В сердце Антарктики Шеклтон Эрнест Генри

От Литтелтона до Южного полярного круга

Наконец настало и 1 января 1908 года! Наше последнее утро в пределах цивилизованного мира было теплым, ясным и солнечным. Для меня этот день был связан с некоторым чувством освобождения и облегчения от той тяжелой и напряженной работы, которую пришлось выполнять в течение предшествовавшего года по организации экспедиции. Теперь предстояла новая работа, связанная также с волнениями и требующая еще большего напряжения энергии, чем вся предыдущая.

Капитан Ингленд получил приказание приготовить судно к отходу в 16 часов, поэтому после полудня большинство членов экспедиции собралось уже на «Нимроде». День Нового года был в Литтелтоне также днем регаты[27], и множество праздничной публики (тысячи людей) окружало наше судно, рассматривая его. Палуба «Нимрода» весь день была переполнена посетителями, проявлявшими самый настойчивый интерес ко всему, что касалось нашей экспедиции и ее снаряжения. Само собою разумеется, что особое внимание привлекали лошади. Многие удивлялись толщине и солидности бревен, из которых сооружена конюшня, но мы прекрасно знали, что придется встретиться с весьма суровыми условиями погоды и с сильной волной, так что прочность этого сооружения далеко не будет лишней.

«Устричный закоулок» был совершенно переполнен личным имуществом 14 членов берегового отряда. В него временно сложили все бесчисленные научные инструменты, так что войти в это помещение или выйти из него было задачей чрезвычайной трудности. В эту нору попадали через узкий проход по лестнице, которая вела вниз почти в полной темноте, так как вход был загроможден ящиками, а единственный узкий палубный иллюминатор обычно заслоняли ноги любопытных посетителей. Все 14 коек членов берегового отряда, так же как и все доступные участки пола, были завалены багажом.

Именно в этом малокомфортабельном месте романтический дух и мечты о белых от пены южных морях и еще более белых безмолвных просторах Антарктики окончательно завладели сердцем Джорджа Бакли. Сидя там, беседуя о предстоящих нам делах, он загорелся желанием принять в них участие и решил проехать с нами хотя бы только до Полярного круга, так как понимал, что на большее у него нет времени. Бакли вдруг вскочил и прибежал ко мне с вопросом: не возьму ли я его с собой до антарктических льдов? Я с удовольствием согласился – его интерес к нашей экспедиции был действительно очень велик, к тому же мы все успели уже к нему привязаться. Этот разговор происходил в 14 часов, а «Нимрод» должен был отойти в 16 часов. Бакли умудрился добраться на поезде до Крайстчёрча, забежать в свой клуб, передать свои адвокатские обязанности одному из приятелей, сунуть в ручной чемоданчик зубную щетку и немного белья, пробиться сквозь праздничную толпу на станции Крайстчёрч, сквозь другую толпу в порту и попасть на «Нимрод» за несколько минут до его отхода. В качестве единственной защиты от самого сурового климата на земном шаре был летний костюм. Бесспорно, он побил все рекорды по сборам в полярную экспедицию.

Время шло быстро, было уже около 16 часов и весь состав экспедиции находился на судне, за исключением профессора Дэвида. Я его видел в этот день утром протискивающимся сквозь толпу, заполнявшую порт. Он сгибался под тяжестью одного конца длинной железной трубы, тогда как железнодорожный носильщик нес ее другой конец. Эта драгоценная ноша, по его словам, предназначалась для бурения Великого ледяного барьера с целью получения образцов льда, а он обнаружил ее забытой на железнодорожной станции. Без сомнения, он и теперь делал последний обход станции, проверяя, не забыто ли еще что-нибудь. Но как раз когда я начал уже серьезно беспокоиться, так как не хотел откладывать отхода судна, Дэвид вдруг появился на палубе. Руки его были заняты хрупким стеклянным аппаратом и другими научными принадлежностями.

В тот момент, когда он с величайшей осторожностью шел по мосткам, ему преградила путь весьма полная особа, о которой профессор потом говорил: «Пусть едут на полюс, кому охота, а ей и на берегу хорошо». Они встретились на середине мостков. Вещи помешали профессору посторониться, и он под давлением превосходящего веса полетел с мостков прямо на головы нескольких членов экспедиции, судорожно прижимая к себе драгоценные предметы. Самое удивительное, что все осталось целым.

За минуту до 16 часов был дан приказ приготовить машину, ровно в 16 часов отданы концы, и «Нимрод» медленно двинулся. Приветственные крики не смолкая раздавались на пристани, где собрались тысячи людей, когда мы стали подвигаться к выходу из гавани с развевающимся на носу корабля флагом королевы, отдавая прощальный салют кормовым флагом. Новая волна приветствий поднялась, когда мы проходили мимо судна американской магнитной съемки «Галилей».

Это судно также выполняло научную задачу, хотя его маршрут проходил по более спокойным морям и в более мягком климате. Но даже это сердечное прощанье не могло сравниться с тем, что было, когда мы миновали плавучий маяк, находившийся у выхода из гавани. Воздух дрожал от пушечных выстрелов, от гудков и свистков всех пароходов, находившихся в порту. Раздавался приветственный рев тридцатитысячной толпы, наблюдавшей за маленьким черным судном, уходившим в открытое море. Впереди двигался наш мощный союзник «Куниа», выпуская клубы дыма, а по обе стороны шли катера и лодки Объединенной компании, в которых находилось шесть или семь тысяч человек.

Мы покидали новозеландский рейд, провожаемые прощальными приветствиями и пожеланиями счастливого плавания. Каждый из нас был глубоко растроган. Но и это не было последним приветом, нам предстояло получить еще одно доброе пожелание и притом такое, которое в особенности затронуло сердца моряков. Нам салютовали стоявшие у выхода военные английские суда австралийской эскадры – флагманский корабль «Могучий», «Пегас» и «Пионер».

Когда мы проходили мимо «Пионера», экипаж корабля собрался на палубе и приветствовал нас троекратным «ура». То же самое повторилось, когда мы поравнялись с «Пегасом». Все мы, 39 человек, поравнявшись с каждым из кораблей, тоже кричали «ура» в ответ. Затем мы подошли к флагманскому кораблю, и новое оглушительное «ура» раздалось среди 900 моряков, находившихся на его борту; над водой разнеслись звуки судового оркестра, игравшего «Сердца наших кораблей крепки, как дуб», а потом старую шотландскую песню «Давным-давно». Мы ответили троекратным «ура» и прокричали еще раз «ура» в честь леди Фокс, принявшей сердечное участие в организации экспедиции.

1 января 1908 г. тысячи людей пришли проводить экспедицию в Антарктику

Пройдя «Могучий», мы остановились, чтобы взять буксирный канат от «Куниа», и высадили при этом на катер «Кентербери» провожавших нас близких друзей.

Затем мы вплотную подошли к корме «Куниа» и приняли оттуда четырехдюймовый проволочный буксирный трос. Этот трос имеет четыре дюйма не в диаметре, а по окружности и сделан из стали высшего качества. Мы продели замок в петлю на конце троса и прикрепили к нему свободные концы обеих цепей «Нимрода». Затем отмотали по 30 морских саженей[28] каждой цепи по обеим сторонам носа судна и крепко обвязали внутренние концы вокруг фок-мачты[29]. Такое крепление, называемое на морском языке шпрингом, действовало, как пружина, уменьшая опасность того, что под действием неожиданного напряжения трос оборвется; благодаря собственному весу цепи оставались погруженными в воду даже при скорости движения в семь-восемь узлов. Покончив с этой операцией, мы дали сигнал «Куниа» двигаться в путь и через несколько минут оказались уже в открытом море.

Были легкий ветер и небольшое волнение, но не прошло и часа, как вода стала вкатываться на палубу через шпигаты[30]. Это показалось нам неважным предзнаменованием: если в такую хорошую погоду «Нимрод» не остается сухим, то что же будет с ним, когда задует настоящий южный шторм? «Нимрод» тащился за «Куниа», как ребенок, которого насильно ведут в школу, – безжизненно и безучастно. Помимо того, что «Нимрод» был перегружен, нос его еще оттягивала тяжесть буксирного каната, весившего семь тонн. Никогда еще не бывало, чтобы экспедиционное судно, отправлявшееся в Антарктику, шло на буксире до встречи со льдами. Но для нас много значило сберечь уголь – несколько сэкономленных тонн угля могли впоследствии спасти экспедицию.

Приближалась ночь, и последнее, что мы увидли в Новой Зеландии, был голый скалистый мыс, все более и более исчезавший в вечернем тумане. Обитатели «устричного закоулка», пообедав наскоро в столовой, всячески старались превратить царивший в их помещении хаос хоть в какое-нибудь подобие порядка. Кое-кому из научного персонала приходилось время от времени прерывать эти попытки из-за внезапных приступов морской болезни, и в этом не было ничего удивительного – даже бывалые моряки могли бы не выдержать: сочетание духоты с качкой судна было мало приятным. Некоторые члены отряда предпочитали спать на палубе, если им удавалось найти себе уголок. Одного из нас море так скрутило, что он трое суток подряд лежал пластом среди овощей и ящиков с маслом и карбидом на переднем мостике, несколько приходя в себя только в часы еды. Поскольку его ложе находилось как раз над камбузом, он только выползал из-под своих промокших одеял, протягивал вниз руку и жалобным голосом просил какой-нибудь пищи, чтобы заполнить желудок.

«Нимрод» покидает гавань Литтелтона. Позади флагманский корабль австралийской экскадры «Могучий»

Профессору Дэвиду отвели каюту Мичелла, который поселился в «устричном закоулке». Эта каюта была размером примерно 1,8м на 0,9м, а профессор вез с собой чуть ли не четверть тонны научных инструментов, книг и фотоаппаратов, так что, как легко можно себе представить, для него самого оставалось не слишком много места. Кают-компания «Нимрода» имела 3,7м в длину и 2,7м в ширину, и так как нужно было там по три раза в день кормить 22 рта, с самого начала пути возникли затруднения. Большим подспорьем на случай переуплотнения бывала каюта Дэнлопа, вмещавшая трех человек. Дэвис и Макинтош также помещали в своих каютах по одному голодному путешественнику. Еду сначала передавали в эти особые столовые, а затем кормили народ в основном помещении.

В первый вечер пути все шло хорошо, так как движение было относительно спокойным, но позже каждый обед или ужин превращался в серию приключений. Я поместился в капитанской каюте и колебался в выборе места для спанья между койкой и диваном, пока, наконец, плотник не сколотил мне кровать из планок высотой примерно в 10см от пола. Мы не предполагали, что в течение ближайших двух недель, пока «Нимрод» не приблизится к месту зимовки, нам придется жить, не снимая с себя промокшей одежды, в состоянии постоянной бессонницы и настороженности.

Плохая погода на море не заставила себя ждать. Уже ночью 1 января юго-западный ветер стал свежеть, и на следующее утро оба наши судна отчаянно болтались на волнах. «Куниа» сигнализировал нам выпустить еще саженей тридцать цепей, присоединенных к его буксирному канату. Это было сделано с большим трудом. Судно переваливалось с боку на бок, цепи гуляли по палубе, перекидываясь с одной стороны на другую. При помощи нашего одряхлевшего сорокалетнего брашпиля[31] с ними не легко было справиться. Вот когда я ощутил все реальные последствия той чрезмерной экономии и стесненности в средствах, которые испытывались с самого начала организации экспедиции. Как хотелось бы мне иметь такое же великолепно оборудованное современное судно, как «Дискавери» –большой, специально построенный пароход, которым мы располагали во время предыдущей экспедиции!

После полудня ветер и волна увеличились, «Нимрод» нырял вверх и вниз, причем на палубе все, что могло сдвинуться, пришло в движение. Волны начали вкатываться на палубу. Через минуту мы оказались совершенно ромокшими, а высохли по-настоящему только через две недели. Скоро уже по всей палубе ходила вода, белые гребни волн с грохотом разбивались о борта парохода, и брызги летели до мостика. Вдоль палубы пришлось протянуть леера[32], так как без них рискованно было передвигаться.

Нашей главной заботой были, однако, лошади. Вспоминая теперь о тех днях, я не могу понять, каким образом они пережили все страдания, которые выпали на их долю. В ту же ночь я организовал двухчасовые вахты, по два члена экспедиции в каждой, чтобы ни на минуту не оставлять лошадей без надзора и ухода. У нас были две конюшни – одна на правом, другая на левом борту, каждая по пяти стойл, между ними располагался передний люк. Наши вахтенные прозвали это место «кавалерийским клубом». В темные бурные ночи, когда волны, перекатывающиеся через передний люк, то и дело валили вахтенных с ног, здесь им приходилось не слишком сладко. Впрочем, они мужественно переносили все невзгоды и относились к ним юмористически, как наши предки, которые всегда с «одинаковым приветом принимали гром и солнце». Ночью в лошадиных конюшнях было очень неуютно, густой мрак прорезал лишь свет слабо мигающей лампы. Рев бури переходил в пронзительный вой, ветер рвал снасти, крыша конюшни и шлюпбалки, которые на нее частично опирались, раскачивались, скрипели и, казалось, при каждом резком наклоне судна грозили обрушиться. Волны с глухим шумом бились о палубу. Освещаемые тусклым светом фонаря, белые от пены водовороты воды проносились по конюшне и над передним люком. Даже до кормового мостика доносилось испуганное ржанье животных, отчаянно старавшихся удержаться на ногах посреди воды, заполнявшей качающиеся стойла. Временами особенно большая и мощная волна окатывала палубу, выбивала подставки из-под лошадей и кидала вахтенных чуть ли не в самую гущу бившихся животных. Как только сходила масса воды, вахтенные снова с трудом прибивали подставки на места, а затем опять усаживались на укрепленный на переднем люке мешок с фуражом. Можно себе представить, каким желанным казался для них отдых после такой двухчасовой вахты.

Правда, в «устричном закоулке» было тоже не слишком сухо, постели промокли насквозь, воздух был тяжелый, но измученные люди засыпали даже в этих условиях, едва втиснувшись на свои койки, если только какой-нибудь особый крен судна не отправлял их в компанию разнообразных предметов, катавшихся взад и вперед по полу «закоулка».

В течение второй ночи погода была настолько плоха, что мы предпочли идти тише и вечером просили «Куниа» убавить ход. На следующее утро небо безнадежно затянуло густыми тучами и никакого улучшения погоды не ожидалось. Мы продвигались к югу со скоростью не более одной мили в час, причем наше судно, по-видимому, испытывало сильнейшее напряжение из-за постоянной тяги буксира. Во второй половине дня погода немного стихла, и мы дали «Куниа» сигнал увеличить ход. К полуночи улучшение погоды стало еще более заметным.

На следующее утро, 4 января, мы выпустили почтового голубя, которого взял один из новозеландских матросов. С голубем послали краткое сообщение с описанием перехода, рассчитывая, что птица благополучно доставит нашу весточку в Новую Зеландию, до которой было 482 км. Вестник этот сделал один-два круга над судном, а затем взял определенное направление – прямо домой. Мы боялись только, что на него могут напасть альбатросы[33], которые в большом числе кружились за кормой, и на самом деле, как мы узнали впоследствии, голубь не долетел до дому.

Надежды, что погода изменится к лучшему, не оправдались – ветер снова начал усиливаться, и волны с силой обрушивались на борта парохода. Через несколько часов мы опять находились во власти ужасной бури. Оказалось, морские качества «Нимрода» недооценивались: в данном случае суденышко проявило все свои достоинства. По мере того как росла ярость бури, судно словно просыпалось от летаргического сна. Можно сказать, что оно стряхнуло с себя уныние, овладевшее им, когда впервые за сорок лет своей напряженной жизни оказалось вдруг прикрепленным к буксирному канату. Теперь, когда бушевавшая буря лишила канат какого-либо значения, кроме того, что он прибавлял судну остойчивость, «Нимрод» стал вести себя самостоятельно. Нельзя было не восхищаться, как он поднимался навстречу подходящим волнам. Его кидало вверх и вниз. Крохотным пятнышком в необъятном водном пространстве он взлетал на гребень гигантской волны, и нам, как с птичьего полета, открывался оттуда вид на пароход «Куниа», смело пробивавшийся сквозь хаос. Затем «Нимрод» погружался в ложбину между волн, мы различали только, как «в водяной пыли кренятся трубы и мачты» нашего защитника.

К концу дня те из членов экспедиции, которые еще не попали в лапы морской болезни, любовались поистине величественным зрелищем бури. Я никогда не забуду, как Бакли, искусный яхтсмен, часами стоял на юте[34], наслаждаясь разыгравшейся борьбой стихий и восхищаясь тем, как оба корабля сражаются с бурей. Профессор Дэвид также стоял на мостике, держась за мокрые поручни, поглощенный этим грандиозным зрелищем. В промежутках между порывами бури мы беседовали о многом. Заходил разговор о любимых поэтах, и, естественно, в этих условиях мы не раз вспоминали стихи Браунинга[35].

Настала ночь, тяжелая и мрачная. Впереди мерцал лишь едва заметный огонек на мачте «Куниа». Мы живо представляли себе, как там на мостике вырисовывается крепкая фигура капитана Ивенса, этого превосходного моряка, который стоял там среди водяных брызг, смелый, бдительный и спокойный, прилагая все силы к тому, чтобы помочь маленькому судну за кормой своего корабля. Мы могли только восхищаться удивительным уменьем моряка предугадывать все наши нужды и желания. Всю эту ночь буря была особенно сильной. Утром 5 января я велел капитану Ингленду просигнализировать «Куниа» вылить масло на воду, думая, что это поможет нам. До некоторой степени это, может быть, и помогло, но все же не настолько, чтобы защитить нас от волн, постоянно раскатывавшихся по палубе. Накануне я думал, что ветер достиг максимальной силы, но оказалось, что теперь, вечером, он был еще сильнее. Боковая качка «Нимрода» достигала более 50° отклонения от перпендикуляра в ту и другую стороны. Насколько больше, я не могу сказать, так как на шкале прибора, отмечавшего качку, было только 50 делений, а стрелка перешла эту черту. Если читатель возьмет карандаш и наклонит его под углом в 50° в одну, а потом в другую сторону, он получит представление о величине той дуги, которую описывали мачты и палуба «Нимрода». Естественно, что при подобных обстоятельствах крепким маленьким лошадкам приходилось до предела напрягать свои силы, чтобы только устоять на ногах. Подвешивать их на ремнях было нецелесообразно, так как лошади были приручены лишь наполовину, и когда мы попытались подвесить одну из них, то она просто обезумела от страха. Единственное, что нам оставалось – это стараться успокоить их, и, по-видимому, человеческий голос и прикосновение хорошо действовали на животных. Превосходно управлялся с ними Бакли, они, казалось, понимали, что он хочет помочь им.

Временами на небе с южной и восточной сторон появлялись просветы. 5 января впервые пошел мокрый снег. Ветер, дувший то с запада, то с юга или с юго-запада, стал очень холодным, и, несмотря на разгар лета, температура была около —13,3°C. Мы встретили также огромные массы плавучей травы, вероятно сорванной ветром с островов, расположенных от нас на юго-запад. При всем этом 5 января мы находились еще несколько севернее 50° ю.ш., то есть на широте, соответствующей в нашем полушарии Южной Англии. Путь наш лежал прямо на юг, так как я хотел войти в плавучие льды примерно на 178° в.д. По опыту предыдущих экспедиций мне было известно, что под этим меридианом льды бывают в меньшем количестве, чем далее к западу. Около 21 часа, когда нас особенно сильно качнуло, при наклоне судна в противоположную сторону одна из лошадей упала, повернулась на спину и не могла встать на ноги. Мы прилаали все усилия к тому, чтобы поднять несчастное животное, но в узком стойле нельзя было развернуться. Выводить же в полной темноте, когда волны раскатывались по палубе, лошадей из соседних стойл, чтобы снять перегородки и таким образом дать несчастному животному возможность подняться, было бы совершенным безумием. Волей-неволей пришлось ее оставить на ночь в таком положении в надежде, что с наступлением дня буря утихнет и при дневном свете мы сможем что-нибудь предпринять. Можно только изумляться живучести этого животного. Находясь всю ночь в скрюченном положении, постоянно окатываемая холодной водой, лошадь все-таки с жадностью съедала предлагаемое ей время от времени сено. Несколько раз она силилась встать на ноги, но это ей не удалось, и к утру она стала ослабевать.

Утром 6 января буря задувала еще сильнее, чем прежде, и целые водяные горы обрушивались на нас. В 10 часов после ряда новых попыток поставить Доктора на ноги я, окончательно убедившись в том, что собственных сил у лошади не хватает, отдал приказание застрелить ее, хотя и сделал это с большим сожалением. Пуля из револьвера крупного калибра окончила все ее страдания. Утром ветер стал несколько слабее, в полдень мы были под 50°58’ю.ш. и 175° 19’ в.д.

Во второй половине дня 6 января ветер вновь усилился, порывы его достигали силы урагана, притом он менял направление и дул то с запада, то с северо-запада. Шедший впереди нас «Куниа» также немало терпел от погоды, но двигался с быстротой, какую позволяли обстоятельства. Ветер и волна имели теперь несколько более поперечное направление к курсу судна, поэтому «Куниа» мог лучше продвигаться вперед, нежели тогда, когда ему приходилось пробиваться сквозь волны с грузом буксирного троса, ведя за собой «Нимрод», что сильно затрудняло управление пароходом. Температура воздуха днем поднялась до +9,6°C, а температура морской воды упала до +6,6°C. Причиной такой непрерывной ужасной погоды, говорили на судне, было то обстоятельство, что на второй день пути мы поймали альбатроса. Моряки считают, что умерщвление этой птицы приносит несчастье, но имея в виду, что мы это сделали из научных побуждений, а не по бесшабашности, как «Старый моряк»[36], надо думать, альбатрос не был виновен в погоде. К этому времени большинство ученых, членов экспедиции, уже несколько оправилось от морской болезни и в свободное от дежурства возле лошадей время занялось ежечасными метеорологическими наблюдениями.

Невольно возникало искушение измерять температуру морской воды в том потоке, который непрерывно перекатывался через палубу, но к чести наблюдателей надо сказать, что они не поддавались этому искушению. Для измерения температуры применялся более строгий и точный, хотя и не такой простой способ – воду доставали из-за борта. Делать это, когда корабль находится в движении, совсем не легко, а при тех обстоятельствах, в которых мы находились, наблюдатель часто уже заранее получал представление о температуре воды, когда на него выплескивалось все содержимое ведра или же его с головы до ног окатывала набежавшая волна.

В этот день мы начали чувствовать серьезные последствия буксировки. Уже несколько дней кубрик, находившийся под шкафутом[37], был постоянно затоплен, так как палуба над ним протекала. Обитатели «устричного закоулка» тоже пришли к убеждению, что их помещение скорее должно называться «мокрым закоулком»[38]. Но когда старший механик Дэнлоп после полудня поднялся на кормовой мостик и доложил, что в трюмах вода прибывает по метру в час, дело стало принимать более серьезный оборот. Я не ожидал, конечно, что буксировка нам обойдется совсем даром. Судну пришлось испытать чрезвычайно сильное натяжение, а оно было достаточно старым, но метр воды в час свидетельствовали о том, что результат буксировки весьма ощутим. Чтобы понизить уровень воды в трюмах, понадобилось на подмогу паровым помпам пустить в ход ручную. Тем самым, как выразился профессор, членам берегового отряда представился случай применить еще один научный инструмент. Была установлена вахта для качанья ручной помпы. Два члена экспедиции работали два часа или дольше, если требовалось, а затем сменялись двумя другими. Погода, между тем, становилась все хуже, и в полночь шквалы достигли силы настоящего урагана. Даже верхушки мачт «Куниа» исчезали временами из виду, и огонек на них, по которому мы правили, удавалось улавливать лишь на несколько секунд. Затем он пропадал за поднимающимся огромным гребнем волны, разделявшей оба судна. Высота волны по самому умеренному расчету должна была достигать 13 метров. Во время налетавших шквалов, сопровождавшихся градом и мокрым снегом, гребни волн сдувало ветром и несло в виде снопов пронизывающих брызг прямо нам в лицо; они достигали даже топселя[39] «Нимрода». Каждая из зеленых волн обрушивалась на нас, как бы желая поглотить судно. Но всякий раз «Нимрод» отважно поднимался на гребень волны и, пройдя над массой воды, которая, казалось, готова была раздавить его, останавливался на мгновение по другую сторону гребня, в то время как кипящая белой пеной волна уходила прочь от ускользнувшей жертвы.

Всю ночь продолжались шквалы ужасающей силы, и утром 7 января буря не уменьшилась. Волны все чаще и чаще прокатывались по палубе, настигая все забытые нами вещи и швыряя их взад и вперед. Каким-то образом волной захватило мешок с картофелем, и все его содержимое плавало по палубе, покрытой слоем воды в полметра. Стоя на кормовом мостике, я слышал, однако, как кто-то из команды без особого огорчения распевал, вылавливая картошку: «Вот как сбираем орехи мы в дни веселого мая!»

В полдень мы находились под 53°26’ ю.ш. и 177°42’ в.д.[40] После полудня погода стала слегка улучшаться, но все же по морю еще ходили огромные волны. Альбатросов встречалось все больше, особенно темной породы; смерть одного из темных альбатросов во время путешествия Шелвока вдохновила Кольриджа на создание памятной всем поэмы[41]. Я видел, как один альбатрос, низко летевший между нашими кораблями, задел крыльями за буксирный канат, внезапно показавшийся из воды в момент, когда корма «Куниа» поднялась над волной.

За ночь непогода значительно утихла и оставалась такой и на следующее утро, ветер дул с северо-запада. На третий день пути мы перевели собак с бака на передний мостик, и одна из них, тщетно пытаясь перебраться на палубу, задохнулась, прежде чем мы успели заметить, что животное попало в беду.

Утром 8 января шел непрерывный дождь, но он не умерил волнения, и к вечеру, когда направление ветра переменилось на юго-юго-западное, сила его опять возросла. Судно стало так трепать, что мы дали сигнал «Куниа» лечь в дрейф. Волны в это время били с правого борта. Вдруг на нас обрушилась колоссальная волна. Казалось, что она неизбежно смоет все, находившееся на палубе. Но судно снова каким-то образом поднялось. Большая часть волны прошла мимо, хотя впечатление было такое, будто вся огромная масса воды рухнула на палубу. Мы уцепились за поручни кормы и ждали, пока пройдет волна, затем вытерли глаза от соли, чтобы осмотреть поле действия. Волна разбила часть креплений правого борта и разрушила небольшую надстройку на верхней палубе; обломки ее плавали уже у левого борта. Штормовой полупортик[42] был сорван с петель, так что вода теперь свободно гуляла по палубе, прочные деревянные поручни на корме, за которые мы держались, были поломаны и свернуты, но никаких опасных повреждений не было. Лица наших конюшенных вахтенных, с которых текло в три ручья, когда они вынырнули из совершенно залитого водой «кавалерийского клуба», достаточно красноречиво отображали волновавшие их чувства. Кухня также была совершенно залита водой, огонь потушен. Это, впрочем, случалось уже не в первый раз, но надо сказать, что наш кухонный персонал обнаруживал такую удивительную изворотливость, что за все это тяжелое время мы ни рау не оставались без горячей пищи. Это особенно замечательно, если принять во внимание крохотные размеры самого учреждения: кухня была всего 1,51,5 метра, а ей приходилось удовлетворять весьма серьезные аппетиты 39 человек.

Нерушимая традиция принятия горячей пищи трижды в день – три оазиса удовольствия в каждодневной пустыне неудобств и неприятностей – в значительной степени поддерживалась благодаря Робертсу, который, помимо того, что был помощником зоолога экспедиции, взял на себя еще роль повара. Видя, что команда судна не в состоянии будет справиться с обслуживанием 39 пассажиров, он в первый же день вызвался помогать судовому повару. В результате мы всегда были обеспечены свежим хлебом и горячим какао или чаем. Монтэгю, судовой кок, работал не покладая рук, несмотря на то что кухня постоянно была затоплена. Стюарды Хэндкок и Энселл творили чудеса ловкости, переправляя еду через опасную зону из кухни в столовую. Энселл, держа в одной руке и прижимая к себе десяток поставленных друг на друга тарелок, ухитрялся благополучно достигнуть цели, хотя по дороге на корму его сапоги зачастую наполнялись водой. Иногда, разумеется, дело обстояло не так благополучно, и схлынувшая волна оставляла на его одежде, волосах и лице обильные следы пищи. Как правило, несчастные случаи происходили уже в столовой после появления там еды. Скатерть через два-три дня стала бурой от постоянно проливавшегося на нее чая и кофе. Кое-кто был вынужден есть стоя из-за недостатка приспособлений для сиденья, при этом требовались большая ловкость и опыт, чтобы во время сильной качки балансировать с тарелкой супа. Каждая трапеза обычно сопровождалась фонтанами морской воды, врывающимися через дверь столовой или трещины в стеклянной раме. Вода не переставала плескаться в помещении до самого конца обеда или ужина, когда неустрашимый Энселл, наконец, посвящал ей свое внимание. Именно в столовой я однажды спас из воды маленький деревянный ящичек, содержавший патентованную смесь для тушения огня. Каюты командного состава, двери которых выходили в столовую, отличались той же степенью сырости, и когда кто-нибудь из офицеров команды, сменившись с вахты, приходил сюда в надежде на честно заработанный сон, он только мог сменить одежду, промокшую до нитки, на чуть менее мокрую. Впрочем, это обилие воды не угашало веселости духа обитателей судна. Почти каждый вечер у нас устраивались импровизированные концерты, непрерывный смех и веселье царили в крохотной столовой.

На море вообще существует обычай вечером в субботу провозглашать традиционные тосты «за отсутствующих друзей» и «за жен и любимых». Я обычно в это время находился в каюте или на мостике и, если случалось забыть про субботу, Уайлд и Дэнлоп мягко давали мне понять это, заводя известную песню «Любимые и жены», остальные с готовностью подхватывали хором. Этого намека было достаточно, чтобы я исправлял свое упущение, доставая требуемую бутылку.

9 января утром часов до десяти небо было ясное, а затем начался западный ветер. Вскоре он усилился, и пошел дождь. Большинство из нас в этот день воспользовалось случаем относительной устойчивости судна и занялось отмыванием своего лица и волос от образовавшейся соленой корки; за последнюю неделю мы положительно просолились, как огурцы. Около середины ночи дул уже небольшой северо-северо-восточный ветер. Непрерывный дождь в предшествовавшие 12 часов в значительной степени успокоил море.

10 января в полдень мы были под 57°39’ ю.ш. и 178°39’в.д.[43] В течение дня ветер и волнение с северо-запада несколько усилились. Природа моря здесь такова, что мы вынуждены были идти не прямо на юг, а направлять судно несколько к юго-востоку. Еще до полуночи ветер опять достиг своей обычной теперь скорости и силы. Когда в 2 часа я стоял на мостике, то сквозь снежную метель, окутывавшую нас, я увидел при слабом свете наступающего утра с надветренной стороны огромную волну, образовавшуюся как будто независимо от других волн, – она возникла рядом с судном как бы сама по себе. К счастью, лишь гребень этой волны обрушился на нас, но и то на правом борту около конюшен были сбиты крепления, и вода получила доступ к конюшням. Перед отправлением в путь мы ломали себе головы, каким образом лучше очищать конюшни, но после первых же опытов плавания в бурную погоду у нас появилась более трудная задача, как бы воспрепятствовать промыванию конюшен каждой набегающей волной. Этим же ударом волны сбросило со своих подкладок тяжелый вельбот, находившийся на правом борту, и он оказался посередине судна на «кавалерийском клубе». Сбросило также на палубу тюки с лошадиным кормом, баки с керосином и ящики с карбидом.

В полдень наше положение было 59°8’ю.ш. и 179°30’в.д. Позднее шквалы со снегом сменились ясной погодой, на небе появились перистые облака, заинтересовавшие метеорологов, как указание на направление течений в верхних слоях атмосферы.

После полудня число пассажиров на судне увеличилось: одна из наших собак, Поссума, родила шесть превосходных щенят. Счастливой матери и ее потомству было устроено теплое помещение на крыше машинного отделения, где стояла часть наших ящиков. Мы передали сообщение об этом радостном событии на «Куниа» с помощью сигналов, и в ответ получили поздравление от капитана Ивенса. Правда, сигнализирование флагами оказалось в данном случае довольно медленной операцией: коммерческий код сигналов мало приспособлен к таким особым событиям. Мы видели уже из той тщательности, с которой на «Куниа» проверяли каждый наш сигнал, что они с трудом могли понять суть нашего сообщения. Им, конечно, не приходило в голову, что в такое время могут сигнализировать о появлении на свет щенят. Всякий раз, как погода хоть чуть смягчалась, оба судна переговаривались при помощи флажков, и капитан «Куниа» всякий раз специально справлялся о самочувствии научного персонала.

13 января поднялся небольшой восточный ветер, тучи рассеялись, появилось голубое небо с легкими перистыми облаками. Погода стала такой теплой и приятной, какой мы не видали с того времени, как оставили Литтелтон, хотя температура воздуха была всего +1,1 °C, а воды +2,8°C. Лучи солнца выманили на кормовую палубу даже тех, кто до того времени мало показывался наверху. Все судно стало скоро похоже на настоящий чердак. Одеяла, пиджаки, сапоги, чемоданы, некогда казавшиеся сделанными из кожи, а теперь превратившиеся в какие-то лохмотья коричневой бумаги; пижамы, которые их владельцы наивно собирались носить, когда только попали на борт корабля, книги, расставшиеся со своими переплетами, и со страницами, обнаружившими полнейшее нежелание расклеиваться после пребывания в промокшем «устричном закоулке»; подушки со слипшейся массой внутри, которая тоже некогда была перьями, ковровые туфли, превратившиеся просто в лоскутки ковра, – словом, разнообразнейшие личные принадлежности каждого из членов экспедиции, включая самые драгоценные напоминания о доме, разноцветной массой были свалены на корме палубы для просушки. Кое-кто отважился вымыться, но это было малоприятным делом, так как температура была на 2° выше нуля.

У некоторых из нас – бывалых моряков, было меньше трудностей с просушкой: дорого доставшийся опыт первых дней научил их, что чем меньше используется предметов, которые могут промокнуть, тем меньше предстоит потом сушить. В особенности придерживался этого правила Адамс, так как все это время на нем были фланелевые брюки, в которых он сел на корабль в Литтелтоне и которые на нем же высыхали после каждого основательного обливания. Он проявлял нежную привязанность к этому одеянию в течение всего периода плавания во льдах и работая на корабле у места зимовки. Без сомнения, Адамс продолжал бы носить их и при восхождении на Эребус, если бы они буквально не разлезлись на куски.

Теперь мы уже тщательно наблюдали за горизонтом и высматривали, не увидим ли дрейфующих льдов и айсбергов. Мы взяли несколько восточнее. Я предвидел, что в результате задержки, вызванной непогодой, у нас окажется недостаточно времени для плавания, если придется идти через широкую полосу дрейфующего льда, тогда как на несколько градусов восточнее мы,возможно, встретим чистую воду. Встреча с дрейфующими льдами означала конец буксирной помощи «Куниа», а также расставание с Бакли, которого все на судне, начиная от простых матросов и выше, успели полюбить и который так хорошо помогал нам управляться с лошадьми. Именно он быстротой своих действий спас однажды жизнь Зулу. Мы решили устроить нашему другу в этот вечер большой прощальный ужин, и Марстон даже нарисовал для этого специальные карточки с меню.

В полдень этого же дня мы были уже под 61°29’ю.ш. и 179°53’в.д. После полудня погода оставалась превосходной, и мы поставили даже кое-какие паруса. Правда, и во время дурной погоды мы несколько раз пробовали ставить паруса, чтобы сделать корабль более остойчивым, но во всех этих случаях ветер просто срывал и уносил их в море. «Куниа» делал то же самое с одинаковым успехом. Наш ужин в тот вечер прошел очень удачно, мы разошлись только под утро.

На следующее утро, 14 января, мы заметили первый айсберг и прошли от него на расстоянии около 4 километроов. Он имел обычную для антарктических айсбергов плоскую форму, бока его были мертвенно белого цвета. При виде этого первого вестника скованного льдами юга у Бакли вновь разгорелось желание остаться с нами. Ему явно тяжело было покидать нашу маленькую компанию. Утром этого дня на небе наблюдался приметный пояс облаков. Их направление указывало на течение в верхних слоях воздуха. Профессор Дэвид вместе с Коттоном занялись определением высоты этого пояса, чтобы попытаться выяснить нижнюю границу верхних воздушных течений. По краям облачного пояса был сделан ряд измерений частично секстантом, частично уровнем Эбнея, В результате нескольких определений высота пояса была установлена приблизительно в 4000 метров. Этот пояс облаков передвигался в восточно-северо-восточном направлении со скоростью примерно 22 километра в час, тогда как на поверхности моря в то же самое время дул слабый западный ветер. В полдень наше положение было 63°59’ ю.ш. и 179°47’ з.д., так что мы пересекли уже 180° меридиан.

Во второй половине дня мы миновали еще два айсберга с их обычными хвостами из мелкого льда с подветренной стороны. Море изменило свой цвет, из свинцово-синего стало зеленовато-серым. Альбатросы встречались в значительно меньшем количестве, и те, которые летели за судном, были большей частью темной окраски. Кроме них, встречались иногда капские голуби[44], вильсоновы качурки[45], а также маленькая серая птичка, которая обычно водится вблизи плавучих льдов, но научного названия которой я не знаю, мы их называли просто «ледовыми птицами».

Другим признаком близости льдов была температура воздуха и воды – она упала до нуля. Все указывало на близость плавучих льдов, о чем мы сигналом сообщили на «Куниа». Я просил также капитана Ивенса заколоть и освежевать наших овец, находившихся на его судне, так как туши легче будет перевезти, когда настанет время расставаться. Погода оставалась хорошей всю ночь, дул легкий ветер.

На следующее утро видимость была довольно плохая от налетавших временами небольших снежных шквалов, а около 9 часов мы увидели с южной стороны лед, просвечивающий сквозь туман. Он как будто бы простирался с юго-запада на юго-восток и был, по-видимому, предшественником плавучего льда. Теперь настало время для «Куниа» покинуть нас после буксировки на расстояние 2430 километров. Это настоящий рекорд буксировки для судна, которое вовсе для этой цели не приспособлено. Прежде чем окончательно расстаться с нами, «Куниа» поставил еще один рекорд: он был первым стальным судном, пересекшим Южный полярный круг.

Около 10 часов я решил отправить на «Куниа» капитана Ингленда и Бакли с нашей почтой. На письма мы наклеили специальные марки, выпущенные для нас правительством Новой Зеландии. Волнение опять стало увеличиваться, ветер становился сильнее, поэтому мы торопились поскорее отправить вельбот. Он был благополучно спущен на воду в подходящий момент, когда отошла волна. Бакли со своим прогулочным чемоданчиком вскочил в него. Мы прокричали ему троекратное «ура!», и вельбот отправился в трудное плавание. Капитан Ивенс, со свойственной ему предупредительностью, постарался помочь команде вельбота тем, что выбросил навстречу с кормы на длинном лине спасательный круг. Минут через 25 тяжелой гребли против волны и ветра вельбот добрался до круга, его выловили и по линю подтянули к борту парохода. Я был очень рад, что через короткий срок наш вельбот возвратился обратно. Ветер становился все сильнее и сильнее, разыгрывалась волна. Мы вылили на поверхность моря некоторое количество масла и, улучив удобный момент, благополучно подняли вельбот на борт.

С «Куниа» на вельботе был доставлен тонкий линь. Затем, по нашему сигналу, капитан Ивенс выпустил на лине более толстый трос, который мы вытащили на борт, и поставил своё судно насколько возможно ближе к нам, чтобы мы могли по тросу перетащить туши овец на «Нимрод». Десять туш были привязаны к тросу и после немалых трудов с нашей стороны попали на палубу «Нимрода». В то же время значительная часть нашей команды работала на старомодном брашпиле, медленно, звено за звеном, подбирая цепи, к которым был прикреплен буксирный канат. Одновременно «Куниа» выбирал свой буксир, насколько это было возможно. От внезапного натяжения наш тяжелый линь вырвался, и его унесло, прежде чем мы успели получить вторую порцию пропитавшейся водой баранины. Капитан Ивенс подвел «Куниа» к корме «Нимрода». Линь, к которому были прикреплены туши, бросили нам на борт, но только мы стали втягивать его, как он лопнул. Нам оставалось с грустью взирать на то, как свежая баранина уплывает по волнам. Вскоре она скрылась из виду, но ее местонахождение можно было определить по кружащим над ней альбатросам, которые, без сомнения, были приятно поражены таким угощением.

«Нимрод» в разрезе

1 – бак, 2 – склад, 3 – цепной ящик, 4 – передний трюм, 5 – нижний трюм, 6 – кочегарка, 7 – судовой плотник, 8 – камбуз, 9 – машинное отделение, 10 – машинное отделение, 11 – котел, 12 – задний трюм, 13 – нижний трюм, 14 – задний мостик, 15 – офицерские каюты, 16 – каюта капитана, 17 – «устричный закоулок»

Примерно в 12 часов 15 минут капитан Ивенс сигнализировал, что собирается обрубить буксирный канат, так как при увеличивающемся волнении оба судна находятся в слишком опасной близости друг к другу. Затем мы увидели, как поднялся и упал несколько раз топор, и канат был перерублен. «Куниа» выполнил свою задачу, отныне «Нимрод» мог полагаться лишь на свои собственные силы. Наш сотоварищ развернулся, обошел вокруг нас. На обоих судах прокричали прощальное приветствие, и затем «Куниа» взял направление на север, домой, и исчез в сером снежном тумане. Мы еще долго после полудня возились с втаскиванием на борт 260 метров каната и 55 метров стального троса, висевших на носу судна. Брашпиль поворачивали при помощи рычагов, разделив людей на две группы, одна из которых работала с рычагами у левого, другая у правого борта. Они трудились непрерывно с полудня до 7 часов вечера, выбирая трос виток за витком. Наконец, мы смогли идти далее и повернули прямо на юг, приготовившись пробиваться сквозь пояс плавучих льдов, охраняющих подход к морю Росса. Погода прояснилась, и мы прошли мимо льдов, которые видели утром; как оказалось, это был толстый береговой лед, двигавшийся разрозненными массами. Постепенно мы прокладывали себе путь через эти скопления льда и невысоких торосов, большинство которых было высотой от 12 до 15 метров, хотя отдельные достигали и 30 метров.

С 2 часов утра 16 января айсберги стали встречаться в большем количестве. Пожалуй, их нельзя было назвать айсбергами, так как средняя высота их была всего около 6 метров, и на основании того, что мне приходилось видеть впоследствии, я полагаю, что этот лед образовался скорее всего где-нибудь у береговой черты. Все эти льдины, мимо которых мы проходили, не имели ни малейшего сходства с обычным плавучим льдом.

Около 3 часов мы вошли в полосу столовых гор от 25 до 45 мет-ров вышиной. Все утро при превосходной погоде и при легком северном ветре мы шли сквозь широкие улицы и узкие закоулки этой замечательной ледяной Венеции. Перо мое не в силах описать этого волшебного зрелища. С верхушки мачты «Нимрода», из так называемого «вороньего гнезда», можно было видеть всюду, куда только достигал взор, огромные белые, с отвесными стенами горы, протянувшиеся к югу, к востоку и западу, составлявшие яркий контраст с темно-синей водой между ними. Таинственная и роковая тишина царила на улицах этого огромного, ненаселенного белого города. Не было никаких признаков жизни, лишь иногда маленький снежный буревестник, невидимый на фоне блестящих гор, показывался на миг, когда пролетал над темной водой, почти касаясь ее своими белоснежными крыльями.

Снежный буревестник (англ. – Snow petrel) – небольшая, величиной с голубя белоснежная птица с небольшим черным клювом и черными лапками из семейства настоящих буревестников. Размах крыльев 50–60 см. «Появление этой красивой птицы, – пишут советские натуралисты, участники плавания антарктической китобойной флотилии «Слава» В. Арсеньев и В. Земский, – предвещает близкие ледяные поля и ледяные горы. Название птицы отражает не только ее окраску, но и среду, в которой она обитает. Снежный буревестник не только тесно привязан к морским льдам, но залетает даже в глубь антарктического материка, и его находили в 76 милях (около 150 км) от берега океана» (В. Арсеньев и В. Земский. Цит. соч.).

Винт «Нимрода» поднимал легкую волну за кормой. Иногда, потревоженные этим непривычным движением, огромные массы льда и снега срывались с гор и с грохотом падали в воду позади нас. Некоторые из айсбергов выветрились и приняли фантастические очертания, более характерные для Арктики – на их острых пиках отражались лучи утреннего солнца. При всем великолепии этой картины она возбуждала во мне некоторую тревогу. Я знал, что если начнется ветер и захватит нас в этом лабиринте из плавучего льда, нам придется плохо. Между тем с севера ползло уже подозрительное темное облако. Несколько хлопьев начавшего падать снега предвещало приближение влажного северного ветра. Я был чрезвычайно обрадован, когда около 3 часов пополудни увидел с «вороньего гнезда» впереди чистую воду. Мы прошли еще немного по извилистым улицам ледяного города и вошли в совершенно чистое ото льда море Росса.

Впервые удалось судну войти в это море, не испытав задержки в плавучих льдах. Я полагаю, что успех наш в этом отношении обусловливался тем, что мы отклонились к востоку и, таким образом, обошли лед, отделившийся от континента и от Ледяного барьера и направившийся на северо-запад. Опыт мне подсказывал, что восточный путь является наилучшим.

Теперь длинная полоса айсбергов, через которую мы шли более 128 км с севера на юг, осталась позади. На какое расстояние простиралась она к востоку и к западу, неизвестно, но я полагаю, не будет преувеличением сказать, что состояла она из многих тысяч айсбергов. Об их происхождении можно было только догадываться; вероятно, их принесло от того края Ледяного барьера, который находится восточнее Земли короля Эдуарда VII. Если это так, то там барьер должен быть ниже, чем Великий ледяной барьер, но более равномерен по высоте, так как высота большинства айсбергов, мимо которых мы проходили, не превышала 40 метров и все они примерно одинаковой толщины.

Игра света и тени на айсбергах, находившихся с восточной стороны, придавала им иногда сходство с землей, но ввиду того что в том направлении наблюдалось очень густое скопление их, мы не решились познакомиться с ними поближе. Одно только представляется мне несомненным: эти айсберги сравнительно недавно отделились от ледяного барьера или от берегового припая, так как на их боковых сторонах не было заметно никаких признаков выветривания или обтачивающего влияния ветра. Если они находились в плавании хотя бы даже короткое время, то эти признаки непременно должны были бы обнаружиться, так как рыхлый снег на них лежал слоем толщиной по крайней мере в 4–6 метров. Это становилось заметным, когда от айсбергов отламывались куски. Раза два нам попадались айсберги со срезанными верхушками, по-видимому от столкновения друг с другом. Однако на них не было видно никаких признаков горных пород или почвы, и это заставляет меня думать, что вся эта огромная масса льда незадолго перед тем отделилась от какой-нибудь окраины ледяного барьера, находящегося не очень далеко. Положение наше в полдень 16 января было 68°6’ ю.ш. и 179°21 западной долготы.

Перед тем как судну войти в полосу айсбергов, мы заметили на плавучих льдинах пару тюленей. Я сам лично их не видел, но по описаниям, которые удалось собрать, один из них принадлежал к породе крабоедов, а другой – тюленей Уэдделла.

Тюлень-крабоед (англ. Seal crabeater) – распространенный в южных полярных морях представитель семейства настоящих тюленей. Длина взрослого зверя в среднем равна 2–2,5 м. Окраска в течение года меняется: в летние месяцы после линьки – серовато-коричневая с пятнами, постепенно светлеющая и к началу следующей линьки – серебристо-белая. Основная пища крабоедов – ракообразные, отсюда произошло название животного (по В. Арсеньеву и В. Земскому). Тюлень Уэдделла (англ. – Weddelle seal) – наиболее многочисленный и широко распространенный из четырех видов настоящих тюленей Антарктики. Довольно крупный, длиной 2,5–3 м, очень мирный и непугливый зверь. Название получил по имени американского китобоя Джеймса Уэдделла, обнаружившего этот вид тюленей в 1823 году во время плавания в антарктических морях.

Там нам также встретилась кучка пингвинов Адели. Их забавная походка и жадное любопытство доставляли много удовольствия нашей публике. Изумление птиц при виде судна было совершенно неподдельным. Наш художник Марстон, отличавшийся сильным чувством юмора, был в восторге от того благоговейного удивления и глубокого потрясения, которое выражали птицы, похлопывая друг друга своими куцыми крыльями, вытягивая вперед шеи с поднятыми торчком перьями, издавая отрывистые, каркающие звуки. Марстон превосходно изображал пингвинов, но не он один, а все мы кидались по первому зову на палубу, когда судно проплывало мимо группы этих полярных жителей.

Пингвины Адли (англ. – Adelie penguins) – самый многочисленный представитель морских птиц – пингвинов, характерных только для Антарктики. Высота пингвина Адели – 60–80 см, вес до 7 кг, голова, шея, спина и ласты синевато-черного цвета, грудь и брюхо белые, клюв и лапы черные. Характерные признаки этого вида – черное горло и снежно-белое колечко вокруг глаз. Гнездится на континенте и островах Антарктиды. «В течение всей своей жизни пингвин Адели совершает ежегодные кочевки к местам гнездования, а затем, с наступлением осени, обратно на север. Передвижение пингвинов весной к местам размножения происходит на очень большие расстояния до 600–700 км. Основную часть пути птицы проходят по воде и лишь сравнительно небольшое расстояние – по льду. Появляясь на материке в конце полярной ночи, пингвины Адели являются вестниками ее окончания и наступления весны, а вместе с ней и долгожданного полярного дня. В этом отношении их можно сравнить с грачами и жаворонками наших широт» (В. Арсеньев и В. Земский. Цит. соч.). В летний период образует колонии, располагая гнездовья по побережью материка, обычно в наиболее открытых, подверженных действию ветров, местах.

Мы уже миновали айсберги, как ветер определенно потянул с юга. Сперва мы даже обрадовались волне, появившейся на море, так как она доказывала, что впереди можно рассчитывать на свободную ото льда воду. У меня появилась полная уверенность, что нам удалось избежать дрейфующих льдин. Несомненно, для всякого хорошо оснащенного и обладающего приличной скоростью судна выгоднее было пройти восточнее через полосу айсбергов, нежели медленно пробиваться сквозь обычный дрейфующий лед далее к западу. Сомневаюсь, однако, стал бы я рисковать идти этим путем на таком старом судне, как «Нимрод», которое могло лишь медленно пробираться через лабиринт тяжелого льда, если бы меня не вынуждала к этому необходимость экономить уголь и время, хотя для более быстроходного судна такой путь безопасен. Возможно, в последующие годы эта часть Антарктического океана окажется почти свободной ото льда, и будущие экспедиции смогут работать далее к востоку и решить загадку, существует ли поблизости земля.

Очень счастливым для нас обстоятельством было то, что мы вышли изо льда после полудня. Вскоре после того усилился северный ветер, небо затянулось тучами и пошел снег. Термометр стоял на нуле, и снег, падая на палубу, тотчас же таял. Все же с 14 часов до полуночи выпало столько снегу, что образовался слой толщиной в 2,5 сантиметра. До 8 часов утра следующего дня (17 января) льда мы больше не встречали. Попался лишь один небольшой айсберг. Ветер перешел на юго-восток, небо немного прояснело, горизонт очистило, и нигде не было видно ни малейшего признака льдов.

Попытка достичь Земли короля Эдуарда VII

Итак, мы находились в море Росса. Совершенно очевидно, что главных скоплений плавучих льдов мы избежали. Наше положение в полдень было 70°43’ ю.ш., 178°58’ в.д. Теперь мы держались немного к западу, чтобы подойти к Великому ледяному барьеру значительно восточнее Барьерного прохода и, таким образом, избежать тяжелых плавучих льдов, которые постоянно встречались предыдущими экспедициями к востоку от 160° з.д. Там льды всегда оказывались непроходимыми.

После полудня задул свежий ветер, небо покрылось тучами, начал идти снег. Снег этот отличался от того, который шел при северном ветре. Северный снег состоял из крупных хлопьев, примерно 6 мм в диаметре, тогда как этот снег был в виде мелких округлых комочков, твердых и сухих, как крупинки саго, – настоящий, типичный антарктический снег. Птицы стали более многочисленны. Множество антарктических буревестников кружилось вокруг судна. Их было так много, что когда стаи пролетали близко, на палубе хорошо был слышен шум их крыльев.

Антарктический буревестник (англ. – Antarctic petrel) – так же как и капский голубь, представляет одну из самых многочисленных птиц южных полярных вод. По величине и размаху крыльев он почти не отличается от капского голубя, отличаясь лишь более бледной окраской. Окраска его варьирует (и довольно значительно) от буровато-коричневого до темно-серого и светло-серого. Брюшко белое, надхвостье и кроющие перья крыльев пестрые (по В. Арсеньеву и В. Земскому).

Под вечер начали попадаться небольшие плавучие айсберги и крупные льдины. Из-за непогоды мы не могли далеко видеть вперед и потому направили судно еще западнее, чтобы обогнуть эти массы льда. Один айсберг, очевидно, опрокинулся и, судя по всему, сидел на мели. В большом количестве стали попадаться пингвины Адели. Встретился и какой-то тюлень, но из-за дальности расстояния вид нельзя было определить.

Пингвины Адели

Альбатросы

Ранним утром 18 января мы прошли мимо нескольких крупных айсбергов. Позднее ветер усилился, направление его колебалось между юго-западным и юго-восточным. Судно стало бросать из стороны в сторону. Так как вода, попадавшая из-за борта, замерзала на палубе и в конюшнях, мы решили воспрепятствовать этому, прибив гвоздями парусину над зияющими отверстиями в фальшбортах. Эта «студеная работа» была поручена Адамсу и Маккею. Адамс болтался на веревочной петле сбоку судна и от времени до времени, когда пароход наклонялся бортом, погружался до пояса в воду. Температура воздуха была на четыре градуса ниже точки замерзания. Надо думать, в таких условиях фланелевые теннисные брюки не слишком его согревали. Когда Адамс чересчур продрог, Маккей занял его место за бортом. Таким образом, они сделали вполне приличный временный фальшборт, который препятствовал массе воды проникать в конюшни.

С прежней силой, примерно 65 км/ч, ветер дул до середины дня 19 января, когда стал понемногу спадать. На северо-востоке показался кусочек голубого неба. Вся палуба была покрыта толстым слоем рыхлого льда, а помпы для пресной воды совершенно замерзли.

Мы наслаждались теперь той неописуемой свежестью воздуха, которая в Антарктике как бы пронизывает существо каждого и, надо думать, в значительной степени является причиной того, что тот, кто раз побывал в этих местах, постоянно стремится снова туда вернуться.

В полдень 19 января наше положение было 73°44’ ю.ш., 177°19’в.д. Около полуночи ветер несколько уменьшился, и хотя погода весь день 20 января оставалась пасмурной и небо было обложено тучами, все же наблюдалось некоторое улучшение. Мы проходили через случайные скопления дрейфующего льда, а также мимо крупных столообразных гор и в полдень 20 января находились под 74°45’ ю.ш., 179°21 в.д.

21 января погода прояснилась, температура несколько повысилась, ветер стал легче. Мы наблюдали небольшие стайки снежных антарктических буревестников и впервые встретили одного гигантского буревестника. В некотором расстоянии от судна виднелись также киты, пускавшие фонтаны.

Гигантский или исполинский буревестник (англ. – Giant petrel) – одна из наиболее типичных птиц южнополярных морей из семейства настоящих буревестников. Так же как и альбатросы, гигантские буревестники достигают размеров домашнего гуся. Вес его 2,6–4,5 кг, но размах крыльев несколько меньше, чем у альбатросов, – до 2 м. Окраска меняется с возрастом. Молодые птицы сплошного темно-шоколадного цвета; у взрослых – спина грязно-белой или шоколадно-бурой окраски, ярко-желтый клюв и бледно-желтые ноги (по В. Арсеньеву и В. Земскому).

Такая погода держалась в течение всего этого и следующего дня, когда еще больше прояснилось. Утром 23 января мы видели несколько огромных айсбергов. К вечеру число их увеличилось. Очевидно, это бли огромные массы льда, отломившиеся от ледяной стены Барьера. Рано утром мы проходили мимо колоссальной ледяной горы, окрашенной в желтоватый цвет диатомовыми водорослями[46]. Слева от нас появились тяжелые плавучие льды, среди которых было вкраплено и несколько огромных айсбергов. Курс все эти три дня был почти на юг, и мы неплохо шли под парами.

Мы ожидали теперь появления на горизонте Великого ледяного барьера. Он мог показаться каждый момент. Легкий юго-восточный ветер нес с собой сильный холод, предупреждая нас, что мы уже недалеко от ледяного покрова материка. Термометр показывал около —25°С, но мы не особенно сильно чувствовали холод, так как ветер был сухой.

В 9 часов 30 минут 23 января впереди судна на горизонте появилась низкая прямая полоска – это был Великий ледяной барьер. Через полчаса он исчез из поля зрения: очевидно, сперва это был мираж, но в 11 часов прямая полоска, тянущаяся с востока на запад, была хорошо видна. Мы к ней быстро приближались. Я рассчитывал подойти к Барьеру в том месте, где находится так называемая бухта Западная, и в самом деле около полудня с правого борта мы заметили точку, от которой Барьер отходил назад, – это и был, очевидно, восточный мыс бухты Западной. Вскоре после полудня судно находилось уже на расстоянии всего четырехсот метров от ледяной стены. На борту то и дело раздавались возгласы удивления и восторга людей, впервые видевших это грандиозное произведение природы.

«Нимрод» медленно шел под парами вдоль стены, и мы могли наблюдать различную структуру льда в ней. На наше счастье и погода как будто обещала оставаться хорошей, иначе проход, в который мы собирались войти, нелегко было бы отыскать в тумане. Высота ледяной стены здесь 45–60 метров. После полудня, примерно в 13 часов 30 минут, мы прошли какой-то прорыв в Барьере, тянущийся в юго-восточном направлении, однако в глубину он вдавался не более как на 1,2 км. Восточный мыс у его входа имел форму носа гигантского броненосца и достигал высоты примерно 70 метров. Он получил очень подходящее название – Дредноут.

Следуя так близко к ледяной стене Барьера и тщательно высматривая, не появятся ли в ней следы прорыва, мы могли подробно отмечать все разнообразные изменения ледяной поверхности. Местами стена была совершенно гладкой, точно срезанной ножом от вершины до поверхности воды. В других местах обнаруживались следы вертикальных трещин, а иногда и глубоких пещер, которые, будучи освещены отраженными лучами, являли все переходы синего цвета от прозрачного голубого до темного сапфирового. Кое-где на поверхности Барьера виднелись огромные черные пятна, но когда мы подходили ближе, то оказывалось, что это просто большие пещеры, в некоторых случаях спускавшиеся до уровня воды. Одна из таких пещер была так велика, что наш «Нимрод» мог бы свободно пройти в ее отверстие, не задев ни своими бортами, ни мачтой.

Если смотреть на Барьер даже с небольшого расстояния, то он может показаться совершенно прямой, сплошной ледяной стеной, но когда мы шли вдоль самой стены, то обнаруживался целый ряд пунктов, из которых каждый мог быть входом в пролив. Когда судно приближалось к нему, было видно, как стена в этом месте уходит всего лишь на несколько сот метров назад, а впереди снова появляются такие же выступы. В некоторых местах сверху Барьера свешивались массы снега, в других из-за вертикальных, сильно расширенных трещин казалось, что части стены угрожают вот-вот обвалиться. Причудливые свет и тени делали все эти образования очень обманчивыми. В одном из проходов, который мы миновали, виднелись по сторонам как бы набросанные небольшие льдины вышиной не более 3–4,5 метров, но, пока мы не подошли к ним поближе, эти неровности производили впечатление холмов.

Погода по-прежнему была хорошая, совершенно тихая. Во время плавания на «Дискавери» мы постоянно встречали вдоль Великого ледяного барьера сильное западное течение, но теперь не было никаких признаков его, и судно делало добрых пять узлов. К северу находились очень тяжелые плавучие льды, усеянные крупными айсбергами. Один из них был длиной свыше трех километров и высотой 45 метров. Плавучий лед был гораздо крупнее встреченного нами когда-либо в предыдущие экспедиции и имел более неровную поверхность. Очевидно, отламывание льда в больших размерах происходило где-то далее к востоку, так как, насколько можно было видеть из бочки на мачте, лед этот тянулся непрерывно как к северу, так и к востоку.

Великий ледяной барьер, мыс Дредноут

Около полуночи мы неожиданно подошли к оконечности самой высокой части Ледяного барьера. Продолжая плыть вдоль него, мы заметили, что входим в широкий и мелкий залив. По-видимому, это был именно тот «проход», в котором высадился в 1900 году Борхгревинк[47], но только с тех пор он очень сильно изменился. Борхгревинк описывает этот залив как очень узкий проход. В 1902 году, во время плавания на «Дискавери», направляясь к востоку, мы миновали несколько сходный проход, но его западного конца не видели: в это время он был затянут туманом. Не подлежало сомнению, что за это время Ледяной барьер у входа в залив сильно пообломался, залив расширился и казался не столь глубоко вдающимся, как раньше. Уже в километре от входа в залив мы оказались перед сплошным льдом.

Было около 12 часов 30 минут, южное солнце светило прямо в лицо. Мы очень удивились, увидев за десятью километрами плоского полутораметровой толщины льда, покрывавшего залив, высокие округленные ледяные скалы с долинами между ними, тянущимися с востока на запад. В шести километрах к югу мы заметили вход в широкую долину, но куда она ведет, не было видно. Прямо к югу от нас, поднимаясь до высоты примерно в 245 метров, виднелись крутые, закругленные утесы, а за ними острые пики. Южное солнце стояло низко над горизонтом, и эти возвышенности отбрасывали тени, которые временами казались участками обнаженного камня. Два темных пятна на поверхности одного из утесов также производили впечатление поверхности скалы, но, тщательно рассмотрев их в подзорную трубу, мы убедились, что это пещеры. К востоку поднимался длинный снежный склон, упиравшийся в горизонт примерно на высоте 90 метров. Он имел полное сходство с поверхностью земли, покрытой льдом. К сожалению, мы не могли сделать здесь остановку, чтобы убедиться в этом. На севере виднелись тяжелые льды и айсберги, направлявшиеся в залив, и я понял, что, если мы не желаем оказаться запертыми здесь, то должны немедленно уходить.

Вокруг судна играло несколько крупных китов, выставлявших свои спинные плавники на поверхность моря, а в углу залива, на льду, стояли с полдюжины императорских пингвинов и от нечего делать глазели на нас. Место это названо нами Китовой бухтой, так как здесь действительно было раздолье для этих морских чудищ.

Императорские пингвины (англ. – Emperor penguins). Наиболее типичная из антарктических птиц и самый крупный из существующих пингвинов, достигает 115 см высоты, весом до 50 кг. Окраска головы и спины черная, подбородок белый, ограниченный на шее черной полосой. Около ушей округлые желтовато-оранжевые пятна, переходящие на шею и постепенно сходящие на грудь. Новорожденные птенцы покрыты густым и длинным серебристо-белым пухом, более темным на брюшке. Императорские пингвины населяют все побережье Антарктиды, даже самые недоступные и холодные районы. В море Росса их встречали на 78° ю.ш. «Эти крупные птицы прекрасно приспособлены к той суровой обстановке, в которой им приходится проводить большую часть своей жизни. Плотное и густое оперение, подкожный слой сала, оперенные до начала фаланг лапы – все это помогает им переносить жестокие холода Антарктики. Особенно ярко выражается эта приспособленность императорских пингвинов в изумительном своеобразии характера их размножения… В самый разгар зимы, когда температура воздуха падает до минус 50–60°, у императорских пингвинов начинается кладка и насиживание. Яйцо откладывается одно, оно бледно-зеленого цвета длиной от 107 до 131 мм и шириной 75–86 мм. Вес его около 450 г… Гнезд пингвины не строят. Во время насиживания птицы сидят тесно сбившись в кучу, причем среди них находятся и птицы, не несущие и не насиживающие яиц… Так, в колониях императорских пингвинов на мысе Крозье одна из пяти, а в другом случае лишь одна из пятнадцати птиц насиживали настоящие яйца. Остальные делали «вид», что насиживают, а на самом деле держали на лапах круглые льдинки или камешки. Если сосед, зазевавшись, ронял яйцо, то сидящие рядом и симулирующие насиживание, моментально бросали свой «подкладыш» и подхватывали настоящее яйцо. В насиживании участвуют самец и самка» (В. Арсеньев и В. Земский. Цит. соч.).

Мы пробовали пробиться к востоку, чтобы еще раз пройти поближе к ледяной стене, которая возвышалась над вершинами мелких айсбергов и плавучими льдами, но это оказалось невозможным. Нам пришлось повернуть к северу и направиться узкой полоской открытой воды.

Снова на юг к Великому ледяному барьеру мы повернули в 2 часа утра 24 января. Приблизившись к нему, мы пошли на восток вдоль ледяной стены, отыскивая проход. Все крепления с автомобиля были сняты, приспособлена для подъема лебедка, чтобы его спустить, как только окажемся у подножья ледяного склона, к которому причаливал в свое время «Дискавери». Именно здесь, у Барьерного прохода, мы предполагали устроить зимовку.