Адов Пламень Верещагин Петр

Подброшенный медный грош завертелся в воздухе и упал на середину схемы. Изображение почти стерлось, но еще можно было разобрать голову римского орла и выбитую дату – DXXIV Anno Domini.

Пепин понял все сразу, объяснений не понадобилось.

– Клади на лавку, осторожнее… девочка, ты останься, поможешь, а вы все – пшли вон отсель!

Марион спорить не стала, хотя не любила, когда ее звали «девочкой». Впрочем, лекарю простительно – лет ему было хорошо за семьдесят, он бы Огдена-трактирщика не постеснялся «пареньком» назвать. Хотя руки Пепина не дрожали, сутулость не выглядела печальным следствием преклонного возраста, а морщин на узком лице насчитывалось немногим больше, чем у того же Ротта, – лекарь был очень стар. На голове почти не осталось волос, жидковатая бородка белела свежевыпавшим снегом, а бледно-зеленые, чуть навыкате глаза… Не то чтобы они были «источниками вековой мудрости», как порой выражались сказители, но говорили о возрасте своего хозяина больше, нежели все остальное вместе взятое.

Скупыми, выверенными до мелочей движениями Пепин разодрал кусок полотна на полосы, окунул одну в резко пахнущий спиртом прозрачный раствор и бросил через плечо:

– Вынимай нож, только медленно!

Марион послушно потянула за рукоять. Ротт захрипел, сжимая края лавки, но не пошевелился. Когда острие вышло из раны, лекарь присыпал ее каким-то порошком и приказал раненому:

– А теперь стисни покрепче зубы – и не попусти тебя святой Эгмонт даже вздохнуть, пока не скажу!

Вильхельм кивнул, и тогда Пепин запустил в рану палец, обернутый проспиртованной полосой ткани. Ноги Ротта дернулись, лицо исказилось от боли; лекарь осторожно вытащил окровавленный палец, показав вцепившийся в полотно осколок металла.

– Теперь все хорошо. Заканчивай перевязку, девочка – а ты можешь возблагодарить своего покровителя, что жив остался. Знаю я эти клинки, будь они прокляты… Еще когда служил в войсках Магнуса, у меня друг умер от такой раны.

Пока Марион бинтовала грудь сакса, Пепин швырнул ткань в камин, на тлеющие угли. С шипением полыхнуло пламя, затем в камине вновь остался лишь ровный, красно-серый жар.

– Кто… – выдохнул Вильхельм, закашлялся, сплюнул и вновь заговорил: – Кто делал такие клинки?

– Храмовый орден. Говорят, италийцы этому у мавров научились, но думаю, врут. «Перст Господа» называется – у такого ножа хрупкое острие, оно от удара обламывается и остается в ране. Если не извлечь сразу же, уйдет вглубь и пропорет все, что только можно. Человек и умирает, а храмовники с соболезнованиями кивают: Господня кара, мол…

Ротт скривился, потом озабоченно нахмурился. У Марион округлились глаза, рука сама собой потянулась ко рту – подавить возглас, что рвался наружу. Обоим им живо представилась фигура беспокойника в орденском панцире – и не рядового брата-воина, щиты с храмовым крестом имели право носить лишь сержанты и командиры постарше…

– Хватит, – Робин рубанул воздух ребром ладони. – Никакого мне больше геройства. Двигаем напролом, как таран, крушим всех и вся. Тромм, ежели вдруг что – не стесняйся… ну ты понял, о чем я.

– Верно! – поддержал Йэн. – Мари, а ты бы лучше вовсе не высовывалась – укрывайся между нами да из лука бей. Если там не только такие мертвяки шастают… не убьешь, так хоть отвлечешь и нам поможешь.

Ротт фыркнул.

– Одно сражение видел, так уже великим тактиком себя возомнил!

– Почему вдруг одно? – притворно обиделся Малыш. – И вовсе даже не одно, а целых три! Штурм Донаркейля, битва под Рейнхембахом и заварушка в Зеленой лощине, или как ее – ну, еще когда Алан там жил… Вполне приличные сражения – скажешь, нет?

Вильхельм махнул рукой. Переспорить гэла, если тот твердо намеревался стоять на своем, мало кто мог. Даже если повод для препирательств – разбитая скорлупа выеденного два года назад гусиного яйца.

…Темные помещения собора дышали тяжкой угрозой, воздух словно был полон незримых глаз, хлеставших по спинам тех, кто вновь посмел осквернить своим присутствием это некогда святое место. Тьма становилась все гуще и осязаемее, и хотя на пути их не попадался пока ни один ходячий скелет или иные беспокойники – Тромм уже почти готов был взять назад свое недавнее заявление, что тут ожидает нечто похуже темноты. То есть монах ни разу не сомневался, что такое «нечто похуже» вполне возможно, но ему казалось, что если это самое Нечто вылезет наружу…

Додумать эту мысль он не успел.

Было по-прежнему темно. Давний запах тлена и пыли не исчез и даже не стал слабее, но к нему добавился новый. Малоприятный, но знакомый. Так могло бы вонять на заброшенной скотобойне.

Потом смрад крови и гнили ударил почти осязаемым потоком. Марион вскрикнула и пустила стрелу. Почти сразу, словно цель находилась шагах в десяти, раздался звук входящего в плоть наконечника и раздраженное ворчание.

– Yin Lles! – раздалось непонятно откуда.

Люди оказались в центре светового колокола, шагов пятнадцати в поперечнике и восьми – в высоту. За чертой света, едва различимое в полумраке, высилось Нечто.

Живущие в темноте обычно не любят даже неяркого освещения, однако это создание было исключением. Все так же ворча, Оно сделало пару шагов вперед – и остановилось, давая пришельцам возможность насладиться созерцанием Его облика. Поскольку, по Его мнению, сие зрелище было последним, что они увидят в этой жизни…

– Назад! – хлестнул по нервам приказ Ротта.

Ноги кормят не только волка, но и его друзей-приятелей – лесных разбойников. Вряд ли сами чемпионы легендарной Олимпии в состязаниях по бегу смогли бы одолеть полторы сотни шагов по коридорам быстрее, чем это проделали Робин и его компания. Световой конус скользил за ними.

Существо, невзирая на габариты, вовсе не было неуклюжим, и восьми шагов форы Тромму, который мчался последним, едва-едва хватило, чтобы проскользнуть в дверь-решетку, Йэн с лязгом задвинул засов, люди почувствовали себя почти в безопасности и взглянули на Существо уже не с глубинным ужасом, а прикидывая, как бы понадежнее уложить такую тварь.

Существо взирало на них с ответным голодным интересом.

Когтистые лапы – достаточно мощные, чтобы разодрать пополам взрослого быка, – сомкнулись на железных прутьях и потянули. Раздался жалобный скрип; мастер, который ковал решетку, навряд ли предназначал ей роль крепостных ворот, и уж конечно понятия не имел о таких вот Существах.

– Ну все, – заявила Марион, – ты меня достал.

И всадила в грудь Существа стрелу. В упор, из восьмидесятифунтового лука – ни кольчуга, ни броня-бригантина вроде той, что Йэн носил, ни вымоченный в соляном растворе холщовый панцирь, ни даже более устойчивые к стрелам чешуйчатые и дощатые латы хозяина не уберегли бы. Цельнокованая кираса, и то подалась бы, приди наконечник не под углом, а прямо. А уж человека без брони такой выстрел прошил бы навылет.

Стрела утонула в бурой плоти на пол-древка; Существо раздраженно рыкнуло, почесалось, словно после комариного укуса, и снова принялось раздвигать решетку.

– А ну, вместе!

Вторая стрела ударила в морду, похожую на помесь свиного рыла с помятой ослиной задницей. Марион метила в глаз, но промахнулась и раскроила Существу нос и скулу (конечно, если это были именно нос и скула – на человеческие они походили весьма мало). Робин полоснул мечом по одной лапе, Ротт всадил топор в другую – лезвие частично ударило по решетке и получило несколько зазубрин, но и Существу явно досталось. Отдернув лапы, Оно задумчиво вылизало раны длинным, более чем в локоть языком (кровь, густая и черная, остановилась почти мгновенно); и пока Марион доставала из колчана следующую стрелу, в правой лапе Существа откуда-то возникло оружие пренеприятного облика. Так мог бы выглядеть мясницкий топорик-секач, если бы мяснику требовалось разделывать цельную китовую тушу.

Марион выстрелила опять, поразив на сей раз шею Мясника. Тот не обратил на это никакого внимания, занес свой секач – и с размаху рубанул по двери. Решетка простонала, раскроенная чуть ли не наполовину. Еще два таких удара – и…

– Йэх-хха! – выдохнул Йэн, который успел выкатиться сквозь пролом – для него-то и такая дыра была достаточно широка, – и обрушил свой посох на «ногу» Существа, под колено.

Удар такой мощи сметал закованного в латы рыцаря либо с лошади, либо вместе с лошадью. У Мясника не хватило наглости устоять на ногах, и Он покачнутся, едва не рухнув. Секач вновь взмыл в воздух, целясь уже в Малыша Йэна, но тут вновь сказала свое «тванг» тетива лука Марион – и стрела пронзила запястье Существа, пройдя навылет. Жуткое оружие выпало из руки Мясника; Йэн ударил вторично, в ту же ногу. На этот раз Существо грузно повалилось – и тогда Ротт, который выскочил следом, раскрутил на бегу свой топор и всадил лезвие Ему в затылок. Мгновением позже подоспел Робин, вонзив клинок куда-то в спину Мясника.

Даже демон от такого подох бы на месте. Существо, истекая вонючей слизью, начало приподниматься. Булава Тромма обрушилась на разбитый уже затылок, но Мясник словно не заметил и этого. Малыш Йэн въехал концом посоха Ему в физиономию; клыки Существа сомкнулись и зажали тяжелый дрын, будто в тисках. Дубовый посох в ладонь толщиной хрустнул как гнилая палка. Опять поразили цель топор Вильхельма, булава монаха и меч Робина, опять Мясник лишь заворчал в ответ на раны. Тромм уже было собрался УДАРИТЬ, однако тут Йэн воткнул обломок посоха в горло Существа – как раз туда, куда угодила одна из стрел Марион, – и с силой провернул его там. Раз, и еще раз.

Жуткие когти Мясника, которые уже почти сомкнулись на плечах Малыша Йэна, пробороздили леориксову броню – и бессильно опустились. Испустив последнюю порцию вони, тело осело наземь.

– Взят первый. Счет открыт.

– Не будешь спорить, что чистой тут победу не назвать?

– Не буду; никакого договора я не желал об этом заключать.

– И полагаешь, им пройти удастся до самого конца?

– Навряд ли, Из. Но пусть пока идут. Уж разобраться сумеем мы, кого отвергнет НИЗ…

Темнота не то чтобы исчезла вовсе, но как-то боязливо попряталась по углам-закоулкам. К победителям Мясника никто и подойти не смел, даже если какая-то нечисть в соборе еще обитала. В последнем, впрочем, вряд ли усомнился бы сам Томай Неверующий. Однако у исследователей почему-то не возникало никакого желания положиться на миролюбие здешних… жителей.

Взамен сломанного оружия Йэн, орудуя секачом Мясника, вырубил из решетки железный прут длиной в два с половиной локтя и толщиной около полутора пальцев. Для лучшего захвата он обмотал тряпкой один конец, и получилась неплохая палица. Сам трофейный секач годился разве только «на похвастаться» при случае: слишком уж массивный и тяжелый даже для Малыша Йэна, но бросать добычу гэл не стал и приспособил за спину. Похвастаться таким – уже немало, для такого и потрудиться не грех.

В верхних помещениях собора не содержалось более ничего интересного. Строительство успели завершить лишь наполовину, в том смысле, что от Храма Господня тут была разве что оболочка. И то – лишенная драгоценной мишуры, которая, быть может, сама-то святостью и не обладает, зато способствует созданию ореола таковой.

Во время оно альмейнская ветвь святой церкви, ревностная блюстительница заветов патриарха Ария, яростно боролась против превращения Божьих обителей в ларцы с золотыми побрякушками, и требовала от священнослужителей соблюдения, прежде всего, обетов бедности и смирения – требовала этого настолько сурово, что строгие арианские прелаты частенько взирали сквозь пальцы на менее значимые, с их точки зрения, обеты воздержания и целомудрия. Но после того, как четыре разнородные ветви христианства сплелись, так сказать, в цельный венок, помпезная пышность италийских и, особенно, византийских церковных обычаев возобладала над простыми и почти аскетичными привычками альмейнских священников. И к моменту крещения языческого Лоррейна, на двенадцатую осень после воцарения Магнуса на престоле франков, любая Обитель Господня – от последней придорожной часовенки до кафедрального собора, – просто обязана была смотреться чеканной золотой кроной среди навозной кучи всех прочих строений округи. Теперь, полных три четверти века спустя, трудно назвать причины добавления сего неписанного правила в каноны церковной архитектуры, но соблюдалось оно тщательнее многих старых традиций. Включая десять заповедей, не говоря уж о менее известных законах, изложенных в тексте Завета.

Тем более странно, как-то отстраненно размышлял Тромм, видеть эти стены непристойно голыми. Храмы неоднократно грабили; церковь сулила кары Господни на головы еретиков-воров, предавала проклятью их потомство до седьмого колена, провозглашала анафемы, – это все, разумеется, помимо и сверх мер воздействия физического, на которые князья церкви, будучи такими же земными князьями, как герцоги и таны, будучи такой же, как они, опорой земных законов, конечно же, не скупились… Да, храмы грабили, обдирая со стен эту самую «драгоценную мишуру», видя в ней не более чем уйму золота и серебра, которое так просто расплавить и обратить в звонкую монету; но в том-то и дело, что эти стены никто никогда не обдирал, они были голыми с самого начала. На них никогда не было мозаичных изразцов и вызолоченных и посеребренных барельефов со сценами из жития святых; никогда не стояли тут фигуры ангелов, Христа и мадонны из слоновой кости и красного дерева, никогда не оживляли скупую и строгую внутренность собора просветляющие душу рисунки-витражи из цветного венецианского стекла, никогда не стерегли покой мертвых плиты из драгоценной яшмы и мрамора…

Он остановился.

Поскольку монах шел впереди, как бы указывая дорогу, остановились и остальные. Робин медленно, осторожно осмотрелся, не обнаружил ничего подозрительного, перемигнулся с Роттом, получил в ответ молчаливое пожатие плечами и вопросительно пихнул в бок монаха – что такое, мол.

– Усыпальница, – выдохнул Тромм. – Ну конечно же! Идиот, как я сразу не догадался!

– Думаешь, там… – Робин не закончил – ему тоже вспомнился ведьмин котел и то, что они там увидели. – Так, всем приготовиться. Монах, тебе особо.

…Алтарь скорее походил на простой жертвенник языческих времен – строгая усеченная пирамида на четыре грани, и даже равносторонний крест, врезанный в верхнюю часть алтаря, представлялся не символом распятия и воскресения, а простым знаком солнца, какие известны по всей Галлии. На западе, где доселе в почете старые боги, знак в форме такого креста отнюдь не зовут крестом – да и Лоррейн узрел свет Истинной Веры не столь давно, чтобы потерять возможность видеть что-либо помимо этого света. Тромм привычно перекрестился, вознеся краткую молитву святому Дунстану – и вместо хотя бы малой толики небесной благодати ощутил холодное презрение, исходящее…

– Осторожно!

Но Йэн уже открывал двери усыпальницы.

Скелет восстал из открытого гроба, поднимая меч. Ржавый двуручный клинок с хрустом переломился.

Страж гробницы не отступил и встретил незваных гостей со сломанным мечом в костлявой деснице. Видно, он был полностью солидарен с первым паладином и полководцем Магнуса, Браном О'Доннелом, который часто заявлял: лучше сломанный клинок, чем вовсе никакого.

– Это же… – прошептала Марион.

Похожий меч все они видели в деле, однако оружие мало что доказывало. Да, тяжелый двуручник альмейнского образца, штука редкая – мало кому под силу такой таскать, – но ведь не меч они искали здесь.

Куда важнее был массивный обруч, что венчал череп стража-скелета. Широкий обруч из нарочито тусклой, словно бы покрытой копотью бронзы, с вызолоченными львиными лапами, которые приходятся хозяину на виски – точнее, туда, где у человека должны быть виски, в голове стража там зияли два отверстия…

– Клянусь распятием, Корона Льва!.. – воскликнул Лох-Лей.

Марион эхом отозвалась:

– Леорикс!..

Скелет остановился. Опустил обломок меча. Медленно, поскрипывая суставами, шагнул вперед и склонился над Робином – ростом он превосходил Малыша Йэна на добрую ладонь, именно таким при жизни был Король-Лев.

Вожак разбойников убрал меч в ножны, опустился на правое колено и покорно наклонил голову. Этого правителя он был готов приветствовать по всем правилам этикета, жив он там или мертв. Марион последовала его примеру, Йэн и Вильхельм ограничились неловкими поклонами. Тромм также решил поклониться, однако все же был готов в любой момент воспользоваться новообретенным умением. Живого Леорикса он уважал, и весьма, – и как короля, и как доброго собутыльника и соратника, когда еще не знал, что перед ним рикс Лоррейна, – но теперь перед ним был мертвец, беспокойник, а сходиться с такими ближе необходимого Тромм нисколько не собирался.

Скол меча уперся в каменные плиты и процарапал черту. Еще одну, и еще. Наконец скелет отступил назад, к гробу, и скрестил лишенные плоти руки на груди.

– «COLPA», – прочел монах, – «Рази»?…

Тромм перевел взгляд на Короля-Льва (теперь-то он был абсолютно уверен, перед ними стоял именно владыка Лоррейна). Тот кивнул с какой-то мрачной торжественностью.

– Requiescatis in pacem, Rex Lorraines, – вздохнул монах и нанес удар. – Amen.