Россия и мусульманский мир № 10 / 2012 Сченснович Валентина

В ОЖИДАНИИ ШТОРМОВЫХ ПОРЫВОВ.

РОССИЙСКАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН

Дмитрий Ефременко, доктор политических наук, руководитель Центра социальных научно-информационных исследований ИНИОН РАН

Описание мировых процессов в терминах турбулентности стало широко распространенным. Росту популярности этого подхода способствовал мировой финансовый и экономический кризис, выход из которого и сегодня кажется не менее далеким, чем в 2008 г. Неуверенность в способности контролировать собственное будущее, о которой применительно к индивиду говорил Пьер Бурдьё на исходе XX в., сегодня распространяется на государства, их политические и экономические системы, а также транснациональные объединения. Ничего не исключено и не предрешено – вот та тревожная система координат, в которой мировым лидерам приходится принимать решения. Владимир Путин, продливший (но не гарантировавший) свое пребывание у власти до 2018 г., уже с основанием может считаться одним из старейшин среди них. Но мир и страна, в которой он третий раз становится президентом, радикально изменились по сравнению с тем временем, когда Борис Ельцин передал ему бразды правления. В том, что изменения оказались столь значительными, есть немалая заслуга самого Путина. Однако это не упрощает его будущую задачу.

Выбор российским руководством внешнеполитических опций в значительно большей степени, чем в начале прошлого десятилетия, будет определяться (или ограничиваться) внутриполитическими возможностями. В предыдущей статье в журнале «Россия в глобальной политике» (2011, № 3) автор уже высказывал предположение, что в период электоральных кампаний конца 2011 – начала 2012 г. российская внешняя политика может оказаться заложницей неконтролируемого развития событий, которое связано с дефицитом легитимности власти, сформированной в результате выборов без реальной политической конкуренции. Теперь, когда драматический рубеж пройден, стоит задуматься о том, не превратится ли Россия в результате случившихся изменений в новый очаг мировой турбулентности. Но прежде нужно сказать несколько слов о том, что же все-таки произошло в период между 4 декабря 2011 и 4 марта 2012 г.

Наиболее уместным будет слово «недореволюция». В свое время такой термин использовали некоторые лидеры студенческих волнений 1968 г., оценивая масштаб воздействия молодежных протестов на социальный и политический строй в странах Запада.

Снижение электоральной поддержки правящей партии «Единая Россия» (согласно официальным результатам думских выборов) и особенно последовавшие за голосованием 4 декабря протестные выступления показали, что политический консенсус начала 2000-х годов перестал существовать. Масштаб демонстраций на Болотной площади и проспекте Сахарова засвидетельствовал кумулятивный рост числа тех, кто имеет «стилистические» разногласия с существующей властью. Хотя детальный социологический портрет «людей с белыми ленточками» еще только предстоит создать, можно говорить о том, что система вертикали власти лишилась поддержки существенной части среднего класса крупных российских городов.

По всей видимости, осознание новой ситуации вызвало у правящего тандема Путин–Медведев определенную растерянность. Протестные выступления побудили дуумвират приступить к частичной политической либерализации, планы которой обсуждались задолго до декабрьских демонстраций. Одновременно произошли изменения в информационной политике государственных электронных СМИ, сопоставимые с прорывом к гласности в конце 1980-х годов.

Но уже в январе 2012 г. команда Путина изменила предвыборную тактику, перейдя к конфронтационной риторике по отношению к протестующим и сочувствующим им внешним силам (под раздачу попал и вновь назначенный американский посол Майкл Макфол). Тем самым удалось консолидировать новую базу электоральной поддержки Путина и создать предпосылки для существенного изменения соотношения сил на уровне политической элиты. Президентские выборы неожиданно оказались состязательными, но это было состязание власти с разнородной оппозицией, не представленной в избирательных бюллетенях. Уже в феврале пропутинские силы добились перевеса в масштабах митинговой активности. В итоге Владимир Путин впервые одержал победу в условиях политического противостояния, и этот факт будет иметь серьезные последствия для российской политики.

По всей видимости, для лидеров антипутинской оппозиции масштаб протестных выступлений оказался не менее неожиданным, чем для власти. Почти спонтанно возникла причудливая коалиция, объединяющая сторонников либеральных ценностей, левых радикалов и националистов. В этой конфигурации появление единого координирующего центра, способного сформулировать внутренне целостный набор политических требований, оказалось невозможным. Ради поддержания массовости демонстраций лидеры оппозиции упустили шанс своевременно дистанцироваться от сомнительных фигур и организаций, на начальном этапе присоединившихся к протестным выступлениям. В результате еще до выборов 4 марта протестная активность пошла на спад. В целом не только масштаб, но и интенсивность низовой поддержки оппозиционных выступлений оказались недостаточными для того, чтобы дестабилизировать режим. Однако ничего не кончено. Число противников системы, отождествляемой с Владимиром Путиным, не уменьшилось, и нельзя быть уверенным, что они будут спокойно дожидаться завершения его третьего президентского срока.

С момента инаугурации Владимир Путин окажется перед дилеммой – либо всячески укреплять прежнюю авторитарную модель власти, либо пойти на глубокие политические преобразования вплоть до конституционной реформы, которая, наконец, обеспечит встраивание института президентства в систему разделения властей, создаст гарантии независимости судов и средств массовой информации, сделает неизбежным проведение в полном смысле свободных выборов. Скорее всего, Путин и его окружение вначале попытаются консолидировать власть с учетом новых политических реалий. Недореволюция зимы 2011–2012 гг. выявила дисфункциональность прежней коалиции силовиков и системных либералов, на которую Путин опирался с 2000 г. В изменившихся условиях появится потребность в рекрутировании нового поколения управленческой и политической элиты, на которое Путин сможет опереться. В дальнейшем «новые люди» в нарастающей степени начнут определять будущее страны.

Практически все значимые шаги российской власти в ближайшее время будут делаться с оглядкой, поскольку высока вероятность очередного всплеска протестов. Политические противники Путина будут и впредь ставить под сомнение легитимность и его третьего президентского срока, и нынешнего состава Государственной думы. В случае новой волны экономического кризиса Путину вновь придется налаживать диалог с разными политическими силами, включая и сторонников либеральной демократии западного образца, и радикальных националистов. Задача политического руководства, очевидно, будет состоять в том, чтобы интегрировать в легальный политический процесс и тех и других, предоставив им возможность полноценного участия в региональных и муниципальных выборах, а затем и в электоральных кампаниях федерального уровня. Нормализации политических процессов мог бы способствовать недвусмысленный сигнал о том, что Путин и его окружение готовы ограничиться только шестилетним периодом президентства и не будут стремиться продлить его до 2024 г. В сущности, Путину уже сейчас следовало бы начать разрабатывать стратегию цивилизованного выхода из власти в определенные российской Конституцией сроки.

Российская недореволюция продемонстрировала индифферентность оппозиции к внешнеполитической проблематике. Реакция оппозиционеров на соответствующие высказывания Путина в период предвыборной кампании была довольно вялой, никто из них даже не пытался предложить какие-либо программные установки в этой области хотя бы в порядке реакции на статью кандидата, опубликованную в «Московских новостях». Маловероятно, что в сфере внешней политики существует широкий консенсус между сторонниками и противниками Путина. Нежелание оппозиционеров всерьез втягиваться в дискуссию по внешнеполитической проблематике было скорее связано с тем, что альтернативная платформа пока не выглядит достаточно привлекательной с точки зрения мобилизации электората и политических активистов. По сути дела, оппозиция сохранила за Путиным монополию на определение и истолкование российской внешнеполитической повестки.

Общественные процессы, разворачивающиеся в России с конца 2011 г., несомненно, соответствовали основным характеристикам политической турбулентности. Но если рассматривать выборы 4 марта 2012 г. как промежуточный рубеж, то к моменту его преодоления Россия все-таки избежала превращения в новый источник хаотизации мировой обстановки. Внешняя политика пока не превратилась в заложницу внутриполитических изменений, о чем свидетельствует хотя бы самостоятельная линия в сирийском вопросе в начале 2012 г. Тем не менее симпатии и антипатии основных внешних партнеров по отношению к акторам российского политического процесса уже обозначились. В будущем, особенно в условиях нарастания внутриполитической турбулентности, внешнее давление, направленное на поддержку тех или иных сил в России, будет усиливаться. В свою очередь, внешнеполитический выбор кремлевского руководства может оказаться производным от распознавания по принципу «свой–чужой», тогда как другие значимые факторы отойдут на второй план.

В период нахождения у власти дуумвирата Путин–Медведев произошли значимые изменения в процессах межгосударственного взаимодействия на постсоветском пространстве. Фактически впервые с 1991 г. наметилась смена тренда. Конечно, слишком смело утверждать, что дезинтеграцию и строительство национальных государств окончательно сменил объединительный бум. Однако создание Таможенного союза и формирование Единого экономического пространства в составе России, Белоруссии и Казахстана все чаще рассматривается обозревателями как проект, шансы которого на успех уже отличны от нуля. Стоит заметить также, что именно Владимир Путин, в целом избегавший оспаривать внешнеполитические прерогативы Дмитрия Медведева, сыграл важнейшую роль в запуске этого начинания.

Почему это стало возможным? Внешние условия если и не благоприятствовали экономической интеграции России, Белоруссии и Казахстана, то, во всяком случае, были почти нейтральными. Мировой экономический кризис заметно снизил дееспособность ключевых мировых игроков на постсоветском пространстве. К тому же, как можно предположить, российско-американская перезагрузка включала неафишируемое сторонами понимание, что активность США в вопросах, связанных с политическим и экономическим развитием стран СНГ, будет меньшей, чем при президенте Джордже Буше. Не признавая за Россией права на зону привилегированных интересов, Соединенные Штаты при Бараке Обаме, видимо, не считали возможным слишком решительно препятствовать укреплению российских позиций на постсоветском пространстве. Что касается Европейского союза, то разработанная по инициативе Польши и Швеции программа «Восточное партнерство» так и не стала эффективным инструментом влияния на постсоветском пространстве. Таким образом, к 2012 г. Россия смогла добиться существенного продвижения интеграционной инициативы.

Эта инициатива, безусловно, остается преимущественно политическим проектом. Идея Евразийского союза, возрожденная к жизни Путиным осенью 2011 г., еще подпитывает политическую составляющую интеграционной активности. Однако в этом кроются и определенные опасности, чреватые подрывом объединительных усилий. Формирование в трехстороннем формате Таможенного союза и предполагаемое образование на его базе Евразийского союза – это проект трех персоналистских авторитарных режимов, из которых российский, особенно после бурной политической зимы 2011–2012 гг., оказывается наиболее мягким. Поэтому логично сконцентрировать усилия на максимальной экономизации проекта, позволяющей сделать интеграционный тренд необратимым и обеспечивающей устойчивость союзных структур вне зависимости от того, что будет происходить «после Назарбаева», «после Лукашенко» или «после Путина». Напротив, шаги в сторону пространственного расширения Таможенного союза и Евразийского союза, например, за счет Киргизии и Таджикистана, едва ли способствуют укреплению экономической основы интеграции. Помимо увеличения экономической нагрузки это будет означать импорт нестабильности и конфликтов. В частности, учитывая напряженные отношения между Таджикистаном и Узбекистаном, было бы опрометчиво пойти на решительное сближение с Душанбе, тем самым значительно осложнив диалог с Ташкентом.

Создание крепкого и здорового (хотя бы экономически) интеграционного ядра постсоветского пространства – важнейшая задача на годы, если не десятилетия. За пределами «большой тройки» в составе России, Белоруссии и Казахстана оправдан выбор в пользу модели разноскоростной интеграции, позволяющей постепенно создавать экономические и политические предпосылки для более тесного сближения все большего числа стран постсоветского пространства. Оптимальный сценарий применительно к Украине мог бы состоять в ее нахождении во втором интеграционном эшелоне. Гипотетическое вхождение Украины в Таможенный союз, ЕЭП и далее – в Евразийский союз привело бы к значительному ослаблению интеграционного импульса, а в случае очередной смены власти в Киеве – и к деконструкции формирующихся объединений. Создается впечатление, что в Москве стремятся использовать слабость позиций нынешней украинской власти для решения задач, связанных с судьбой газотранспортной системы, а также для вовлечения Киева в какую-либо схему партнерских отношений, предотвращающую «окончательную переориентацию» Украины на Европейский союз. Однако развитие событий в соседней стране после «оранжевой революции» убедительно продемонстрировало невозможность там никаких «окончательных» решений. Для Москвы разумно исходить именно из этого понимания украинской специфики. И если всерьез рассматривать идею Большой Европы «от Лиссабона до Владивостока», то в таком европейском «концерте» у Киева могла бы быть скромная, но самостоятельная партия. России следовало бы признать это и даже помочь Украине найти конструктивную роль связующего звена между Европейским и Евразийским союзами.

О том, что отношения между Москвой и Евросоюзом уже не первый год пребывают в тупике, не пишет разве ленивый. Усталость чувствуется даже у тех, кто еще готов предлагать рецепты преодоления застоя. России остается лишь наблюдать за тем, как ЕС будет искать выход из долгового и институционального кризиса. Безусловно, она может внести скромный вклад в решение долговых проблем и в дальнейшем занять тактически выгодную позицию кредитора. В масштабах всего Европейского союза поддержка Москвы будет малозаметной, хотя и ощутимой для отдельных стран (например, Кипра). Возможно, что нынешний момент наиболее удобен для приобретения подешевевших европейских активов, но скупки на корню самых лакомых кусков, например, в высокотехнологичных отраслях, не произойдет.

В последней из своих предвыборных статей Владимир Путин дал ясно понять, что его симпатии на стороне той версии антикризисных реформ и институциональной трансформации, которую отстаивают Берлин и Париж. Точнее, дело даже не в самой версии, а в том, что ее реализация поможет закрепить германо-французское доминирование в единой Европе. Предполагается, что именно такая трансформация окажет благоприятное воздействие на отношения России и ЕС. Но если сдвиг и произойдет, то явно не в ближайшем будущем.

Долговой кризис Европы обнажил то, что и прежде было всем известно, но старательно камуфлировалось: если до кризиса экономическое лидерство Германии всячески прикрывалось механизмами консенсусного принятия политических решений (даже с известными коррективами, внесенными Лиссабонским договором), означающими распыление политической ответственности, то теперь Берлин просто вынужден брать на себя роль полноценного лидера. Осторожная Ангела Меркель, канцлер Германии, все еще пытается разделить бремя ответственности с Францией, но по сути это мало что меняет. Скорее всего, в момент наивысшей остроты кризиса большинство стран Европейского союза примут диктуемые Берлином условия выхода из долговой ямы, но укрепится и лагерь оппонентов, возглавляемый Лондоном. По мере выхода из кризиса число стран, готовых оспаривать ключевую роль Германии в решении разных проблем, будет возрастать. И здесь возможны разные варианты.

Один из них состоит в том, что механизм принятия решений в ЕС достаточно быстро приведут в соответствие с новыми экономическими реалиями, а принцип «Европа разных скоростей» закрепится на институциональном уровне. Это наиболее благоприятно для начала практических шагов в пользу реализации идеи «Европы от Лиссабона до Владивостока». Расслоение Евросоюза на несколько интеграционных эшелонов способствовало бы появлению дополнительных зон кооперации, служащих «мостиками» от Европейского союза (его основного ядра) к Евразийскому союзу. Реализация дифференцированной модели разноскоростной интеграции заложила бы основу нового мегапроекта с опорными точками в Париже, Берлине, Варшаве, Киеве и Москве. Пока, впрочем, такой сценарий выглядит чисто гипотетическим.

Другой вариант предполагает затягивание процесса переформатирования ЕС, при котором Берлину придется идти на уступки партнерам по второстепенным вопросам. Вероятно, одной из жертв окажется курс в отношении России и стран постсоветского пространства. Именно на восточном направлении симулякр единой внешней политики Евросоюза имеет шанс продлить свою жизнь. Тогда застой в отношениях между Москвой и претерпевающим внутреннюю трансформацию Европейским союзом затянется на годы. Европа будет заведомо неспособна всерьез обсуждать с Москвой вопросы стратегического партнерства, а самой России едва ли придется по душе бесконечное переминание с ноги на ногу у закрытого парадного подъезда европейского дома. Соответственно, партнерство Москвы с Брюсселем не станет значимым фактором, способствующим укреплению позиций России в Азиатско-Тихоокеанском регионе, как о том писал Владимир Путин в своей предвыборной статье «Россия и меняющийся мир». Скорее, напротив, решительная активизация российской политики в АТР рано или поздно заставит страны ЕС по-новому взглянуть на перспективы взаимоотношений с крупнейшей страной Евразии.

Третий вариант может быть связан с резким обострением военно-политической ситуации на Ближнем и Среднем Востоке, а также с его долгосрочными геополитическими и геоэкономическими последствиями. Кажущееся все более вероятным столкновение Израиля и США с Ираном актуализирует проблемы энергетической безопасности. Но долгосрочные вызовы связаны уже с последствиями этого столкновения – перспективой перекройки государственных границ на Ближнем и Среднем Востоке, потоками беженцев, борьбой Турции за реализацию амбиций регионального гегемона в Восточном Средиземноморье, на Южном Кавказе и в Центральной Азии, возрождением призрака суннитского халифата от Мекки до Касабланки. Осознание общности угроз, несомненно, является одним из самых мощных стимулов сближения государств.

Знаменательно, что приходящееся на 2012 г. председательство России в форуме Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества совпало с перемещением фокуса мировой политики в этот регион. Если определяющим фактором трансформации системы международных отношений становится борьба за глобальное лидерство между Соединенными Штатами и Китаем, то поле противостояния, очевидно, – пространство Восточной Азии и Тихого океана. Тем более что центр тяжести мировой индустриальной и финансовой активности сдвигается из Евро-Атлантики в АТР. Происходит перегруппировка сил, в которой Россия пока не принимает активного участия, избегая преждевременного встраивания в какую-либо политико-экономическую конфигурацию. Однако, несмотря на усиливающееся напряжение, связанное с этой перегруппировкой, АТР остается вполне стабильной и сравнительно экономически благополучной частью мира, присутствие в которой для Москвы есть важнейшее условие успешного развития в XXI в. «Поворот на Восток» сопряжен с рисками, но намного больше риск бездействия, когда окно возможностей просто-напросто захлопнется.

Радикальное изменение повестки российско-американских отношений вероятно только в том случае, если обе стороны сумеют совместно определить новый баланс интересов в АТР и именно его рассматривать в качестве контекстообразующего фактора для всего комплекса взаимодействий между Москвой и Вашингтоном. Во-первых, этот баланс интересов должен включать в себя экономическую кооперацию, в том числе формирование и развитие региональных зон свободной торговли. Во-вторых, он предполагает поддержку активного вклада России в обеспечение АТР энергоресурсами, включая широкую диверсификацию каналов и направлений этих поставок. Такое взаимопонимание в вопросах обеспечения АТР энергоносителями должно предполагать отход от конфронтационной политики в области европейской энергобезопасности, где до последнего времени США выступали в роли основного лоббиста альтернативных маршрутов поставок нефти и газа, позволяющих снизить зависимость Европы от России. В-третьих, для Соединенных Штатов и ориентированных на них стран АТР должны открыться широкие возможности участия в развитии Сибири и российского Дальнего Востока. По крайней мере, такие же, как у КНР. В-четвертых, Россия могла бы признать, что существенное военное присутствие США в АТР не угрожает ее безопасности. Более того, перспектива дальнейшего наращивания американской военной мощи в регионе приемлема при условии, что она не будет вести к подрыву усилий самой России в области стратегической безопасности. Однако для этого и Соединенным Штатам придется продемонстрировать готовность учитывать интересы безопасности России на постсоветском пространстве, в Европе, на Ближнем и Среднем Востоке.

Впрочем, шансы на позитивную «перезагрузку перезагрузки» российско-американских отношений не очень велики, по крайней мере в ближайшие годы. Отношения с Россией давно перестали быть в Вашингтоне предметом двухпартийного консенсуса. Вероятно, еще долгое время серьезные усилия по российско-американскому сближению будут блокироваться влиятельной группой американских законодателей, заинтересованных в голосах антироссийски настроенных выходцев из стран Центральной и Восточной Европы. Возможно, риторическая составляющая российско-американских интеракций даже усилится. В частности, предлагаемый Джоном Маккейном и рядом его коллег «размен» винтажной поправки Джексона-Вэника на «Акт Сергея Магницкого», не решив ни одной практической проблемы, усугубит недоверие между сторонами. История со случайным обнародованием разговора Барака Обамы и Дмитрия Медведева в Сеуле и последовавшая антиобамовская и одновременно антироссийская кампания со стороны Митта Ромни и прочих республиканцев – еще одна иллюстрация невозможности вырваться за рамки клише.

Вместо совместного поиска возможностей сотрудничества в АТР как основы новой повестки российско-американских отношений произойдет дальнейшая эрозия скромных достижений перезагрузки. Нынешняя повестка двусторонних отношений, в которой центральную роль играет проблема ПРО, окажется законсервированной до конца текущего десятилетия. И тогда, особенно в условиях нарастания внутриполитической напряженности в России либо в случае очередного обострения отношений с Западом, Москва может сделать шаг в пользу еще более тесного сближения с Пекином.

Нынешний уровень российско-китайских отношений в целом оптимален. Попытка поиска баланса интересов и новых механизмов сотрудничества России и США в Азиатско-Тихоокеанском регионе могла бы позволить достичь большего равновесия, избежать односторонней зависимости от КНР. Москве равным образом опасно втягиваться и в антикитайские, и в антиамериканские альянсы. Просто сейчас было бы оправданно уменьшить диспропорцию в пользу Китая за счет активизации сотрудничества с Соединенными Штатами. Такое восстановление равновесия стало бы наиболее удобной платформой для дальнейшего продвижения интересов России в АТР.

К ним в первую очередь относятся возможности экономического взаимодействия и развития торговли. После вступления России в ВТО актуальна задача выбора партнеров для установления режимов свободной торговли. Уже сейчас обсуждаются соглашения о свободной торговле стран Таможенного союза с Новой Зеландией, Вьетнамом, Монголией, за пределами АТР консультации ведутся с государствами Европейской ассоциации свободной торговли. Переговоры могут послужить моделью для будущих более масштабных диалогов, нацеленных на установление взаимоотношений с существующими или формирующимися зонами свободной торговли или даже полноправное участие в одной из них. В отличие от Евросоюза, многосторонние структуры экономического сотрудничества и свободной торговли в АТР продолжают формироваться. Здесь возможно не только принятие выработанных ранее и другими условий сотрудничества, но и участие в определении правил игры.

В АТР пока нет лидирующего проекта многостороннего экономического сотрудничества, но имеет место конкуренция различных проектов. В конечном счете выбор заключается в том, какой проект предпочесть – с участием США или Китая. Эта ситуация не будет долговечной, но сейчас Россия имеет возможность рассматривать различные варианты. Режим свободной торговли – вещь далеко не безобидная, особенно для такой однобокой экономики, как российская. Тем не менее имеет смысл очень серьезно проанализировать существующие опции, прежде всего – возможность сближения с Транстихоокеанским партнерством (ТТП). Поскольку в этой формирующейся экономической группировке будут доминировать Соединенные Штаты, зондаж на предмет тесной кооперации с ТТП станет проверкой возможностей «перезагрузки перезагрузки» на основе баланса интересов Вашингтона и Москвы в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Не следует заведомо отбрасывать и возможность участия в какой-либо иной конфигурации, например, подключения к формату АСЕАН+6.

Нужно искать региональных партнеров (или «шерпов», если использовать дипломатический сленг), готовых оказать содействие повороту России на Восток. Они не должны быть более мощными, чем сама Россия, а также иметь с ней какие-либо непреодолимые разногласия, наподобие территориального спора. Понятно, что и Москве следует создать серьезные стимулы для того, чтобы эти страны были готовы всерьез учитывать ее интересы. Такие стимулы могут быть различными – обеспечение энергоносителями, возможность совместной реализации инфраструктурных проектов, открытие российского рынка труда, создание благоприятных условий для экономической деятельности, содействие в разрешении конфликтов и т.д.

Такими региональными игроками вполне могут стать Вьетнам и Южная Корея. С Вьетнамом Россию связывает прежде всего политическое и экономическое наследие советской эпохи. Оно, разумеется, подверглось сильной эрозии, но, несмотря на годы взаимного дистанцирования, сохранился ряд успешных проектов экономической кооперации, а также немалое число людей в обеих странах, заинтересованных в возрождении на новой основе российско-вьетнамского сотрудничества. Во многом следуя китайской модели модернизации, Вьетнам в структурном отношении, а также с точки зрения качества рабочей силы похож на Китай пятнадцатилетней давности, но разрыв сокращается. Вместе с тем объем экономики Вьетнама составляет лишь малую часть китайской. К тому же Россия и Вьетнам не имеют общей границы, что снимает озабоченность, возникающую каждый раз, когда обсуждаются планы массированного привлечения в Россию китайской рабочей силы. Наконец, Вьетнам – не только член АСЕАН, но и один из участников ТТП, причем специфика вьетнамского политического режима не является для этого преградой.

Ситуация с Республикой Корея, разумеется, иная, но и в этом случае для России существуют потенциально благоприятные возможности. Прежде всего, Москва искренне заинтересована в мирном урегулировании разногласий, связанных с ядерной программой КНДР. У России есть все основания демонстрировать поддержку конструктивного диалога между двумя корейскими государствами, поскольку он является необходимым условием реализации проектов развития транспортной и энергетической инфраструктуры на Корейском полуострове. В стратегическом отношении российским интересам соответствует и мирное объединение Кореи. Разумеется, предпочтительны не драматические сценарии, наподобие падения Берлинской стены, но постепенное и поступательное развитие межкорейского диалога на основе принципа «одна страна – две системы». У Москвы достаточно оснований стремиться получить в лице пока еще разделенной Кореи привилегированного партнера в Восточной Азии, подобно Германии в Европе. При этом Корея могла бы отчасти уравновешивать влияние Китая и Японии.

При всех благоприятных внешнеполитических возможностях «поворот на Восток» может быть обеспечен прежде всего за счет решительных внутриполитических действий. Планы создания государственной корпорации по развитию Дальнего Востока как будто свидетельствуют о серьезности намерений. Однако они, скорее всего, уже не соответствуют темпам истощения человеческого потенциала региона и масштабу внешних вызовов. В современных условиях переломить негативные тенденции мог бы перенос в этот регион центра политической власти. Прошлогодняя инициатива Дмитрия Медведева расширить территорию Москвы в два с лишним раза и перевести структуры политического управления на новую площадку решают лишь часть проблем столичного мегаполиса. Вместе с тем проект ведет к дальнейшему нарастанию диспропорций между столичным регионом и остальной Россией. Перенос столицы в азиатскую часть страны или по крайней мере географическое рассредоточение столичных функций могли бы не только подчеркнуть, что Россия стремится вписаться в новую конфигурацию мировой политической и экономической мощи, но и свидетельствовать о начале новой политической эры. Наконец, перенос на Восток центра российской власти позволил бы ей географически дистанцироваться от такого очага политической турбулентности, как московский мегаполис.

Турбулентность – это состояние, при котором ценность долгосрочных прогнозов снижается до предела. Малые причины могут запускать макропроцессы, в результате которых реализуются сценарии, еще совсем недавно казавшиеся экзотическими или невероятными. Большинство факторов глобальной турбулентности лежит за пределами России, и не во власти ее лидеров здесь что-то радикально изменить. Экономическая система глобального капитализма накопила огромный потенциал внутреннего разрушения и хаотизации, и этот потенциал не только не сократился, но и продолжал нарастать в годы экономического кризиса. Глобализация, положив предел пространственной экспансии мирового капитализма, побудила его к экспансии темпоральной, к попытке обеспечить экономический рост и благосостояние за счет будущего. Нынешний кризис представляется особенно опасным именно потому, что и этот ресурс, похоже, исчерпан. Неизвестно только, будут ли все счета предъявлены сразу или же нескольким поколениям придется погашать их в рассрочку. Старый, американоцентричный мировой порядок одну за другой утрачивает свои опоры. Москва может наблюдать за этими процессами со смешанными чувствами удовлетворения и тревоги. Но оснований для тревоги больше, поскольку даже контуры еще не обозначились, и, следовательно, турбулентный переход затягивается надолго. Россия, разумеется, способна внести вклад в постепенную кристаллизацию нового мирового порядка, рассчитывая занять в нем достойное место. Нельзя, однако, исключить синергии внутренней дестабилизации и внешней турбулентности, как не раз бывало и прежде, например, во втором десятилетии XX в. Можно уверенно говорить лишь об отсутствии предопределенности того или иного направления исторической эволюции.

Описанные выше варианты действий России на международной арене в период третьего президентства Владимира Путина основываются на предположении об относительно инерционном характере трансформации мирового порядка, они ориентированы на умеренную турбулентность. При этом нет никаких гарантий, что в период 2012–2018 гг. мир и вместе с ним Россия не попадут в настоящий шторм. Причины и поводы могут быть разными – эскалация валютных войн, серия дефолтов национальных государств по суверенным долговым обязательствам, наконец, перерастание напряженности на Ближнем и Среднем Востоке в крупномасштабный военный конфликт. Сама безрезультатность антикризисных действий может усилить соблазн неконвенционального выхода из кризиса через военную встряску. Об этом писали и пишут многие, но показательно, что в последнее время такие варианты всерьез начинают рассматриваться и наиболее авторитетными аналитиками, к числу которых, в частности, относится Пол Кругман.

В многолетней эпопее вокруг ядерной программы Ирана наиболее угрожающей представляется именно динамика нарастания напряженности. Ее характерными особенностями являются сужение пространства маневра для принимающих решения политиков и резкое возрастание роли случайных факторов, способных привести к полной утрате контроля. Эта динамика в чем-то напоминает нарастание напряженности вокруг Балкан в период от Боснийского кризиса 1908 г. и вплоть до сараевского убийства. К счастью, в отличие от событий столетней давности, нынешняя ситуация дает основания рассчитывать, что России удастся избежать прямой вовлеченности в конфликт. Но и совсем остаться в стороне не получится, поскольку экономические последствия военного катаклизма будут глобальными. Соответственно, расчеты на сравнительно мягкую трансформацию мирового порядка окажутся опрокинутыми. Хорошая новость состоит в том, что турбулентность не равнозначна предопределенности того или иного сценария. Сочетание факторов, благоприятствуюших военному сценарию, является преходящим. Малый толчок может запустить цепную реакцию решений и действий, делающую конфликт неизбежным. Но возможно также, что «провоенная» комбинация факторов станет подвергаться эрозии, начнут усиливаться тренды, позволяющие отойти от опасной черты.

Однако планирование и принятие политических решений в условиях турбулентности все же должны учитывать возможность реализации наихудшего сценария. Пока нет уверенности, что политическое планирование осуществляется в России на соответствующем уровне. Еще меньше ее в том, что в период третьего президентства Владимира Путина страна окажется устойчивой к штормовым порывам. Назревшие преобразования политической системы, создавая дополнительные сложности в момент их осуществления, в долгосрочном плане могут способствовать большей устойчивости к внешним вызовам. Эти преобразования не гарантируют успехов Москвы на мировой арене, но по крайней мере уменьшат риски, связанные с внутренней политической поляризацией.

«Россия в глобальной политике», М., 2012 г., № 2, март-апрель, с. 8–22.

ПРОВАЛИВШАЯСЯ АМЕРИКАНСКАЯ

ДВУХПАРТИЙНАЯ ПОЛИТИКА В ОТНОШЕНИИ

РОССИИ

Стивен Коэн, профессор русских исследований Нью-Йоркского университета (США)

Соединенные Штаты и Россия находятся на потенциально провальном перекрестке своих взаимоотношений1. Через 20 лет после конца Советского Союза эти отношения несут в себе больше конфликтных элементов периода «холодной войны», чем стабильного сотрудничества. Более того, последнее развитие событий, включая президентские кампании и другие политические изменения в обеих странах, скоро смогут еще более ухудшить эти взаимоотношения.

И при этом в Соединенных Штатах практически не происходит критических дискуссий и уж точно никаких дебатов по поводу американской политики в отношении России. Этот провал нашего собственного демократического процесса – в особенности провал нашего политического и медийного истеблишмента – остро контрастирует с яростными дебатами в отношении политики США на русском направлении, которые имели место в Конгрессе, национальных СМИ, университетах, мозговых центрах и даже на уровне рядовых граждан в 1970-х и 1980-х годах.

В результате серьезная критика вашингтонской политики в отношении Москвы, которая должна быть высказана публично именно американцами, а не русскими, так и не прозвучала со стороны наших ведущих политических сил или в СМИ. Я сегодня собираюсь выступить с подобного рода критикой очень кратко и откровенно и как ученый, изучающий российскую историю и политику на протяжении 50 лет, и как американский патриот. Большая часть того, что я скажу, является не просто личным мнением, а историческим и политическим фактом. Все это может быть обобщено по пяти главным направлениям.

Первое. Сегодня, так же как и ранее, дорога к американской национальной безопасности лежит через Москву, никакие двухсторонние отношения Соединенных Штатов с другими странами не являются для нас более жизненно важными. Причины этого должны быть известны каждому политику, хотя, судя по всему, это не так. Речь идет о следующем:

– необъятные российские запасы ядерного и других видов оружия массового уничтожения превращают эту страну в единственную, способную уничтожить Соединенные Штаты. Точно так же это единственное правительство наряду с нашим, способное предотвратить распространение подобного оружия;

– беспрецедентная доля находящихся в России критически важных мировых ресурсов, не только нефти и естественного газа, но также металлов, чернозема, древесины, пресной воды и многого другого, придающего Москве критическую важность в глобальной экономике;

– в дополнение к этому Россия продолжает быть крупнейшей в мире страной по размеру территории. В частности, геополитическая важность ее размещения на евразийской границе происходящих сегодня конфликтов между западной и восточной цивилизациями, так же как и миллионы ее граждан мусульманского вероисповедания, вряд ли могут быть переоценены;

– нельзя забывать, что русские – это талантливый и националистический народ, причем даже в трудные для них времена. Нам надо помнить и о традициях их государства в мировых делах. Это также означает, что Россия всегда будет играть в мире крупнейшую роль;

– и в значительной мере как результат этих обстоятельств, у Москвы имеется особая способность учитывать или отвергать интересы США во многих регионах, начиная от Афганистана, Ирана, Северной Кореи и Китая до Европы, всего Ближнего Востока и Латинской Америки.

В целом эта очевидная всем реальность означает, что партнерство с Россией является императивом американской национальной безопасности.

Второе. Сегодня не существует настоящего американо-российского партнерства. Так же как его не было со времен окончания существования Советского Союза в 1991 г., несмотря на периодическое появление деклараций на эту тему (в основном декоративного характера) в Вашингтоне. Более того, сейчас существует еще более низкий уровень сотрудничества между Вашингтоном и Москвой, чем это было в годы «холодной войны» при президентах Рональде Рейгане, Джордже Буше-старшем и Михаиле Горбачёве. Более того, важные элементы существующего сотрудничества – в Афганистане, Иране и в отношении ядерного оружия – являются очень хрупкими и вскоре вообще могут прерваться. Короче, Соединенные Штаты сегодня дальше от партнерства с Россией, чем это было 20 лет назад.

Третье. Должен быть задан вопрос: кого же винить за этот исторический провал в отношениях между Америкой и постсоветской Россией? В США почти единогласно обвиняют одну только Москву, однако факты этому противоречат. Существовали три убедительные возможности установления подобного партнерства:

– первая такая возможность появилась непосредственно по окончании существования Советского Союза в 1990-х годах. Вместо этого администрация Клинтона приняла на вооружение агрессивный триумфалистский подход к Москве. Эта администрация пыталась диктовать России курс ее посткоммунистического развития, а затем вообще превратить эту страну в государство – клиента США. Та же администрация продвинула возглавляемый США военный блок НАТО в бывшую российскую зону безопасности. Она бомбардировала остающегося европейского союзника Москвы Сербию. И на этом пути клинтоновская администрация нарушила свои стратегические обязательства, данные ею Москве;

– вторая возможность для партнерства возникла после событий 9 сентября 2001 г., когда администрация Буша «отблагодарила» Россию за экстраординарную помощь, предоставленную российским президентом Владимиром Путиным в войне США против Талибана в Афганистане, еще более усилив экспансию НАТО к российским границам и односторонне выйдя из противоракетного договора 1972 г., который Москва рассматривала в качестве первоосновы своей национальной безопасности;

– теперь же, начиная с 2008 г., администрация Обамы выхолащивает третью возможность – провозглашенную ею самой «перезагрузку», отказываясь ответить на уступки Москвы по Афганистану и Ирану ответными соглашениями по ведущим российским приоритетам – экспансии НАТО и проблеме ПРО.

Короче, любая возможность для российско-американского сотрудничества на протяжении последних 20 лет была упущена или упускается сегодня, причем Вашингтоном, а не Москвой.

Четвертое. Остается спросить, в чем причина подобной неумной американской политики на протяжении столь долгого периода? Главное объяснение состоит в том, что такова суть соответствующей политики или идеологии, которая совмещает в себе наихудшее наследие «холодной войны» с наихудшей американской реакцией на конец Советского Союза:

– два наиболее закономерных (и в то же время вредоносных) решения Вашингтона касательно постсоветской России продолжили милитаризированный подход «холодной войны»: продвижение НАТО на Восток и создание установок ПРО вокруг российской границы;

– в то же самое время триумфалистская реакция Вашингтона на конец Советского Союза породила отличающийся предельной агрессивностью дипломатический подход по принципу «победитель забирает себе все».

Рассмотрим три главных компонента этой так называемой дипломатии.

1. Исходя из убеждения, что интересы России за рубежом менее легитимны, чем американские, Вашингтон действовал в отношениях с Москвой по принципу двойного стандарта. Безошибочным примером подобного поведения является то, что, создавая гигантскую сферу военно-политического влияния США / НАТО вокруг России, Вашингтон в то же самое время непреклонно отвергает поиски Москвой хоть какой-то зоны безопасности, хотя бы вокруг ее собственных границ.

2. Аналогичным образом переговорные позиции США по жизненно важным вопросам базировались на предпосылке (называемой «селективной кооперацией»), исходящей из того, что Москва должна делать все основные уступки, в то время как Вашингтон не делает ни одной. В тех редких случаях, когда Вашингтон все же обещал крупные уступки, он увиливал от них. Экспансия НАТО на Восток была только началом (пусть кто-нибудь, сомневающийся в подобных обобщениях, приведет хотя бы одну значимую уступку – любую взаимность, которую Москва в действительности получила от Соединенных Штатов, начиная с 1992 г.).

3. Тем не менее, исходя из убеждения, что политический суверенитет России в области ее внутренней политики менее важен, чем его собственный суверенитет, Вашингтон продолжал осуществлять меры по «продвижению демократии», которые означали вопиющее вмешательство во внутренние дела Москвы. Подобная практика началась еще в 1990-е годы с прямых директив Вашингтона московским министерствам и с легионов, засланных на места американских «советников». Это же продолжается и сегодня – к примеру, не так давно вице-президент США проводил лоббистскую кампанию в Москве против возвращения Владимира Путина к должности президента. То же касалось явно не к месту организованной встречи лидеров московских уличных протестов с новым американским послом.

Короче, клеймя В. Путина за антиамериканизм в России, как это делают Госдепартамент и СМИ США, мы игнорируем подлинную его причину: 20 лет американской военной и дипломатической политики убедили большую часть российского политического класса (и интеллигенции), что намерения Вашингтона являются агрессивными, направленными на самовозвеличивание и злокозненными, что они представляют собой что угодно, но только не пример отношений между партнерами (в этом контексте часть российской политической элиты критиковала Владимира Путина за то, что он проводил «проамериканскую» политику).

Пятое. Вся эта неумная контрпродуктивная политика США в отношении России, начиная с 1990-х годов, не была специфически демократической или республиканской, она была двухпартийной, осуществляемой и поддерживаемой как демократическим и республиканским президентами, так и соответствующими составами Конгресса. Она стала целиком двухпартийным провалом американского руководства и американской политики в целом.

К этому должна быть добавлена сообщническая роль американских СМИ:

1. С 1990-х годов освещение политики России большой прессой США было удручающе менее профессиональным, чем во времена существования Советского Союза. Оно было в значительно большей мере идеологизированным; основанным на меньшем количестве источников и перспектив; менее расположенным к нестандартным точкам зрения; менее внимательным к соблюдению необходимой грани между репортажами и анализом новостей; и что хуже всего – в значительно меньшей степени основанным на фактах и объективным.

2. Освещение в прессе было также в значительно меньшей степени независимым от официальной политики США, чем это было в советское время. В 1990-е годы содержание публикаций большой прессы, прославлявшей российского президента Бориса Ельцина, было с трудом отличимо от позиции клинтоновского Белого дома. В последние годы содержание СМИ, как и мнение официального Вашингтона, было преобладающе антипутинским.

3. Более того, анализ американской прессой российской политики был заменен рефлективной психологической травлей Путина, сравнивающей его с Саддамом, Каддафи и даже со Сталиным, основанным на не соответствующих действительности или не представляющих серьезного значения обвинениях.

4. К примеру, ликвидация российской демократии, создание коррумпированной российской олигархии (являющейся главным препятствием демократии) и убийства журналистов начались не при Путине, который стал президентом в 2000 г., а при Ельцине в 1990-е годы. Нет ни фактов, ни логики в поддержке стандартных утверждений американской прессы о том, что Путин был лично ответственен за убийство журналистки Анны Политковской, предполагаемого перебежчика КГБ в Лондоне Александра Литвиненко и любого из других его оппонентов в России.

Было бы неверно утверждать, что подобная дурная журналистская практика не связана с американской политикой. Она загрязнила общественную дискуссию в США в отношении России способами, которые поощряют наихудшие инстинкты наших политиков и препятствуют любому переосмыслению политики США.

Очевидно, что США нуждаются в фундаментально иной политике в отношении России. При наличии правильного подхода партнерство с Москвой все еще возможно вне зависимости от того, кто окажется в Белом доме или Кремле после выборов этого года. Но окно возможностей закрывается, и не только из-за факторов, которые были мною упомянуты ранее, а потому, что Москва все меньше доверяет Вашингтону и не нуждается больше ни в чем от США, кроме военной безопасности. Все остальное, включая средства на модернизацию, технологии и рынки, Россия может получить от своего процветающего партнерства с Китаем и Европой.

В своей политике в отношении России Америка кровно нуждается как минимум в четырех фундаментальных изменениях, каждое из которых должно базироваться на новом мышлении.

1. Эта политика должна быть демилитаризирована в пользу политической дипломатии. И ведущим дипломатическим принципом должно быть признание равенства России с Соединенными Штатами в качестве суверенного государства и легитимной великой державы. В частности, это означает те же самые правила международного поведения, в равной степени применимые к Вашингтону и Москве, а также то, что переговоры требуют равных уступок, как это и предусматривает партнерство. Подобный подход со стороны США почти наверняка приведет к новым и расширенным областям сотрудничества.

2. Тем не менее сотрудничество по жизненно важным вопросам не станет возможным (или стабильным) до тех пор, пока Вашингтон продолжит экспансию НАТО к российским границам. Это должно быть остановлено, что означает: далее не будет поощряться членство в НАТО для Грузии или Украины. Участие каждой из этих стран в данном блоке означало бы пересечение проведенной Москвой «красной линии». Косвенная война между Россией и Америкой в Грузии в августе 2008 г., грозившая ядерной конфронтацией, наподобие Карибского кризиса 1962 г., явилась в этой связи безошибочным предупреждением: Россия имеет такое же право, как и США, не иметь иностранных военных баз вблизи своей территории.

3. Однако длящаяся 13 лет экспансия НАТО к российским границам уже породила худший геополитический и потенциально военный конфликт между США и Россией. Новые члены НАТО не могут быть исключены из блока, однако Вашингтон должен в конце концов начать уважать нарушенное им обязательство, что эти страны не будут разрешать размещать на своей территории любые военные объекты НАТО. Уважение подобного обязательства сможет фактически демилитаризировать экспансию НАТО и значительно уменьшить озабоченность Москвы, ее возмущение и сопротивление новым формам кооперации в области безопасности, включая сотрудничество в области ПРО и более глубокие сокращения ядерного потенциала обеих стран.

4. Наконец, меры по «продвижению демократии» внутри России также должны прекратиться. Многие сторонники длящейся два десятилетия подобной американской политики искренне в нее верят. Но она неверна по всем параметрам:

– мы, Соединенные Штаты, не имеем права, эрудиции или власти для столь прямого или глубокого вмешательства во внутренние дела другой великой державы, тем более такой, чья история является более древней, чем наша, столь отличается от нас и вызывает не меньшую гордость, чем наша собственная история (русские показали, что они сами знают, как демократизировать свою страну. Утверждение обратного является проявлением высокомерия и оскорбительно с этической точки зрения);

– и здесь доказательством являются реальные события. С 1990-х годов спонсированное США «продвижение демократии» внутри России и сделало значительно больше для подрыва демократических перспектив в этой стране, чем для их продвижения;

– хуже того, «двигатели демократии» и лидеры оппозиционных групп, которых они спонсируют, идут по явно безрассудному пути. Они все чаще говорят о «делегитимизации» и «дестабилизации» российской политической системы, даже о «революции», не задаваясь при этом вопросом, что все это может означать для огромного государства с неочевидным контролем над его невероятным по размеру и рассредоточенным количеством оружия массового уничтожения. Когда Русское государство вдруг дезинтегрировалось в 1991 г., подобного рода катастрофы удалось избежать. Но чудеса редко случаются дважды, если они вообще происходят.

Предложенные мною изменения в политике, само собой, вряд ли будут приняты. На протяжении 20 лет многие важнейшие американские интересы были инвестированы в ныне проводимую политику, какие бы провалы она ни терпела. Однако недостаточно просто клеймить американский политический и медийный истеблишмент. Американские критики традиционного подхода Вашингтона к Москве также несут определенную долю ответственности: они не боролись за лучшие интересы своей страны.

И это тоже было совсем по-другому 40 лет назад, когда существовала такая организация, как Американский комитет по сотрудничеству между Востоком и Западом. Находящийся в Вашингтоне, с Советом директоров, состоящим из руководителей крупнейших корпораций, профессуры, политических интеллектуалов, ученых-ядерщиков, журналистов и представителей общественных организаций, Комитет в то время на многих фронтах боролся с нашими воителями «холодной войны», начиная от Конгресса и кончая СМИ. В конце концов эта борьба позволила добиться исторического прорыва, достигнутого Рейганом и Горбачёвым в 1980-е годы. Если бы подобные американцы и подобные организации существовали сегодня, был ли бы потерян последний шанс для партнерства США–Россия?

Перевод Л.Н. Доброхотова

«Национальные интересы», М., 2012 г., № 2, с. 34–37.

ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ КОНКУРЕНЦИЯ

В ИНФОРМАЦИОННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

СОВРЕМЕННОГО РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА

Дмитрий Фролов, доктор политических наук,Александр Макеев, доктор политических наук

Одно из современных определений геополитики раскрывает ее как отрасль знания, изучающую закономерности взаимодействия политики с системой неполитических факторов, формирующих географическую среду (характер расположения, рельеф, климат, ландшафт, полезные ископаемые, экономика, экология, демография, социальная стратификация, военная мощь).

Геополитика традиционно подразделяется на фундаментальный и прикладной разделы. Прикладной раздел геополитики иногда именуется геостратегией и рассматривает условия принятия оптимальных политических решений, затрагивающих вышеперечисленные факторы.

Под геополитической конкуренцией понимается соперничество между геополитическими субъектами за влияние на то или иное пространство, в результате которого одни субъекты получают преимущества, а другие его теряют, что отражается на состоянии их безопасности.

Энергетический принцип развития сообщества (государства, цивилизации в целом) на основе информационных технологий заключается в том, что преимущества имеет система, которая структурно организована так, что извлекает для использования из внешней среды большее количество энергии из разнообразных источников. Как известно, информация (знания) создается на основе затрат ряда энергетических ресурсов (природных, человеческих, технических). Получение доступа к этой информации (знаниям) несоизмеримо по энергетическим затратам с процессом их создания. При этом высвободившиеся собственные ресурсы направляются на создание технологического и экономического отрыва от конкурентов.

Те страны, которые создали механизмы получения необходимых знаний (информации) извне, смогли фактически превратить информационных доноров в своего рода «неоколониальные» образования информационного общества. Примером может служить организация рядом стран Запада контролируемой «утечки мозгов» из развивающихся стран, а также из стран бывшего СССР. Выгодно использовав, а зачастую и прямо или косвенно инспирировав экономические и социально-политические кризисы и конфликты в ряде стран и регионов, наиболее развитые государства, активно рекламируя свой образ жизни, предлагая выгодные условия труда (самореализации) прежде всего для интеллектуальной элиты, смогли существенно усилить собственный потенциал в этой сфере, истощив интеллектуальную составляющую ресурсов конкурентов.

Основным способом достижения геополитического превосходства является экспансия – расширение сферы господства, осуществляемое как экономическими, так и внеэкономическими (вооруженный захват дипломатическое давление, информационно-психологическая война) методами.

Традиционно под экспансией в геополитике понимались прежде всего территориальные приобретения и установление военно-политических сфер влияния, а также деятельность в данном направлении (политика экспансии). Сегодня экспансия – это непрерывный полилинейный процесс, нацеленный на множество объектов и потому порождающий в результате столкновения интересов целый комплекс разноплановых конфликтов. Так называемая «мирная» экспансия осуществляется многими государствами и их группировками в отношении друг друга одновременно, поэтому можно говорить об их взаимопроникновении или, иными словами, образовании комплекса взаимозависимостей и противоречий (например, обеспечение информационного превосходства). Внутрикоалиционная экспансия периодически сопровождается «добровольными» взаимными уступками сторон, хотя общий их баланс, конечно, благоприятствует сильнейшей из них. В условиях информационного общества важным аспектом геополитической экспансии является экспансия в информационном пространстве (информационная экспансия).

Информационная геополитика в фундаментальном аспекте может рассматриваться как раздел геополитической науки, изучающий зависимость (взаимосвязь) социально-политической жизни (политических событий) от виртуализированного совокупного жизненного пространства, с появлением глобальной инфосферы интегрирующего в себя через информационные технологии, информационно-телекоммуникационные системы и информационные ресурсы, помимо географически детерминируемых, также и пространства, имеющие кроме территориального (измеряемого в однозначно локализуемых в привычной физической реальности географических или пространственных координатах) виртуальные измерения – информационное, экономическое, научно-техниче-ское, социально-политическое, культурное, военное.

Выделение информационной геополитики в самостоятельное направление геополитической науки обусловлено тем, что информационное пространство в своем развитии достигло того качественного уровня, который позволяет рассматривать его на равных наряду с традиционными географически детерминируемыми геополитическими пространствами как вид жизненного пространства, влияющего на состояние и изменения социально-политической жизни.

В прикладном аспекте информационная геополитика представляет собой деятельность по принятию и реализации политических (управленческих) решений в зависимости от условий, складывающихся в вышеописанных интегральных виртуализированных пространственных координатах.

Целью информационной геополитики является достижение, поддержание, укрепление и расширение власти (влияния) в этих координатах (пространствах). Эта цель достигается преимущественно путем решения задач ослабления (устранения из пространства борьбы) конкурирующих сообществ и завоевания, удержания и расширения контроля над жизненно важными ресурсами, интегрированными или целиком находящимися в информационном пространстве.

Для этого может использоваться комплексный арсенал сил и средств, основу которого составляют в основном информационные средства и формы воздействия на конкурирующие сообщества, такие как информационные технологии, информационное оружие, различные приемы и способы информационно-психологического воздействия, информационная (информационно-психологическая) экспансия, информационное противоборство (информационная война). Данный арсенал дополняется различными формами и средствами идеологического и культурного влияния и оказания экономического, политического, дипломатического и военного давления на конкурирующие сообщества, применение которых в случае реализации задач информационной геополитики подчинено замыслу использования вышеупомянутой информационной составляющей.

В общем случае поведение субъекта геополитических отношений при реализации им информационной геополитики в целях установления господства в информационном пространстве и полного доминирования над конкурентами во всем совокупном жизненном пространстве может состоять из следующих действий, поэтапно переходящих одно в другое по мере роста напряженности отношений с другими субъектами геополитической конкуренции.

1. Скрытое (информационное) управление процессами внутри системы конкурирующего сообщества, достигаемое посредством создания условий, побуждающих государственную власть данного субъекта геополитической конкуренции к тем или иным действиям не столько в собственных, сколько в чужих интересах, осуществляемое на фоне информационной, идеологической, культурной и экономической экспансии.

2. Информационная (информационно-психологическая) агрессия, подкрепляемая экономическим, политическим и дипломатическим давлением (санкциями), угрозой применения военной силы.

3. Информационная война, сопровождаемая экономической блокадой, военно-силовыми акциями.

Потенциал субъекта геополитических отношений (конкуренции) в информационной сфере и других взаимосвязанных с ней сферах геополитической конкуренции характеризуется интегральным показателем информационной силы (мощи).

Оценка мощи государства – субъекта геополитической конкуренции в информационном пространстве основывается на учете уровня развития информационной инфраструктуры, объемов потоков накопленной и циркулирующей в ней информации, лидерства в разработке и внедрении высоких технологий (и информационного оружия), степени информационного доминирования по отношению к другим субъектам геополитической конкуренции, которое, в частности, может выражаться в информационной (экономической, политической, культурной) зависимости национальной информационной инфраструктуры этих субъектов от импорта стратегически важной информации и информационных технологий из субъекта-донора. Также в настоящее время, когда основная схватка за сферы влияния, достигающая размаха борьбы за передел мира, ведется в информационном пространстве особыми методами и средствами, в понятие мощи (силы) геополитического субъекта входит потенциал отражения информационной агрессии.

Так, общая оценка информационной мощи того или иного геополитического субъекта в информационном пространстве может производиться путем оценки по следующим позициям:

– качественные характеристики совокупного информационного потенциала этого субъекта, включающего в себя информационную инфраструктуру, научно-технический потенциал в сфере высоких технологий (прежде всего – информационных), общий интеллектуальный и духовный потенциал общества, отраженный в информационной сфере, силы и средства информационного противоборства и пр.;

– возможности субъекта в самостоятельном развитии по ключевым направлениям формирования национальной информационной инфраструктуры (национального информационного пространства) и научно-технического прогресса в сфере информационных технологий и средств информационного противоборства, сохранения и укрепления интеллектуального и духовного потенциала общества и степень его зависимости от достижений в этой области других стран;

– возможности информационного воздействия на данного субъекта, его информационное пространство и связанные с ним сферы;

– способности данного субъекта к устойчивому развитию в условиях информационного противоборства и острой геополитической конкуренции в информационном пространстве;

– восприимчивость к информационному трансферту, скрытому перераспределению информационного ресурса данного субъекта силами, средствами и способами информационного воздействия.

В целом, геополитика информационного общества – этап в эволюции геополитики как научно-практического знания на фоне перехода от энергетической эпохи развития цивилизации к информационной.

Эта эволюция имеет в своей основе естественную потребность участников мировых геополитических процессов в обеспечении устойчивости собственного развития. В условиях ограниченности природных физико-географических координат существования человечества на Земле и естественных планетарных ресурсов непрерывно возникают задачи обеспечения сообщества новыми жизненно важными пространствами и ресурсами.

В новейший исторический период человеческая деятельность в таких областях, как информационные технологии и освоение космоса, существенно расширила множество пространств, рассматриваемых субъектами геополитики как сферы своих жизненно важных интересов, за доминирующие позиции и контроль над которыми ведется конкурентная борьба между различными сообществами.

Геополитика информационного общества оперирует различными формами пространства, формирующими совокупную среду существования человечества на этом этапе развития. К таким пространствам относятся, например, экономическое, социально-политическое, культурное, информационное и другие пространства, наиболее характерной особенностью которых для эпохи построения информационного общества можно считать их виртуализацию и взаимную интеграцию через информационное пространство.

При этом задача завоевания и удержания контроля над традиционными географическими территориями (регионами) планеты и распределенными на них природными, техногенными (цивилизационными) и людскими ресурсами, необходимыми для устойчивого развития государства, обеспечения его интересов и безопасности, остается для геополитики информационного общества не менее значимой и актуальной, чем аналогичные задачи в виртуализированных пространствах.

«Вестник Российской нации», М., 2012 г., № 1, с. 234–239.

РОЛЬ ДИАЛОГА КУЛЬТУР

В ИДЕНТИФИКАЦИОННЫХ ПРОЦЕССАХ

ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ

Мариэтта Степанянц, доктор философских наук (Институт философии РАН)

Диалог культур жизненно значим для России не только, а может быть, и не столько, с точки зрения современной международной ситуации, сколько в связи с проблемами внутриполитическими. С распадом Советского Союза и крушением социалистической системы россияне утратили прежнюю коллективную идентичность, именовавшуюся «советским народом». Важнейшей проблемой для каждого и для всех стало обретение новой идентичности взамен утраченной.

В иерархии факторов самоидентификации особо значима этническая принадлежность. Опросы, проведенные Институтом социологии РАН в 1999 г., показали, что в ответах на вопрос: «О ком Вы могли бы сказать – это мы?», подавляющее большинство респондентов отдало предпочтение этнической общности по сравнению с общностью республиканской или общероссийской. В то же время этническая идентичность в значительной мере определяется вероисповеданием, рассматриваемым в качестве важнейшей компоненты культуры в целом.

При рассмотрении идентификационного воздействия исламского фактора следует иметь в виду доктринальные особенности этой мировой религии, а также отличие этногенеза так называемых мусульманских народов России от государственно укорененного в течение столетий русского этноса.

В исламе с самого начала была заложена идея государственности как общности религиозной: возникшая в седьмом веке в Медине община верующих – умма была надродовой, надплеменной организацией, создание которой ознаменовало первый этап на пути становления государственности. В этом одно из отличий ислама от христианства, возникновение которого в рамках развитого государства обусловило известную самостоятельность церкви и обособленность ее от светской власти. Тесная, нередко практически неразрывная, связь православной церкви с дореволюционным Российским государством (возрождение которой желали бы и сегодня некоторые из религиозно ориентированных державников) не была в своей основе доктринально оправданной. Она явилась продолжением и дальнейшим развитием унаследованных Россией традиций Византии, т.е. следствием истории, а не доктринальных положений религии. В исламе же, напротив, идея тождественности религии и государства заложена изначально, а потому фундаментальна.

Мухаммад был не только пророком, посланником Божьим, но и непосредственным организатором объединения разрозненных арабских племен в умму, вскоре оформившуюся как государство – халифат. Правовой фундамент мусульманского государства – шариат, закон Божий. «Знайте, – утверждал один из самых авторитетнейших мусульманских теологов Газали, – шариат есть основа, а государство – страж. Если что-либо не имеет основы, оно неизбежно потерпит крах, а если что-нибудь не охраняется, оно может быть разрушено и утрачено». Современные исламские фундаменталисты неустанно подчеркивают указанную особенность исламского вероучения. По словам Хасана аль-Банны, основателя движения «Братья-мусульмане», «в исламе исключен характерный для Европы конфликт между духовным и светским началами, между религией и государством… Христианская идея “Богу – Богово, кесарю – кесарево” здесь отсутствует, поскольку все принадлежит всемогущему Аллаху».

Абсолютизация принципа общности людей на основе веры на протяжении последующей истории ислама позволяла оправдывать консолидацию этнически разнородных групп населения в пределах одной империи. Поэтому национализм как идеология, утверждающая в качестве фундамента государственности национальное единство и рассматривающая религиозную общность не как приоритетную, а лишь наряду с общностью языковой, территориальной, экономической, культурной и т.д., кажется несовместимым с исламом.

С точки зрения доктринального ислама, национализм – это асабийя (букв. «сознание единства», «любовь ко всему своему»), групповая солидарность, сравнимая с лояльностью исключительно по отношению к своему племени, что было характерно для самого раннего периода существования арабского общества. По преданию, Пророк Мухаммад осудил этот принцип: «Тот, кто обращается к асабийя, не принадлежит к нашей общине».

Подобно тому, как в прошлом асабийя вела к межплеменной борьбе, национализм, ставя превыше всего интересы той или иной нации, видится как источник войн, причина порабощения одного народа другим. Он оценивается как эгоистическая, безнравственная и материалистическая философия, породившая колониализм. «И по духу и по целям, – утверждал основатель и идеолог одной из наиболее влиятельных исламских фундаменталистских организаций “Джамаат-и-ислами” Абул Ала Маудуди, – ислам и национализм прямо противоположны друг другу… Конечная цель ислама – мировое государство, в котором будут ликвидированы расовые и национальные предрассудки; все человечество образует единую культурную и политическую систему».

Наиболее последовательное выражение «антинационализм» получил в идеологии и движении панисламизма, возникших в конце XIX в. и связанных с именем Джемала ад-Дина аля Афгани. Исходя из того, что националистические настроения препятствуют объединению мусульман против общего врага – колониализма, Афгани противопоставлял национальной солидарности религиозную. Ислам рассматривался им и его сторонниками как единая идеологическая платформа, способная сплотить народы в борьбе против колониального гнета и вселить в них уверенность в возможность возрождения.

Заложенная в панисламизме мысль о несовместимости ислама с национализмом была особенно популярна на первых этапах национально-освободительного движения, когда народы мусульманского мира не решались один на один выступить против колониального владычества. Рост местной буржуазии, усиление националистических настроений в бывших колониях и полуколониях определили постепенный отход от панисламизма (хотя в преобразованном виде он продолжает существовать и в наши дни). Характеризуя атмосферу, сложившуюся уже к 30-м годам XX столетия, Джавахарлал Неру писал: «Старый панисламистский идеал потерял всякое значение; халифата не существовало, а каждая мусульманская страна, а больше всех Турция, со всей страстью занималась своими национальными проблемами, мало интересуясь судьбой других мусульманских народов. Национализм был фактически господствующей силой в Азии».

Самым поразительным было то, что исламские идеологи бросились из одной крайности в другую: от полного отрицания идеи нации они перешли к отождествлению ее с религиозной общностью. Наиболее показателен в этом смысле пример образования Пакистана, обоснованию создания которого послужила концепция мусульманского национализма, опирающаяся на положение о существовании в Индии двух наций – индусов и мусульман.

Многочисленные примеры изменения сопряженности ислама с национализмом в зависимости от исторических обстоятельств, от конкретной социально-политической ситуации демонстрирует мусульманство в России.

Прежде чем рассмотреть один из таких примеров – татарский, отметим некоторые общие характеристики идентификационных процессов среди российских мусульман в сопоставлении с теми, что типичны для православных русских.

Индивидуальный уровень самоидентификации русских включает в себя православную компоненту в силу необходимости найти себя после того, как бывшие советские люди оказались в духовном вакууме, вызванном крушением политической и идеологической системы, основанной на коммунистических идеалах. Русские обращаются к православному христианству в надежде обрести смысл жизни и нравственные ориентиры. На коллективном уровне апелляция русских к православию вызвана мучительным поиском национальной идеи, которая могла бы быть основой их единения и воодушевления-мобилизации для решения общенациональных проблем государственного переустройства.

Мотивы обращения к своему традиционному вероисповеданию российских мусульман при самоидентификации на индивидуальном уровне совпадают с теми, что у православных русских. Но, пожалуй, еще более значима для них идентификация на уровне коллективном, этническом. В связи с распадом Советского Союза у татар, башкир, чеченцев и других российских мусульман, так же как и у других компактно проживающих этнических меньшинств, появилась возможность заявить о себе как о нации, т.е. общности не только культурной, но и политической. В соответствии с историческим прошлым этноса и условиями его бытования в границах Российской Федерации (до этого в Российской империи и СССР) формируются представления о государственности и степени суверенности.

Наиболее многочисленным и во всех отношениях самым развитым из всех мусульманских народов России являются татары. Проблема их национальной идентификации стала в центре общественного дискурса татар приблизительно во второй половине XIX в., который историки характеризуют как начало первого этапа формирования татарской этнокультурной нации. Становление же так называемой политической татарской нации относят ко второму этапу (1905–1907 – 20-е годы XX в.). Тогда же и обозначались три основных идеологических направления: исламизм, тюркизм и татаризм.

Идеологи исламизма утверждают в качестве приоритетной для татар самоидентификации их принадлежность к мусульманскому вероисповеданию, называя татар мусульманской нацией. Они аргументируют свою позицию, ссылаясь на историю татар, которую ведут от Волжской Булгарии, вошедшей в состав Золотой Орды как ее автономная часть (922–1552).

Идентификация татар с тюркской нацией связана со стремлением нарождавшейся татарской буржуазии и части интеллигенции, выделить татар из общей массы мусульманских народов, подчеркнуть их особое место среди них. Это связано также и с возникновением движения за объединение всех тюркских народов России, родоначальником которого был крымский татарин Исмаил Гаспринский. Некоторые из идеологов тюркизма (например, Юсуф Акчура) солидаризировались с пантюркизмом, ориентированным на объединение всех тюркских народов во главе с Турцией, другие же (Ф. Карими, Дж. Валиди, X. Максуди) полагали, что именно татары должны объединить другие тюркские народы.

В становлении и формулировании концепции татарской нации особая роль принадлежит видному теологу Ш. Марджани, первым из татар обратившемуся к проблеме этногенеза своего народа. Марджани настаивал на булгарском происхождении татар и считал, что для их самоидентификации решающим является не конфессиональный, а этнический фактор. «Некоторые (из наших соплеменников), – писал он, – считают пороком называться татарами, избегая этого имени, и заявляют, что мы не татары, а мусульмане… Бедняги! …Если ты не татарин и не араб, таджик, ногаец; и не китаец, русский, француз, пруссак и не немец, так кто же ты?»

Детальная формулировка концепции татарской нации принадлежит Каюму Насыри. В написанной им «Краткой татарской грамматике, изложенной в примерах» (Казань, 1860) он отнес к ее основным признакам происхождение («народ тюркского племени»), общность территории («татары, живущие в Сибири, Оренбургской, Казанской и других губерниях правой стороны Волги и в Астраханской губернии»), общность государства («живущие в России»), культуру («имеют свою литературу») и язык (наречие «среднее или татарское, на котором говорят народы тюркского племени, мы обычно называем татарским языком»).

По ходу истории меняется удельный вес религиозной компоненты в самоидентификации татар. От полного доминирования до практического сведения ее к минимуму. Хотя в современном Татарстане наблюдается возрождение упомянутых выше подходов (преимущественно первого и третьего), появился и новый – так называемый «татарстанизм». Политическая элита, желая заполучить как можно больше суверенитета – независимости от федерального центра, – в то же время учитывает, во-первых, этнический состав Татарстана (по данным переписи 1989 г., население республики составляют 48 % татар, 43 % русских), а во-вторых, географическое положение, при котором практически не возможен выход из границ Российской Федерации.

Желая избежать этнических столкновений, сохранить политическую стабильность и одновременно добиться максимально возможной самостоятельности, руководство республики провозглашает суверенитет Татарстана в Декларации от 30 августа 1990 г. В ней от «имени многонационального народа» утверждается «неотъемлемое право татарской нации, всего народа Республики на самоопределение». Уже спустя два года, в Конституции Республики Татарстан, принятой 6 ноября 1992 г., официальная Казань идет на замену формулировки «татарская нация» понятием «народ Татарстана». В основу концепции «татарстанизма» положена идея, выдвинутая советником по политическим вопросам при президенте М. Шаймиеве, директором Института истории Академии наук Татарстана, Рустамом Хакимовым, о татарстанском народе как нации. Р. Хакимов считает ситуацию в Татарстане аналогичной той, что характерна для Швейцарии – наличие полиэтнической нации, состоящей из нескольких равноправных этносов. Здесь также складывается «полиэтническое, поликультурное сообщество, опирающееся на принцип территориального (а не этнического) суверенитета».

Хотя на официальном уровне «татарстанизм» и пользуется поддержкой, критики концепции, ссылаясь на объективные данные о широком общественном мнении в республике, утверждают, что «идея татарстанизма не имеет будущего, а имела и продолжает иметь место как идеология, необходимая партии власти в республике для большей самостоятельности в управлении экономикой и культурой». Подобная оценка, безусловно, не лишена основания. Но судить о будущем данного идеологического конструкта кажется преждевременным. Нельзя исключать возможности, по крайней мере, двух сценариев. Преобладающий по численности этнос (татары) может предпочесть единолично претендовать на статус нации в Татарстане, что, конечно, осложнит межэтнические отношения в республике, а главное – отношения Татарстана с федеральным центром, поскольку в таком выборе заложена для последнего мина замедленного действия – реальность следующего шага, а именно: требования полного национального самоопределения.

Но не исключен и другой вариант: политической элите удастся убедить общественное мнение, что, учитывая расстановку сил на республиканском и федеральном уровнях, полиэтническая нация – оптимально выгодный для титульного этноса выбор. Может произойти то, о чем писал норвежский антрополог Т. Эриксен: нация возникает «с момента, когда группа влиятельных людей решает, что именно так должно быть. И в большинстве случаев нация начинается как явление, порождаемое элитой. Тем не менее, чтобы стать эффективным политическим средством, эта идея должна распространиться на массовом уровне».

Выбор в Татарстане находится в определенной зависимости от общероссийской ситуации, от того, как будут развиваться идентификационные процессы в других регионах. Примечательно, что и в других республиках политический прагматизм местной элиты, а иногда и здравый смысл людей в целом, направлены на поиск решения общественных проблем путем конструирования нового типа идентичности, который мог бы объединить проживающие на одной территории этносы, избавить их от межэтнических конфликтов, наносящих ущерб всем участникам. Яркий пример тому – Дагестан.

На территории Дагестана проживают 102 этноса, при этом ни один из них не является титульным. Количественно преобладают пять этносов (аварцы, даргинцы, кумыки, лезгины и русские), составляющие вместе две трети населения. Республика является поликофессиональной. Традиционное вероисповедание подавляющего большинства населения (более 90 %) – ислам. Большинство дагестанских мусульман – приверженцы суфизма (мистического направления в исламе), различных тарикатов (мусульманских братств-орденов). Наконец, в регионе сохраняют сильное влияние клановые отношения, а также нормы и нравы адата (обычное право), наиболее укорененные среди горцев.

После распада СССР и начала реформ ситуация в Дагестане чрезвычайно осложнилась. Экономический спад, поставивший значительную часть населения на грань нищеты, борьба вокруг перераспределения государственной собственности и политических рычагов власти обусловили высокую степень напряженности в межэтнических отношениях. В республике возникли очаги всех типов этпоконфессиональных конфликтов, которые известны отечественной науке: 1) конфликты, обусловленные борьбой национально-территориальных образований, отдельных национальных групп за право компактного проживания на своих исторических землях; 2) конфликты территориальные, возникающие вследствие того, что границы разделения этнических общностей не всегда совпадают с политико-административными границами; 3) конфликты, обусловленные социально-экономическими и геополитическими причинами.

Политическое руководство республики видит выход из создавшейся ситуации в «формировании практических путей и методов деэтнизации». Подобный курс, видимо, должен, в конечном счете, привести к формированию «дагестанской идентичности», которая сходна с «татарстанской нацией» в том, что обе ориентированы на приоритет общереспубликанской идентичности. Разница, однако, существенна. Полиэтничность татарстанской нации призвана отодвинуть на задний план конфессиональную принадлежность в иерархии факторов, определяющих идентичность жителей Татарстана, а в случае Дагестана, напротив, ориентации на деэтничность сопутствует акцентирование конфессиональной идентичности. Исламский фактор в Дагестане скорее объединяет жителей республики, чем разъединяет их, как в Татарстане.

Объективно исторически ислам действительно содействовал поддержанию целостности Дагестана. Не малую роль в этом сыграли доктринальные особенности мусульманского вероучения. Начиная с Пророка Мухаммада и его сподвижников, последователи ислама ставили задачу государственного объединения сначала арабских родов и племен, а позже представителей различных рас и этносов. Хотя, по официальным данным, к разряду верующих мусульман относятся только 20 – 25 % дагестанцев (те, кто полностью соблюдает обязательные для мусульман предписания и обряды), никто не в состоянии отрицать, что значительно большее число людей идентифицирует себя с исламом и тем самым расположено к сосуществованию в едином политическом пространстве с представителями иных кланов и этносов. Тому же способствует приверженность дагестанцев к суфизму, поскольку в отличие от последователей двух официальных толков – суннизма и шиизма – мусульманские мистики склонны индифферентно относиться к делам светской жизни, в частности, к политике. Так, тарикат кадирийя, учрежденный Кунта-хаджи Кишиевым в 60-е годы XIX в., прямо признавал законной любую власть, в том числе и русских царей, считая ее проявлением лишь внешней жизни, а потому безразличной для личного духовного мира суфия. (Правда, в XIX в. антирусское сопротивление возглавлял тарикат накшбандийя, что не в последнюю очередь связано с субъективным фактором – личностью и амбициями накшбандийского имама Шамиля.)

В начале 1990-х годов дагестанские политические аналитики рассчитывали на интегрирующую роль ислама. «Возрождению» ислама был дан зеленый свет: стремительно растет число мечетей (с 27 в 1985 до 1600 в 2001), мусульманских учебных заведений (в настоящее время здесь 17 исламских вузов и 44 филиала, 132 средних медресе и 245 начальных примечетских школ по чтению Корана), широко распространяется религиозная литература и т.д. Однако расчеты и планы политического руководства Дагестана были нарушены непредвиденным внедрением в жизнь дагестанцев так называемого исламского фундаментализма, чаще всего именуемого ваххабизмом. Последний, как известно, отличается агрессивным вмешательством в политику, неприятием отделения религии от государства, идеализацией ислама периода его возникновения, непримиримостью к какому-либо инакомыслию, нововведениям, реформам, нетерпимостью и враждебностью по отношению ко всем немусульманам, решимостью использовать насильственные, вплоть до вооруженных, способы для достижения своих целей. Появление фундаментализма на дагестанской политической арене было обусловлено как внутриреспубликанскими причинами, так и внешними – прежде всего событиями, происходящими в соседней Чечне.

Для идеологии исламского фундаментализма характерно полное отождествление национальной или этнической идентичности с религиозной. Отсюда название одного из наиболее влиятельных фундаменталистских движений – «Исламская нация», заявившего о своем намерении заменить существующую в Дагестане систему национальной интеграции системой, основанной на шариате, который представляет собой единственную силу, способную «погасить в зародыше семена раздоров и взаимной ненависти».

Активизация фундаменталистов – открытый вызов как светской власти, так и суфийским тарикатам (дагестанский ислам принято именовать тарикатизмом), т.е. до сих пор господствовавшему направлению ислама в Дагестане, наиболее соответствующему системе сохраняющихся здесь клановых связей. Осознав угрозу своей власти и духовному влиянию, государство и тарикатизм оказались на «одной баррикаде» для того, чтобы объединенными усилиями отразить наступление фундаменталистов. Суфийские ордена в лице своих лидеров, еще в 1998 г. находившихся в прямой оппозиции к власти и призывавших к отставке дагестанского руководства, фактически объединились с последним на общей платформе антифундаментализма. В сентябре 1999 г. был принят Закон «О запрете ваххабитской и иной экстремистской деятельности на территории Республики Дагестан», который, помимо всего прочего, фактически означал официальное признание властями тарикатизма в качестве единственной законной и укорененной формы ислама в республике. Тарикатисты же со своей стороны сделали как бы ответный шаг навстречу, создав в 2001 г. на базе суфийски ориентированного движения «Hyp» общероссийскую политическую организацию «Исламская партия России», лояльную по отношению не только к республиканской, но и федеральной власти.

Воздействие религиозного фактора на идентификационные процессы среди российских мусульман подтверждает справедливость мнения о том, что нация по своей природе «ни естественна, ни примордиальна», она есть результат «интеллектуальной и политической деятельности одновременно элит и масс». Каковы будут эти результаты в России, предсказать пока сложно. Ясно лишь одно, что в наше время общественное, коллективное действительно уже не имеет подлинно религиозного смысла. Религиозная идентификация на ином, чем индивидуальный, уровне обусловлена скорее намерениями прагматически-политического характера, чем стремлением «нести» духовные идеалы вероучения.

Поиск идентичности повсеместно сопряжен с процессом разделения и обособления. Именно поэтому, характеризуя «эпоху идентичности», говорят, что она «полна шума и ярости». При обособлении Другой начинает восприниматься не просто как иной, но как чужак и даже враг. На это есть вполне объяснимые причины. Ведь речь идет о территориальном разграничении, о дележе земли, плодородных участков, богатств недр, водных ресурсов, доступов к морским путям и т.д. Одновременно решаются вопросы, связанные с перераспределением владения и власти. Противоборствующие бизнес-группы и политические элиты для достижения успеха используют широкий арсенал средств. Манипуляция культурными, в особенности религиозными, различиями становится самым массовым и разрушительным оружием. Догматическая интерпретация вероучений; оправдание собственных действий исполнением воли Божьей; напоминание (далеко не всегда корректное) религиозного противостояния в прошлом – мощные средства эмоциональной массовой ажитации, при которой утрачивается контроль над словом и поступком. В противостоянии с Другим особую роль играет интеллигенция – историки и философы, поэты и писатели, кинорежиссеры и журналисты. Их слову доверяют больше, чем политической агитке, полагаясь на присущую им образованность и бескорыстность. Именно поэтому ответственность представителей культуры особенно велика. Снять недоверие, враждебность и даже ожесточенность, переведя процессы идентификации в русло трезвого, взвешенного и конструктивного поиска, может лишь налаженный культурный диалог.

«Мировые религии в контексте современной культуры: Перспективы диалога и взаимопонимания», СПб., 2011 г., с. 38–46.

АНАЛИЗ РЕГИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

СКВОЗЬ ПРИЗМУ МЕЖЭТНИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ

(на примере Республики Башкортостан)

Л. Изиляева, кандидат политических наук, АГСУ РБ (г. Уфа)

Единство, государственная целостность, эффективность функционирования и развития Российской Федерации определяются природно-климатическими, социально-экономическими, политическими и культурными факторами внешнего и внутреннего характера. Одними из важнейших параметров, определяющих территориальное единство и безопасность страны, являются региональные процессы.

В современных условиях именно регион представляется той оптимальной единицей, в рамках которой должен проходить процесс принятия основных решений, в том числе по проблеме обеспечения безопасности. Сегодня национальное государство, некогда являющееся монопольным провайдером безопасности, вынуждено отдавать значительный объем своих функций иным политическим акторам. Перенос центра тяжести с федерального на региональный и местный уровни представляет собой не только ответную реакцию социума на глобализационные процессы, но и естественный научно и практически обоснованный процесс приближения политико-властной системы к человеку. Ибо в крупных государствах, подобных Российской Федерации, наблюдается тенденция централизации управления и принятия решения. В условиях чрезвычайных ситуаций, когда речь идет о жизни конкретных людей, как никогда актуальным является комплекс своевременных и адекватных мер, обеспечить который, на наш взгляд, возможно в первую очередь на региональном уровне.