Серебряный шрам Дышев Андрей

1

Это страшно, когда ты должен ненавидеть, но любишь.

Минуту я стоял в прихожей, разинув рот, и с моего плаща на пол капала дождевая вода. Я понимал, что должен изобразить на лице гнев, презрение или, на крайний случай, безразличие, но ничего не мог с собой поделать, и все мое нутро ликовало и пело, а сердце колотилось с такой страшной силой, что я был уверен – сейчас прискачут соседи и станут требовать, чтобы я прекратил колотить в стены. В ранней молодости я увлекался психологией, позже зачитывал до дыр Карнеги, и мне казалось, что я вполне научился владеть своими чувствами, во всяком случае, надежно маскировать их бесстрастным выражением лица. Теперь же я с обреченностью понял, что не научился ровным счетом ничему, и, что самое главное – совсем не знаю себя, и не могу прогнозировать, когда мои чувства выдадут меня с потрохами.

Мокрый, пропитанный осенним ливнем, с набухшим от влаги воротником плаща, от которого неприятно холодило шею, я стоял в прихожей, и мое лицо полыхало юношеским румянцем, а глаза, наверняка, рассыпали во все стороны искры восторга. Я стоял и не мог вымолвить ни слова, а на диване, взобравшись на него с ногами, накрывшись пледом, сидела и спокойно взирала на меня Валери.

– Ты? – наконец задал я вполне идиотский вопрос.

– Тебе звонил Борис, – ответила Валери.

– К черту Бориса! – я стащил с головы шляпу и кинул ее на холодильник. – К чертовой матери все телефонные звонки! Я хочу понять только одно – откуда ты здесь взялась? Валери, у меня белая горячка, или ты, как привидение, впорхнула прямо в окно?

Не снимая плаща и ботинок я вошел в комнату. Она похудела с того дня, как я простился с ней и Глебом на автовокзале, под глазами легли тени, а в уголках прекрасных бледных губ наметились горестные складки. Я подошел к ней, и Валери сжалась, натянула плед до подбородка, словно от меня повеяло арктическим холодом.

– Ключи, – сказала она едва слышно.

– Что – ключи?

– Борис дал мне твои ключи. Я открыла дверь. Теперь сижу. Жду тебя и греюсь.

Я присел у ее ног. Привидение обретало плоть. Все оказалось простым и будничным. Девушка взяла ключи у моего друга, который частенько пользовался моей квартирой для актов прелюбодеяния, открыла ее двумя оборотами по часовой стрелке, села на диван, накрылась пледом и стала ждать меня. Как все обыденно и серо!

– Ты мокрый, – сказала она и провела ладонью по моей голове. – Сильный дождь?

– Нет, это я купался в море, – ответил я, взял ее руку – тонкую, холодную, окольцованную еще более холодным тусклым металлом, – и только потом вспомнил, что не разделся. Валери, милая…

Я целовал ее ладонь, думая о том, что зря не остался на праздновании дня рождения моего приятеля. Пришел бы намного позже, вдрызг пьяным, и воспринял бы Валери как само собой разумеющееся.

– Как поживают бедные бабушки? Ремонт, надеюсь, вы уже завершили?

Валери провела ладонью по моей мокрой щеке, легонько хлопнула по ней пальцами, вздохнула.

– Поставил бы ты лучше чай.

– Лучше, чем что?

– Чем издеваться надо мной. Сейчас это слишком просто. Я одна, вся в твоей власти, и нет никого рядом, кто бы мог заступиться за меня… Под тобой лужа, и если ты сейчас ее не вытрешь, то к утру паркет вздуется.

– А потолок у соседа снизу – выгнется. Вот удивится мужик, да? Приходит домой, а люстра метра на два вверх уехала…

– Да замолчишь же ты когда-нибудь, Господи! – вдруг крикнула Валери и закрыла лицо руками.

Я встал с колен, стащил с себя плащ и отнес его на кухню. Просушить его можно только над плитой, и я разжег все три конфорки. Поставил чайник, достал из буфета начатую бутылку коньяка и, прежде чем отнести ее в комнату, налил себе полстакана и залпом выпил. Чтоб не простудиться.

Зачем, откуда, для чего? – думал я, машинально вытаскивая из шкафа тарелки, нарезая хлеб, вскрывая рыбные консервы. Что она хочет сказать мне, это молодая, красивая женщина, которая так ловко окрутила меня, на которой – пусть косвенно – лежит грех за убийство безвинного сторожа-корейца, которая с ангельской улыбкой провернула ловкую аферу, которая мастерски лгала мне о несчастных стариках и унизила меня тем, что я поверил ей. Эта женщина, о которой я так часто вспоминал после расставания с ней, которую даже не мечтал увидеть… И вот она здесь, в моей квартире, сидит на диване, укрывшись пледом, осунувшаяся, с глазами смертельно уставшего человека, обреченного на скорую гибель, и едва сдерживается, чтобы не закричать. Во всяком случае, на это очень похоже.

Стемнело. Я вошел в комнату с тарелкой в руке и хотел включить свет, но она попросила:

– Не надо.

Не надо, так не надо. Приглашать ее на кухню, где со вчерашнего дня сохнет в раковине немытая посуда, и ведро трещит от мусора? Я подкатил к дивану сервировочный столик, на котором еще пылились две рюмки, матово блестела смятая фольга от шоколадки, да сильно пахла старым табаком переполненная пепельница – следы недавнего блуда Бориса. Валери заметила след губной помады на одной из рюмок и не преминула сказать:

– Вижу, ты здесь не очень-то скучал.

Она еще смеет в чем-то упрекать меня! Я не стал оправдываться, молча сгреб рюмки и пепельницу, смахнул со столика пыль и поставил тарелку с крупными кусками консервированной рыбы. Стоя перед шкафом, я делал вид, что раздумываю над тем, какие бы поставить бокалы. Несомненно, Валери успела провести здесь исследовательскую работу. Она перебирала книги и, похоже, рассматривала альбомы с фотографиями, это было заметно с первого взгляда – корешки книг и альбомов не выровнены. Я не выношу подобного беспорядка, а Борис и его растлительница моими фотографиями не интересуются… Я взял металлические рюмочки для ликера – больше ничего подходящего для дамы не было, поставил их на столик. Валери молча следила за моими действиями. Я чувствовал себя неловко и пару раз задел плечом дверной косяк. То ли коньяк на меня так подействовал, то ли присутствие дамы.

Очутившись снова на кухне, я зачем-то посмотрел в окно – нет ли там какой-нибудь тачки, или незнакомого мужичка, пасущегося у моего подъезда? Я начинал играть с самим собой. Я был ошарашен ее появлением здесь, мне было – очень мягко говоря – приятно быть с ней наедине, и я всячески внушал себе это. Но с другой стороны я не верил ей – ни ее словам, которые она уже сказала и готовилась еще сказать, ни ее позе и внешнему виду. А всякое недоверие острым ножичком кромсает возвышенные чувства, эту истину давно еще классики заметили, и потому руками своих героев душили несчастных женщин. И во мне начали борьбу два субъекта. Один изнемогал от любви, и был готов носить нежданную гостью на руках, другой же сжался, как пружина, возвел вокруг себя неприступную оборону и приготовился к схватке с коварным и сильным врагом, принявшим образ милого агнца…

Я в очередной раз задел кухонный стол, на пол с жутким грохотом упала пепельница, из которой я не успел выкинуть окурки.

Над домом опорожнилась очередная туча, и крупные, как виноградины, дождевые капли забарабанили в оконное стекло. Стемнело настолько, что я уже не мог различить выражение лица Валери. Мы сидели молча, прислушиваясь к тому, как непогода ломилась в наш маленький, но сухой и теплый мирок. Я попытался наполнить рюмки, но принял за рюмку Валери спичечный коробок, и струйка коньяка полилась на стол.

– Ну вот что! – наконец не выдержал я, вскочил со стула и включил настольную лампу. – Хватит ломать глаза и разыгрывать здесь театр теней.

Валери закрыла лицо ладонью. Я разлил в рюмки все, что осталось в бутылке, выпил и вонзил вилку в кусок рыбы.

– Выкладывай, – сказал я, тщательно пережевывая черствую корку. – Я весь внимание. Я тебя готов выслушать и понять – конечно, в меру своей сообразительности.

Валери смотрела на меня, покачивая в пальцах рюмку. Я чувствовал этот взгляд и старался не поднимать глаз.

– Ну так в чем же дело?

– Я жду, – ответила Валери.

– Чего ждешь?

– Когда ты прекратишь чавкать и посмотришь не меня.

– Это обязательно?

Она поставила рюмку на прежнее место с такой силой, что столик на полметра отъехал в сторону, сложила руки на груди, закинула ногу за ногу, стала смотреть в окно. Кажется, я перестарался. Точнее, не я, а тот субъект, который занял круговую оборону. Стоп! – сказал я себе мысленно, опасаясь, как бы Валери не запустила в меня вилкой.

Я перестал жевать, откинулся на спинку стула и, подражая ей, тоже скрестил руки на груди.

– На побережье у меня больше нет никого, кроме тебя, – сказала она глухим голосом, все так же глядя в окно.

Она сделала паузу. Я ждал. Некстати зазвонил телефон. Я не шелохнулся, и он вскоре замолк.

– И никто кроме тебя не может мне помочь, – тем же голосом добавила Валери.

– А как же Глеб?

– Глеб в тюрьме, – быстро ответила Валери.

Я прислушался к себе, но никаких чувств в связи с этой новостью не испытал. К Глебу я был равнодушен, и, стараясь оставаться искренним, с безразличием посмотрел в глаза девушки.

– Ну и что?

Она мяла в пальцах кусочек хлеба; черные шарики падали на газету. Я допил ее коньяк. Чувство голода одержало верх над всеми остальными, и глядя то на Валери, то на рыбу, я понимал, что этой пытки долго не выдержу.

– Ну и что? – повторил я.

– Я прошу тебя помочь мне.

– Что я еще должен сделать? – я нарочно сделал ударение на слове еще.

– Полететь со мной в Таджикистан.

– Куда-куда? – я едва не поперхнулся. – Валери, голубушка! Ты хорошо понимаешь, о чем и с кем говоришь? Тебе известны такие понятия, как этика, мораль, совесть? Ты хорошо помнишь, что творила со мной месяц назад?..

– Ой, ой, ой! – она поморщилась, замахала руками. – Все! Больше ни слова! Не надо, умоляю, говорить о морали.

Мы снова замолчали. Ты только не верь ей, говорил во мне субъект, который занял оборону, не вздумай поверить хотя бы одному ее словечку!.. Тебе ее не жалко? – спрашивал второй, который ее любил, ты даже не хочешь поинтересоваться, что ее заставило прийти к тебе?

– Ну и что там стряслось с твоим Глебом? – после паузы спросил я.

– Какая тебе разница? Я уже поняла, что помощи от тебя ждать не стоит… Проводи меня.

Она встала. Я пожал плечами и развел руки в стороны. Она вышла в прихожую, зажгла свет, стала надевать туфли. Я выжидал. Она сняла с вешалки зонтик. Обернулась.

– Ты остаешься?

Я кивнул – почти уверенный в том, что она остановится. На пороге, уже открыв дверь, уже сделав шаг наружу, но остановится и вернется. Но она не остановилась и с силой захлопнула дверь за собой.

В это мгновение я бы с удовольствием посмотрел на то, как вытянулась моя физиономия. Пружина, заведенная во мне с той секунды, как я встретился с Валери, стала раскручиваться с бешеной силой, и я пулей подлетел к двери, распахнул ее и помчался по ступеням вниз. Валери я догнал уже на улице, схватил ее за плечи, но она с разворота ударила меня по щеке.

– Отпусти, негодяй! Дрянь, трус! Отпусти, я ненавижу тебя!

Дождь быстро залил огонь ее чувств, и, мужественно приняв еще серию ударов, я подхватил ее на руки и кинулся в подъезд.

Так мы вернулись к нашим баранам. Валери снова села на диван, я укрыл ее пледом и пошел на кухню, чтобы приготовить чай. Либо она в самом деле ждет моей помощи, думал я, либо – блестящий психолог. Что вероятнее всего. Но, возможно, девочке и в самом деле плохо. Однако, наверняка прикидывается. М-да…

Так я ни к чему и не пришел. Мы тянули маленькими глотками чай, куда я положил щепотку мяты, и делали вид, что всецело поглощены этим занятием. Я первым прервал затянувшееся молчание.

– Два месяца назад я познакомился с вашей милой компанией. Теперь трое из четверых сидят в тюрьме. Правильно говорят: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Так что случилось с Глебом?

Валери согревала замерзшие руки, обхватив ладонями чашку. Призрачный парок струился у ее красивых губ.

– Его обвиняют в торговле наркотиками.

– Но он, разумеется, не торговал?

Валери зло усмехнулась.

– Не торговал. Дело против него сфабриковали, все шито белыми нитками, это и дураку понятно. Но нужны доказательства.

– Ну давай по порядку. Когда, что стряслось, где он залетел?

– Тогда, в сентябре, ну, как мы… расстались…

– Когда вы заработали на казино, – помог я.

– Мы полетели военным бортом в Душанбе с товаром – электрочайники, кипятильники, ковры, ну и прочая ерунда, там это хорошо идет. Сдали и взяли контейнер дынь, чтобы в Москве сразу сдать перекупщикам. Сидим в аэропорту, ждем вылета. Вдруг подваливают к нам четверо в костюмах. "Вы вещи сдавали в камеру хранения?" Мы отвечаем, да, сдавали. Они: "Можете показать, что именно?"

– А кто были эти четверо? Таможенники?

– Я не знаю! Кагэбисты местные или милиция – кто их разберет!

– Так вы даже не поинтересовались их документами?

– Ну, в такой ситуации, когда к тебе подваливают четверо, с виду – приличные люди, вежливо просят спуститься в камеру хранения, разве будешь спрашивать документы?.. Так слушай дальше. Мы спускаемся вниз, там что-то вроде подвальчика, лестница, узкий коридор и сама кладовая, огороженная решетками. Эти четверо вежливо просят пассажиров расступиться, подходят к окну, где выдают вещи и спрашивают кладовщика: этот, мол, гражданин сдавал сумки в камеру? Кладовщик кивает – этот.

– А вы в самом деле сдавали туда что-нибудь?

– А как же! Две сумки. Там личные вещи, фруктов немного, бритва Глеба, мои платья. Всякое барахло в общем… Один из тех четверых просит Глеба: "покажите, пожалуйста, ваш жетон." Мы думаем, какая-то неувязка с вещами получилась. Без всякой задней мысли Глеб протягивает им этот самый жетон, и кладовщик выволакивает две здоровенные бордовые сумки.

– Ну и что?

– Сумки-то не наши! Глеб сразу сообразил, что к чему, и говорит: "Позвольте, господа, но сумочки не наши". Эти, кагэбисты, выясняют у кладовщика: "Его сумки?" Кладовщик, старый лис, глазки в сторону отворачивает и говорит: "Они сдали – я принял. Жетон им дал и ничего больше не знаю." Глеб говорит: "Повторяю, сумки не наши!"

– А свои сумки вы нашли?

– Так о чем и речь! Глеб говорит: "Сейчас я покажу, где мои сумки и, не открывая их, расскажу, что там лежит." Обошел стеллажи, заглянул во все уголки – сумок нет. А этот, иуда: "Зачем так говоришь? У нас ничего не пропадает. Ты сумки сдал – я принял. Других не было." Глеб говорит ему очень вразумительно: "Дедушка, зачем вы врете?" А тот свое: "Эти сумки я принял, эти сумки возвращаю."

– А что было в этих сумках?

– В этом-то и вся история. Эти ребята в костюмчиках вынесли сумки на середину, пригласили понятых и открыли молнии. И что ты думаешь? Обе доверху набиты маковой соломкой.

– Пакостная история.

– Все намного сложнее, чем тебе кажется. Глеба тут же под руки куда-то увели. Он мне успел крикнуть, чтобы я сразу же стала искать хорошего адвоката. Там, в Душанбе, я вышла на Рамазанова – мне его посоветовали, он специализируется на подобных делах. Человек-легенда. Трижды на его жизнь покушались. Ходит только в сопровождении охраны, семью отправил куда-то за границу. В общем, принял он меня, выслушал, попросил зайти на следующий день. Пришла я назавтра. Рамазанов с порога: "Дела у вас неважные, но не безнадежные. Где был ваш брат семнадцатого сентября?" Я отвечаю: "В Крыму, он работал в казино." Рамазанов головой качает: "Я навел справки, из казино ваш брат был уволен четырнадцатого. А семнадцатого его видели в Душанбе на центральном рынке. Есть свидетели." Я спрашиваю, что делать? "Ищите свидетелей, что семнадцатого Глеб был в Крыму. Если мы это докажем, рухнет вся основа обвинения, которое ему предъявляют."

– И ты нашла меня.

– И я нашла тебя.

– А когда вы в самом деле прилетели в Душанбе?

– Двадцать первого.

– Разве нельзя проверить авиабилеты, чтобы это подтвердить?

– Мы летели на военном транспортнике, полулегально. Нас даже не внесли в списки!

– Но где-нибудь вы же должны были оставить следы? В гостинице, к примеру.

– В Москве мы жили у знакомого.

– Вот пусть он и подтвердит…

– У нас были ключи, мы вошли в его квартиру так же, как и я сюда. И жили два дня одни. Нас, как назло, никто не видел, Господи!

Я смотрел в ее глаза. Они были полны слез. Она стала шмыгать носом, потянулась за платочком.

– И ты хочешь, чтобы я полетел в Душанбе и выступил в качестве свидетеля?

Она кивнула и высморкалась.

– Я не заставляю тебя говорить неправду. Но ведь ты в самом деле видел здесь Глеба семнадцатого сентября… Кирилл, я очень тебя прошу!

Я молчал.

Валери встала, неслышно, как кошка подошла ко мне, опустилась рядом на пол. Темные волосы металлическими стружками упали на мои колени.

– Ну что ты молчишь? Ты злопамятный, да? Ты не можешь простить мне того, что я обманула тебя? И ты уже никогда не будешь верить мне? – она покачала головой. – Если бы ты был мне безразличен, я никогда не стала бы искать с тобой встречи и, тем более, оставлять тебе свой адрес.

– Валери, ты режешь мое сердце на куски, – ответил я.

– Но почему, почему?

– Потому что я тебе не верю. Но очень хочу верить.

Она усмехнулась.

– Если бы очень хотел, то поверил бы. А все остальное – слова, "если бы", "если бы"… Да, я хитрая, меркантильная, расчетливая баба, я люблю подчинять себе людей, я привыкла распоряжаться ими так, как мне нужно. Но тобой я восхищалась. Ты тот человек, который никогда не будет принадлежать мне, а запретное и недоступное всегда кажется более сладким, и оттого так желанно… А как поживает "Арго"?

– Я снял с него мачты, мотор и затащил в гараж.

– Бедненький! Ему будет тоскливо без моря.

Я встал, осторожно высвобождая ноги от рук девушки. Достал из шкафа подушку, одеяло и кинул на диван.

– Ложись и спи, – сказал я.

– А ты?

– Мне надо ненадолго уйти.

– Куда? К женщине?

– Валери! – я приподнял ее за руки и посмотрел ей в глаза. – Фальшиво. Не получается!

– Что не получается?

– Сыграть ревность.

– А все остальное – получилось? Про Душанбе, про брата, про мои чувства? Получилось, да?

Она дернула плечом, повернулась и быстро легла, накрывшись одеялом с головой. Я постоял минуту над ней, приподнял край одеяла. Она лежала на боку, спиной ко мне.

– Еще чая хочешь?

– Единственное, чего я хочу, – ответила она, подавляя зевок, – это никогда больше не видеть и не слышать тебя.

Я вышел в прихожую и прикрыл за собой дверь. Все это ерунда, думал я, в сравнении с мокрым насквозь плащом, который приходится надевать и идти на берег моря дождливым темным осенним вечером.

2

Море бесилось у берегов, как разъяренный зверь в тесной клетке, выплескивая серую пену на отшлифованный приливами пустынный пляж. Тонкостволые кипарисы, стоящие вдоль безлюдной набережной, гнулись под порывами ветра, и черные пятна луж дрожали от ряби. Тучи проносились рваными клочьями над скалами, закрывая собой зубчатую крепостную стену с пирамидальными контрфорсами, дозорную башню и мечеть. Над курортным поселком бесновалась стихия, и сейчас трудно было поверить в то, что всего месяц-два назад здесь шлифовали набережную смуглые отдыхающие, потягивали холодное пивко в тени навеса, на голубой поверхности моря скользили лодки и прогулочные катамараны, и я, сидя на корме "Арго", высматривал клиентов. Все в прошлом. Бархатный сезон, отдыхающие, Тимка с Валери и Ольгой, охота на меня, смерть старика, блеф, обман… Все в прошлом?

Я брел по набережной, нахлобучив шляпу на лоб, подняв воротник, хотя от него, тяжелого от влаги, уже не было никакой пользы. Казалось, все в прошлом. Но вот из этого прошлого, словно заблудшее эхо, появляется Валери. Как будто одна, как будто с личной бедой, как будто с искренней просьбой. И прошлое, о котором я стал уже потихоньку забывать, накатило на меня, как ледяная волна, разбившаяся о бетонный пирс. Нет, не все в прошлом.

Я сошел по лестнице на спасательную станцию. Окошко в медкабинете светилось тускло и печально, за белыми шторками двигались тени. На двери трепетал лист ватмана с крупной надписью:

ЛЕЧЕБНЫЙ И ПРОЧИЙ МАССАЖ. ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЙ ЗАПИСИ. ПРИЕМ ВЕДЕТ ВЫСОКОКВАЛИФИЦИРОВАННЫЙ ВРАЧ.

Высококвалифицированный врач с усердием мял спину тучному мужчине, который растекся по топчану. Он был красным, словно только что вышел из парной, и безостановочно кряхтел.

– Дверь закрывай! – крикнул мне Борис.

Я сел на табурет и несколько минут ждал, пока тучный мужчина не закончит предаваться лечебному и прочему массажу.

– Как водичка? – спросил он меня, повязывая на шею вафельное полотенце. – Или ты не купался?

Я признался, что сегодня решил довольствоваться только дождем. Мужчина громко рассмеялся, натянул на лысину резиновую шапочку и как был – в одних плавках – вышел на улицу.

– Что ты с ним сделал? – спросил я у Бориса и многозначительно почесал голову.

– Из военного санатория, – махнул рукой Борис. – Пусть плавает. Он каждый год в это время приезжает… А что это с твоим фейсом?

– Есть хочу.

– Понятно. У меня в холодильнике тоже продукты шаром ломятся. Могу предложить долбарезнуть спиртяшки… Вас ист лос? Мы пьем только коньячок? – Борис вздохнул и почесал грудь. – А я вот пью спиртяшку, потому что мне ее поставляют бесплатно… Послушай, а ты не можешь мне объяснить, зачем на спасательной станции спирт?

– Он легче воды, поэтому всплывает на поверхность, – ответил я.

– А я, дурак, голову ломаю! – всплеснул руками Борис.

– Как она тебя нашла?

– Очень просто. Зашла сюда, в кабинет. Я в это время одну дамочку месил. Естественно, мы узнали друг друга и едва не кинулись во взаимные объятия… Послушай, Кирюша, я что-то не то сделал? Не надо было давать ей ключи?

– Ты сделал все правильно, – я сел на топчан и снял шляпу.

– Тогда чего ты маешься, чего душу терзаешь? Любит она тебя, любит!

– С чего ты взял?

Борис снисходительно посмотрел на меня, поднял бутылку со спиртом до уровня глаз и тоненькой струйкой наполнил мензурку.

– С чего я взял! – передразнил он меня. – И ты спрашиваешь об этом старого и многоопытного кота? У нее же на фейсе все написано. Причем крупными русскими буквами… Поверь мне, дружище, эта дамочка втюрилась в тебя без памяти… Ну, с Богом!

Он перелил содержимое мензурки в широко раскрытый рот, сделал страшное лицо, не закрывая рта кинулся к холодильнику, но там и в самом деле продукты шаром ломились, и тогда Борис занюхал кулаком.

– Есть другая сторона медали, – продолжал он, но уже осипшим голосом. – Это если ты к ней индифферентен, а она к тебе клеится. Тогда, – он развел руками, – тогда прими мои соболезнования. Влюбленная женщина – опаснее зверя. Она не знает преград и ничего не боится.

– Ты совсем ее не знаешь, а так уверенно говоришь о ее чувствах, – сказал я.

– Опыт не купишь. И не пропьешь, – умозаключил Борис и, прищурившись, перенес взгляд на бутылку.

– А если она все-таки лукавит?

– Не исключено. Как, впрочем, и то, что эту бутыль я сегодня высушу, – он повернулся ко мне. – Ну и что с того, что лукавит? Женщина, которая не лукавит, не способна на самопожертвование во имя любви. Лукавство для любящей вумэн – все равно что военная хитрость для боевого генерала. Усек?

– Усек, – ответил я, замечая, что немного повеселел, как часто бывало после общения с Борисом.

– Ну, раз усек, то топай к своей симпатяге и доводи ваши отношения до степени вопиющей гармонии.

В это время из холодной и ревущей темноты вернулся щедротелый мужчина, раскрасневшийся еще больше, и в кабинете сразу стало тесно.

– Вот это водичка! – восклицал он. – Это я понимаю! Рекомендую, – он покачал передо мной пальцем. – Ну что, шеф, продолжим? – И придавил своим телом топчан, отчего тот жалобно заскрипел.

– Борис, я возможно скоро улечу в Таджикистан. По довольно важному делу, – сказал я.

Высококвалифицированный врач уже пыхтел над клиентом и, не оборачиваясь, кивнул.

– Добро. Лети.

– На всякий случай я запишу имя и фамилию девушки. – Я склонился над столом. – И город. Душанбе… Хорошо? Я должен вернуться через недели две.

– Давай, давай!

– Это так, на всякий случай. Мало ли что.

– Йес! О кей! Вери гуд! В холодильник положи.

– Что положить?

– Да записку свою.

Я открыл дверь и вышел в ночь. Дождь не прекращался, а ветер бил в лицо такими сильными порывами, что мне пришлось одной рукой держать шляпу. Ну вот, Кирюша, сказал я сам себе, ты снова ввязываешься в историю. В этом нет никакого сомнения. Но почему, кто может мне ответить, почему я иду на это не только сознательно, но даже с удовольствием, а не вполне серьезные слова Бориса о ее чувствах я принял как единственную и окончательную истину? Я снова обманываю сам себя, но этот обман мне дороже правды. Кто-то сказал, что любовь есть разновидность легкого помешательства. Это сказал очень умный человек.

Подходя к дому, я машинально поднял голову и увидел на своем балконе маленькую съежившуюся от холода и ветра фигурку. Валери ничего не сказала мне, зашла в комнату и беззвучно прикрыла за собой дверь.

Когда я отворил входную дверь, она снова лежала на диване, накрывшись одеялом, словно я только что видел на балконе другого человека.

3

Я спал на кухне, продавив старую раскладушку почти до самого пола, и назвать это полноценным отдыхом, конечно, было трудно. Поэтому, когда Валери растормошила меня за плечо, я едва смог приоткрыть глаза и долго врубался, что она от меня хочет.

– Где тут у вас ближайшая почта? – спросила она.

– Что?

– Почта!

– Зачем?

– Письмо надо отправить… Ты удивительно сообразительный.

– Спать хочу, – ответил я, снова утопая лицом в подушке. – Там, – вяло махнул я рукой куда-то в сторону. – Перейди через дорогу, увидишь.

Когда хлопнула дверь, я подлетел, как на батуте и, путаясь в штанинах, стал надевать брюки. Меня качало из стороны в сторону, словно я был изрядно пьян, но все же допрыгал на одной ноге до балконного окна и, прячась за шторой, осторожно посмотрел на улицу. Валери тоже украдкой оглянулась и посмотрела вверх, но меня не заметила. Нескольких секунд мне хватило на то, чтобы взять сумку, с которой я обычно ходил за продуктами, накинуть на голое тело еще влажный плащ и выскочить из квартиры.

Пригибаясь и пытаясь спрятаться за голыми ветками кустов, как это делают в плохих детективных фильмах, я добежал до дороги, заглянул за изгородь, и успел заметить, как в дверях почтового отделения мелькнула спина Валери.

Дорога была пустынна, лишь в ближайшем дворе женщина кормила кур, но она не видела меня. Я перешел на противоположную сторону, и чтобы Валери случайно не заметила меня из окна почты, свернул по тропинке в узкий проулок между оград двух дворов. Отсюда мне хорошо было видно почтовое крыльцо.

Валери вышла минут через пять. Посмотрела налево-направо и не спеша пошла к дому. Когда она скрылась за изгородью, я выскочил из своего убежища и влетел на почту. Женщина, которая сидела на приеме корреспонденций, меня знала – когда моя бабка лежала дома парализованной, носила ей мои письма.

– Татьяна Николаевна, здравствуйте! – громко сказал я с порога, не скрывая своего частого дыхания.

Почтальонша пригнула голову, чтобы лучше меня видеть, кивнула, улыбнулась.

– Здравствуй, Кирилл! Что это ты такой возбужденный с утра?

– Девушка только что приходила к вам, письмо мое отправляла. Валери ее зовут. Только она ушла, я вспомнил, что самую важную справку забыл в конверт положить! – Для большей убедительности я хлопнул себя по лбу.

– Отправляла, – ответила почтальонша. – А кто она тебе, эта девушка? Невеста или жена?

– Невеста, теть Таня.

Она что-то перебирала рукой в ящике рядом с собой.

– Кажется, уже унесли его… Так давай твою справку вторым письмом отправим, подумаешь, велика беда!

– Не хочется возиться, – я склонился над окошком и посмотрел на женщину такими влюбленными глазами, какими не смотрел даже на Валери. – Быстренько вскроем, справочку воткнем и заклеим опять. Делов-то!

– Люба! – неожиданно громко крикнула почтальонша, не поворачивая головы. – Ты заказную корреспонденцию брала?

Люба ничего не ответила, и почтальонша, демонстративно вздохнув, сказала мне:

– Ну пройди туда, у Любы мешок для заказных писем, посмотри.

В смежной комнате, большая половина которой была отведена под стеллажи для посылок, полненькая Люба, одетая в синий халат, с абсолютно дебильным выражением лица перебирала письма, перекладывая их из одной стопки в другую.

– Это заказные? – спросил я.