В страхе прозрения ГМ Азат

Лекция первая: «Журналистское мастерство»

Секундная стрелка настенных часов, совершив полный оборот по циферблату, замерла на «12», и тут же вновь пустилась в размеренный круг своей жизни. Стрелка дошла до «2» и раздался не громкий, но продолжительный звонок…

Прозвенев в стенах факультета одного провинциального вуза, звонок сигнализировал о начале пары. Всколыхнувшийся поток людей, набирая всё большую силу, ускорение и мощь, сокрушая тишину и оживляя всё вокруг, затоплял коридоры заведения. Волны студентов с большим шумом метались из стороны в сторону: кто-то, роняя кипу бумаг, бежал; кто-то, скользя по кафелю, падал; кто-то, выходя со стороны буфета, что-то дожёвывал. А на гребне этих волн – безмятежно возвышаясь над суетой и уверенно рассекая толпу – спешили в аудитории целеустремлённые преподаватели… Но постепенно волнение спадало, движение замедлялось, приходило в порядок и, вскоре, в коридорах факультета оказалось пусто – вновь воцарилась тишина.

Сквозь разбежавшуюся по аудиториям толпу людей, в опустевшем холле заведения, показался небольшой кожаный диван. А на диване этом, в полулежащем положении, располагались студенты и, вопреки всякому звонку, читали номер спортивной газеты.

Формат газеты был настолько большой, что разворот её полностью скрыл собой студентов, и лишь по торчащим из-под газеты ногам можно было понять, что сидело два человека. Один, тот, что держал газету правой рукой, сидел в чёрном классическом костюме, носил на себе причёску из чёрных волос и изучал иностранные языки, другой изучал журналистику, был коротко стрижен – почти лыс, сидел в белом спортивном костюме и держал газету левой рукой. Увлечённо читая обзор испанской «Ла-лиги», под авторством известного телекомментатора Вани Селезнёва, оба студента вдруг – снизу, из-под газеты – увидели, чьи-то чёрные блестящие ботинки.

– К тебе вроде пришли… – шёпотом произнёс сидящий в классическом костюме обращаясь к тому, что сидел в спортивном.

Слегка загнув угол газеты, студент-журналист увидел человека: на вид ему было лет 25—27, в строгом сером костюме, в левой руке человек держал тяжёлый портфель, а сквозь маленькие аккуратные очки его, студента сверлил сердитый немигающий взгляд. Взгляд этот, сразу же узнанный студентом, принадлежал преподавателю – Грецкому Аполлону Григорьевичу. Правая педагогическая рука Грецкого в этот момент вытянулась, и на конце её расположился грозный перст, указующий в тёмный коридор с аудиториями. Но студент, оставив жест педагога без ответа, вновь скрылся за газетой и тихим шёпотом спросил у иностранца:

– А что звонок уже был?..

– Не знаю, вроде не звенел ещё… – также шёпотом ответил студент-иностранец, продолжая сосредоточенно читать подробный аналитический материал о сенсационных 5:0 на «Камп-Ноу».

– А звонка ещё не… – бодро и весело, выглядывая из-за газеты, обратился студент-журналист к педагогу, но, почувствовав пустоту и тишину в коридорах, посмотрел на часы и понял, что звонок уже был.

Высокий преподаватель, с сердитым немигающим взглядом, продолжая смотреть сверху вниз, безгласно – не снисходя до студента – лишь слегка на это кивнул.

Загнав последнего студента в аудиторию №8 и войдя в неё сам, Грецкий, наконец, заговорил:

– Ну, всем привет! Давайте начнём уже… Только вот из деканата выбрался. Снова обрадовали меня там… Снова дали мне вас по горло!.. Дали вести, значит…, три предмета, первое это – журналистское мастерство…, потом…, что-то ещё и что-то там ещё… Не запомнил пока, какие-то длинные названия придумали… С каждым годом всё длиннее и длиннее… Всего три предмета будут у нас с вами… на целый год, да… Уже лучше!.. в прошлом, помнится, было четыре… Еле отмуч… прошли – протянули – проползли их, – вольно расхаживая по аудитории, начинал преподаватель вводную лекцию с любимыми студентами: с богатым разнообразием довольных выражений на лице, с текучей плавностью речи, с парящим настроением духа, с поэтическим вдохновением…, но тут на глаза попался этот почти лысый студент с дивана: в миг настроение упало – лицо исказилось, взгляд нахмурился, речь ускорилась, и голос стал громче и даже где-то жёстче: – Да, мне очень нравится с вами и вам…, знаю!.. – тоже нравится…, знаю!.. – что ещё не устали, всё ходите на мои пары, не пропускаете. Так держать! Не сдавайтесь!.. И я тоже попробую, не обещ…, не отступлю. Ну что?.. поехали, значит!.. Журналистское мастерство… Во-первых, надо сказать…

И началась лекция…

Лекции свои Грецкий вёл «в своём стиле». Стиль был очень смешанный: прежде всего, что-то в нём было от «поэта-бунтаря» – «странствующего романтика», который, прекрасно сочетался с осторожной степенностью «философа-мыслителя», а дополнял экстравагантный образ педагога – «танцор цыганской венгерки». Все эти характерные черты периодически менялись местами, в разных комбинациях и пропорциях смешивались, и создавали неповторимую композицию «педагогической картины» – Грецкого.

Расхаживая вокруг трибуны и временами подсматривая в свою рабочую тетрадь, виртуоз педагогических наук, то, скрестив руки на груди, что-то вспоминал и думал, то, жестикулируя, о чём-то увлечённо рассказывал. Часто он смотрел в потолок, и – вероятно, видя там свет – вдохновлялся ещё больше, погружался в тему лекции ещё глубже, что-то в этих глубинах вдруг находил – может быть, сознание его озарялось, и в миг открывались новые знания – после чего с находкой выныривал на поверхность, прерывал речь и, замерев посреди аудитории, поочерёдно, с ужасом смотрел на студентов с видом: «Вы кто такие?! Что я здесь делаю?!», но тут же приходил в себя, вспоминал о своей нелёгкой преподавательской деятельности, успокаивался и, сознательно уснащивая речь оговорками, продолжал дальше преломлять физический свет ламп в плоскость метафизических абстракций.

Столь ценного для педагога отражения «света знаний» Грецкий, прежде всего, искал в глазах студентов – самой любимой, самой драгоценной, самой «захоленой» и самой «залелеенной» – первой парты. За «культовой и легендарной» преподавательского мира сидел в этой группе лишь один студент, вернее студентка: стройнейшая светлая блондинка с большими синими глазами – Изольда была идеальным образцом: и глаза её, и лицо, и всё на ней целиком – блестяще отражали «свет» преподавательского труда. Грецкий всё ходил из стороны в сторону и поглядывал на первую парту. Внимательные глаза за первой партой не моргали, они были заняты – непрерывно и совершенно неподвижно – глаза отражали. Грецкий уходил в сторону – а глаза не двигались. Грецкий снова проходил мимо – глаза сохраняли покой. Неподвижные, большие синие глаза всё смотрели – глаза отражали «свет знаний».

За «светом знаний» Изольда прилетела из далёкого сказочного севера – из-за полярного круга. Прилетела она на большом самолёте, до которого пришлось лететь пять часов на маленьком, а до него ещё два часа добиралась на оленях. Попрощавшись с белоснежным простором родной земли, «синеглазая частичка севера» оказалась в большом тёплом городе, с горячечно-быстрым ритмом жизни, однако, несмотря на смену климата, что-то «ледяное» в ней по-прежнему сохранилось.

– Да! – Первоклассный студент!.. Как всегда неподражаема! Вот так Изольда!.. Действительно изо льда!.. Сколько смирения пред педагогом! Сколько усердного внимания!.. – Ну, прямо вся изо льда!.. – мысленно восхищался Грецкий.

Заручившись надёжной поддержкой со стороны первой парты, Грецкий уверенно продолжал лекцию. Скудный свет люминесцентных ламп больше не удовлетворял его – преподаватель подошёл к окну и смотрел на небо: яркий солнечный свет бурно заливал аудиторию громогласными речами – «светом знания».

Тем временем – пока педагог синтезировал физику в метафизику – Изольда, быстро и ловко, стала что-то записывать, но не в лекционную тетрадь, а в какой-то вдруг появившийся листок. Написав записку и с хитрой улыбочкой, опасливо поглядывая на преподавателя, Изольда в миг избавилась от бумажки, передав её на заднюю парту.

Грецкий, краем глаза заметив за своей спиной движение, не прерывая лекции и довольствуясь светом ламп, вернулся к трибуне. Студенческая «атмосфера» по-прежнему была сосредоточена, умственно напряжена и сохраняла внимательность. Недоверчивое выражение на лице студентки, сидящей сразу за Изольдой, как и прежде, передавало обескураживающее преподавателя, убийственную мысль: «Врёшь!».

Но Белла Шторм, при всём своём ураганном характере и молниеносной силе хмурого взгляда, никак не могла нарушить, вобравшую в себя силу солнца, поистине «лучезарную поэзию» Грецких лекций – поэтому не упорствовала, а целиком занялась листочком Изольды.

Белла тоже была родом из севера, но не из крайнего – до тёплого города было чуть ближе, и на ездовых сибирских лайках до большого самолёта пришлось ехать всего час.

В миг просияв и хихикнув над запиской, она тоже чиркнула в листок что-то коротенькое и, выждав момент, когда Грецкий – увлечённый преобразованием «высших материй» – пройдёт мимо, бросила сложенную записку на вторую парту соседнего ряда.

На второй парте соседнего ряда сидела округлой комплекции девушка из того типа людей, про которых в простонародье обычно говорят – «кругла, пухла, румяна», или же ещё проще – «кровь с молоком»: жизнерадостная, энергичная, темпераментная, всегда в игривом настроении – живее всех живых – Перуджа.

Перуджа – загадка природы – тоже была с холодного севера, и удивительной представлялась её взрывная горячность темперамента и активная живость характера. До тёплого города ей было настолько близко, что ни на оленях, ни на сибирских лайках ехать не пришлось в силу того, что они в тех местах уже не водились, поэтому до большого самолёта добиралась она на лыжах.

Развернув записку и хихикнув над ней, студентка – встряхнув пухленькой ручкой, в которой, видимо, заканчивались чернила – тоже, как и все предыдущие, решила что-нибудь чиркнуть. Но ручка писать отказывалась, и пухленькая ручка решительно была заменена на другую – лежащую рядом – ту, что потоньше. Испытав на себе очередную короткую запись, листок продолжил шествие по аудитории и грациозно, из изящных пухленьких ручек Перуджи, перешёл на следующую парту.

На следующей парте, меланхолично свесив голову на бок, самозабвенно предавалась мечтаниям – Элиабель Карамзина. Эли тоже была с севера, но лишь с севера южного региона, и в большой город она не прилетела, а просто приехала на большом красном «Икарусе». Выразив в светлой голубизне глаз блаженную отстранённость от «метафизики» лекций и улетая всё дальше в таинственные миры девичьих фантазий, Эли даже не заметила, что появилась перед ней записка. Но, через миг, вздрогнув, пришла в себя, оттого что пухленькая ручка Перуджи, вооружённая острым маникюром, больно ущипнула её. Развернув записку и ознакомившись с её содержанием Эли, кротко хихикнув, внесла очередную короткую запись и, всё также в тайне от Грецкого, бросила записку на заднюю парту.

Здесь в тёмных одеждах сидели колоритные люди с серьёзными лицами. Один, со стильной причёской и серьгой в ухе, от роговицы глаз до шнурков был облачён во всё чёрное и представлял собой нестандартный – выделяющийся из толпы, но без бросающейся в глаза шокирующей вычурности – простой и стильный образ классического гота. Никаких глубоких убеждений, во внешнем проявлении идей данной субкультуры, в нём не наблюдалось, разве что в общих чертах. И, скорее, лишь как следствие личной сознательности и гуманистических взглядов, прослеживался в нём некий «протест» перед обыденностью – всегда у него было своё непоколебимое мнение и своя, отличающаяся от «официальной», строгая позиция. А образ – просто лишь «забава молодости» – «вольнодумная химера юности». Отчасти внешность его определялась ещё и тем, что был он – настоящим рок-музыкантом, и даже, как всякий настоящий рокер, имел по пять гитар разного вида, вероятно на тот случай, если вдруг налетит стая муз и в неконтролируемом порыве творческого экстаза, гитара либо вдребезги разлетится по полу, либо вылетит из окна. Мрачный готический стиль его дополняла чёрная кожаная папка, на застёжке молнии которой висел хромированный брелок в виде черепа собаки, вероятно, пуделя. На папке лежал компакт-диск с музыкальными черновиками, с надписью: «Демки Грецкому». Звали гота, рок-музыканта, студента-журналиста, просто – Рок Старов.

Другой – тоже, в общих чертах, гот – со стильной усато-бородатой внешностью, представлял собой брутальную смесь из упитанного рестлера и волосатого хард-рок-барабанщика, но с гораздо большим успехом реализовался он в другом направлении – был талантливым художником-самоучкой. Изобразительное творчество его, по большей части, имело очень специфическое направление: являлось одной из популярных нынче форм современного нетрадиционного искусства, которое, в своё время, постепенно – из тривиального придатка массовой культуры, вычленилось в самостоятельный своеобразный жанр. В общем, звали художника, студента-журналиста ещё проще – Комикс-Мен.

С серьёзным и хмурым выражением прочитав короткие сообщения потрёпанного листка, на усато-бородатом лице художника вдруг расплылась улыбка. Разбавив выспреннюю «метафизику» лекций радостью земной жизни, Комикс-Мен дежурно «зарисовал» короткую фразу, сложил и передал записку Року.

Развернув листок длинными музыкальными пальцами, Рок прыснул приглушённым смехом, отчего тут же, в спину ничего не заметившего Грецкого бросил виноватый взгляд, затем, словно держа микрофон, поднёс кулак ко рту, опёрся подбородком и, немного подумав – словно прочитав в воздухе видимые только ему слова – своим особенным подчерком, занёс в лист очередную запись. После чего снова сложил записку и передал дальше – на последнюю парту соседнего ряда.

На последней парте соседнего ряда сидели не менее колоритные, но полярно противоположные по стилю внешнего облика, люди. Если готы придерживались преимущественно классического – чёрного стиля, то здесь было настоящее буйство красок – праздник ярких цветов. Первый – ещё непризнанный гений киноискусства, если судить по выражениям лица – герой голливудских блокбастеров, по-актёрски эффектно исказив мужественную мину – призванную выразить «отчаянную самоуверенность перед прыжком в пропасть без парашюта» – был в джинсовых одеждах с кельтско-азиатской абстрактной символикой, на руках были чёрные кожаные перчатки без пальцев, с мелкими хромированными шипами, а на голове красовалась причёска из крашеных – огненно-рыжих, зачёсанных назад, волос, цвет которых, менялся очень часто. Это был человек с большой силой воли, которая прекрасно сочеталась в нём с невероятной – для его внешне сухого сложения – силой физической. Поступки его отличались самоотверженным благородством, было в нём настоящем что-то честное и надёжное – проступал какой-то рыцарский образ, но случалось это лишь в свободное от «актёрской деятельности» время – что случалось редко и о чём знали лишь немногие посвящённые. Вполне возможно, что благородная рыцарская доблесть его, напоминающая безумную самоотверженность самурая, определилась в нём вследствие давнего, очень многопланового и глубокого погружения в высокую культуру Японии. В то время как за окном в его квартире вырисовывался печальный и страшный, постапокалиптический пейзаж, состоящий из железной дороги и какой-то вечно дымящейся далёкой промзоны, отчего казалось, что над всем этим всегда висят густые свинцовые тучи. Грезил он кинематографом, профессионально увлекался компьютерными играми, а звали его – Тристан Китано.

Развернув листок и улыбнувшись от написанных в ней фраз, он дополнил записку своей короткой записью и передал её второму обитателю парты.

Вторым обитателем парты был тот самый коротко-стриженный студент с дивана. Спортивный костюм его был не просто белый, а красно-белый. Белые же спортивные брюки иногда сменялись синими, синие менялись на красные, красные – на серые, мечтал он о цвете «морской волны», но так и не нашёл. Звали студента Алекс Мейк. Кем он был, откуда пришёл и куда идёт – не знал никто. Некоторым было известно, что нравилось ему отгадывать всевозможные загадки, разгадывать различные ребусы, а из жанров компьютерных игр предпочитал он более всего – «приключение» или правильнее «quest»: любил раскрывать метафоры и раскапывать глубоко зарытые аллегории, в этом он был почти что мастер, а точнее подмастерье. Также доносились смутные сведения, что когда-то хотел он стать деятелем традиционного искусства – художником-графиком, но, то ли «жизнь сложилась иначе», то ли просто мечта перегорела – талант пришлось глубоко зарыть, да и время авторитарного капитализма подошло кстати – было не до духовных ценностей, да и духа – по его убеждениям – никакого не было. А честно сказать – и убеждений-то, тоже никаких не было. Всякий кто хотел бы кратко дать ему точную характеристику, или сложить верное представление о нём, всегда в итоге ошибался. Никто, в том числе и он сам, не мог проникнуть в его запертый внутренний мир. Вероятно, поэтому ничего ясного и однозначно-характерного про него сказать и нельзя – представлял он собой нечто среднестатистическое – «ни то ни сё».

Отрываясь от своей тетради, в которой, как и во всех других – кроме одной – по психологии – была понятно и со смыслом законспектирована лишь самая первая лекция, Алекс, что-то дорисовывая – видимо, всё же, прорывались тайные и древние, давно зарытые желания – взял записку, прочитал и… нахмурился. После чего отодвинул тетрадь в сторону и, совершенно не скрываясь от преподавателя, стал что-то долго писать в этот загадочный листок. Грецкий, заметив это и, кроме того, увидев в тетради студента, вместо лекций, какие-то крылышки, вероятно, подумал о нём что-то неодобрительно ироничное. Но, об этом можно сказать с уверенностью, не придал этому серьёзного значения и вообще никакого значения он ему не придавал, а всё оттого, что на Алексе висел – видимый только Грецкому – «ярлык». «Ярлык» был повешен в самый первый день знакомства, которое – отчего-то – вдруг не заладилось. Никто точно не знает, почему так получилось, но вероятно, всё дело в том, что однажды, пару лет назад:

Двери одного провинциального вуза отворились, и в холле заведения показалась компания из двух студентов и одной студентки. Запоздалое явление их, в стенах вуза, произвело достаточно много шума от их же громких разговоров в тихой атмосфере опустевшего холла, так как звонок на пару прозвучал уже полчаса назад. Шумное явление студентов, однако, не было сопровождёно ничем особенным, разве, что привлекло внимание двух пожилых женщин, сидящих на вахте за стеклянной ширмой. Откуда открывался прекраснейший обзорный вид на «студенческую жизнь», бурлящую в промежутках между урочными парами и, вероятно, имевшую больший «зрительский успех», чем популярные телевизионные шоу, так как сине-экранный на столе в преподавательской был забыт совершенно. Лишь под конец учебного дня, когда всё «бурлящее» утекало, включался и телевизор. О чём говорилось между обеими женщинами после появления трёх студентов, называли ли они их «бездельниками» или размышляли о «несмышлёных детях прогуливающих родительские деньги», и говорилось ли вообще что-нибудь касательно этих студентов после их явления в холле – неизвестно. Однако подобные размышления были бы отчасти справедливыми.

Путь студентов в вуз лежал через идеально расположенный сквер имени «Неизвестного» поэта (на самом деле поэт был очень даже известный, но не он виноват в «культурных традициях» общества и в том, что поступки одних очень часто заставляют краснеть других, хотя, наверное, доля ответственности лежит на каждом, но не будем компрометировать поэта). О том, что сквер был имени «Неизвестного» поэта, стало известно в этой группе студентов абсолютно случайно. То ли оттого, что кто-то, решив запечатлеть себя рядом с памятником, заодно запечатлевал и табличку с именем. То ли потому, что кто-то вдруг заметил и захотел узнать: почему рука Ленина (так как все были убеждены, что памятник посвящён вождю мирового пролетариата) вместо того чтобы как обычно в призывающем порыве быть приподнятой и указывать вперёд, оказалась вдруг в кармане штанов. То ли ещё по каким-либо случайным, но столь, же веским причинам, словом никто уже и не помнит об истинной истории открытия памятника «Неизвестному» поэту. Но открылась правда неожиданно и очень даже поразительно. Впрочем, как и всегда, имеет она свойство для человека – открываться вдруг – заставая врасплох, если он сам с самого начала не предпринял попытку открыть её для себя и, подняв голову, не разобрался: «чьего имени памятник?».

Итак, прекрасным солнечным днём компания, состоящая из двух студентов и одной студентки, под звонкую и мелодичную трель птичьих голосов (скверные вороны старались на бис), проходила через парковую зону – сквер «Неизвестного» поэта. Случайно встретившись на территории сквера и, по всей видимости, вдохновившись местными «красотами», компания решила здесь остановиться и, что называется, «развеяться» и даже «расслабиться». В общем, компания решила «отдохнуть», несмотря на то, что шла постигать научные дисциплины, требующей если не крайней, то хотя бы высокой степени трезвости ума и бодрости сознания.

Подобным отвлекающим образом «красоты» сквера, вероятно, действовали на многих. Потому как трём относительно бедным студентам никак не суметь оставить после себя полные урны и контейнеры того, что недавно ещё называлось – «продукт питания», и что так часто оказывалось на газонах, недолетая, перелетая и совершенно, от своего места назначения, прочь уползая. Кроме того, в самом сквере и вокруг него, периодически, то там, то тут, показывались такие же – мимо проходящие – «отдыхающие», чьи физиономии, цветом или пока лишь только выражением беззаботной радости и приятной отчуждённости, заявляли о своей – «приличной трезвости и бодрости ума». И ещё много чего такого же «традиционно-культурного» и «облагораживающего» происходило в сквере, о чём даже вкратце упоминать не хотелось бы. Словом общество «окультуривалось» в скверной зоне во всю свою общественную силу. Отчего даже сам памятник имени «Неизвестного» поэта, поставленный в самом центре сквера, и, так как, будучи памятником, при всём своём желании не имея возможности сойти с постамента, принял такую выразительную позу, что никто даже и не усомнился бы в том, что она «невербально» говорила: «Мимо проходил… Транспорт жду» (случайно ли совпавшим образом, или под воздействием ещё каких-нибудь факторов, памятник действительно, повернув и приподняв голову, смотрел на остановку общественного транспорта). В общем, сквер был по-настоящему, самый, что ни на есть – классически скверный. Иной раз, так «приятно вдохновишься и впечатлишься», что проходя в очередной раз мимо, не найдёшь подходящих слов и просто подумаешь: «Сквер… Сквер…, да и только».

Опорожнив сосуды и прилично «отдохнув» в сквере имени «Неизвестного» поэта, компания, состоящая из двух студентов и одной студентки, продолжила свой нелёгкий студенческий путь в вуз. Дорога к заведению действительно была тяжела и усеяна множеством «труднейших испытаний». То вдруг ниоткуда вырастала «библиотека», то мешала идти «художественная галерея», то, маня и привлекая своими красотами, показывалась «выставка декоративно-прикладного искусства», то «книжная ярмарка» встречалась на пути, то «театр», то «опера», то «балет» норовили попасться, то выступление «симфонического оркестра», то даже «ансамбль японского народного танца» и прочие диковинные культурные особенности всевозможных народов мира, всего не перечислить. Поэтому не удивительно, что студенты опоздали на начало занятий на целых полчаса, а то и на час, точно никто уже и не помнит…

Громко постучав в двери аудитории, в которой уже во всю «бурными потоками» изливалась лекция по «Текстологии», студенты вошли. Заходили медленно, по одному.

– Здравствуйте! Можно к вам?.. – фривольно обращаясь к преподавателю, с ехидно-весёлой улыбочкой посреди розовых щёк, первой вошла Перуджа.

– Простите за опоздание! Спешили – как могли!.. – отчеканив громко и ясно, звонким ораторским голосом, в котором чувствовалась искусственная нотка сожаления, уверенно вошёл Тристан.

– Почему без нас начали?! А?!.. – с грозной укоризной, громко шутя, бесцеремонно, последним вошёл Алекс.

Огорошенный, внезапным явлением чрезмерно возбуждённых студентов, на полуслове-полушаге-полужесте – грубейшим образом прерванный преподаватель текстологии – Грецкий, явно недоумевая, с лёгким эскизом удивления на лице, замер в странной неудобной позе. И как только в аудитории показались все трое, преподаватель пришёл в себя – собрался с мыслями и эмоциями, отчего тут же в лице его яркими красками нарисовался ужас.

Возрастая в геометрической прогрессии – наибольшей шокирующей новизной внешнего облика для Грецкого обладал именно тот, что вошёл последним. С ужасом, взирая на студента – почти лысого, с раскрасневшимся лицом, с какой-то царапиной возле глаза, в красно-белой олимпийке, в синих спортивных брюках и в серых, стилизованных под туфли, кроссовках – преподаватель невольно вспомнил программу третьего курса. Студент, который сначала отчего-то всё улыбался, но затем, увидев преподавателя – тоже испытал будоражащий сознание ужас и, разглядев все его красочные подробности (в верхней части лица: в сочетании причёски, лба и маленьких очков – что-то было от Чехова в пенсне; а нижняя часть: рисунок неделю небритых усов и пиджак в стиле военного мундира – однозначно напоминала Лермонтова) почувствовал, как усложнилась в голове «картина извилин» головного мозга. Преподаватель, невольно вспоминая, а студент непредумышленно опережая программу обучения на целый курс, испытали вдруг самый настоящий – «культурный шок».

– Проходите, проходите! Скорее уже… – нервно проговорил Грецкий и, с серьёзной харизмой Чехова, стал мучительно вспоминать, на чём его так грубо и так нагло прервали – бессовестнейшим образом опоздавшие – студенты.

Студенты прошли и расселись каждый по своим партам. Наступила вдохновляющая Грецкого тишина, и прерванная лекция полилась вновь.

– Итак… Да…, говоря об уместности интертекста… – зацепил Грецкий обрубленный хвост лекции. – Здесь также следует обратить внимание на следующий очень важный момент и сказать вот о чём. Если использование интертекстуальности в научных произведениях – в виде цитат, прежде всего – вполне обосновано и даже неизбежно – если это действительно серьёзный научный труд – то есть совершенно естественное и необходимое явление, то проблема использования данного приёма в художественных произведениях вызывает целый ряд очень…

– Согласен, только вот тема-то как называется? Вы же нам не сказали… – уверенный в справедливости замечания, спросил, только что отошедший от шока, Алекс.

Вновь прерванный преподаватель, сотрясаясь от гнева, сжал кулаки, стиснул зубы. Картина оживлялась самым ярким штрихом: пиджак его был совершенно оригинален – словно гусарский мундир XIX века. Казалось вот-вот из-под пиджака с металлическим блеском и звоном вдруг обнажится сабля или сверкнёт острый штык карабина. Но, к счастью или к сожалению, брал он с собой на лекции лишь одно своё оружие – язык.

– Щас как скомкаю журнал и брошу!.. На занятия!.. надо приходить!.. – до звонка!.. И к приходу преподавателя!.. – быть готовым внимательно слушать!.. – сдерживаясь от крика, громко и с расстановкой, сквозь зубы произнёс Грецкий – пылкий Лермонтов, как говорится, был – на лице.

– Мы спешили, как могли, – думая, что педагог шутит, возражал студент, даже не подозревая о том, что шутки его с Грецким не только плохи, но и окажут на него в дальнейшем – очень долгоиграющие – негативные последствия. Лекция эта была самой первой на преподавательском поприще молодого педагога, а первые впечатления, очень часто, самые сильные и глубокие. Случись это всё, к примеру, через месяц после начала его учительской деятельности и, вероятно, всё прошло бы гладко и без последствий.

– Знаю, знаю – видел вас в сквере!.. – всесокрушающая мощь, спокойно заявленного, аргумента не нашла более достойного возражения, лишь Перуджа чуть хихикнула, находясь под впечатлением от педагога в военном мундире. – Если не успели, что-то записать – друг у друга спрашивайте. Не отвлекайте…, мешаете очень, – объяснил Грецкий и в лице его вновь показался спокойный Чехов.

Лекция по текстологии благополучно продолжилась вновь и быстро вошла в свой прежний ритм. Грецкий увлёкся собственными речами и в поэтическом вдохновении, заплывал в бездну мыслей всё глубже: уверенно схватив музу за самое надёжное место – воспарил поэтом над студенческой тьмой.

Напряжённо-сосредоточенные студенты внимательно слушали и что-то периодически записывали… или зарисовывали. Сосредоточеннее и внимательнее всех выглядел Тристан. В этот раз его – привычно по-актёрски искажённая – мимика выражала: «крайне отчаянную сосредоточенность, ведь для обезвреживания бомбы осталось полсекунды». Но что-то в его чрезвычайной психической концентрации было не так – напряжённый взгляд его, казалось, содержал какой-то подозрительно-странный блеск некой увлечённости – отстранённость от лекций!.. – словно мыслями своими он в этот момент был совсем в другом месте. Прожигая взглядом тетрадь, он о чём-то усиленно думал – глубоко и многопланово погружаясь, вероятно, искал гениальный сюжет для новой манги, а может, просто – обдумывал тонкости ключевых сцен, дописанного днём ранее, сценария к своему любительскому фильму.

Но Грецкий был увлечён текстологией и в тонкости эмоций студенческих лиц не вникал. Облачённый в военный мундир педагог «сев на своего конька» резво и стремительно пустился вскачь в безграничные просторы научного сознания: со всей своей могучей силой языка, в виртуозном «светопреломлении», заполнял тьму – чистыми реками светлых речей.

И тут вдруг в «чистую реку», в виде какого-то «грязного камня», влетела чья-то шутливая реплика, которая лишь косвенно касалась темы лекции. Отовсюду «круговыми волнами» раздалось приглушённое хихиканье, даже Тристан, оторванный от напряжённых раздумий, не в силах был сдержаться и хихикал громче всех. Вся группа пришла в движение. Аудитория заполнилась хаосом и абсурдом. Вид у Грецкого был такой, словно соскочил он вдруг с несущегося галопом коня – Лермонтов тут же сменил Чехова и не просто был на лице преподавателя, а бушевал там яркими красками.

Грецкого понять можно и нужно. Вполне возможно, что он подошёл к делу со всей ответственностью – вложил в свой труд самую душу, честно и основательно серьёзно работал, и, может быть, даже сидел в библиотеке. Возможно, днём ранее он не просто готовился к лекции как рядовой и опытный педагог, а:

Выехав вечером на дачу, долго гулял на природе: слушал в чаще леса пенье птиц, печально провожающих багровый закат, затем направился к пруду и любовался водной гладью, в которой изредка всплескивалась рыба, отчего тихие воды приходили в волнение, и в ряби отражалась уже взошедшая Луна. В загородной тиши наслаждался прекрасным осенним небом: с красным заревом на горизонте и проблесками ярких звёзд над головой. Насладившись живописными картинами природы и впитав в себя их силу, под стрекотание оркестра сверчков, вернулся он в дачный домик.

В домике повсюду зажёг свечи. Для плодотворной бодрости выпил крепкий кофе и, благоустроив интерьер в комнате, приступил к работе. Приготовил нужные книги, чистые листы бумаги и, ещё чистую и совсем новую – большую и толстую, – рабочую тетрадь преподавателя. Подошёл к старинному – ручной работы – деревянному шкафу с красивой резьбой. Долго стоял рядом и, что-то нашёптывая, в волнении потирал руки. После чего осторожно и с большим трепетом достал из шкафа – сувенирный писательский комплект: гусиное перо, специальный нож для его очинки и склянку с чернилами. «Бесценный раритет», вероятно, принадлежал когда-то его далёкому прапрадеду – тоже учителю, а ему он, может быть, достался от самого Чехова или от Лермонтова, а то даже и от самого Пушкина или Достоевского.

Сделав всё так, как было давно им запланировано, он куда-то ненадолго вышел, а вернувшись, удобно расположился на мягком диване. В таинственно-сумрачном свете зажжённых свечей, откупорив бутылку красного вина, он ожидал явления музы…

Прошёл ровно час. Муза задерживалась.

Но вот, часы пробили полночь, и… снизошёл высший свет чистой поэзии. Облачившись в золотые доспехи могучего сознания, светлый воин просвещения – преподаватель текстологии Грецкий Аполлон – …воспевал!.., творил…, созидал вечную ценность духовных сфер – на крыльях вдохновения взмывая в небеса таланта, под божественную мелодию сладкозвучной кифары, парил, излучая свет…

И после всех этих приготовлений какой-то студент, «в пух и прах», даже не догадываясь о том, каких усилий, стоил Грецкому его преподавательский труд, взял да и развеял всю утончённую «поэзию» лекций.

Но, не обращая внимания на глупые реплики из аудитории, Грецкий продолжал лекцию. Однако вновь войти в привычный ритм и найти прежнюю колею всё никак не удавалось. Преподаватель был, что называется, «не в духе» просвещения – первая лекция вышла комом.

В чём же заключалась шутка, которая в тот момент, видимо, была не совсем удачной, а может и вовсе – совсем неудачной, и кто её так неуместно пошутил – теперь никто и не вспомнит.

Неизвестно о чём думалось в голове у преподавателя, но в целом вид его сожалел: «Дёрнул же меня кто-то нести сюда свет науки». Сожаление умиротворённого Чехова, периодически сменялось разочарованием разъярённого Лермонтова и красочно блуждало в чертах преподавательского лица ещё на некоторое время. Но, вдруг, неизвестно отчего, лекция прервалась и Грецкий, мягко обращаясь к Изольде – оттого что видел, как она, к началу пары, принесла журнал – спросил:

– Вы староста в группе, да?..

– Нет… – также мягко ответила студентка первой парты.

– А кто тогда ответственный за порядок в этой группе?.. Он у вас есть вообще? – обращаясь уже ко всем – громко, как-то пренебрежительно и, внеся в мимику выразительный штрих брезгливости – спросил преподаватель текстологии и ищущим, тревожно беглым взглядом пробежался по аудитории туда-сюда.

– А зачем он вам?.. – неопределённо раздалось из тёмных глубин аудитории.

– Ну, кто представитель группы? С кем здесь вести «официальный диалог»?..

– Ведите со всеми, никто не против, – вновь неопределенно отозвалась группа.

– За журнал кто отвечает?!..

– Надо срочно прочитать «Палату №6»! – вдруг пробила неудобного студента неожиданная мысль. – Чего ему надо?! А?! Отношение решил со мной испортить?! Специально, да?! Читал бы спокойно себе лекцию… – путаясь в мыслях и в языке, соображал студент, приподнимаясь и садясь приличнее, сложив перед собой руки, в стиле советского школьника из первого класса.

В аудитории на мгновение воцарилось всеобщее молчание и тишина.

– Официально?.. – серьёзно спросил студент-первоклассник.

– Да хоть как! – в крайней степени нервного расстройства воскликнул педагог в мундире.

– Ну…, я официально… – произнеся первую и последнюю части предложения тихо – но посреди предательской тишины прозвучавшее ясно и чётко – с расстановкой, почти по слогам, медленно и как-то неуверенно, с оглядкой на предательски пустые задние парты – словно было сказано только потому, что никто более в этом не сознавался, а разрядить напряжённую обстановку надо – и – в надежде, что педагог не услышит и не поймёт – быстро пробегая, не удобное в данном случае, личное местоимение, признался сидящий на последней обитаемой парте – почти лысый, с предательской царапиной возле глаза – опоздавший студент в спортивном костюме. К этому ему захотелось добавить ещё что-нибудь, например: «Дальше что?..» однако, с великой мукой внутри себя, где временами брезжил спрятанный лучик совести, ему всё же удалось сдержать свой язык, отчего вдруг почувствовал в себе неприятное ощущение перегоревшей, невостребованной мысли.

Но наивное и даже глупое предположение, что педагог глухой, да ещё и… дурак, не оправдалось:

– А у вас ещё неофициальный есть?.. – с секунду промолчав, и казалось, ещё выразительнее скорчив брезгливость мимики, с видом хищника оценивающего вдруг возникшую ситуацию, с великой надеждой цепляясь за последнюю, проплывающую мимо, «щепку» и страшно ругая себя за отчаянную глупость вопроса, спросил преподаватель.

– Нет, с чего взяли?.. Ещё никогда не было! А так разве бывает?.. – бодро и громко, весело улыбаясь, отчеканил студент.

– Ну, поехали дальше… – бросив пристальный холодный взгляд и ничего не ответив студенту, сказал человек в мундире, сел за стол и продолжил, как ни в чём не бывало, свою лекцию.

Однако во всём этом и заключался самый красноречивый ответ, какой никогда не выразить никакими словами. Каждое, даже самое незначительное движение мимической детали в лице его, и всякое едва уловимое движение мундира и всего остального вместе взятого, что и называют «невербальным языком общения», во всю свою мощь «невербального горла» кричало, что в этот момент он словно «вздохнул с облегчением». Как будто всё это время терзающая его ноша ответственности, наконец, была сброшена, словно скинул с себя какой-то тяжёлый и совершенно не нужный ему груз – гнетущее бремя, которое он нёс ради кого-то, но только не для себя. И в то же время, неожиданный беззвучный ответ педагога, казалось, давал понять, что пред мысленным его взором вдруг раскрылся давно заведённый им список, в нём тут же нашлась нужная фамилия, напротив которой, хладнокровно, без сожаления, раз и навсегда был поставлен жирный-прежирный крест…

Так Алекс познакомился с Грецким. Знакомство вышло хорошо, и надолго отпечаталось в памяти в виде яркого образа – устойчивого стереотипа – «ярлыка». Именно с тех самых пор – то есть с самого первого дня – и не заладилось. Месть преподавателя как в дальнейшем выяснилось, была долгой, мучительной и непримиримой…

Прошло всего пару лет, а нынешний Грецкий уже не тот худощавый, «зелёный» гусар-педагог в мундире, а расчётливый, всё видящий и всё знающий, много понимающий, в строгом деловом костюме, гладковыбритый деятель педагогических и филологических наук…, но «ярлык» на Алексе так и остался висеть. «Официальный диалог» вёлся теперь со всеми, со всеми преподаватель был «на дружеской ноге», но только не со старостой.

Итак, возвращаясь в аудиторию, где группа слушала лекцию по журналистскому мастерству: Грецкий, не придавая серьёзного значения записке Алекса, продолжал лекцию, Алекс, не обращая внимания на лекцию Грецкого, дописывал записку. А в записке – изобразив на лице злорадную улыбку и покраснев от силы мыслительных процессов – всех, со страшным сарказмом, ругал за «неправедность мыслей». После чего скомкал исписанный листок, дождался, когда преподаватель повернулся спиной, беззвучно встал и, замахнувшись, бросил записку на первую парту – прямо в руки Изольды.

Изучив реакцию группы на свою же короткую запись, Изольда, медленно развернулась, снисходительной иронией, почти с усмешкой, посмотрела на Алекса, и, не выразив более ни одной эмоции, покрутила пальцем у виска.

Алекс был доволен и погрузился в тетрадь, увлечённо продолжая свои «изобразительные искусства», которых становилось всё больше, а полезного текста лекций всё меньше. Случись тетрадям Алекса, спустя сотни лет, оказаться под землёй и попасться археологам будущего – учённые забьют тревогу. Сенсация облетит весь мир. Будут собирать совещания, консилиумы, организовывать кружки и неформальные встречи. Будут обсуждать проблему в долгих онлайн-дискуссиях за чашкой чая или споря в курилке, выступать на конференциях с толстыми многочасовыми докладами в портативных устройствах вшитых в мозг. С громкими заголовками писать статьи в научные издания – системы «психических энергий» коллективного сознания человечества. Будут пересмотрены многие фундаментальные представления о мире, о зарождении человечества, о его развитии, о роли письма, искусства и вообще всей интеллектуальной деятельности в истории человеческой цивилизации… Открытие станет притчей во языцех – ведь налицо явный феномен: обратная эволюция письма к первобытным символам-рисункам.

Каждый раз, когда неминуемо наступал страшный день отчёта – сессия, Алекс огорчался, открывая свои лекционные тетради и видя в них: разрозненные фрагменты непонятных фраз; бесполезные рисунки; отстранённые от темы лекций бестолковые переписки, и всё что угодно, но только не полноценные, чистым и понятным подчерком записанные конспекты. Но горечь разочарования длилась недолго: тетради тут же закрывались, куда-то бросались, и Алекс обращался к своему «спасителю» – Тристану, веря в его непоколебимую надёжность, что, кстати, всегда оправдывалось – готов он был абсолютно! В каких только видах не было у него шпаргалок – и распечатанных с четвёртым шрифтом и с пятым, и обрезанных и в целых листах, и разложенных по порядку и пронумерованных по билетам, и: «Я нашёл такую гениальную вещь – маленький беспроводной наушник, связанный с телефоном – кто-нибудь стоит за дверью и диктует тебе, а ты записываешь и сдаёшь! Самая надёжная штука! В домашних условиях легко можно изготовить, только вот материалы дорогие…». Если бы кто учредил специальную премию «Шпаргалки» – Тристан бы брал в ней первые места.

Первая пара по журналистскому мастерству благополучно близилась к завершению. По обыкновению своему лекция начиналась, как говорится гладью, а заканчивалась…, у кого рисунками, у кого полным абстрагированием от действительности и уходом в мир мечтательных иллюзий и фантазий, у кого жаркой дискуссией, в которую были вовлечены все и, которая, в виду присутствующего преподавателя, вынуждена была обратиться в переписку, вечной темой которой, в этой группе, становился «вопрос»: «Все валим с последней пары!».

– Да, совсем забыл, пару слов о том, как организуем наши занятия… – закончив лекцию и немного помолчав, вдруг вспомнил Грецкий. – Конечно, будут лекции…, всё как обычно, а вот на семинарах…, давайте обсудим: есть два варианта, либо будете по классической схеме готовится: со всякими выступлениями там и прочее…, то есть как обычно книжки переписывать – бумагу зря марать…, либо!.. давайте, может, уже практикой займёмся?!.. будем уже пробовать писать что-нибудь – руку набивать будем… – опыта набираться, пора уже…, будем вместе обсуждать их…, анализировать…, осваивать новые жанры… – будем учиться!.. Ну что?.. Поддерживаете второй вариант?.. Будем писать?.. – обратился преподаватель к студентам, словно крикнул в колодец, в котором вдруг не прозвучало эхо. – Не слышу! Спите что ли ещё?..

– Да-ва-й-те… – тихо, растягивая и почти по слогам, словно только разбудили и заставили говорить, отозвалась с первой парты Изольда.

– Поддерживаем… – проговорили Рок и Комикс-Мен.

– Да… – осторожно ответила Эли Карамзина.

– Да, да! Конечно! – отвлекаясь от тетради, синхронно ответили Тристан и Алекс.

– Мы подумаем!.. Ха-ха-ха!.. – с артистично-кокетливым жеманством, шутила Перуджа.

– Мы и так уже пишем вовсю! И рука давно набита!.. – заглушая всех остальных, грозно, с вызовом, глядя в упор, отчеканила Белла Шторм и мысленно добавила: – И нечего нас учить!..

– А!.. Ну так…, и бояться нечего, профессионалы уже!.. А я-то думал, возиться с вами придётся!.. Ну, что ж…, отлично тогда!.. И вам с «набитой рукой» легко будет и мне «не хворать» с вами… Тогда значит договорились!.. Выберем несколько популярных жанров…, и каждый пусть напишет по материалу… И сделаем так, что это и будет у нас «зачётом»…, то есть: кто справится со всеми жанрами…, кто сдаст мне все работы – тот «автоматом» заслуженно и получит по баш… по зачётке… А теорию вызубрим уже к экзамену…, то есть на следующем курсе. Всё значит…, отлично…, с этим разобрались, – продолжая расхаживать по аудитории, потирал руки преподаватель, затем о чём-то задумался, что-то видимо вспомнил – сел за преподавательский стол – записал это в свою рабочую тетрадь, после чего вновь задумался, вновь что-то вспомнил – и посоветовал студентам литературу по типологии жанров журналистских материалов: «знаю, что всё знаете, но, так на всякий случай, посмотрите», здесь он снова о чём-то задумался, но ничего не вспомнил, встал и, как прежде, продолжил расхаживать по аудитории и говорить: – Давайте тогда уже – раз рука, говорите, давно набита – к следующему занятию… – через неделю, наверное, оно будет – что-нибудь и напишем!.. Полную свободу даю в выборе тем! Сами решайте, что взять: о чём хотите написать, о том и пишите!.. Только давайте, сейчас скажите, кто о чём будет писать – я у себя отмечу…, кто какую тему выбрал…, так просто – для себя, может и помогу чем…

В аудитории воцарилась тишина: студенты, усердно напрягая мышцы лица, думали.

– Да, да, конечно! Подумайте!.. И скажите… – понимающе отозвался преподаватель, увидев колоссальное напряжение студенческих умов.

– Ой, вы так неожиданно прям… Такое предложение… Ха-ха-ха!.. Я даже не знаю…, мне нужно время, чтобы всё обдумать… – думала и шутила Перуджа.

– Да! У меня вот тоже не думается… – погнал волну Алекс.

– И у меня, кстати, такая же проблема… – поддержал Тристан.

– Давайте мы просто к следующей паре принесём готовые статьи, тогда и запишете… – посоветовал Рок.

– Ага… – озадаченно проговорил Грецкий. – Всё с вами ясно… Да ведь вы же ничего не подготовите… Снова пустые придёте. Нет, так дело не пойдёт… Нужно уже сейчас с чем-нибудь определиться…, чтобы знать, что с вас требовать…, а то вы так и будете, до самого зачёта, ходить и думать…

– Может, тогда вы сами темы предложите? А мы либо ваши подготовим, либо потом свои придумаем… – предложил Алекс.

– Ну, уж!.. Я-то конечно темы дам!.. На крайний случай оставил… Вы же говорите – профессионалы уже…, сами всё пишете… – негодующе и раздосадовано, почти с выражением обиды на лице, ответил преподаватель.

– Мы вдвоём напишем про диеты, – вдруг перебила Грецкого Белла, указывая на Изольду.

– Как это «мы вдвоём»? В соавторстве что ли?.. – не понимал Грецкий.

– Да, в соавторстве… – сдерживая натиск бурь, отвечала Белла.

– А как я узнаю, кто из вас автор чего?..

– Не беспокойтесь, – мягко прошептала Изольда.

– Пометите тогда как-нибудь… Ладно…, давайте, пишите вместе… – сдался, наконец, Грецкий, покорно кивая головой. – Так, с вами разобрались значит…, дальше пойдём. С тобой что? Не надумала?.. Давай возьми тему здравоза… здравоза… да что такое!.. язык не поворачивается уже… – здравоохранения…, если сможешь…, попробуй что-нибудь, – предложил педагог, указав на Эли.

Тут же грозный перст, сложенной в пистолет, преподавательской кисти повернулся к следующей «жертве», но поднятые руки её не спасли, кисть изобразила выстрел и Перудже досталась культура. Затем, совершив в воздухе мёртвую петлю, указательный палец педагога снова развернулся, и поднимать тему образования выпало Алексу.

– Ну, армия у нас закрытое «ведомство», туда не впустят…, а если впустят, то не выпустят – разве, что через год. В «места не столь отдалённые», даже если и разрешат, близко не подходить – зайдёте и точно не выйдете. В «эпицентры труда» вас тоже не отправлю, там и так… «страда» – во всю урожай собирают, ни с кем не желают общаться…, разве что официальную статистику сплавят в официальные каналы, да и отделаются сим. Занятость там у них зашкаливает, лучше их не отвлекать… Есть проблема в ЖКХ, кто найдёт её причины?.. – веселился педагог, но, недолго думая, быстро нашёл очередную «мишень» и выстрел пришёлся на Комикс-Мена: – Давай вот ты попробуешь!..

Но преподаватель (видимо только из отпуска) «промазал» и студент заговорил:

– А что такое «жэхэка»?.. Может, я лучше про «ЖЖ» напишу?..

– «Живой журнал» что ли?

– Да, он самый…

– Ладно, бери «ЖЖ»… Ну, тогда ты возьми ЖКХ… – дуло указующего перста направилось на Тристана, но и здесь оказалось мимо:

– Я, пожалуй, подготовлю что-нибудь об индустрии компьютерных игр. Может, обзор новинок сделаю…

– Отчего ЖКХ брать никто не хочет?.. – недоумевал Грецкий.

– Звучит страшно! Тема нечистая… – отозвался Алекс.

– Вот и хорошо!.. Сложная тема – ценного опыта наберётесь… Ну давай Рок, за тобой закрепим что ли, возьмёшь? – и направил перст в самую лёгкую и удобную «цель».

– Давайте…, но, скорее всего, свою тему найду.

– Ну, вот и отлично! Разобрались со всеми… Только к следующему занятию обязательно уже что-нибудь несите…, будем разбирать. И, кстати, запомните: до конца года будем работать в таком вот формате…, то есть будем чередовать: одно занятие – лекция, следующее будет семинар, и так далее лекция-семинар, лекция-семинар… Так…, ну и всё, пожалуй… Вроде бы всё сказал…, всё задал…, обо всём вроде бы… до-го-во-ри-лись… – заканчивал преподаватель лекцию и посмотрел на свои часы – до звонка на перемену было ещё минут пять. – Подождите, подождите! Куда собрались? Пять минут ещё!.. А то щас выйдете, шуметь будете…, сидите пока.

Студенты вновь расселись. Прокатилась волна недовольных вздохов. Выражение на лице Беллы с «Врёшь!» сменилось на что-то непечатное.

Но Грецкий не обращал внимания, вспомнил о компакт-диске Рока, подошёл, посмотрел и со словами: «Ага, щас в компьютерном зале послушаем», положил во внутренний карман пиджака. Кроме «педагогической картины» Грецкий составлял ещё и музыкальную, но очень специфическую в стиле какого-то раздела поднаправления в модном направлении рок-музыки.

– А ты куда?.. – спросил Алекс у Тристана, увидев, что он совсем уже собрался уходить.

– Дела накопились, идти надо…

– Киноактрис снимать?..

– Ну и это тоже… – не меняясь в лице, серьёзно отвечал Тристан.

– Когда появишься-то?..

– Не знаю, как дела решатся – через неделю может…, а может и завтра уже…

Секундная стрелка настенных часов вновь отмерила секунду – замерла на «12», и, к великой радости студентов, раздался, наконец, звонок на перемену…

– Всем удачи с заданием, пока! – попрощался Грецкий и прибавил, обращаясь к готам: – Пойдём, послушаем…

– Давно пора… – ломая оковы льда и пробуждаясь из царства вечного сна и холода, тихо проговорила Изольда и помахала ручкой, вслед ушедшему преподавателю.

– Вот блин! Всегда так! Обязательно надо до звонка продержать! – срываясь с места и активно жестикулируя, бушевала Белла, и, демонстрируя навыки актёрского мастерства, продолжала: – Скачал из Инета Рэндалла и рассказывает, как будто своё!.. Тоже мне лекция, я тоже могу так вести: «Хорошие журналисты бросают вызов рутине… Они ненавидят материалы, написанные по схеме…». Блин! Как будто мы сами не можем скачать… Надо было переться сюда через весь город, чтобы слушать эти… «пересказания»… Не умеет он лекции вести!.. Никогда больше не приду на его пары – время только впустую тратить!.. – изливаясь эмоциями и постепенно утихая, Белла вновь присела на своё место.

– Ха-ха-ха!.. – наслаждаясь театром одного актёра, заливалась краснощёкая Перуджа.

– На семинары-то придётся ходить, никуда не денешься, – послышалось с первой парты.

– Ну, семинары другое дело, я про лекции говорю, – ответила Белла.

– А я вот думаю, что лекции здесь совсем не причём…, всё он толково и со своим смыслом ведёт, а дело всё в том, что ты просто завидуешь… – наблюдая за спектаклем и периодически что-то записывая в журнал, решил высказаться Алекс, совершенно бесцельно, только лишь для того чтобы – специально наперекор – что-то ей сказать.

– Чё дурак?! И с чего мне ему завидовать?! – неожиданно просияв солнцем, с видом предвкушения долгой интересной дискуссии о спорном вопросе, ввязалась в диалог Белла.

– Не ему, а ей… – все трое приковались вниманием, а Эли в этот момент вышла в буфет. – Завидуешь тому, что преподаватель…, самым откровеннейшим образом, заигрывает не с тобой, и, насколько мне это видно, даже не пытается делать этого, а заигрывает преподаватель, ну, это как обычно – с первой партой… и вообще всё внимание своё он уделяет, не тебе и даже не нам, а всё ей же – одной единственной первой парте…

– Ха-ха-ха!.. – энергично прыснула «кровь с молоком».

– Точно ненормальный, – донеслось с первой парты, вероятно растаявшее от солнца Беллы – с жеманной усмешкой призванной подтвердить абсурдность слов Алекса, – Сидит там позади всех, чего-то себе выдумывает…

– С последних парт видно всё как на ладони, это ошибка думать, что здесь все спят – всё видно идеально, как в кинотеатре, – пытался выдумывать Алекс в надежде доказать свою гипотезу и спокойно с уверенностью на серьёзном лице продолжал: – А по поводу «дурака»…, на самом деле я, если честно, самый умный человек, в этой группе… Просто пока не довелось, в полной мере, проявить свой… незаурядный ум. Придёт время и об этом узнают все… А то, что я уже проявил вам не понять в силу ваших интеллектуальных ограничений. Преподавателям же останется лишь локти кусать, что любили свою первую парту…

– Заурядный! Ха-ха-ха!.. – проникаясь сарказмом Алекса, смеялась краснощёкая, пышногрудая – «кровь с молоком».

– Да куда уж нам… – иронизировала Изольда, и, тут же подхватив, в один голос вместе с – неожиданно долго сияющей – Беллой произнесли: – «Незаурядный» ты наш!..

– И когда же придёт это твоё время?.. – предчувствуя угрозу, донеслось с первой парты.

– Не знаю…, когда-нибудь уж придёт – всё тайное обязательно станет явным…, иначе просто не бывает. Это постигнутая мною скрытая тайна мироздания…, даже не пытайтесь понять – у вас не получится – ибо вам не дано…, на это способен только – о! великий я сам!.. – шутил Алекс, чувствуя, что палка начинает перегибаться…

– От скромности не умрёшь! Ха-ха-ха!.. – заметила Перуджа.

Ясное солнце помутилось лёгкой дымкой облачных образований:

– Может, это ты сам завидуешь? – задетая колкой правдой Белла, пользуясь удобным моментом, желала мщения.

– Ха-ха-ха!.. Что не с ним заигрывают! Ха-ха-ха!.. Не смешите мои копыта!.. – активная деятельность всех жизненных процессов зашкаливала.

– Не надо завидовать мне Алекс, здесь тоже не так сладко как кажется тебе там сзади, – подзудила первая парта.

– А вообще…, если кто и имеет право возмущаться преподом и его дилетантскими методами в работе, так это я…, – шутя, ушёл Алекс от ответа, продолжая что-то периодически записывать, – только я один имею на это полное и обоснованное право…

– Ну, давай обосновывай своё право, мы ждём, – лёгкая дымка сгущалась в тучу, и выражала недовольство затянувшейся паузой.

– Хи-хи… – удерживаясь от смеха, ожидала продолжения Перуджа.

– Щас…, надо же приготовиться перед речью, мыслями собраться…

– Не мыслями, а с мыслями! Говори правильно, – сверкнула молния Беллы.

– Ты как хочешь, а я мыслями… Итак, значит вот…, в прошлом году помните, сдавали «Историю театра и кино»?..

– Нет!.. – раздался гром.

– А я очень хорошо помню…

– Давай говори уже!.. – сверкнула вторая.

– Не перебивай… Так вот…, сдавали «Историю театра и кино»… Я, как обычный студент, целый день сидел в библиотеке…

– Ненормальный! Ха-ха-ха!..

– Ну, просто ради эксперимента…, посмотреть, что из этого выйдет…, надо же испытать себя, почувствовать свой незаурядный потенциал…, это же интересно!.. – оправдывался Алекс.

– Ха-ха-ха!.. Суд присяжных признал тебя виновным в подготовке к экзамену! Ха-ха-ха!..

– …Добросовестно, хоть и впервые в жизни, честно готовился к экзамену – если бы кто сказал, никогда бы не поверил, что это так увлекательно, хотя, наверное, от самого предмета зависит. Так вот: целый день – только представьте! – с утра до позднего вечера, впервые в жизни – честно! – просидел в библиотеке…

– Вот делать нечего… – донеслось с первой парты.

– …Да! Это уж я потом понял, что есть другие методы воздействия на педагогическую психику, гораздо эффективные… Например: демонстративное чтение книжек Голдинга, или там какого-нибудь Филдинга…, да?.. и чтоб обязательно препод это заметил и обязательно при этом сказал: «О! Молодец! Умные книжки читаешь. Респект!». Так ведь, да?.. А на последнюю парту лишь пустой и беглый презрительный взгляд: «Эх ты бездарь! Бери пример с первой парты!»…

– Вот теперь я уверена, что ты сам и завидуешь! Хи-хи… – вставила Белла и просияла довольной улыбкой.

– …А я не выспался…, с утра припёрся в универ!.. Честную! «отл» хотел заработать…, а не посредством – условных рефлексов «преподавателя Павлова»… И представьте, что было дальше… – апофеоз несправедливости!.. – Алекс набирал речевые обороты, небо прояснилось, притча увлекла. – Я просто в шоке сидел! Никогда такого не видел. Видели когда-нибудь трутня возле пчелы?..

– Нет, не видели. В том смысле, в каком ты имеешь в виду – не бывает в природе, – со знанием вопроса пояснила Белла, продолжая сиять.

– Да как же не бывает? Ну, шмеля видели… – хмурясь, пытался объяснить Алекс, но не знал как.

– Ха-ха-ха!..

– Так тоже не бывает. Поняли мы твою аллюзию. Дальше, давай!.. – торопила увлечённая Белла.

– Аллюзию?.. – тормозил речевые обороты Алекс.

– Ты Голдинга не читаешь, тебе не понять! – торжественно донеслось с первой парты.

– Ну и ладно… Так вот! Преподаватель и первая парта… Во-первых, я это сразу заметил – я то готовился – первой парте, каким-то чудесным образом, попался вдруг самый лёгкий билет. Но!.. Вдруг случившееся чудо – не помогло!.. Ответ с первой парты оказался так себе…, я бы даже сказал на «удов». А Грецкий: «Ну – говорит – хорошо, на 4 ты ответила. Давай – говорит – ещё вопросы задам, чтоб 5 поставить». И задаёт… – и просто ужас какой-то, что он задаёт?.. непостижимо уму моему здравому – …задаёт наипростейший вопрос: где произошла встреча Станиславского с Немировичем-Данченко?.. Вот если бы он спросил: зачем они там встречались и что стало результатом этой встречи, это был бы хороший вопрос… До сих пор забыть не могу…, так и маячит эта сцена перед глазами. Он задаёт – она не знает. Пятёрка срывается… Грецкий – угрюм, задумчив – ищет новый вопрос…, ничего подходящего найти не может. Сама первая парта уже сдалась: «Ну – говорит – ставьте мне 4»…, а он: «Нет! Я – говорит – знаю, что ты умная, тебе нельзя 4. Давай – говорит – на 5!». Мучаются дальше… Грецкий всё старается, всё тянет – не сдаётся. Верит в ум студента первой парты!.. А я уже успел расписать свой билет…, сижу и наблюдаю за сценой… – глазам не верю… В итоге всё-таки намучили «отл» в зачётку первой парты. Ну, это – слава Богу, Грецкому и, конечно, Голдингу… Далее пришла моя очередь…, и у меня чуть язык не обмер…

– «Удов»?.. – лучезарно просияла Белла.

– Все в тот день получили «отлы». Вопрос лишь в том, что кто-то заслужено…, честно заработал, а кто-то… «купил», – накрылся тучей Алекс.

– Что за бред! Никто не покупал! Тебе просто не повезло… – бывает…, смирись. А я честно «завоевала»!.. Хи-хи. Своей тактикой… – как же без этого?.. Да ты вообще маньяк! Как можно помнить такие мелочи?.. – окончательно выбралась из царства вечных льдов разоблачённая Изольда.

– Мелочи?! На всю жизнь запомнилась мне эта «мелочь»!.. «Мелочь» до сих пор в моём сердце… болит!.. Забыть не могу!..

– Бедняжка! Ха-ха-ха!.. – продолжала радоваться Перуджа.

– И вот, значит, я ему отвечаю на свой билет, помню даже, как он назывался: «идейно-смысловое значение фильма «Броненосец «Котёнкин» и его роль в истории мирового кинематографа» – самый сложный билет…

– «Незаурядный»! Ха-ха-ха!..

– …Всё, что знаю по вопросам, рассказываю, заканчиваю и ожидаю – смотрю на его реакцию. И он, скептически-сомнительно скорчив мину, вдруг заявляет мне: «Да, вроде, есть новая информация, я такую не давал». Ещё бы!.. Преподаватели не сидят с утра в библиотеке! А потом… – представьте: я самый последний, все до меня ушли с «отлами» в зачётках… – он спрашивает: «Ну что „отлично“, что ли тебе ставить? Или всё-таки „хорошо“ пойдёт?». И это после того как я наблюдал: «долгий подъём со дна, затонувшего корабля» – студент окончательно застрял на дне, а он – не преминул воспользоваться моментом – тянет и… заигрывает, заигрывает и тянет. А я сижу и наблюдаю, сижу и…

– Да хватит уже, а? Бред какой-то! Не так всё было! – пыталась Изольда закрыть рот правде.

– Подожди, подожди!.. Пусть рассказывает – сияла Белла.

– Да чё его слушать? Ни слова правды!..

– Зато интересно…, хи-хи…, выдумывает…