Наследник Тавриды Елисеева Ольга

Глава 1

Заговор разгильдяев

Санкт-Петербург. 1820 год.

Настал день, когда император Александр Павлович потерял терпение.

В самом конце доклада министр двора, заметно конфузясь и потупляя взоры, сообщил о новом бесчинстве, которое совершили в Царском Селе шалопаи-мальчишки из Лицея. Вернее, их товарищи старшего выпуска. В воскресенье некто коллежский секретарь Пушкин притащился в alma mater и, ободряя себя «Клико», отправился гулять по коридорам, соединявшим учебные помещения с дворцом. Там, в темном переходе, куда отворялись двери с половины фрейлин, он вдруг заслышал шелест платья и, вообразив, будто это горничная княгини Волконской Наталья, кинулся ее целовать.

– Наташка! Наташка! – в неописуемом восторге кричал шалун. – Вот и свиделись!

Каков же был конфуз, когда вместо ответного чмоканья секретарь получил звонкую пощечину и обнаружил в своих объятьях саму княгиню.

– Наглец-ц, – протянул император, внимательно глядя в потолок и изучая рисунок крылышек амура на лаковом плафоне вокруг люстры. – Но ведь там могла оказаться и… ее величество?

Министр двора посчитал за благо многозначительно промолчать. Государь и его супруга давно не составляли единого целого, жили отдельно и даже выходили на прогулки в разные часы, чтобы не стеснять друг друга. Однако покушения на свою жену – пусть и воображаемого – Александр простить не мог. Он знал толк в куртуазных сценах и мигом угадал за попыткой сорвать поцелуй с уст фрейлины страстное признание госпоже.

– Это который Пушкин? – выдавил император, покусывая губу.

– Сочинитель, – отозвался докладчик. – Велено будет разузнать?

В тот же день начальник штаба гвардейского корпуса генерал Бенкендорф в сотый раз дал себе клятву не искушать благодушия жены. Вчера Александр Христофорович, вместо того чтобы проводить супругу в театр, столкнулся в Главном штабе с Сергеем Волконским и, зайдя с ним в ресторацию Талона на Невском, убил остаток дня, вспоминая славное партизанское прошлое. Домой генерал явился заполночь. Его встретили неприветливо, выслали спать в кабинет и на неделю лишили семейных радостей. Мадам умела дуться.

Досада охватывала Бенкендорфа при мысли о намеченном на сегодня торжественном обеде Конногвардейского и Кавалергардского полков, куда он был приглашен. В сложившихся обстоятельствах пить не следовало. Хуже того – генерала вызывал к себе командир гвардейского корпуса Васильчиков. В неурочное время, не на доклад, а специально присланной через адъютанта запиской. Значит, стряслось нечто. Что именно, начальник штаба не знал. По нынешним временам ожидать можно было всякого.

Бенкендорф влекся на прием, мучимый изжогой и самыми дурными предчувствиями. Генерал Васильчиков их не обманул.

– Александр Христофорович, – начал он, несколько смущаясь и глядя куда-то в угол. – Нами получено новое предписание. Извольте ознакомиться.

Илларион Васильевич был низеньким живчиком с пышными усищами, которыми имел привычку шевелить во время разговора. Щуплый и подвижный, он плохо переносил бездействие и, как маятник, метался вдоль стола, пока Бенкендорф читал документ. Наконец начальник штаба свернул листок и вопросительно поднял глаза.

– Как сие должно трактовать?

– А как хотите, так и трактуйте! – взвился Васильчиков. – Сами понимаете, какое теперь время! Приказано вводить в гвардии внутреннюю полицию, так сказать, для надзора за особо резвыми болтунами.

Следует отметить, что чувство времени должно было возникать у начальника штаба само собой, без какого-либо влияния газет. Ибо «Ведомости» о событиях в Европе не сообщали. В Испании, Португалии, Италии, Неаполитанском королевстве разом, как по команде, полыхнули военные мятежи. Полковник Риего с Астурийским батальоном прошел от Леона до Мадрида и потребовал введения конституции…

– Друг мой, Александр Христофорович, – генерал Васильчиков засунул два пальца за тугой форменный воротник и с силой потянул его. – На устройство внутренней полиции государь выделил сорок тысяч рублей. Деньги немалые, и они нам позарез нужны. Вы же сами докладывали, лошади в кирасирском полку – дрянь. Амуницию давно пора менять. Ну, где, скажите на милость, мы найдем заговорщиков? А найти надобно. Голубчик.

Начальник штаба смотрел на генерала не мигая. Правда, много чего не хватало. Те же палаши, зимняя форма, фураж – особая статья. Даже обидно, что император, игнорируя их просьбы подкинуть деньжат на экипировку, вдруг отвалил такой куш для слежки.

– Тысчонок шесть, я думаю, употребить на соглядатаев, – сказал Илларион Васильевич. – Составим бумагу, де такие-то и такие-то болтают лишнее. Заядлых говорунов мы и так знаем. Серьезных дел за ними не водится. Отпишемся как-нибудь. Выделенные же средства употребим на нужды корпуса.

Бенкендорф кивнул. Его бесстрастное рябое лицо не отразило никаких эмоций. Но в душе Христофоров сын кипел, как чайник. Почему выгребать стойло всегда достается ему?

Громкие крики «Ура!» заглушали голоса. За длинными столами, накрытыми белыми льняными скатертями, восседали офицеры-конногвардейцы и кавалергарды. Шампанское лилось рекой. Сначала говорили тосты в честь государя и отцов-командиров, вставали при каждом поднимаемом бокале, потом веселье потекло вольнее. Лица покраснели, разговоры сделались развязнее. Часть начальства отвалила, и все расслабились.

Бенкендорф тоже теперь относился к «начальству», но и ему дышалось свободнее, когда люди, вылетевшие в гвардию из-под крыла Аракчеева, покидали стол. Те пили мало. И вечно были настороже. Не то следили за другими, не то боялись за себя. Оставшиеся расстегнули верхние пуговицы мундирных воротников, что по уставу строжайше запрещалось, и понеслась душа в рай, язык в Шлиссельбургскую крепость.

Справа от Бенкендорфа, уже не понижая голоса, обсуждали арест полковника фон Бока.

– Ведь он правду написал государю, что из гвардии вычищают офицеров с боевым опытом.

Мигом явился листок с копией письма: «Почему император ненавидит тех, кто хорошо послужил родине в 1812 году? Потому что они напоминают ему о его собственном позоре». Бенкендорф прищурился и повел глазами. А прав Бок: повыбило наших. Почему Волконский приезжает из Бессарабии, а Лунин из Польши? В столице им службы не нашлось? Государь рассылает недовольных по медвежьим углам, чем делает их еще недовольнее. Многовато новых лиц. И все мальчишки. А солдаты воевавшие? Станут они слушаться командиров-желторотиков? Может, на то и расчет?

Слева затеяли спор о делах в Испании. Дался им этот Риего!

– Бескровная революция возможна только благодаря армии. Не дай бог, как якобинцы, позвать народ на улицы. А вы какого мнения, Алексей Федорович?

Обращались к командиру бригады Орлову, рослому сорокалетнему красавцу, вместе с братьями прославившемуся в минувшую войну. Считалось, что он имеет влияние на молодых офицеров.

– Не верю я в бескровные революции, – солидно пророкотал генерал. – Дайте срок. Резня в Мадриде пойдет похлеще, чем в Париже. Думаю, всякий честный человек со мной согласится.

– Вот как? – раздался голос с другого конца стола. – Вы, значит, считаете, что тот, кто с вами не согласен, бесчестный человек? – Это был подполковник Лунин, дебошир, какого свет не видывал. – За такие слова я готов вызвать вас на поединок.

Орлов никак не ожидал, что в его разговор с товарищами вмешаются со стороны.

– Что же вы меня провоцируете? – насупился он.

– Никак нет. – Лунин встал. – Я не бретер. Но всякий должен защищать свою репутацию. А вы только что назвали меня бесчестным человеком.

Невозможно представить положения глупее. Все собравшиеся смотрели на противников. Вызов был брошен. Отступать на глазах у полутора сотен офицеров, многие из которых твои подчиненные, – лучше сразу застрелиться.

– Извольте. – Алексей тоже встал. Ему очень не хотелось ввязываться в свару. Дуэли запрещены. Утаить поединок не удастся. Завтра же генерал схлопочет выговор. Но отказаться – еще хуже.

Толпа народу вывалила на широкий полковой двор. Бенкендорф знал, что Орлов плохой стрелок. Лихой рубака, но мазила. Поэтому его удивил выбор оружия – пистолеты. Кажется, Алексей закусил удила и не обращал внимания на существенные мелочи. Лунин, напротив, держался очень хладнокровно. Маленький, щуплый, с живой, выразительной физиономией, он был исключительно точен и ловок в движениях.

Воткнули сабли, отсчитали по десять шагов с каждой стороны.

– Сходитесь!

Как вызванная сторона, генерал имел право стрелять первым и от досады на нелепость ситуации бабахнул почти сразу, как только повернулся. Пуля просвистела далеко от локтя Лунина.

– Я дам вам фору! – насмешливо прокричал тот и разрядил пистолет в воздух. – Подойдите поближе.

Орлов вскипел пуще прежнего. Он не выносил, когда его поучали.

– Тщательнее наводите пистолет! – ухмылялся Лунин. – Мы всего-то и выпили бокалов по восемь! Руки еще не должны дрожать. Правее, правее, выше…

Не выдержав этих издевательств, Алексий снова спустил курок. И снова мимо.

– Видно, сегодня не ваш день, – со смехом отозвался Лунин. Он демонстративно навел пистолет на голову противника, подержал несколько секунд, а потом вскинул дуло к небесам. Прогремел выстрел. Галки сорвались с крестов полковой церкви. – Прекратим комедию, – бретер лениво зевнул. – Надеюсь, теперь вы понимаете, как ошибались насчет честных людей?

С этими словами Лунин повернулся и гордо двинулся к открытым дверям, провожаемый гулом восторженных голосов. Алексей остался на месте. Он был жалок и смешон. А герой дня принимал поздравления.

Бенкендорф увидел, как Лунина нагнал Михаил Орлов. Было естественно ожидать, что брат опозоренного командира бригады предложит наглецу теперь потягаться с ним. Но Мишель дружески похлопал подполковника по плечу.

– Спасибо за жизнь Алексиса.

У Бенкендорфа отвисла челюсть.

– Ты с ума сошел? – Его возмущению не было границ. – Этот Лунин публично унизил твоего брата…

Мишель полоснул старого приятеля ледяным взглядом, но ничего не ответил.

– Не лезь к нему, – с усталой злостью бросил Алексей. – У него теперь другие братья. Им он и угождает.

Карета миновала Казанский собор, обелиск с крестом и каменный мостик, под которым прачки полоскали белье. Потом покатилась вдоль длинного двухэтажного здания Гостиного двора, отделенного от улицы частоколом молоденьких липок. Углом на Невский выходила Императорская библиотека, за ней открывался чахлый сквер, а в глубине – стройное здание Большого театра. Съезд начинался около шести, в половине седьмого поднимали занавес, что, впрочем, не прекращало притока зрителей.

Граф и графиня Воронцовы прибыли вовремя. Михаил Семенович не выносил опозданий. Он сам помог жене выйти из экипажа и, держа ее под руку, поднялся по лестнице. Это была красивая пара. Высокий седоватый генерал с навечно приросшей к лицу любезной полуулыбкой. И хрупкая, маленькая дама, бросавшая вокруг себя быстрые взгляды подвижных темных глаз. В фойе Воронцовы встретили генерала Закревского с женой – забавную чету, где муж головы на полторы был ниже своей ненаглядной половины, а супруга блистала такой откровенной, бесстыдной красотой, что проходившие мимо дамы отворачивались от нее, дабы не портить себе настроение. Знакомые устремились друг к другу. Мужчины пожали руки, женщины расцеловались. Поскольку оба семейства были без родственников, то решили смотреть спектакль вместе, в ложе Воронцовых.

Давали «Нину, или сумасшедшую от любви», одну из любимых петербургских опер. Сегодня выступала итальянская труппа, и явилась возможность сравнить ее исполнение с французским. Женщины уставились на сцену, а генералы стали потихоньку бубнить о своем. Глупейшая дуэль Орлова с Луниным уже занимала умы.

В тот момент, когда Нина у мраморного фонтана топила в слезах остатки рассудка, а Закревский театральным шепотом заявил: «Лунин и в Польше не остепенился. Как только великий князь его терпит?» – в зал через боковую дверь вошел молодой человек и с шумом двинулся вперед по ногам сидящих.

На опоздавшего зашикали. Михаил Семенович, не терпевший нарушений общественных приличий, презрительно скосил глаза. Юнец проталкивался к своему месту во втором ряду. Какая-то барыня стукнула его ладонью в спину, и он рассыпался в извинениях, делая шуточные поклоны направо-налево, причем отдавил еще больше ног. Это уже не лезло ни в какие ворота, и граф достал лорнет. Вообще-то его зрение позволяло читать заголовки газет в руках у зрителей партера. Но лорнет служил знаком крайнего неудовольствия.

Всякому воспитанному человеку известно: если вас лорнируют, значит, вы привлекли внимание. Ведите себя потише. Какое там! Опоздавший невежа считал за доблесть игнорировать правила приличия. Он наконец пробился к своему креслу и плюхнулся с таким скрипом, что певица поперхнулась самой высокой нотой. Повертев головой по сторонам, шалун тоже достал лорнетку и принялся пристально разглядывать восседавших в ложах дам. При виде госпожи Закревской он даже присвистнул, но на лице графини задержал взгляд долее приличного.

– Елизавета Ксаверьевна, извольте отклониться немного вглубь, – ледяным тоном сказал Михаил, сам вплотную придвигаясь к красному, обитому бархатом бортику и как бы заслоняя собой жену.

Это не понравилось шалопаю, и он скорчил графу уморительную рожу. Было видно, что наглец не может решить, которая из дам ему больше нравится. Лиза смотрелась рядом с соседкой как фиалка в тени чайной розы. Но ее нежное лицо дышало такой простотой и свежестью, что, отведя глаза в сторону, неугомонный мальчишка тут же вновь поднял их наверх в поисках графини.

Михаилу захотелось немедленно спуститься в зал и выволочь паршивца за шиворот из театра. Но подобное поведение было ему не по чину, и он предпочел с холодным высокомерием игнорировать дальнейшие выходки невежи. «Черти кого пускают в театр! – думал граф. – Какой-то черномазый фигляр». Внешность у субъекта действительно была примечательной. Маленький, верткий, как обезьянка, с чуть приплюснутым носом, толстыми губами, поминутно обнажавшими в ухмылке ряд ослепительно-белых зубов, он был смугло желт и сверкал красноватыми белками. Оставалось только гадать, откуда в Питере взялся подобный экземпляр. С начала века стало модно иметь в богатых домах черных горничных, и Михаил решил, что это побочный сын какого-нибудь вельможи от девки-арапки. Иначе трудно было объяснить изящный фрак и ту развязную свободу, с которой мальчишка держался в кругу дворянской публики.

Ему явно приглянулись очаровательные соседки, и он всеми силами старался привлечь их внимание. Громко шикал на актеров, свистел, когда певцы не вытягивали нужных нот. И даже топал ногами при выходе толстого тенора, изображавшего героя-любовника. В паре кресел от невежи сидел какой-то щуплый майор, судя по вниманию, с каким он смотрел на сцену – провинциал. Некоторое время офицер дергался, неодобрительно косился на арапа, потом не выдержал и сипло попросил:

– Молодой человек, тише. Вы мешаете.

Ответом ему был вызывающий взрыв смеха.

– Вам что же, нравится эта галиматья?

Майор виновато сморгнул.

– Весьма любопытно-с.

Шалун одарил соседа презрительным взглядом.

– Ежели я вам чем-то не по нраву, мы можем выяснить отношения, как подобает благородным людям.

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся от него офицер. – Только, ради бога, помолчите.

Сосед насмешливо фыркнул и отвернулся от моралиста. В следующую секунду ему вновь сделалось скучно. И, судя по всему, душно. Он всей пятерней стянул с головы нелепый парик и начал обмахиваться им. При этом показался его выбритый после болезни череп, круглый, наподобие бильярдного шара.

– Вы только посмотрите, что вытворяет этот шут! – со смехом воскликнула Аграфена Закревская. – Весь зал пялится на него, а не на актеров.

Ободренный ее вниманием, шалопай сунул руку в карман, извлек оттуда листок бумаги, развернул и пустил по рядам. Михаил Семенович прищурился. Без лорнета он видел гораздо лучше и в первый момент не поверил глазам. Это была небольшая афишка, дурно отпечатанная, со слепым французским шрифтом. Но сомнений быть не могло: на ней красовался портрет Лувеля, убийцы наследника французского престола герцога Беррийского. А наверху шла подпись от руки: «Урок царям!»

Мир очевидным образом сошел с ума. Мавры затевали революцию в снегах Санкт-Петербурга!

– Миша, у меня что-то разболелась голова. – Елизавета Ксаверьевна всегда знала, когда муж хочет уйти. – Поедем домой. Мне кажется, французская труппа исполняла оперу лучше.

В воскресенье, когда все порядочные люди ходят в церковь, а потом бездельничают, Александр Христофорович Бенкендорф отправился в библиотеку штаба гвардейского корпуса. Не то чтобы им овладела страсть к чтению. Ему надо было подумать. Дома же поминутно приставали дочки, редко видевшие отца и повисавшие на нем при первой возможности. В собственном кабинете даже в светлый праздник генерала могли найти и нагрузить делами. Следовало сокрыться от глаз и обмозговать увиденное. Дуэль Орлова с Луниным не шла из головы.

Почему Мишель не только не вступился за брата, но и благодарил тезку? Для чего понадобилось публичное унижение командира бригады? Как теперь Орлов станет служить? Неужели подаст в отставку? Этого еще не хватало!

– Ваше высокопревосходительство.

Александр Христофорович вздрогнул и поднял глаза. Возле его стола стоял библиотекарь гвардейского штаба Грибовский, неприметный молодой человек, никогда не позволявший себе дерзости напрямую обращаться к вышестоящим. Бенкендорф знал его пару лет и считал, умным, скромным и исполнительным офицером. Недавно он сам подтолкнул карьеру Грибовского, назначив правителем канцелярии комитета раненых. Парень – доктор права Харьковского университета, а ходу наверх никакого! Многие тогда роптали: Грибовский опубликовал книгу о юридических аспектах крестьянской реформы. Но Бенкендорф плевать хотел на злопыхателей. Надоели тупицы!

Сейчас библиотекарь был бледен и мял в руках большой пакет из коричневатой грубой бумаги.

– Не имея возможности лично передать донесение на высочайшее имя, – с легким заиканием сказал он, – я осмелился нижайше просить вас, как особу часто встречающую государя, принять на себя этот труд.

– Не так уж и часто, – протянул Бенкендорф, испытующе глядя в глаза Грибовского. – А вам известно, Михаил Константинович, что подавать донесения следует, не нарушая субординации? Сначала мне, от меня Васильчикову и только потом императору?

Грибовский смешался.

– Дело имеет такую важность… – промямлил он. – Умоляю, ваше высокопревосходительство, не сочтите за оскорбление чина. Моя служба протекает у вас на глазах. Припомните, провинился ли я хоть раз? Был ли замечен в дурных поступках?

– Ну, хорошо, – смягчился Бенкендорф. – Что это? – Он постучал пальцем по пакету.

– Донос, – честно признался библиотекарь.

– На кого? – опешил генерал.

– На злоумышленников.

Оба несколько мгновений в упор смотрели друг на друга.

– Позволите полюбопытствовать? – выдавил из себя Бенкендорф.

На лице Грибовского выразилась мука. Он не знал, может ли доверить сведения такой секретности даже начальнику штаба. Но, с другой стороны, довести их до государя было больше некому.

– Читайте, – с обреченным видом согласился библиотекарь.

Бенкендорф развернул конверт.

«…Считаю своим долгом сообщить Вашему Императорскому Величеству…»

Александр Христофорович пробежал глазами лист. Раз. Другой. Третий. Работа за него была сделана. По щучьему велению. Только вот прищучить за эту работу могли и его, и Васильчикова, и Грибовского. И еще много разного народу. Потому что высочайшая воля непредсказуема, и очень может быть, что, ограждая государя от опасности, они подставляют собственные головы под удар.

«…Состоя с прошлого года членом Коренной управы “Союза благоденствия”, думал я поначалу, что радение сего общества направлено ко благу человечества и ко смягчению в Отечестве нашем тягостных порядков крепостного уклада. Однако же весьма скоро убедился, что товарищи мои, большею частью люди молодые и поверхностно образованные, видят единственным способом достижения благородных целей кровавое возмущение. Руководят ими лица высокого положения. Николай Тургенев, Федор Глинка, Муравьевы, Михаил Орлов, Оболенский, Якушкин…»

Лучше бы этого не знать.

Библиотекарь вопросительно смотрел на генерала.

– Нужно ознакомить с донесением Иллариона Васильевича. – Бенкендорф вздохнул. – Друг мой, вы осознаете степень собственного риска?

Вечером, когда Воронцовы вернулись во дворец на Английской набережной, их визитировал Николай Тургенев. Породистый молодой человек с приятным лицом, но из-за близко посаженных глаз его взгляд все время уходил в сторону. Казалось, гость избегает смотреть прямо. Когда граф командовал корпусом во Франции, Тургенев служил там по дипломатической части, а вернувшись в Россию, пошел в гору и теперь занимал должность помощника статс-секретаря Государственного совета.

Лиза удалилась к себе, а мужчины остались в кабинете. Графиня не любила Николая. После его посещений у мужа происходило разлитие желчи, и он начинал говорить, как якобинец. Язвительно и зло. Чему удивляться? Государь подписал назначение Воронцова генерал-губернатором, но не отдал приказа отбыть к месту службы. Ждал. Наблюдал. Выдерживал нового наместника на коротком поводке. Это бесило Михаила.

Недавно, по просьбе Тургенева, граф обратился к императору за разрешением создать общество, где помещики могли бы обсуждать способы освобождения крепостных. Александр Павлович высказал массу любезных слов и заверил в своем личном благоволении. Лиза внутренне негодовала.

– Почему эти господа сами не пошли к царю? Они используют тебя.

Михаил морщился. Он не собирался спорить с женой на скользкие темы. Но той все равно казалось, что бывший сослуживец втравливает мужа во что-то опасное. Поэтому, пренебрегая правилами хорошего тона, молодая дама потихоньку пробралась к кабинету. Дверь была полуоткрыта.

– Государь не намерен исполнять принятых на себя обязательств, – слышался из-за нее сухой голос гостя. – Я вообще не понимаю, почему все, имеющие средства, не переселяются из России? Здесь невозможно дышать. Я постарел в Петербурге за два года на сто лет…

– Вы уверены, что в Европе карбонарии не украсят вами фонарь? – с усилием рассмеялся Михаил.

Николай только дернул головой.

– Скоро и здесь не будет проходу от желающих освещать улицы телами аристократов. – Он полез в карман сюртука, явил свету вчетверо сложенный листок и, найдя строки, отчеркнутые ногтем, продекламировал:

Граф поперхнулся.

– Что это?

– Стихи. Один поэт. Совсем молодой. У него большие неприятности.

– Не удивляюсь. – Воронцов выхватил листок из рук собеседника и зашвырнул в камин.

– Что толку? Завтра будет новое, – меланхолично отозвался Тургенев. – Государь упустил время, когда все можно было решить мирно.

– Боюсь, что легкость, с которой вы смотрите на подобные вещи, не делает вам чести, – отчеканил хозяин дома. – Как вы себе представляете горы трупов на Невском?

Лиза отошла от двери. Она по-прежнему ничего не понимала и стыдилась своего поведения. Часов около 12-ти гость уехал. Тогда молодая женщина накинула капот и отправилась в кабинет мужа. Михаил неподвижно сидел в кресле, рядом с ним на столике у камина стоял полупустой стакан бренди. Графиня подошла сзади и положила ему руки на плечи.

– Пойдем?

– Я сейчас, – он поцеловал ее в ладонь. – Иди.

Квартира, которую офицеры снимали в доме графа Остермана-Толстого, выходила на Галерную улицу. Две комнаты в нижнем этаже делили между собой адъютант хозяина Иван Лажечников и майор Денисевич, приехавший из Малороссии. Около восьми часов утра постояльцы были отвлечены от своего военного туалета требовательным стуком в дверь. В прихожую вошли три незнакомца, один из которых – худенький молодой человек во фраке – заявил, что у него к майору дело чести. Он метнул на умывавшегося Денисевича огненный взгляд, при этом крылья его арапского носа затрепетали.

– Скажите, сударь, вы ли вчера столь невежливо обошлись со мной в театре? – вопросил штатский. – И готовы ли сегодня дать мне удовлетворение?

Стоявшие за спиной у юноши два кавалергардских поручика, молодца и красавца, довольно заухмылялись, погромыхивая шпорами и саблями.

– Я? – опешил Денисевич. Он был выбрит ровно наполовину и вертел в руках мыльный помазок.

– Вы были вчера в театре? – потребовал ответа вошедший.

Майор кинул.

– Меня помните?

Денисевич сощурился, и на его лице мелькнуло раздражение.

– Вы тот самый наглец, который всем мешал.

– Отлично. Мы уговорились с вами драться.

Удивлению майора не было границ. Он отставил тазик, взял со спинки стула полотенце, скомкал его и снова бросил на стул.

– Я ничего подобного… И с какой стати?

Его замешательство легко было понять. Это в столице власти сквозь пальцы смотрели на дуэль – слишком много знатных шалопаев – а у них, в провинции, живо пустят под суд и поснимают густые эполеты. Чего майору явно не хотелось.

– Да кто вы, черт возьми, такой, что требуете ответа у штаб-офицера?

Один из кавалергардов выдвинулся вперед и пробасил:

– Вам не стыдно будет иметь дело с моим товарищем. Он дворянин старинной фамилии. Пушкин. Мы секунданты.

При звуке этого имени адъютант Лажечников побелел и подался вперед.

– Не с Александром ли Сергеевичем имею честь разговаривать? – выдохнул он.

– Да, – штатский поклонился, по его губам скользнула приветливая улыбка. Против соседа своего «оскорбителя» он ничего не имел. – Ваш товарищ вчера в театре в присутствии многих слушателей осмелился делать мне выговоры.

– Но вы кричали и мешали остальным смотреть оперу, – возмутился Денисевич.

– Я уже не школьник, – холодно отрезал молодой человек. – И теперь пришел решить дело, как полагается.

Лажечников сам пописывал в стол и о знаменитом авторе «Руслана и Людмилы» был наслышан.

– Обождите, господа! – Схватив соседа за руку, он потащил его в другую комнату.

– Вы понимаете, кто это? – обратился адъютант к Денисевичу, как только дверь закрылась. – Это же Пушкин!

Майор хлопал глазами. Как видно, ни «Ноэль», ни ода «Вольность» в малороссийскую глушь не дошли.

– С ним нельзя стреляться, – гневным шепотом просипел Лажечников. – Это наш Байрон.

– Не имею чести знать, – виновато отозвался Денисевич. – Как вы сказали?

– Байрон, Шиллер, Гете в одном лице и по-русски. Хотите стать убийцей Шекспира?

– Все эти господа вздумали со мной дуэлировать? – ужаснулся простак. – Из-за того, что я сделал замечание в театре?

– Вам лучше извиниться, – глубоко вздохнув, сказал Лажечников. – Если вы хотя бы поцарапаете пулей вашего противника, назавтра получите столько вызовов, что домой живым не выберитесь.

– Боже мой! – простонал Денисевич. – Лучше бы я не ездил в театр. Знаете ли, у нас в гарнизоне с дуэлями очень строго.

– Так идите и откажитесь, – адъютант подтолкнул товарища к двери. – Будем считать, что секунданты настояли на примирении.

Ошалевший от услышанного майор вышел к гостям.

– Господин Пушкин, – начал он неуверенным тоном. – Вчера я действительно… задел вас. О чем сожалею. Не согласитесь ли вы считать инцидент… не бывшим?

Молодой человек несколько мгновений молчал, пристально глядя в растерянное лицо оскорбителя. Потом медленно, в задумчивости кивнул.

– Хорошо. Я вас извиняю.

Денисевич протянул ему было руку, но гость не принял ее и, чуть заметно хмыкнув, удалился. За ним прогрохотала шпорами по паркету кавалергардская свита.

– Алексей Федорович! Что я слышу?

Орлов поморщился. Менее всего он хотел встречаться с великим князем Николаем. Тот имел привычку говорить что думает и питал к генералу горячую приязнь.

– Вы подали в отставку?

Орлов с неохотой обернулся и поклонился царевичу. Это был рослый худощавый молодой человек с чеканным профилем, очень подходивший для того, чтобы идущие на смерть приветствовали его: «Аве, цезарь!» Становилось даже досадно, когда во время разговора мраморное лицо Никса оживало, принимая самое простецкое выражение.

Они столкнулись на Комендантской лестнице Зимнего дворца, где всегда полно лишних глаз, и великий князь увлек генерала налево, в пустынную анфиладу залов.

– Зачем вы написали прошение?

Алексей Федорович помялся. Под пристальным взглядом царевича он чувствовал себя неуютно.

– Вы же знаете эту историю. Я не могу больше командовать. Надо мной смеются почти в лицо.

Никс побагровел.

– А вам не приходило в голову, что именно этого они добивались?

– Кто?

Великий князь жестом пригласил собеседника к окну. Во внутреннем дворике шел развод караула.

– Кто у нас служит? – отрывисто произнес он. – Есть честные, исполнительные офицеры. Их мало. Они тянут лямку, несмотря на издевательства. Есть добрые малые, которых большинство. Такие были бы хороши в хороших руках, но под влиянием развратных товарищей опускаются. А есть горсть паршивцев, которые перепортили все стадо. Тронь одного, остальные встанут на дыбы. Лунин для нас чужой. Приехал и уехал. Его руками воспользовались. И спрятались в тени.

– Я уже подал прошение. – Орлов поднял ладонь, как бы отметая все рассуждения.

Великий князь опустил глаза в пол.

– Я его стянул со стола у брата.

– Ваше высочество! – Алексей Федорович онемел от ужаса.

– Давайте порвем! – взмолился царевич. – Без вас бригада пропадет.

Генерал требовательно протянул руку. Великий князь положил в нее бумагу. Несколько секунд Орлов смотрел на плотный гербовый лист, потом с силой скомкал.

– А государь?

– Я все улажу.

Генерал-губернатор Санкт-Петербурга Михаил Андреевич Милорадович крутил в руках увесистый перстень-печатку с вырезанным на рубиновом поле девизом: «Прямота меня поддерживает». Драгоценный подарок императрицы-матери скрывал секрет – плоский камень откидывался, как крышка, а под ним красовалась овальная пластинка слоновой кости с профилем Марии Федоровны, выточенным ею самой. Поскольку генерала и августейшую вдову связывали далеко не служебные отношения, то мысли, навеваемые презентом, заставляли Милорадовича едва приметно улыбаться.

Впрочем, сегодня был как раз такой день, когда прямота должна была поддержать генерал-губернатора. Государь приказал ему призвать к себе коллежского секретаря Пушкина, сказывают, крамольного писаку, и истребовать у него тексты виршей, не пропущенных цензурой.

Сопляк явился в половине двенадцатого, и генерал, как положено, с час промариновал его в передней. Пусть чувствует, к кому пришел. Потом, когда шустрый, как юла, штафирка провертел на стуле дыру, Милорадович милостиво велел пустить.

– Сударь мой, – Михаил Андреевич обратился к гостю важно и вместе с тем ласково, – у меня лично нет к вам никаких вопросов. Но его величество наслышан о дурном содержании ваших стихов. По городу ходят сотни списков. Мне приказано получить от вас экземпляры.

Говоря это, губернатор чуть презрительно косился на засаленные лацканы легонького не по погоде фрака, на тонкую мальчишескую шею визитера и на отсутствующую запонку его правого манжета. Гость не произвел на генерала серьезного впечатления. Государь воюет с мальчишками, заключил Милорадович, и в такт своим мыслям неодобрительно покачал головой.

– Ваше высокопревосходительство, – голос у фрачника был звонким и от волнения вибрировал. – Не знаю, чем я имел несчастье вызвать неудовольствие императора. Однако должен заверить, что стихи я сочиняю для собственного развлечения и записываю из них только то, что может быть подано на рассмотрение цензуры и напечатано в журналах. Если иногда товарищи мои со слуха запоминают иные куплеты, то в том нет моей вины…

– Так вы отказываетесь предоставить властям тексты своих сочинений? – насупился Милорадович. – Это лишь усугубит ваше положение.

– Нет! Отчего же? – с живостью воскликнул Пушкин. – Я лишь говорю, что у меня нет списков. Но я помню стихи и, если вы дадите мне перо и бумагу, то через полчаса у вас будут экземпляры.

Губернатор молча указал за конторку, стоявшую справа от его стола и предназначенную для секретаря.

– Извольте. Но предупреждаю, среди вашей писанины должны быть: похвалы вольности, какая-то рождественская песенка и куплеты про ножик.

Гость согласно кивнул и принялся скрипеть пером, от усердия прикусывая язык. Когда он закончил, Милорадович забрал у него листки и, не взглянув, спрятал в стол.

– Я могу быть свободен?

Генерал отрицательно покачал головой.

– К несчастью, нет. Вот что я должен вам сказать, Александр Сергеевич. Вы изрядно прогневали его величество. Сначала государь предполагал заключить вас в крепость. Но, соболезнуя вашей молодости, склонился на слезные просьбы ваших друзей и заменил заточение ссылкой в Кишинев.

На лице молодого человека отразилась растерянность.

– Кто же, если не секрет, заступился за меня?

Милорадович снова глянул на перстень и усмехнулся.

– У вас, юноша, есть почитатели даже в царской семье.

Глава 2

Наказание невиновных

Темень уже завладела городом, и казармы Семеновского полка затихли, когда в длинном гулком коридоре первого этажа раздался протяжный крик, в неурочное время призывавший служивых на перекличку. Рядовой «государевой роты» Яков Хрулев, сложив руки рупором, вопил во все горло, а на его надсадный вой из сырых камор выбегали товарищи в полном обмундировании и строились с нарочитой тщательностью. Офицера с ними не было.

На переполох из своей комнаты выскочил фельдфебель и, протирая очумелые глаза, вопросил: