительно моложе своих лет. Удлиненный овал лица, раскосые глаза с узкими и высокими бровями, маленький рот, похожий на небольшой красный цветок, белая, как снег, кожа, на которую пошло немало белил, губы, подкрашенные зеленой краской, – все это великолепие изрядно смутило юного синоби.

Наверное, госпожа Хотару ждала гостей, потому что ее кимоно – иротомэсодэ – было предназначено для чайных церемоний. Гоэмон не ошибся и в ее статусе; она и впрямь оказалась вдовой родовитого самурая, так как на кимоно были вышиты пять изображений камон[32] – своего рода семейных гербов. В руках «тетушка» держала веер, на который Гоэмон бросил быстрый взгляд с некоторой опаской. Уж ему-то хорошо было известно, настолько грозным оружием может быть этот совершенно безобидный с виду предмет в руках куноити.

Гоэмон низко поклонился и сказал:

– Коннитива[33], госпожа Хотару-сан!

Хозяйка дома ответила на поклон и вежливо улыбнулась, но взгляд ее был острым и настороженным. При этом она как бы случайно прикрыла веером самые уязвимые точки на своей груди. Гоэмон совершенно не сомневался, что это был тэссен – боевой веер. Он состоял из связанных между собой металлических пластин, заостренных по краю. Мастер, который делал веер для госпожи Хотару, замаскировал пластины тканью с красивым рисунком. Тэссен можно было использовать и как дубинку (в сложенном виде), и наносить опасные порезы. В сочетании с ножом это было очень опасное оружие.

– Примите этот подарок и окажите мне гостеприимство, – продолжил юный синоби, изображая предельную почтительность.

Он протянул хозяйке дома небольшой сверток – квадратный кусочек ткани, в которую было завернуто нэцкэ[34] в виде крохотной тыквы-горлянки, сработанной из слоновой кости. Искусный резчик даже ухитрился изобразить на миниатюрной тыкве иероглифы и древесные листья. Нэцкэ в виде тыквы-горлянки считалось талисманом, который даровал здоровье и долгую жизнь.

Вежливо поблагодарив за подарок, госпожа Хотару пригласила Гоэмона в чайный домик. Немало повидав на своем веку, она знала, что молодые люди всегда голодны, поэтому первым делом нужно было накормить гостя (пусть и незваного) и напоить чаем, чтобы он расслабился после длинной дороги. То, что он пришел из ее родной провинции Ига, госпожа Хотару поняла сразу, едва увидев нэцкэ. Так тонко резать талисманы мог лишь один мастер, который принадлежал к клану Хаттори.

Однажды он попал в капкан, и чтобы выбраться из хитрой ловушки, ему пришлось отрезать себе ногу. Пока незадачливый синоби лечился, у него неожиданно проснулся большой талант резчика по камню и кости. С той поры его перестали использовать как лазутчика, потому что своими высокохудожественными творениями он приносил клану большую прибыль.

Госпожа Хотару провела мальчика по дорожке к бассейну с водой, где он умылся и прополоскал рот. Оставив его наедине со своими мыслями немного отдохнуть на скамейке возле водоема, она быстро вернулась в дом, прошла в потайную комнату без окон, напоминавшую кабинет алхимика, и зажгла масляный светильник. В помещении, напоминавшем деревянный сундук больших размеров, находилось много сосудов разнообразных размеров и форм как стеклянных, так и керамических, несколько каменных ступок, перегонный куб, жаровня, а под потолком висели пучки лекарственных трав и кореньев. Похоже, Хотару-сан кое-что смыслила в тайной науке синоби.

Она налила в чашку какую-то жидкость, макнула туда лоскут, в который было завернуто нэцкэ, и на светлой ткани явственно проступили очертания иероглифов. Госпожа Хотору прочитала послание, с удовлетворением улыбнулась и бросила лоскут на низенький столик. Она и впрямь была довольна собой, точно рассчитав время появления юного земляка в своем доме. Сообщение о его прибытии принес ей почтовый голубь.

Хозяйка дома потушила светильник, щелкнул замок, и в тайной комнате воцарилась темнота. Но сумей кто-нибудь в этот момент рассмотреть тканевый лоскут, его удивлению не было бы пределов. Прежде ясно видимые иероглифы вдруг начали терять очертания, расплываться и спустя какое-то время они вообще исчезли. Для непосвященных в тайны ниндзя это было сродни волшебству.

Такой способ передачи сообщений впервые придумала знаменитая куноити Чийоме Мочизуки. Она была женой военачальника-самурая. Когда ее муж ушел на войну, а Чийоме осталась на попечении дяди мужа, известного даймё Такэда Сингэна, он дал ей задание завербовать побольше женщин, чтобы они образовали подпольную шпионскую сеть. Чийоме привлекла к этому делу около трехсот молодых девиц – в основном сирот, бывших проституток и жертв войны. Соседи Чийоме Мочизуки считали, что богатая аристократка содержит неофициальный приют для пострадавших девушек, а на самом деле она обучала их тайному ремеслу синоби.

Более опасных особ, чем ее ученицы, трудно было представить. Они действовали в разных обличьях. Врагу Такэды Сингэна безопасней было провести ночь в постели с ядовитой змеей, нежели с воспитанницей Чийоме Мочизуки. Похоже, и госпожа Хотару имела какое-то отношение к этой опасной персоне, но Гоэмон об этом даже не думал, хотя его мать Морико, опытная и в свое время удачливая куноити, предупреждала сына о коварных искусительницах Чийоме Мочизуки, с которыми ей иногда приходилось соперничать. Увы, он пока ничего не смыслил в тайных политических игрищах, которые затевали владетельные князья и сёгун. В данный момент изрядно проголодавшегося за дорогу юного синоби больше волновал пустой желудок, и он с нетерпением ожидал возвращения «тетушки».

По правде говоря, Гоэмон, сидя на скамейке, сильно волновался. Возможно, тому способствовала непривычная обстановка, а может, какие-то странные булькающие звуки, при некотором усилии воображения превращавшиеся в довольно унылую, мрачную мелодию. Юный синоби даже не удержался и попытался найти источник этих звуков. А когда нашел, то с облегчением вздохнул: это была суйкинкуцу – своеобразное музыкальное приспособление, используемое в садах. Оно состояло из перевернутого и зарытого в землю большого кувшина, над которым стояла лужица. Капли воды, постепенно проникая в кувшин через отверстия в его донышке, издавали, в общем-то, приятные булькающие звуки, которые напоминали несложные мелодии. Звуки суйкинкуцу можно было сравнить с колокольчиком или японской цитрой кото.

Возвратившись, госпожа Хотару пригласила Гоэмона в чайный домик, и он, оставив свою обувь на специальном камне и низко пригнувшись, нырнул в дверь, высота которой не превышала трех сяку[35]. По древней традиции гость должен был буквально вползать внутрь чайного домика для того, чтобы он смирил свою гордыню и буйный нрав.

Комната, в которой оказался Гоэмон, была лишена каких-либо украшений, кроме чайной посуды и висящего на стене свитка с изречением. Согласно традиции, выразив восхищение красотой старинной посуды и нелакированного керамического чайника, юный синоби уселся за низенький столик. Госпожа Хотару разожгла в специальной жаровне огонь, подвесила над тлеющими угольями чайник, бросила в жаровню благовония, и по комнате разлился приятный сладковатый запах. После этого она подала рис (много риса! не поскупилась…), маринованные ростки бамбука и на десерт большой кусок рисового мармелада. Гоэмон уплетал все это, особо не церемонясь, как истинная деревенщина, а госпожа Хотару наблюдала за ним с затаенной усмешкой и грустью. Видимо, она вспоминала свои юные годы.

Затем приступили, собственно, к самой чайной церемонии. Госпожа Хотару взяла чайную мисочку, метелочку для размешивания чая, бамбуковый совок, салфетку и все это положила возле кувшина с водой. Затем она совочком насыпала в мисочку растертый в фарфоровой ступке зеленый чай, залила его горячей водой, долго размешивала и под конец этого действа добавила еще немного горячей воды. Получился очень густой напиток, похожий на суп. Судя по количеству чая, который хозяйка дома засыпала в чайную мисочку, он получился очень крепким, бодрящим, как раз такой, какой и нужен был юному синоби, чтобы восстановить силы.

Конечно, чайная церемония была несколько скомканной и не совсем соответствовала этикету – Гоэмон не принадлежал к числу очень уважаемых гостей, тем не менее гостеприимство госпожи Хотару было выше всяких похвал.

По окончании чайной церемонии госпожа Хотару провела Гоэмона в дом и показала ему крохотную комнатку, которая на какое-то время должна стать его пристанищем. С виду дом казался небольшим, но внутри был на удивление просторным, потому что в нем отсутствовала мебель, а внутренние перегородки раздвигались. Особенно понравилась Гоэмону его постель – татами. Они давно стали обыденными в домах аристократов и состоятельных горожан. Это были маты из рисовой соломы, плотно набитой внутри покрышки, которую ткали из тростника. Отдыхать на татами – одно удовольствие. Это не то, что на тонкой циновке, постеленной на жестком полу, как в родной деревне.

Впрочем, для юного синоби, который мог сладко спать где угодно, даже на голых камнях, или устроившись на дереве, это было не суть важно. Главное – безопасность. А судя по внутреннему устройству дома Хотари-сан, к этой проблеме она отнеслась со всей серьезностью. Первое, на что обратил внимание Гоэмон, был угуисубари – «поющий» пол. Едва он ступил на полированные доски пола, как раздались звуки, напоминающие соловьиную трель разной тональности. Мальчику был известен этот метод сигнализации, но в исполнении деревенских умельцев он производил только неприятный скрип. А здесь слышалось настоящее соловьиное пение. Юный синоби, проходя по дому, быстро сообразил, что каждая рулада помогает определить точное местонахождение злоумышленника, проникшего в дом.

Гоэмон совершенно не сомневался в том, что дом госпожи Хотару – настоящая ловушка и что в нем имеется и яма с острыми бамбуковыми кольями, прикрытая хитрой крышкой, и существуют различные потайные двери, и надстроен второй этаж – тайное помещение, высотой не более трех сяку, где можно спрятаться от нападения врагов, и вырыт подземный ход, который ведет за пределы усадьбы. Все эти сюрпризы хорошо были известны синоби клана Хаттори, и не только им, тем не менее в темноте «демоны ночи» часто попадали в такие ловушки, несмотря на весь свой опыт, ибо фантазия человеческая беспредельна, а его изощренный ум жесток и изворотлив.

На первый взгляд жилище госпожи Хотару выглядело обычно; лишь «поющий» пол несколько портил впечатление от этой обыденности. Только в нише токономы висел не свиток с изречением, а мастерски написанный портрет сурового самурая в полном воинском облачении, видимо, покойного супруга госпожи Хотару. В токономе стояла ваза с живыми цветами и курильница с тоненькими свечами. Несколько резковатый запах зажженных свечей защекотал ноздри Гоэмона и он с трудом сдержался, чтобы не чихнуть.

Нишу ограничивал столб «басира», представлявший собой практически необработанный ствол дерева, который контрастировал с тщательной отделкой всех остальных деревянных деталей внутреннего обустройства дома. В отличие от жилища Хотару-сан, в деревенских домах (как и в том, где жила семья Гоэмона) потолок считался излишеством. А здесь он был, притом украшенный удивительно красивой резьбой.

Столбы и прочие деревянные детали дома были тщательно отполированы и покрыты тонким слоем прозрачного черного лака, через который просвечивался естественный рисунок дерева. Это было очень красиво, не мог не отдать должное Гоэмон художественному вкусу покойного хозяина дома. Деревянные полы были настелены во всех комнатах дома, что говорило о состоятельности хозяев. Окна в доме закрывались прочными ставнями, а веранду от комнаты отделяли шоджи – легкие раздвижные решетки, заклеенные с одной стороны полупрозрачной бумагой.

Едва Гоэмон прилег на татами, как сразу же уснул, словно убитый. В дороге спать ему почти не пришлось, потому что он кожей чувствовал близкое присутствие сюккё. Похоже, «буддист» поверил, что мальчик – и впрямь тот, за кого себя выдает. Однако Гоэмон слишком хорошо знал правила и принципы синоби, чтобы расслабиться. Каноны ниндзюцу учат не доверять никому, даже неживой природе, которая в любой момент может оказаться рукотворной ловушкой.

Но в доме Хотару-сан он впервые почувствовал себя в полной безопасности, почти как дома. Он доверился «поющему» полу, который был лучше всякого стража. И все равно его сон был похож на поплавок удочки, неподвижно застывший на зеркальной поверхности старого пруда. Даже легкое прикосновение крохотной рыбешки к крючку с наживкой мигом оживляло поплавок, и по водной глади начинали разбегаться круги…

Утром, позавтракав, Гоэмон отправился на разведку. Прежде чем начать действовать, он должен был прочувствовать город во всех деталях, слиться, сжиться с ним, как он это делал, находясь в горах или в лесу. Ведь здесь все было для него ново, притом до такой степени, что он вдруг начал ощущать страх. Гоэмона окружало неимоверное количество людей, и ему казалось, что все они враги, которые только и ждут удобного момента, чтобы сцапать его и бросить в императорскую темницу.

Его страхи не были происками чересчур разыгравшегося воображения. Со слов тюнина он знал, что новый сёгун наводнил все города страны большим количеством кагимоно-хики – «вынюхивающих и подслушивающих», которые могли находиться под любой личиной. Были среди них и ниндзя-отступники, изгнанные из многочисленных кланов Хондо, и торговцы, и крестьяне, и даже самураи. Но если всех остальных Гоэмон не боялся, то встреча с бывшим ниндзя, превратившимся в ищейку сёгуна, его не вдохновляла. Рыбак рыбака видит издалека. Как ни маскируйся, а скрыть истинную сущность синоби, въевшуюся после длительных и порой жестоких тренировок в плоть и кровь, очень трудно.

Ниндзя мог отыскать в толпе себе подобного даже с помощью своего носа. Дело в том, что основной едой ниндзя были тофу[36], овощи, просо и орехи. Отправляясь на задание, синоби принимал пищу без запаха, по которому его можно было вычислить. К тому же продукты с сильным запахом могли вызвать расстройство желудка. А еще ниндзя-лазутчик должен был как можно чаще принимать водные процедуры, чтобы его не выдала вонь немытого тела. Эти требования были обязательными для всех синоби, и бывшие ниндзя, превратившиеся в кагимоно-хики, особенно те, у кого был изощренный нюх, принюхивались в толпе едва ли не к каждому подозрительному. И если у человека отсутствовал запах или его старались заглушить различными благовониями (в особенности это касалось мужчин), за ним сразу же устремлялась толпа шпионов.

Кроме того, нужно было опасаться городской стражи. Это были отряды самообороны – мати-ёкко, призванные противостоять разбойникам кабуки-моно. В такие отряды шли отнюдь не самые доблестные и честные люди. Их костяк в основном составляли городские хулиганы, задиры, игроки; только столь никчемные люди могли решиться бросить повседневные дела и взять в руки оружие. Большую часть времени они играли в азартные игры, пили и совершали преступления, лишь немногим менее дерзкие, чем бесчинства кабуки-моно. А для того, чтобы оправдать свое существование перед городскими властями, мати-ёкко могли схватить на улице первого попавшегося, обвинить его в чем угодно и упрятать в тюрьму.

Гоэмон взял с собой и коробейку, хотя сегодня он не собирался заниматься торговлей. Она была нужна ему ради маскировки. Мало ли что может приключиться…

Улицы Киото полнились народом. Совсем недавно он лежал в руинах, оставшихся от военного лихолетья, но теперь на каждом шагу виднелись новые дома. Пока Гоэмон добирался до дома госпожи Хотару, он не обращал особого внимания, как много люду толчется на узких улочках столицы. У него была цель, и он шел к ней, как весной по реке лодка, которая пренебрегает ледяным крошевом у бортов и держит твердый курс к пристани. Однако непривычный для провинциала многолюдный бедлам, который творился везде, куда ни кинь глазом, заставил юного синоби сжаться в комочек. Он выглядел потерянным, и только хорошо тренированное самообладание позволило ему хоть как-то ориентироваться в окружающей обстановке.

Город для его уха оказался чересчур шумным. Наверное, сегодня был какой-то праздник, потому что Гоэмону попалась навстречу процессия, которая заставила его тут же перейти на другую улицу. Впереди нее шли музыканты, двое из которых несли подвешенный на палке большой барабан-тайко, а третий лупил в него что было мочи колотушкой, обмотанной тряпками – для более мягкого звучания, что помогало как мертвому припарки. Изощренный слух юного синоби подвергся серьезному испытанию, ему хотелось заткнуть уши и немедля куда-нибудь спрятаться, но куда? А если учесть, что вместе с барабанщиком шествовали флейтисты, мастера игры на китайских трещотках и прочие музыканты, дующие в пронзительно звучащие хитирики[37] и играющие на разнообразных инструментах, название которых Гоэмон не знал, то получалась знатная какофония.

Впрочем, и на параллельной улице о тишине можно было только мечтать. Толпа слуг несла богато отделанные носилки с каким-то важным императорским сановником, и два десятка гвардейцев-эмонфу верноподданнически орали: «Прочь с дороги! Куда прешь?! Кому говорят?!» Это они так козыряли перед своим господином, который прятался за шелковыми занавесками. Наверное, надеялись, на дополнительную плату.

Орали водоносы, предлагая ледяную воду, кричали погонщики быков, понукая своих флегматичных подопечных, пронзительно скрипели колеса повозок, ржали изрядно уставшие лошади купеческого каравана, пришедшего издалека, требуя как можно быстрее избавить их от груза, изрядно натершего холки, громко ухал, подпрыгивая на месте, сумасшедший или совсем пьяный ронин, судя по лохмотьям, в которых превратилась его одежда, и двум мечам за поясом… И всю эту пеструю картину глушил и припорашивал тонкий слой въедливой пыли, от которой у Гоэмона запершило в горле.

Неожиданно на пересечении двух улиц раздался истошный вопль, и вокруг мигом воцарилась тишина, прерывая лишь нервным хихиканьем какого-то умалишенного. Гоэмон подошел поближе и увидел самурая, который деловито протирал свою катану. А у его ног лежал обезглавленный труп. Похоже, убиенный простолюдин не высказал достаточного почтения к самураю, а то и просто толкнул его в толпе, за что и поплатился.

Впрочем, истинную причину столь жестокого поступка самурая Гоэмон определил быстро. Убитый принадлежал к самым низшим слоям Нихон, которые именовались «буракумин» – неприкасаемые. Наверное, в уличной толчее он нечаянно притронулся к одежде самурая, за что и был немедленно обезглавлен – голова бедняги лежала в водосточной канаве.

Буракумины были потомками касты представителей «подлых профессий». Таковыми считались мясники, дубильщики, кожевенники, мусорщики и могильщики – то есть те, кто выполняли самую грязную и неблагодарную работу. Часто неприкасаемых презрительно называли «йоцу» – четвероногие, приравнивая их к животным. Буракумины всегда селились отдельно от представителей других сословий.

Однако некоторым неприкасаемым удавалось переменить свою судьбу. Буракумины владели монополией на выделку воловьей кожи и производство из нее самурайских доспехов. Их изделия во время Столетней войны пользовались повышенным спросом, многие из них разбогатели, а кое-кто даже перешел в иное, более высокое, сословие, заключив брак с женщиной из почтенного, но обедневшего клана торговцев или ремесленников.

Дальше Гоэмон шел еще осторожней, ловко увертываясь от, казалось бы, неминуемых столкновений. В толпе было столько разных господ (в том числе и задиристых самураев, у которых нормальный мыслительный процесс начинался лишь после доброго удара мечом), что ему хотелось превратиться в серую незаметную мышку и шнырять между ног прохожих.

Наконец он добрался до рынка Нисики, где должен был найти нужного ему человека. На этом рынке в основном торговали рыбой оптом, но продавались и другие товары. Рынок располагался в узком переулке под названием Нисике-кодзи, длина которого составляла около четырех тё[38]. Гоэмон искал оружейную лавку. Ее владельцем был Фудзивара Арицугу. Ножи, которыми он торговал, пользовались повышенным спросом; лучше их не было во всей Нихон. Металл для них привозили из-за моря, он обладал потрясающей прочностью и узорчатой поверхностью, но был очень дорог, и катаны из него имели лишь немногие военачальники и князья. И то больше для того, чтобы похвастаться перед друзьями и соперниками.

Катаны из заморского металла, в отличие от ножей, получались непрочными. Скорее всего, по той причине, что кузнецы Нихон не умели с ним работать. Меч из этого металла был потрясающе острым (им можно было разрубить на лету тончайший шелковый лоскут), но очень хрупким, и если на его пути попадался чересчур прочный железный панцирь, клинок крошился или ломался пополам.

Гоэмон остановился возле лавки и его глаза разбежались в разные стороны от изобилия танто. Обычно танто – короткие мечи (или самурайские кинжалы) – использовались для того, чтобы добить раненого или отрезать ему голову, а также для ритуала сэппуку. Они были самых разнообразных форм, размеров и названий. Юный синоби отыскал глазами даже ёроидоси – танто с толстым трехгранным лезвием, которые применялись в ближнем бою для прокалывания панцирей. На лотках лежали и синоги, переделанные из обломков самурайских мечей; не пропадать же качественно сработанному клинку. В лавке нашлось место и малому ножу – когатане.

Самураи использовали когатану для мелких бытовых нужд. В ножнах катаны, а также в некоторых ножнах танто и вакидзаси – малого меча, существовало специальное углубление для когатаны. Главным у ножа была кодзука – рукоять когатаны. Если в мечах основную ценность представлял клинок, то рукоять когатаны была настоящим произведением искусства. Ее часто изготавливали из слоновой кости, облагораживая и так ценный материал искусной резьбой, украшали серебром и золотом, а также драгоценными камнями.

– Что тебе здесь нужно? – вдруг раздалось над ухом.

Гоэмон невольно вздрогнул и повернулся. Юный синоби, увлекшись, не услышал, как к нему почти вплотную приблизился нескладный человечек небольшого роста, почти карлик. Он был горбат, его лицо покрывали шрамы – скорее всего, от язв, а руки висели ниже колен. Горбун смотрел на Гоэмона с подозрением, словно тот был воришкой. Видимо, он имел какое-то отношение к лавке Фудзивары.

– Смотрю… – коротко ответил Гоэмон, задетый нагловатым наскоком горбуна.

– Посмотрел? Ну и иди дальше. Околачиваются тут всякие…

– А если я хочу что-нибудь приобрести? – Гоэмон с трудом подавил сильное раздражение.

Горбун взглядом смерил его с головы до ног, быстро оценил видавшую виды одежду мальчика и фыркнул, как лошадь, коротко, но зло рассмеялся.

– На ту медь, что у тебя на шее, можно купить разве что точильный камень, – сказал он скептически. – Но не в заведении господина Фудзивары. Здесь на такую дешевизну не размениваются.

Это Гоэмон и сам уже понял. Представленные в лавке небольшие точильные камни, обязательная принадлежность каждого воина в походе, были оправлены в чеканную бронзу и серебро и имели цену, сопоставимую со стоимостью доброго танто. Но как горбун узнал, что у него на связке одна медь? Ведь он не мог видеть монеты, спрятанные под кимоно. Гоэмон насторожился. Такими способностями видеть человека насквозь обладали лишь весьма опытные синоби.

Он немного помедлил и осторожно ответил:

– Я и впрямь ничего не собираюсь покупать. Мне нужен господин Сандаю, который работает в этой лавке.

В лице горбуна что-то изменилось, и он спросил уже гораздо серьезней:

– А зачем он тебе?

– Нужен, – коротко ответил мальчик.

– Ты его родственник? – продолжал спрашивать горбун.

– Возможно, – неопределенно ответил Гоэмон – лишь бы отвязаться от настырного уродца.

– Ха! – весело воскликнул горбун. – Никогда не думал, что у меня есть такой несмышленый родственник!

– Вы… господин Сандаю?! – Гоэмон был поражен.

– А то кто же. Что, не нравлюсь?

– Нет, почему же… Но… То есть… – Тут мальчик запутался и что-то тихо пробормотал себе под нос.

– Ах, тебе нужны верительные грамоты! – Горбун смешливо развел руками. – На слово ты не веришь, в лицо меня не знаешь, значит, необходимо нечто такое, дабы ты поверил. Или я неправ?

Гоэмон уже оправился от временного смущения и снова стал холодным и невозмутимым.

– Именно так, – ответил он твердо.

Заглянув в ледяные глаза юного синоби, горбун мигом стал серьезным. Он огладил свое платье, тем самым показав Гоэмону простой бронзовый перстень китайской работы, на котором был изображен дракон. Сделав этот жест, горбун требовательно посмотрел на мальчика. Под его острым беспощадным взглядом Гоэмон почувствовал себя не очень уютно.

Он уже понял, что горбун – ниндзя, один из оседлых лазутчиков клана Хаттори, как и госпожа Хотару, а значит, будь Гоэмон кансё, шпионом сёгуна, жить ему осталось бы всего ничего. Он умер бы прямо возле лавки Фудзивары Арицугу. И все решили бы, что бедного малого хватил апоплексический удар – солнце палило вовсю, и день выдался очень жарким.

Гоэмон неторопливо, не делая резких движений, полез в свой короб, достал оттуда нэцкэ, изображавшее Будду, и с поклоном протянул Сандаю. Тот взял фигурку, повертел ее в руках, увидел крошечный иероглиф, который значил для посвященных очень много, и с облегчением вздохнул.

– Приветствую тебя, брат, – сказал он тихо. – Чем могу быть полезен?

Гоэмон рассказал. Со стороны это выглядело так, будто Сандаю, который был приказчиком у господина Фудзивары, показывал привередливому покупателю свой товар, а юный синоби молча любовался превосходными танто. На самом деле он говорил – тихо и практически не шевеля губами. А поберечься стоило, потому что возле лотков с ножами толпились люди, и кто мог дать гарантию, что среди них не находится кансё?

– Понятно, – сказал горбун, когда Гоэмон закончил свою речь. – Будет сделано. Все, что тебе нужно, сможешь забрать в любое время. Место тайника я укажу позже. А пока возьми этот танто – в подарок. Киото – опасный город. Особенно ночью. Добрый клинок еще никому не мешал.

Поблагодарив его от всей души, Гоэмон откланялся и исчез в толпе. Глядя ему вслед, горбун тихо и как бы с удивлением пробормотал: «Ну надо же…», тяжело вздохнул – наверное, сообразуясь с мыслями, и приступил к своим обязанностям, потому что покупатели уже начали терять терпение и стали его звать. Особенно раздражен был самурай, но когда Сандаю продал ему великолепную когатану почти за полцены, он оттаял и снисходительно поблагодарил горбуна за проявление уважения к своей персоне.

Приспособив приобретение на полагающееся ему место в ножнах вакидзаси, самурай поторопился к уличным торговцам едой, чтобы ублажить желудок, потому что дымок от тлеющих углей и запахи горячего жира вызывали обильное слюноотделение. К тому же на сэкономленные деньги он мог устроить настоящий пир. Встречные с поклонами уступали ему дорогу, и самурай чувствовал себя превосходно.

И все же внутри у него торчала какая-то заноза. С какой стати она там появилась, самурай понял лишь тогда, когда росным утром следующего дня вместе с отрядом покинул Киото. Взгляд приказчика! Он был очень жестким и доставал до самого нутра, несмотря на его внешнюю любезность.

Впрочем, вынув эту «занозу» из своей изрядно огрубевшей души, самурай вскоре и думать забыл о приказчике. «Какой-то горбун, пусть и с нехорошим взглядом, – это даже не камень, а всего лишь камешек под копытами его коня», – подумал самурай. Покачиваясь в седле, он пребывал в превосходном настроении и даже сочинил хокку о камне: