Обреченность Герман Сергей

Сталин сел за свой стол, открыл папку, потом поднял голову, улыбнулся в усы:

– К тому же, знаешь, я ведь тоже казак. Недавно донцы прислали мне в подарок шаровары с лампасами. Ты хочешь сказать, что я тоже враг?

Ворошилов опять вскочил с места.

– Никак нет, товарищ Сталин!

Сталин прищурившись смотрел на наркома обороны.

– Подготовьте приказ по наркомату о переименовании нескольких кавалерийских дивизий в казачьи. Надо, чтобы эти дивизии комплектовались призывниками с Дона, Кубани, Ставрополья. Командирами надо поставить проверенных в деле кавалеристов, безгранично преданных коммунистической партии и Советской власти. И обязательно введите им специальную казачью форму – черкески, кубанки. Казаки это любят!

Ворошилов вытянулся:

– Слушаюсь, товарищ Сталин!

– Исполняйте!

На следующий день Ворошилов положил на стол Сталина окончательный вариант приказа. Сталин молча вчитался в бумаги, внес несколько поправок. Потом прошелся по кабинету, долго и медленно набивая трубку, чиркнул спичкой и после этого чуть искоса, исподлобья посмотрел на Ворошилова.

– Подписывай.

23 апреля 1936 года вышел приказ Наркомата обороны СССР за подписью Климента Ворошилова о присвоении некоторым казачьим дивизиям статуса – казачьих. Казачество было частично восстановлено в правах.

Казалось, что советская власть повернулась к казакам лицом. Время затянуло казачьи раны, притупило боль и примирило с теми, кто эту боль причинил. Только лишь старики хранили память о пролитой крови и передавали ее своим внукам да поминали в своих молитвах родных покойников в старых могилах, уже заросших травой, вишняком и бурьяном. Но вековые казачьи традиции, основанные на воинской славе прежних поколений, заставляли молодых станичников, шедших на службу, гордиться службой хоть и в «красной», но «казачьей» части.

По направлениям райкомов партии и комсомола военкоматы призывали как казаков, так и иногородних. Различий и противоречий между ними уже не было. После империалистической войны многие из «пришлых» вернулись в станицы с унтер-офицерскими нашивками, георгиевскими крестами и медалями.

Старые казаки говорили:

– А чего же им не быть такими боевыми? Столько лет ведь среди казаков живут, вот и набрались казацкого духа!

Прожив долгие годы рядом с казаками, иногородние и правда переняли не только их быт, но и обычаи. Они вжились в казачью жизнь, прикипели к ней. И вместе с казаками испили до дна горькую чашу. Многие из пришлых, так же как и казаки, были раскулачены, арестованы, высланы. Случалось, что прежде враждовавшие мужик и казак теперь одной пилой валили сосны на лесоповале или шли одним этапом на Колыму, в Сибирские или Казахстанские лагеря.

В один день кавалерийские части, в которых служили в основном крестьяне, призванные из всей России, стали именоваться казачьими.

И все же те немногие казаки, призванные с земель Тихого Дона, Кубани, Терека, зарекомендовали себя в казачьей дивизии как отличные бойцы и младшие командиры. На них равнялись красноармейцы и младшие командиры «иногороднего» происхождения. Однако среди высшего и среднего комсостава дивизии выходцев из казаков было очень немного.

По указанию Сталина в казачьих частях была принята униформа дореволюционных Кубанского и Терского казачьих войск, черкеска с красными или синими обшлагами рукавов и рядами серебряных газырей на груди. Сметливые бойцы быстро приспособили их под хранение свернутых трубочкой писем из дома. Под черкеской носился бешмет, вместо уставных кавалерийских сапог – мягкие кавказские. Кавказская шашка, круглая кубанка с красным или синим донцем, перекрещенным галуном. К зимней форме одежды полагалась черная бурка-«крылатка» и башлык, который как птица развевался за спиной.

Но весной 1941 года ношение традиционной казачьей формы было отменено по приказу Сталина. Единственное, что сохранили казаки, это головной убор – кубанку. Они ходили в ней и зимой, и летом, независимо от рода войск. Командование смотрело на это сквозь пальцы.

6-ю Чонгарскую кавалерийскую дивизию тоже переименовали в казачью Кубанско-Терскую Краснознаменную дивизию имени Буденного. В марте 1941 года в дивизию прибыл новый командир, генерал-майор Михаил Петрович Константинов, ранее командовавший горно-кавалерийскими частями. В его жилах не было казачьей крови, происходил из крестьян Липецкой губернии. Был невысок ростом, но зато обладал пышными казачьими усами и зычным атаманским голосом. Глотка у него была луженая. Казаки шутили, что их батька может перепить и переорать целый кавалерийский полк, вместе с лошадьми. В дивизии любили рассказывать историю о том, как однажды комдив распекал на плацу нерадивого интенданта.

– Тебя что, батька с мамкой поперек кровати делали? Почему у коней нет овса? Я тебя самого заставлю жрать солому! – кричал разгневанный комдив, и его голос гремел как труба полкового оркестра.

Это был храбрый и толковый командир, которого казаки любили и уважали.

В Красной армии после сталинско-ежовских чисток дивизиями и корпусами РККА зачастую командовали вчерашние капитаны и майоры.

– Ничего страшного, – говорил нарком Ворошилов. – Кто командовал хоть взводом, тот может командовать и армией.

Победа большевиков в Гражданской войне означала катастрофу для всех народов России. Первыми взошли на Голгофу казаки. Большевики выслали из станиц множество казачьих семей. Их дома и куреня заняли пришлые люди из центральной полосы России, в том числе и те, кто стрелял, вешал, жег и ссылал в Сибирь настоящих хозяев.

Но, уничтожив мнимых врагов России, кровавое чудовище стало пожирать уже тех, кто выпустил его из бутылки. Тех, кто сам во имя революции стрелял, вешал и убивал русских людей, рушил и сжигал церкви. Только лишь после краха собственной судьбы до многих из них стало доходить пророчество Жоржа Дантона: «Не шутите с революцией. Рано или поздно она начнет пожирать своих детей».

Во многих домах прочно поселился страх. Жены, провожая мужей на работу, прощались с ними навсегда. Возвращение вечером с работы было всего лишь краткой отсрочкой неизбежного. Не было семей, где не вздрагивали бы по ночам от шума автомобильного мотора и хлопанья дверей кабины.

Сергей Муренцов не вернулся в Москву. Он осел в небольшом южном городке, далеком от большой политики и знаменитом лишь своими целебными источниками. Устроился на работу в городскую школу преподавателем русского языка и литературы. Не интересовался оппозицией, не вступал в партию, своевременно оплачивал профсоюзные взносы. На собраниях послушно поднимал руку.

В начале 30-х он женился, отпустил чеховскую бородку. Его жена, Галина Андреевна, работала фельдшером в городском санатории, как сказала сама – сестрой милосердия.

Муренцова будто толкнуло в грудь – сестра милосердия. Как Мария, Маша, Машенька. Женщина из его прошлой, другой, настоящей жизни. Она и внешне походила нее. Русые волосы, зеленые глаза. Познакомились они случайно, во время прогулки в городском парке.

Ничто не напоминало Муренцову о его прошлом. Он присвоил чужую жизнь, придумал себе другую биографию и иное прошлое. Старая жизнь была забыта. Прежние хозяева жизни канули в Лету, и казалось, что советская власть, власть вчерашних бандитов, воров и пьяной черни, которую он ненавидел всей душой, установилась навсегда.

Изредка доносились слухи о голоде в Центральной России, крестьянских волнениях, бесконечных заговорах в политическом руководстве страны, арестах и расстрелах видных большевиков, но Муренцов только усмехался про себя.

«Один крокодил съел другого. Теперь надо просто подождать, и тогда увидим, насколько успешно прошло переваривание».

В начале тридцатых Сергей Сергеевич пытался осторожно выяснить судьбу своих близких. По слухам, его родители и десятилетняя Катенька успели выехать из Москвы. Пути русской эмиграции в страшные двадцатые лежали в Берлин, Париж, Харбин. Оставалось только надеяться, что Бог и судьба уберегли его близких от пули в подвалах ЧК или сыпного тифа где-нибудь на забытом Богом железнодорожном полустанке.

Жена была моложе Муренцова на восемь лет, но любви между ними не было.

От нее почему-то всегда пахло запахом деревенского магазина – кожи, земляничного мыла, духов «Белая сирень» и селедки. С присвистом дышала во сне. Может быть, у нее были в носу полипы? Он не спал ночами, курил папиросы и вздыхал. Почему она? Где я нашел ее?

И спрашивал сам себя: «И это сестра милосердия»?

И сам же отвечал на свой вопрос: «Нет, все же медсестра».

Со временем семейная жизнь стала тяготить обоих. Она ревновала к отсутствию его любви. А он ничего не мог с собой поделать.

Прав все-таки был старик Карамзин – не выйдет ничего хорошего из любви офицера и крестьянки.

В 1940 году у Муренцовых родился сын. По традиции семьи Муренцовых первенца назвали Сергеем. У Сергея Сергеевича наконец-то появился смысл жизни. По вечерам он проверял школьные тетрадки, а маленький Серж Муренцов радостно гукал, лежа в кроватке и пуская ртом пузыри. Все это наполняло сердце давно уже позабытой нежностью.

Утром 21 июня 1941 года в кабинете командующего 10-й армией раздался звонок командующего Западным особым военным округом.

– Что там у тебя происходит, Голубев? – рыкнула трубка голосом генерала армии Павлова. – Твой Никитин прямо-таки завалил меня своими донесениями, дескать, со дня на день будет война… С кем война? С Гитлером? Ты там прочисти мозги своему подчиненному. Объясни ему, если он в Академии плохо учился, что войну с трехмесячным запасом боеприпасов не начинают. Или, по мнению Никитина, Гитлер собирается победить СССР за три месяца?

Несколько минут Павлов молчал, слушая оправдывающегося Голубева.

– Ладно, ладно. Не трясись, как гимназистка перед пьяным унтером. Лучше наведи порядок у себя в войсках. А я сегодня в театр с женой. Тебе бы тоже не мешало повысить свой культурный уровень, вместо того чтобы баранов у себя разводить.

Командующий армией Голубев любил пить по утрам парное молоко, поэтому в подсобном хозяйстве при ближайшей воинской части всегда держал небольшое хозяйство. Пару коров для личного пользования. Небольшую отару овец, на шашлыки. Парочку свиней на колбасу. Небольшой коптильный заводик. Это для тела. А для души – жену майора Ступина, работающую официанткой в столовой для комсостава. Павлов это знал. Особист все уши прожужжал. Но не трогал.

Не слушая оправданий, Павлов перебил:

– В общем, не беспокой без дела. Будь здоров.

21 июня в Ломжинском доме офицеров провели ежегодный праздничный вечер с танцами и банкетом по случаю выпуска младших лейтенантов. На следующий день, в воскресенье, ожидались дивизионные и корпусные конноспортивные соревнования.

В кабинете командующего Западным особым военным округом стоял полумрак. Окна были задернуты плотными шторами. На закрытых дубовыми панелями стенах расположились портреты членов ЦК, посредине кабинета большой Т-образный стол, рядом с которым – приставной столик с десятком телефонов. Один из них, массивный, белый, с государственным гербом Союза ССР вместо диска, стоял чуть в стороне.

У телефонного аппарата, того самого с гербом, стоял навытяжку генерал армии Павлов.

– Никак нет, товарищ Сталин. Это работа провокаторов и паникеров. Примем меры. Так точно. Будут наказаны самым строгим образом. Я полностью контролирую ситуацию… Есть не давать повод для провокации! Служу трудовому народу!

Осторожно, словно боясь потревожить собеседника на другом конце провода, Павлов опустил телефонную трубку на рычаг. Опустился в кресло, расстегнул крючок кителя, вытер мокрое, покрытое испариной лицо.

– Фу-ууу!.. Пронесло… – Взгляд командующего упал на утреннюю оперативную сводку, лежащую на столе.

– Блядь! Какой-то комкор Никитин! И какой-то сраный комдив 6-кавалерийской!.. Как там его фамилия, Константинов?.. Не нравится им, видишь ли, положение на границе! Да сам товарищ Сталин приказал не поддаваться на провокации!

Павлов вспомнил недавний телефонный разговор с заместителем наркома Григорием Куликом. В ходе разговора тот обронил словно невзначай:

– Не забывай, что округом командовать – не клинком махать.

– Вроде не забываю, товарищ маршал, – насторожился Павлов. – А вы о чем?

– Да о том, что слишком истеричные разведсводки из твоего округа поступают.

– Мы просто фиксируем факты, товарищ маршал, – нашелся Павлов.

– Вот так всегда, поначалу фиксируют, а потом кто-нибудь возьмет да и пульнет по немецкому самолету… Смотри, казак, не сносить тебе головы, если дашь повод для военного конфликта.

– Спасибо, Гриша, что упредил по старой дружбе.

Павлов скомкал сводку и бросил ее в мусорную корзину.

«На хер обоих. Прямо завтра же вызову в штаб, и с глаз долой. Пусть едут в Сибирский военный округ, один на полк, второй на дивизию. И пусть Бога молят, что не передаю дело в особый отдел».

После совещания Павлов заехал домой. Сняв китель и оставшись в белой рубашке, расхаживал по квартире в галифе и сапогах. Потом побрился, вылил пригоршню одеколона на лицо и голову. Оглядел себя в зеркало – широкие плечи, решительный волевой подбородок – командующий! Надел парадный китель со Звездой Героя, пятью орденами и значком депутата Верховного Совета СССР. Личный водитель привез домой жену. Квартира сразу же наполнилась звуком ее голоса. Александра Федоровна что-то щебетала о дочери, о предстоящем спектакле, о портнихе. Дмитрий Григорьевич слушал вполуха, переспрашивал невпопад. Почему-то не давал покоя этот Никитин со своими донесениями. Генерал решил, надо обязательно послать в корпус проверяющего и тот на месте решит, что делать. Отправить на понижение или передать дело в особый отдел. Приняв решение, Павлов повеселел. Через два часа должна была состояться премьера «Свадьбы в Малиновке» и встреча с божественной Наденькой, играющей Яринку.

В час ночи 22 июня 1941 года оперативный дежурный передал генералу Павлову указание наркома обороны, полученное по ВЧ, утром собрать начальников управлений и отделов и странное предупреждение: «…сохраняйте спокойствие и не паникуйте… ни на какую провокацию не идите».

Павлов погладил ладонью бритый затылок и удовлетворенно крякнул, вспомнив командира 6-й дивизии:

– Герои! Мать их… Паникеры. Завтра я им устрою!

Довольно напевая партию Яринки и позевывая, пошел спать.

Ради счастья – ради нашего…

Если – хочешь ты его.

Ни о чем меня – не спрашивай…

Не расспрашивай…

Не выспрашивай…

В то же самое время командира 6-й кавдивизии генерал-майора Константинова, заночевавшего в штабе, разбудил звонок начальника 87-го погранотряда.

Майор Горбатюк доложил, что уже несколько часов наблюдатели фиксируют активную концентрацию больших сил германской пехоты на польской стороне границы.

– Что там у тебя происходит? – резко перебил его комдив. – Поясни, к чему клонят?

– Не знаю, Михаил Петрович, – совсем не по-уставному растерянно ответил майор. – Похоже, замышляют что-то!

– Ты держись, Иван, сейчас организую тебе подмогу.

На свой страх и риск Константинов приказал подтянуть к границе два эскадрона 3-го Кубанского Белореченского полка и два танковых взвода. Доложил командиру 6-го кавалерийского корпуса генерал-майору Никитину. Тот вызвал командира дивизии к себе.

– Давай-ка, Михаил Петрович, приезжай ко мне. Подумаем еще раз о том, что будем делать, если немцы все же полезут к нам, – сказал Никитин, моргая красными воспаленными глазами.

Генералы склонились над картой. Казаки, за исключением наряда и караулов, спали в казармах, даже не подозревая о том, что для многих из них эта ночь окажется последней.

Бодрствовали дежурные в штабах частей и соединений. В металлических сейфах ждали своего часа опечатанные тяжелыми сургучными печатями красные конверты, с боевыми приказами на случай войны. Никто не знал, что написано в этих приказах, команда на вскрытие пакета должна была поступить по телефону из вышестоящего штаба. Вскрыть пакет имел право только командир. Лично. Но была уверенность. Высшее командование все предусмотрело. В конвертах уже все прописано. Что делать! Как побеждать!

На пограничном аэродроме Высоко-Мазовецк бодрствовали летчики дежурного звена и часовые. Наступало утро, линия горизонта на востоке слегка окрасилась розовым.

Командир дежурного звена младший лейтенант Кокорев лежал под крылом самолета, покусывал травинку. Вокруг стояла предрассветная тишина, лишь в траве певуче стрекотали кузнечики.

Как всегда, не спали работники Наркомата внутренних дел. Они были заняты своей обычной важной работой: арестовывали «врагов народа», проводили допросы или расстреливали тех, кто подрывал устои и мощь Советского государства.

Небо из черного постепенно наполнялось серыми красками. Приближался четвертый час утра. Страна готовилась встретить воскресное утро. Досматривая последние сны, сладко посапывали в своих кроватках дети. В предвкушении долгожданного выходного дня храпела, сопела и вздыхала во сне вся советская страна.

Ночь.

Далеко от границы, за лесами и балками, закованная в камень – спала Москва. Над нею светилось половодье электрических огней. Их трепетное мерцание заревом голубого пожарища висело над многоэтажными домами, затмевая свет полуночного месяца и звезд. На Красной площади, в гранитном Мавзолее, лежит основатель Советского государства Владимир Ленин. А за Кремлевской стеной в своем кабинете до самого утра не смыкал глаз товарищ Сталин. Думал о том, как сделать СССР еще более могучим и несокрушимым, как окончательно и бесповоротно извести всех врагов.

Немецкие танки уже выстроились в колонну. Друг за другом. Растянулись на многие сотни метров. Уже были сняты чехлы со стволов пушек и пулеметов. Ожидая команды «вперед», торчали из люков головы командиров танков.

Командир 31-й дивизии вермахта генерал-майор с русской фамилией Калмыков и немецким именем Курт уже проинструктировал своих офицеров о действиях на случай получения приказа о переходе Буга.

Солдаты и офицеры 12-го армейского корпуса заняли позиции в километре от границы.

Диверсанты полка «Бранденбург-800», переодетые в форму командиров Красной армии и НКВД, ждали условного сигнала на территории Советского Союза.

Командир 2-й роты обер-лейтенант Штрик серебряным карандашом, подаренным любимой Софи, сделал запись в своем дневнике:

«Через два часа наши доблестные войска перейдут русскую границу и надерут уши русскому медведю. Я могу умереть через час, два, месяц или прожить еще много, много лет. Но если мне суждено умереть на этой войне я буду счастлив, что умер за великого фюрера!»

Командир 3-й танковой дивизии генерал-лейтенант Вальтер Модель сидел за столом. В пепельнице серой пепельной горой дымились сигаретные окурки. Ярко светила настольная лампа. На улице тарахтел генератор. На столе – расстеленные карты. На приставном столе стояли несколько полевых телефонов. У генерала было встревоженное лицо, бледное, со складками над переносицей. Он сидел прикрыв веки. Терпеливо ждал приказа о наступлении. Через несколько часов русский колосс должен был рухнуть под ударами его гренадеров. Но какая-то смутная тревога терзала его сердце.

«Никогда не воюйте с русскими. На каждую вашу военную хитрость они ответят непредсказуемой глупостью», – предупреждал когда-то великий Бисмарк.

Модель думал. Мысли, не связанные с текущей реальностью, неторопливо текли в его сознании.

«Христос тоже говорил правильные слова, но кто Его слушал?! Кто смог что-либо изменить? И мне тоже вряд ли удастся что-либо изменить. Я – солдат, и мое дело – держать руки по швам».

Тишину разорвал телефонный звонок. Ровно через минуту, вспугнув робкую предутреннюю тишину, взревели моторы танков, лязгнули гусеницы. Танковая колонна, грозно рыча, двинулась в сторону границы. Низкие тяжелые «панцеры» вминали в землю свежую июньскую траву. Тускло отсвечивала в свете прожекторов влажная от ночной росы броня танков.

По иронии судьбы на Русскую землю шли именно те танки, которыми командовал дальний родственник основателя Советского государства Владимира Ильича Ленина.

Уже были подтянуты и нацелены на СССР страшные, сверхтяжелые орудия 1-й и 2-й батарей 833-го дивизиона – «Адам», «Ева», «Карл».

Около двух часов ночи 22 июня 1941 года в посольство Германии в Москве поступила шифрованная телеграмма из Берлина. Послу поручалось утром посетить народного комиссара иностранных дел Молотова и сообщить ему о начале военных действий Германией. В телеграмме также содержалось указание уничтожить последние шифровальные тетради. Работники посольства Германии в Москве всю ночь паковали вещи, уничтожали и жгли секретные документы.

Этой же ночью советский военный атташе в Германии Василий Иванович Тупиков прислал сообщение, состоявшее всего из одного слова, которое не нуждалось ни в какой расшифровке: «ГРОЗА!»

В половине четвертого утра товарищ Сталин уехал на Ближнюю дачу. Ему не спалось. Руководитель Советского государства прошел к себе в кабинет и не раздеваясь прилег на диван. Терзаемый мыслями, долго лежал без сна, молча смотря в потолок.

Примерно в то же самое время из штаба Западного военного округа по телефону был получен приказ «вскрыть красный пакет», что означало подъем войск по тревоге и выдвижение на намеченные им рубежи обороны.

Командованию корпуса была доведена запоздалая «Директива командующего войсками Западного особого военного округа с объявлением приказа Народного комиссара обороны о возможности внезапного нападения немцев в течение 22–23 июня 1941 года».

Для взвинченных до предела командиров частей это неожиданно стало облегчением. Но из штаба был отдан приказ: «Находиться в боевой готовности. Личный состав из казарм не выводить».

Начальник штаба 94-го Кубанского полка майор Владимир Гречаниченко, узнав о приказе, долго матерился и кричал:

– Это какая же сволочь додумалась до такой измены?!

Наступил рассвет 22 июня 1941 года.

Линия горизонта на востоке начала медленно розоветь. В низине клубился легкий туман. Скоро должны были проснуться и запеть птицы. Именно в этот момент раздался тяжелый, прерывисто-надрывный гул моторов.

Гул бомбардировщиков разбудил жену капитана Ракитина. Она накинула ситцевый халатик на ночную сорочку, плотнее прикрыла форточку. Подоткнула одеяло на детской кроватке, где спала маленькая Оля. Поправила подушку под головой сына Бориски. Подумала про себя:

– Учения… Вот и Николай ночевать не пришел, прислал красноармейца с запиской, что заночует в полку.

Вышла в коридор. В заставленном вещами и сундуком коридоре было тихо. Лился желтый свет от тусклой, засиженной мухами лампочки, свисающей на скрученном проводе с высокого потолка.

Гул моторов все ближе, ближе. Заревела сирена.

По спине пробежал холодок тревоги. Она села на прохладную крышку сундука, уже чувствуя приближение беды.

В казарме на тумбочке затрещал телефон. Дневальный вырвался из полудремы, схватил трубку телефона.

– Дневальный по эскдркрасноарм…

Крик на том конце провода оборвал его скороговорку.

– Какого х…ра ты еще стоишь, дневальный! Поднимай людей! Боевая тревога!

Человек с красной повязкой на рукаве вбежал на середину казармы. Оглянулся на двухэтажные кровати, тумбочки, фикус, стоящий в углу казармы, и закричал:

– Эскадрон, подъем! Боевая тревога!

Этот крик оборвал все – сны, прошлую жизнь, мечты.

Крик дневального и вой сирены застали красноармейцев неподвижно лежащими под одеялами. Через секунду уже отрывались от подушек стриженые головы, отбрасывались в сторону одеяла, мелькали босые ноги. Бойцы, еще не успев вырваться из пелены домашнего сна, с полузакрытыми глазами на ощупь хватали штаны, наматывали обмотки.

Помкомзвода сержант Борзенко за месяц до армии успел жениться. В коротком солдатском сне пришла любимая жена Лиза. Она звала его к себе: «Борзик, ну где ты, Борзинька» и тянула его руку к себе на живот. А он трясущимися руками уже торопливо рвал пуговицы на ее платье… И тут на самом интересном месте раздался крик дневального. Сержант открыл глаза – чертыхнулся:

– Нет! Ну какие сволочи! Нет чтобы объявить тревогу на десять минут позже!

Дежурный по эскадрону гремя ключами уже открывал оружейную комнату.

Хлопали двери. Из казарм выскакивали красноармейцы. Они мочились за углом, закуривали, спешили в строй.

Получив винтовку с боеприпасами и выбегая на улицу, Борзенко шутливо крикнул дежурному:

– Война, Сань, что ли?

Тот не ответил, отвернул свое конопатое насупленное лицо.

Звук моторов все нарастал и нарастал. Красноармейцы, получив винтовки, выбегая из дверей, щурились, зевали, кое-кто побежал за угол казармы. Наскоро справив малую нужду, становились в строй.

За два года службы Борзенко уже знал, если в выходной день объявили тревогу, пропало воскресенье. Сейчас объявят кросс.

Прибежал встревоженный командир эскадрона капитан Ракитин. Встревоженно осмотрел строй, подозвал к себе старшину. Спросил:

– Все на месте? Кого нет?

– Так точно, товарищ капитан. Все на месте. Четыре человека в наряде. Один в санчасти.

Капитан прошелся перед строем. Кажется, что каждому заглянул в душу.

– Война, ребята!

Строй колыхнулся.

– Как война? С кем?..

– С фашистами. Некогда отвечать на вопросы. На границе уже идет бой. Седлать лошадей!

Казаки эскадрона бросились к конюшням. Выводили и седлали лошадей.

Вдали, в утреннем небе, появилась армада самолетов. Они летели строем, на разной высоте, медленно, уверенно.

У Ракитина в голове шевельнулась малюсенькая надежда.

– Может быть, наши?

Но надежда тут же пропала, потому что от летящего строя отделилось несколько теней, скользнули прямо к военному городку. На фюзеляжах и крыльях с желтыми концами мелькнули черные кресты. Три пары «юнкерсов», завывая, пронеслись над крышами казарм, городком, в котором жили семьи командиров, развернулись над лесом и, сделав крутой вираж, стали стремительно возвращаться. Задрожали стекла, заржали кони. Одна из казарм вдруг вздрогнула, рассыпаясь по кирпичам, и медленно сползла вниз. С неба продолжали сыпаться бомбы.

Ракитин представил, как сейчас авиационная бомба пробьет крышу казармы и взорвется, убивая и калеча беспомощных безоружных людей.

«Каюк!» – подумал Ракитин и, срывая голос, заорал:

– Во двор! Бегом! Марш! – А когда бойцы выскочили на двор, закричал снова: – Рас-средоточссь! Стадом не стой! Лошадей в укрытие!

Казаки вскакивали в седла, но как град на них сыпались и сыпались осколки малокалиберных осколочных бомб «Шпренг Диквант» SD-2. Остановить этот кровавый молох могли только самолеты или зенитки Красной армии. Но зенитчики за несколько дней до начала войны были направлены на корпусные учения у села Крупки.

Армаду немецких бомбардировщиков могли остановить недавно полученные новейшие истребители МиГ-3. Но летать на них в полку почти никто не умел. Обучение и облетку прошли только 16 летчиков.

Согласно распоряжения командующего округом ВВС, в связи с переходом на новые самолеты было приказано снять со старых самолетов И-16 все вооружение, а самолеты перегнать на базу.

Командир авиаполка Полунин приказ не выполнил. Оставил два десятка ишачков. Не потому что заподозрил измену. Не дошли руки. Не успел.

В ночь с субботы на воскресенье майор Полунин остался в штабе. Сначала засиделся над документами, а потом бросил у двери хромовые сапоги и прилег на стульях в своем кабинете. Вскоре в коридоре, где стоял дневальный, раздался здоровый командирский храп. Слышалось невнятное бормотание.

Дежурный по полку настойчиво тряс его за плечо.

– Товарищ майор, товарищ майор… вас командир дивизии, срочно!

Полунин вскочил, спросонья закрутил головой, ища телефонную трубку. Рука машинально потянулась к вороту гимнастерки, вытянулся по стойке «смирно».

– Майор Полунин у аппарата, – доложил комполка и сквозь треск помех услышал ажурный мат комдива.

– Твою царицу мать! Спишь, майор?! – В трубке слышалось хриплое дыхание. – Прямо на тебя идут немецкие бомбардировщики. Поднимай полк!

– Какие мои действия, товарищ генерал? По-прежнему огонь не открывать? Принуждать к посадке? – спросил комполка.

– Ты офуел, майор?! – Рык комдива. – Их там сто или двести! Армада! Это война, Иван. Задержи их! Любой ценой задержи!

Полунин гаркнул:

– Понял! Есть задержать, товарищ генерал! – Хрястнул трубкой по телефону: – Ага… задержи. А какая же сука придумала перед самой войной у нас самолеты забрать?

Заметался по кабинету, натягивая сапоги. Застегивая на ходу портупею с кобурой, выскочил из штаба. Сбегая с крыльца, подвернул ногу. Выругался сквозь зубы.

Следом за ним загрохотал сапогами дежурный:

– Товарищ майор?..

В небе слышался ровный гул. Слегка приподнявшееся над линией горизонта солнце высветило лавину самолетов, идущих в плотных боевых порядках на полукилометровой высоте.

Ковыляя к аэродрому, комполка оглянулся, глянул в небо. Почувствовал, как похолодело в груди и сердце ухнуло куда-то вниз. Бешено закричал дежурному:

– Давай ракету! Быстро! Боевая тревога!

Со стороны оперативного дежурного, глухо хлопнув, взвилась красная ракета. Дежурное звено первой эскадрильи младшего лейтенанта Кокорева стремительно взмыло в сереющее небо. Навстречу своей смерти.

Надсадно выла сирена.

По полю в серых предрассветных сумерках уже мчались топливозаправщики. Чихнув, закрутился винт первой машины. Взревел мотор, второй, третий. Подкатила дежурная машина. Летчики полка прямо на ходу выпрыгивали из тентованного ЗИС-5, бежали к самолетам. Ревели двигатели. Техники тащили ленты к пулеметам БС и ШКАСам, баллоны со сжатым воздухом. Всюду шум моторов, крики команд, – полк готовился к бою!

Разбегаясь, взлетела первая пара. За ней вырулил очередной И-16, набрал скорость, кажется, сейчас оторвется от полосы… Но от летящей эскадры отделилось звено, и воющие самолеты с крестами пошли в атаку с пологого пике.

Полунин закричал:

– Давай! Ну давай же, родной, взлетай!

И в этот момент перед набирающим разгон самолетом набухла и вспучилась земля. И только тогда раздался звук взрыва. Машина подпрыгнула вверх и, разваливаясь на куски, вспыхнула ярким пламенем. Летное поле покрылось черными фонтанами взрывов.

Через двадцать минут полка уже не было. Восемьдесят машин сгорели, даже не взлетев с аэродрома. Вся полоса была густо усеяна воронками от бомб. Аэродромные постройки, ремонтные мастерские и склады горели. Черный дым клубами стелился над летным полем и высоким столбом уходил в небо. На краю поля лежала опрокинутая бричка с кастрюлями. Из пробитого пулей бака вытекало что-то темное. Чай или какао, похожие на кровь. По всему аэродрому дымились разбросанные обугленные обломки. Все, что осталось от авиаполка.

Внезапно откуда-то с высоты, со стороны солнца свалился маленький юркий истребитель МиГ-3. Пристроился в хвост немецкому самолету. Пошел на сближение, быстро сокращая расстояние, вцепившись в хвост мертвой хваткой.

– Кокорев? – поразился Полунин. – Живой?

И закричал, срывая голос:

– Кокорев! Димка-ааааа! Стреляй, сынок!

Словно услышав его крик, ударил 12,7 мм универсальный пулемет Березина, коротко тявкнули скорострельные ШКАСы – и все.

Младший лейтенант Кокорев, остервенело давя на гашетку, костерил себя сквозь стиснутые зубы:

– Учили тебя, дурака, стрелять экономно. Теперь кровью умоешься за то, что не слушал!

Полунин покрылся холодным потом. Он понял, что сейчас Кокорева разорвут. Порвут, как голодные волки. Но маленький юркий МиГ-3 упорно шел на сближение с врагом. Газ – до предела. Ближе… Ближе… Раздался треск, заглушивший на мгновение гул моторов. Винт истребителя за доли секунды «размолотил» хвостовое оперение «юнкерса», и тот, словно наткнувшись на каменную стену, тут же клюнул носом и рухнул вниз.

Полунин кинул фуражку о землю, заорал в восторге:

– Что, бля, получил на х…?!

Но МиГ-3 тоже дернулся и стал неуклюже валиться на крыло. Сломанный винт не тянул. Самолет падал, словно подбитая птица, но даже в падении летчик пытался планировать, чтобы не упасть и сесть на землю, сохранив машину. Но тут один из самолетов прикрытия ударил из автоматической пушки. МиГ-3 вздрогнул, выпустил узкую струю черного дыма. С каждым мгновением она становилась все гуще и гуще. Самолет скользнул к лесу и пропал за верхушками деревьев. Через несколько минут где-то вдалеке за лесом раздался взрыв.

На том месте, где располагался военный городок и казармы, рвались фугасные бомбы. Кричали умирающие бойцы, ржали раненые кони. Горели деревянные строения, крыши домов, заборы, деревья. Лопались стекла. Рушились балки. На одной петле со скрипом раскачивалась дверь кирпичного дома. В воздухе висели гарь и пепел. Казармы были разрушены, вокруг не осталось ни одного уцелевшего каменного здания.

В нескольких километрах от военного городка догорал самолет младшего лейтенанта Кокорева.

Проснулись жители, и на улицах началось столпотворение. По утренним улицам, в пыли и грохоте бежали обезумевшие от страха полуодетые люди. Среди них были старики и женщины, бегущие в одних сорочках и кричащие страшными голосами. У многих на руках плачущие дети. Листья деревьев обуглились и почернели от огня. Всюду на земле валялись осколки стекла, обломки кирпичей, поваленные деревья.

– Товарищи… без паники, товарищи. Это провокация! Сохраняйте спокойствие. – Не веря собственным словам, метался среди людей заведующий гарнизонным клубом старший политрук Мохов.

Вся площадь перед городком и казармами была перепахана воронками бомб. Лежали десятки убитых красноармейцев и мирных жителей. От двухэтажного здания казармы осталась лишь одна внутренняя стена, на которой висел покосившийся портрет Сталина. Но над развалинами штаба реял пробитый осколками красный флаг. Сильно пахло гарью. Черный дым стлался по земле.

Стоя на коленях, страшно кричала жена капитана Ракитина. Волосы ее были растрепаны, из-под халата торчала ночная рубашка. На земле перед ней лежала полуголая маленькая девочка с окровавленной светловолосой головкой.

Отбомбившись, самолеты развернулись и, пройдя по горящим развалинам пулеметными огнем, ушли за горизонт.

Наскоро перевязав раненых и торопливо оглядываясь туда, где скрылись самолеты, казаки вскакивали в седла, выстраивая лошадей в походную колонну, и двинулись на Белосток.

В воздухе осталось висеть облако пыли из-под конских копыт. Попав во время марша под очередную бомбежку, казаки решили разбиться на эскадроны, чтобы не быть мишенью для самолетов.