Сторож брату своему Медведевич Ксения
Чпок – ха-ха-ха…
Тишина.
Чпок. Ха-ха-ха…
Шур-шур-шур… шшур. Что такое? Он же вроде тихо сидел, не шевелился…
Перед его лицом вниз по камню съезжала серебряная кисея. Шшур. Шелестя шитьем, ткань свалилась вся – по всей длине камня. И застыла маленькой блестящей волной.
Шур-шур-шур. Звяк.
И вздох.
Аль-Амин почувствовал, как у него шевелятся под чалмой волосы.
Сверху снова отчетливо брякнуло и зашуршало.
– Ааах!.. – словно кто-то набрал в грудь воздуха перед прыжком в воду.
Заледенев руками и ногами, Мухаммад обреченно поднял голову.
Наверху, на камне, уже не лежали. Там сидели.
– …Ааах! Ах! Ах!.. – и, похоже, заново учились дышать.
Как у него получилось встать, аль-Амин не помнил – пот заливал глаза, в груди колотилось.
Нерегиль и впрямь держался обеими руками за горло и хватал ртом воздух, как рыба:
– Ах… ах…
Огромные светящиеся глазищи таращились в пустоту, рот кривился и никак не мог толком ни открыться, ни закрыться, пальцы судорожно цеплялись за жесткий негнущийся ворот. Завороженный этим зрелищем, Мухаммад стоял, разинув рот и тоже вытаращившись.
Наконец, самийа справился с новообретенным дыханием, и его грудь перестала ходить ходуном. Глаза сморгнули. Рот закрылся. Пальцы разжались – и стали совершенно сознательно ощупывать горло. Глаза снова сморгнули, и в них появилось осмысленное выражение – беспокойство. По тому, как нерегиль изгибает спину и водит лопатками, аль-Амин понял – проверяет. Там ведь тоже была рана.
– Ффуухх… – Существо совсем по-человечески облегченно вздохнуло.
Расслабив руки, Тарик уперся ими в камень своего… надгробия?.. и помотал головой. А потом поднял лицо и – увидел аль-Амина.
Сморгнул. Медленно повернулся всем телом и спустил ноги с камня. Мухаммад заметил, что обуви на нерегиле нет. Тот встал. Выпрямился.
Аль-Амин непроизвольно попятился. И, почему-то погрозив пальцем, крикнул:
– Я, Мухаммад аль-Амин, волей Всевышнего халиф аш-Шарийа!..
А дальше – дальше все вспыхнуло. Режущим, белым, как молния, светом, от которого смерклось в голове.
Падая в черноту, аль-Амин успел в ужасе увидеть, что нависшее над ним существо раскрывает огромные, невозможные, пылающие крылья – и скалит острые мелкие зубы.
Последним воспоминанием стало пронзительное чувство унижения – он все-таки пустил в штанину струю. И снова ужас, хотя испугаться еще сильнее было невозможно.
Существо вперилось в него жутким, нездешним взглядом, по-змеиному прошипело: Прочь!!! – и исчезло. В обморочной, гулкой тьме, в которую аль-Амин провалился с жалобным, горестным воплем.
Тот же самый час на поверхности
Когда камень вздрогнул и страшно скрежетнул в первый раз, Джавед подумал – неужто так змей лезет? Какая махина, вот нажрал брюхо, Мухсин трясется!
Скалы гулко встряхнулись снова. Черное, неровное по краям жерло пещеры оставалось безжизненным.
Привязанные к столбам пленники бесполезно, глупо дергались в веревках и орали на разные голоса. Двое ханьцев, кипчак и ханетта голосили на своих наречиях. Ничего не разобрать, конечно – ни фарси, ни ашшари невольники не знали. Вон, один даже ноги сумел выпростать – так пятками колотился об дерево. А баба, кстати, стояла молча – только в небо смотрела. Мокрое лицо блестело под скудным солнцем. Обычно, кстати, бабы орали до хрипоты, крутили патлатыми башками и пытались в ночь перед жертвоприношением залучить кого-нибудь между ног – все надеялись, что попользуют и пощадят. Молодцы пользовали их нещадно, но Джавед таких игр не одобрял – аждахаку, по обычаю, вообще девственниц положено приводить. Целку достать, конечно, не получалось – но все равно, надо же иметь уважение и к змею, и к жертве. Незачем макать свое в чужое – назначили аждахаку, так пусть он и получает все в целости и сохранности.
Эта баба, кстати, ночью никого к себе не подпустила. Молча лежала, только губы кусала. Ревела, конечно, но молчала. Храбрая. Ее из Фейсалы привели – с караваном, который неделю назад ушел на юг, в Хань.
И тут опять тряхнуло – сильнее прежнего! Над головой зашуршала осыпь, Джавед прикрыл ладонями голову от мелких камней и потому не сразу увидел показавшего морду змея.
Низко мотающаяся башка почти касалась брылями камня. Аждахак поморгал длинными, желтыми зенками и неспешно полез наружу.
А вот дальше Джавед помнил не все.
Сначала ударил ветер – да так, что их чуть с камня не сдуло. А с ветром донесся тихий крик. Потом, правда, парс понял – не тихий. Наоборот, оглушающий, но очень тонкий. Как иголка, которую загоняют под ногти. Как стон, тихий, но страшный.
Крик ударил в уши, как ветер, а потом неровные камни, столбы, рогатую башку змея и устье пещеры залило синюшным, потусторонним светом.
Перед почерневшими, изглоданными столбами опустилось ослепительное существо в белых одеждах – с длинным, горящим мечом в руке.
Держась из последних сил, Джавед успел понять, что меч – живой. Тигр на рукояти разевал острозубую пасть и кричал – тем самым неслышным, страшным криком. Развевалась белая шерсть волшебного зверя, плыли в воздухе черные волосы существа, летели за спиной белые одежды…
В последний оглушающий, кошмарный миг белый воин взмахнул клинком – и половина морды ревущего, бьющего хвостом аждахака съехала на сторону. Веером полетели черные блестящие брызги. Змей конвульсивно дернулся, задрал обкорнанное, зияющее живым мясом рыло – и рванул вперед. Белый отпорхнул в сторону и невесомо отмахнул клинком.
С тяжелым, глухим стуком башка змея обрушилась на камень.
Джавед хрюкнул от страха и побежал прочь – как никогда еще в жизни не бегал.
Караван аль-Амина, некоторое время спустя
Очнулся аль-Амин от боли между глаз. Очень сильной боли. Попытавшись открыть глаза, обнаружил, что глаза тоже режет – нестерпимо. Кругом посвистывало и подвывало. Спине было очень жестко. Сморгнув слезы, он все-таки увидел – бархатное, с кисеей верховых ночных облаков, утыканное звездами небо. Пахло чабрецом, потом, верблюдами и бараниной.
– О мой повелитель! – засуетились вокруг голоса.
И тут же заботливые руки подняли его, и помогли сесть, и насовали под спину подушек и валиков. В глазах плыло.
– О мой халиф, ты жив и в добром здравии!
«Убью, сука», – мрачно подумал аль-Амин. За «доброе здравие». Голова болела так, что глаза слезились.
– Где… – Язык еле ворочался во рту.
– Да, мой халиф?
Тьфу. Это он так теперь будет хрипеть, вместо того чтобы говорить? Вместо человеческих лиц вокруг все еще расплывался туман.
– Где…
– О мой халиф… Ой!
Удар кулака, видно, пришелся куда надо, потому что раб вякнул и замолчал. Туман вокруг него почтительно притих.
– Где…
Почтительное молчание.
Заливаясь слезами боли, аль-Амин потер виски. Собрался с волей. И все-таки выдавил из себя:
– Г…где… эта га…гадина?
Молчание.
– Гы… где?..
Голос все так же срывался, но его, похоже, поняли. Кто-то вкрадчиво – ага, явились, выкормыши гадские, – проговорил:
– Он… поблизости, мой повелитель.
Что?! В какой еще такой «поблизости»? Сейчас он покажет подлой твари такую поблизость!..
– Г-где?!..
– Они… доставили тебя сюда, о мой халиф. И вернулись.
«Они»? Какие еще «они»?
– О…они?..
В глазах прояснялось, и склоненная чалма с висящим кончиком белела все явственней и явственней.
– Они, мой халиф, – с нажимом повторил Джунайдов мюрид.
И поднял взгляд.
С мгновение посмотрев в спокойные холодные глаза, аль-Амин раздумал переспрашивать.
Конечно, они. Джинны. Джинны из-под скалы.
Мюрид тонко улыбнулся и снова почтительно опустил взгляд. И мягко добавил:
– Скорее всего, Тарик прибудет сразу в Фейсалу, о мой халиф. Завтра мы сможем тронуться в обратный путь.
Страх сменился жгучей яростью, словно забитый фонтан прорвало.
Ах, он «прибудет». Прибудет он. Он, Мухаммад, ему так прибудет, так прибудет… аль-Амина аж затрясло от злости.
Своевольная злобная сволочь, ни в грош его ни ставит. Небось с халифом Аммаром нерегиль бы такого себе не позволил! А над ним гадская тварь издевается! Ни поклона, ни приветствия! «Прочь!» Сверху плюнул и усвистел!
Но ничего, мы тебя проучим. Как следует проучим – будешь уважать меня и слушаться будешь, будешь-будешь, гадина…
Он, аль-Амин, читал «Путешествие на Запад» Яхьи ибн Саида. Читал-читал. «Сила Стража огромна. Но благодаря мудрости и справедливому устроению Всевышнего, милостивого, милосердного, мощь свирепого существа связывается единым словом эмира верующих. Однако халифу следует помнить наставления отцов и не натягивать веревку с излишней силой, дабы не возбуждать вражды и ненависти Стража…»
Ну-ну.
Впрочем, ладно. Месть могла подождать до Фейсалы. Ну а сейчас…
– Д-джа?..
Почтительное покашливание. Суки, якобы вы не понимаете, ну да.
– Джа…жамиль?..
Попробуйте только меня не понять, я вас…
И, тем не менее, ответом ему стало молчание. И покашливание.
Ах, так?!
– Гыы…где Джамиль, сс-су…суки?!
Джунайдов мюрид, не поднимая глаз, тихо ответил:
– О мой повелитель! Прости меня, ради Всевышнего, милостивого, милосердного, за дурную весть! Твой гулям, о мой халиф, по глупости и неразумию далеко отошел от лагеря и затерялся в скалах. Мы искали его все четыре дня, что ты провел под скалой, о мой повелитель, – но тщетно… Видно, такова его судьба и воля Всевышнего о его судьбе…
И юноша, а с ним все остальные провели ладонями по лицу и склонили головы.
Четыре дня? Он провел под скалой четыре дня? Да как это могло случиться? Он был на месте сегодня утром!..
На месте… постойте-ка… на месте… что там бормотали голоса в его сне? А может, это был не сон?!
«Вяжите его, крепче, крепче, рот заткните тоже, до места еще далеко…»… «он слабый, глупый, он может не выжить… зачем давать лишнего…»
У Мухаммада кровь отлила от лица, а ладони разом вспотели. Надеясь, что ужас не слишком отчетливо проступил у него в глазах, аль-Амин оглядел стоявших перед ним людей. Парсы. Сплошные парсы. И двое колдовских выкормышей страшного шейха. «Силат его не хотят…»
Ни одного верного человека. Он один в этом страшном лабиринте, окруженный жадными до смертной крови джиннами и ненавидящими своих завоевателей парсами. А верховодят всеми два ученика чародея, которые только что без сожаления скормили силат его бедного Джамиля.
«Он слабый, глупый, он может не выжить…»
О нет, они ошибаются. Он выживет. Выживет и выйдет из этого лабиринта.
А как только он доедет до Фейсалы, они у него все попляшут. Ох, попляшут…
И аль-Амин улыбнулся. И сказал:
– Что ж, воистину человек не волен ни в жизни своей, ни в смерти. Ибо жизнь его в воле Создателя…
И тоже провел ладонями по лицу.
3
Город огней
Фейсала, два дня спустя
С Башни Наместника открывался головокружительный вид на вечернее небо и скальный лабиринт. И на южную дорогу, уползающую в сиренево-серые камни Мухсина. И на толпу, которая все прибывала и прибывала. Люди выскакивали из Пряничных ворот, бежали дальше, подпрыгивали, пытаясь заглянуть за плечи впереди стоящим, орали – и поднимали над головами свечи и плошки с огоньками.
– Та-рик! Та-рик! Та-рик! – мерно колыхаясь, выкрикивала огромная толпа.
Улицы города – на обоих холмах – тоже наверняка запружены народом. И в каждом доме горят огни – множество огней. На стенах тоже не протолкнуться – страже пришлось поработать копьями, отпихивая лишних. Не ровен час, сорвутся в толчее и попадают, кому это надо…
– Дракон мертв! Славьте победителя дракона! – орали голозадые мальчишки – и с хохотом бросались подбирать сыпавшуюся мелочь.
Наконец, напряженный, ждущий, как женщина в хариме, город взорвался оглушающей волной крика:
– Еде-ееееет!
И тут же, восхищенное:
– Везу-ууууут!!!
На дороге показался белый крохотный всадник – а за ним упряжка, запряженная волами. В арбе, подпрыгивая на рытвинах, ехал страшный и вожделенный груз – огромная, на две части раскромсанная башка аждахака.
Наместник вцепился в каменную резьбу окна так, что побелели пальцы.
Его в очередной раз охватило желание просто шагнуть с мирадора вниз. В ветреную пустоту под башней. Как два столетия назад поступила его прапрабабка. Когда в город вошли ашшариты, царевна Омид надела свадебное платье, взяла на руки годовалого сына и бросилась с башни. Других сестер и дочерей шаха халиф правоверных раздарил своим воинам. А прапрапрадед – сдался. Прямо на поле боя под Фейсалой. Бедуинскому роду бану микал. Принял веру Али – для виду, конечно. И стал мавла – вольноотпущенником ашшаритов.
И вот теперь наместник Фейсалы Шамс ибн Микал стоял у самого края заоконной пропасти и думал, что прадед был трусом и предателем. А он, Шамс ибн Микал, – истинный потомок труса и предателя, не сумевшего пасть смертью храбрых.
Белый всадник на сером коне и упряжка медленно продвигались к воротам города. Тарика осыпали розовыми лепестками, люди вопили и вскидывали светильники и свечи.
– Что же нам делать, что же делать, господи-иииин… – в очередной раз заскулил скорчившийся у туфель наместника Джавед. – Он же ж враз все почует в мы-ыыысля-яяяяях…
Дать этому глупцу пинка – и вылетит Джавед-бей в окно. И не станет такого неудобного свидетеля…
Но что проку тешить себя глупыми надеждами. Шамс ибн Микал прекрасно понимал: ледяные, волчьи глаза Стража увидят в его трусливой душе всю правду – и не понадобится Тарику захлебывающееся бормотание Джаведа, который ведь поползет, поползет вымаливать у Стража прощение…
– Тарик безжалостен, – усмехнулся наместник. – Заговоришь – умрем вместе, под одной перекладиной. И то если нам очень повезет. Знаешь, что по ашшаритским законам положено за принесение человека в жертву?
И по тому, как разбойник сжался под парадным халатом, понял – ага, старина Джавед уже прикидывал, кому и как лучше сдать покровителя.
В очередной раз вспыхнув гневом, Шамс с силой наподдал разбойнику под ребра:
– Ишак! Куда ты смотрел! Как получилось, что среди жертв оказалась ашшаритская баба?! Да еще и не невольница, а свободная?!
«К столбам» – так называли этот вид пошлины в Фейсале – отдавали только чужаков. Большею частью – невольников без роду и племени, не знающих местного языка. Степняки пригоняли таких во множестве. Шедшие с севера караваны избавлялись от заболевших и ленивых рабов.
Все были довольны – и аждахак сыт, и купцы целы. Джаведу исправно платили звонкой монетой, и тот делился с наместником – тоже хорошо. Тоже все довольны. Торговля процветала, налоги поступали в казну бесперебойно, люди богатели и радовались!
И надо же было такому случиться, что Джаведу отдали какую-то бабу из здешнего квартала медников! Оказалось, вдова сильно мешала брату покойного супруга – тот зарился на дом и участок. Ее с двумя детьми ночью выкрали и свели к покидавшему город каравану. Детей ханьцы оставили при себе, а бабу отдали Джаведу в уплату пошлины.
– Ишак! Осел! Шакал и сын шакала! – Наместник в сердцах принялся отвешивать разбойнику пендель за пенделем.
Джавед утирал роскошным парчовым рукавом сопли и жалостно голосил:
– А я же не знал, господин, я же не знал! Если бы я знал, да я бы ни за что такого не сделал! Но их же как отдают-то, с ротом заткнутым, а то и вовсе в мешке, да и на ней же не написано было, что она честная вдова и свободная женщина, господин, помилосердствуйте!..
Шамс плюнул на бритый коричневый затылок:
– Она ж тебя опознает, ишачина! Опознает! Деверя ее с сыновьями уже взяли и прямо на воротах дома повесили! Видел?! Кади примерно как для хлопка в ладоши времени понадобилось, чтоб им приговор вынести! Во всех мечетях орут, что надо досконально выяснить дело и положить конец бесчинствам! Сегодня после молитвы я лично поклялся Всевышним наказать разбойников, обращающих свободных людей в продажные! Ты хоть понимаешь, что это значит?!
Запыхавшись, наместник озадаченно сморщился, прислушиваясь к приветственным кликам толпы:
– И как у нее, интересно, получилось оказаться дома вчера вечером? Страж еще в город не вошел, а она с тремя оборванцами уже верещала на весь квартал…
– С помощью тех же сил, что завтра доставят в город ее детей, – прозвучал от стены жесткий новый голос.
Шамс обернулся, как ужаленный. Обычно у стены сидели невольники – подай-принеси. Но не в этот раз. Сейчас на голом плиточном полу расположился пожилой благообразный зиммий в джуббе цвета меда, перепоясанной веревочным поясом. А рядом с ним, скрестив ноги и привалившись к стенной росписи спиной, сидел юноша в такой же одежде.
Джавед повис на его руке, прежде чем он успел крикнуть стражу.
– Это почтеннейший Садун ибн Айяш, господин, – угодливо пробормотал разбойник. – Тот самый святой человек, что обещал избавить нас от бедствий.
Шамс брезгливо стряхнул с запястья унизанные перстнями пальцы с черными грязными ногтями. И тихо спросил:
– И какие же это силы, почтеннейший?
– Джинны, – безмятежно улыбнулся поименованный Садуном зиммий. – Силат. Они служат Тарику. Джинны перенесли спасенную от дракона вдову в город. Хотя… – тут ибн Айяш криво усмехнулся, – не стоит забывать о самой главной Силе. У госпожи Аматуллы – счастливое имя. Ее искренняя вера и молитва не остались без награды бога Али – и побудили Стража к действию…
При упоминании Всевышнего и Стража наместник и разбойник одинаково поежились. Занавес на вечернем окне приподнял ветер, и его порыв донес отголоски ликующих возгласов.
– Я вижу, ты воистину человек осведомленный и сведущий, о Садун. Если ты посоветуешь, как поступить в этом деле, не останешься без награды, – тихо сказал Шамс ибн Микал. – Чего бы ты хотел в уплату за совет?
– Я бы желал беспрепятственно покинуть город после отъезда эмира верующих, – безмятежно улыбнулся Садун. – Живым, здоровым и с имуществом, к которому не протянулась бы рука человека хищного и жестокого.
Наместник довольно осклабился – мол, тебя не проведешь. И тихо сказал:
– На голове и на глазах, о Садун. Так что же присоветуешь?
– Для начала, – тихо сказал старик в желтой джуббе, – ты, почтеннейший Шамс, скажешься больным и встречать Стража не выйдешь. Все необходимые почести Тарику окажет твоя сиятельная супруга, госпожа Марида.
Наместник медленно кивнул.
– А когда завтра в город въедет халиф, ты выздоровеешь, о Шамс. И не преминешь пожаловаться эмиру верующих на неразумие простого народа, воздавшего царские почести неверному колдуну-сумеречнику, – от какового неразумия ты и укрывался во внутренних комнатах дворца, исполняя долг.
Шамс сжал зубы.
– Но это еще не все. Встречать эмира верующих вышлешь Мусу ибн Дурайда, своего наставника. Пусть тот услаждает халифа беседой во время пути. Язык Мусы метет как помело, он расскажет эмиру верующих все, что видел и знает. А среди того, что он видел и знает, будет история сегодняшнего въезда Тарика в город.
Наместник опустил голову. Садун безжалостно продолжил:
– Как только халиф расположится в комнатах и отдохнет, ты приведешь меня и Джаведа к нему. И уж мы найдем что сказать нашему повелителю, чтобы ты не остался в опасности.
– К чему ты клонишь, о Садун?
– Подожди – и увидишь, о Шамс, – улыбнулся старик.
– Думаешь одолеть Стража? – усмехнулся наместник.
Джавед жалобно заскулил:
– Я его видел, видел, господин хороший, до чего ж страшен, и меч у него – вполчеловека точно, о горе нам, горе!..
Сабеец насмешливо отозвался:
– Ты видел его на Мухсине, о Джавед. Скалы джиннов – место силы. Здесь, в городе, силы нет. Страж будет выглядеть и действовать как обычный сумеречник. Нерегиль. Он всего лишь нерегиль. Чернявый белокожий сумеречник навроде аураннца.
Джавед недоверчиво зыркнул, но возражать не стал.
– К тому же я не собираюсь выходить на поединок, – продолжил Садун. – Слава звездному богу, на шее Тарика лежит рука эмира верующих. Вот к халифу-то мы и прибегнем, прося заступничества…
Наместник помолчал. И наконец тихо проговорил:
– Страж спас Фейсалу от нашествия степняков. Тарик – дух-хранитель нашего города. Как я могу предать его? Как я могу запятнать себя и своих потомков неблагодарностью, отвергающей покровительство?
Ибн Айяш криво улыбнулся:
– А когда ты спускаешься в подземное святилище Ахурамазды, о Шамс, не боишься ли ты ревности бога Али, имя которого возглашаешь в мечети? Ты двоебожник – так неужели испугаешься покинуть прежнего господина и поклониться сильнейшему?
Наместник молча отвернулся к закатному окну.
Садун жестко сказал:
– Тарик – безжалостен. Ты сам это сказал. Страж заглянет тебе в глаза – и велит повесить рядом с деверем госпожи Аматуллы. Тебя и твоих сыновей. А если рассердится совсем сильно – сожжет Фейсалу. Как сжег Нишапур, Самлаган и Нису до того. Или ты, Шамс, забыл рассказы о взятии Нишапура? Забыл о трех холмах из голов? Первый – из мужских, второй – из женских, третий – из детских. Смотри, Тарик взмахнет рукавом, и подвластные ему джунгары из степей сделают то же самое с Фейсалой!
Наместник прикрыл глаза. И тихо сказал:
– Что ж, видно, так предопределено судьбой. Против предначертанного звездами человек несомненно бессилен. Действуй, о Садун.
Следующий день
Двугорбая, подобно бактрианскому верблюду, Фейсала полыхала праздничными огнями. В густеющей темноте раннего вечера холм цитадели, холм дворца и пригород между ними светились так ярко, что аль-Амин решил сначала, что город объят пожаром.
– Парсы украшают дома горящими плошками, празднуя и веселясь, – пояснил ему всезнайка ибн Дурайд через горб несшего обоих верблюда.
– Хотел бы я знать, тушат ли они огни потом, – мрачно усмехнулся в ответ халиф.
Его собеседник благоразумно прикусил язык.
Конечно, нет. Да и зажигают эти плошки с запахом камфары и алоэ не от обычного трута или свечки. Старый аль-Асмаи показывал Мухаммаду списки «Авесты» – и слово «Хварна» Мухаммад запомнил. Священный огонь. Божественный, невидимый, чуждый материи и материю пронизывающий, в храмовой чаше имеющий зримое воплощение…
– О мой халиф, взгляните на ведущую во дворец дорогу! – льстиво встрял ибн Дурайд. – Наместник установил пять арок, украшенных цветами и огнями, знаменующих столпы веры, сиречь милостыню, хадж, намаз, почитание пророка – и охранителя веры! На первой написано – «Да благословит Всевышний эмира верующих, да ниспошлет ему мир и благоволение»… – соловьем разливался ученый знаток ашшари и грамматики.
Еще бы тебе не разливаться соловьем, снова зло усмехнулся аль-Амин.
Философ, поэт, филолог, грамматист, критик и писатель Муса ибн Дурайд служил могущественному парсидскому клану Бану Микал и получал жалованье как учитель сына наместника. Так что ибн Дурайд, как говорится, выльет на бороду аль-Амина целую меру мускуса – и все за деньги хитрюги-парса, правящего Фейсалой. Конечно, старый лизоблюд не станет привлекать внимание эмира верующих к тому, что некоторые его подданные время от времени забывают, что они теперь ашшаритам братья по вере. Зато очень хорошо помнят, как ашшариты вторглись в их земли, на остриях копий принеся веру во Всевышнего и его посланника, заставив местных вельмож и простолюдинов либо принять истину, либо получить печать на затылок и платить подушный налог зиммия.
– Кругом одни огнепоклонники… – мрачно пробормотал аль-Амин.
– Воистину твой язык, о мой халиф, сообщает лишь истину! – вдруг воодушевился грамматист. – В сердце парсы – язычники, и поклоняются колдунам и неверным! Вчера вечером в город вступил нерегиль халифа Аммара – и что же? Его встречали от самых скал, с огнями в руках! Осыпали розовыми лепестками, подносили для благословения детей, стелили под копыта коня одежды! Орали всю ночь до утра, не давая твоему преданному рабу сомкнуть глаз! Можно подумать, нерегиль – эмир или халиф! Как они смели воздавать ему царские почести? Или Тарик не раб из рабов эмира верующих?
Аль-Амин почувствовал прилив удушающей, дикой злости. Вот как, значит. Царские почести. И ликующая толпа. Которую ведь никто силком не сгонял – сами вышли! Почему? За что они любят это жуткое существо? Тарик убил дракона, рассказал ибн Дурайд. Ну да, убил дракона! А что, он, аль-Амин, мало делает для подданных? Он жизнью рисковал, чтобы нерегиля разбудить, между прочим! Убил бы Тарик дракона, если бы не он, аль-Амин? Нет! Так почему же его никто не выходит встречать от самых скал?!
Неожиданно свело живот – скверная здешняя вода после плохо прожаренной баранины давала себя знать. Натянув узду, халиф остановил верблюда и палкой заставил опуститься на колени. Тот, поревывая, лег посреди тропы.
Аль-Амин отошел на пару шагов, спустил штаны и присел облегчиться. Мучаясь газами, он задрал лицо к небу: уже окончательно стемнело, в серой ветреной мгле над головой посвистывало, качались сухие лохмы полыни на краю скального выступа.
Наконец все получилось. Забираясь обратно в плетеную корзину носилок, Мухаммад почувствовал знакомое першение в горле, в груди заворочалось и заскреблось. Он сухо раскашлялся, но отхаркнуться не смог. Аль-Амин продолжил упрямо перхать – пока не почувствовал в гортани выбитый изнутри комок слизи. Сплюнув за край плетеной стенки, он пихнул верблюда, чтобы тот поднялся. Вздымающаяся на вихлястые конечности скотина тряхнула кеджав. Аль-Амин прикрыл глаза, борясь с накатившим головокружением и тошнотой. Какой же отвратительный здесь климат…
…Когда позванивание колоколец и шарканье ног стихло далеко впереди, из незаметного глазу прохода – да что там прохода, щелки, змее впору – вынырнули две закутанные в серое фигуры. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что вовсе и не в серое, а в желтое.
Тот, что был поменьше и потоньше, поманил своего спутника к сухому отнорку под нависшей скалой. И показал на оставленное аль-Амином:
– Вот, господин! Он сидел здесь!
Садун ибн Айяш – а это был, конечно же, он – присел над испражнениями халифа и поднес к ним свет небольшой масляной лампы. Сидел он довольно долго, не обращая внимания на невыносимое зловоние. Наконец, сабеец поднялся, придерживая рукав.
И сказал:
– Это оставил человек, одной ногой уже стоящий в царстве смерти. Радуйся, дитя мое. Звезды благоприятствуют нашему делу.
Приближение халифского каравана произвело невыносимый грохот и шум: принялись бить в большие барабаны-табл, которыми обычно созывали верующих на молитву, а помимо барабанов заколотили еще и в литавры. Со стен надсадно ревели трубы, медный звон и низкий гул таблов долбились в уши, а где-то в лабиринте городских улиц заливалась зурна и мелкой дробью рассыпалась дойра.
Придерживая чалму, аль-Амин попытался разглядеть расцвеченные ханьскими фонариками арки – верблюд мерно колыхался под ним, словно бы баюкая седока, и это хоть как-то успокаивало среди мерзкого шума. У него опять разболелась голова, и бьющий по слуху грохот литавр терзал затягиваемые жаркой паутиной глаза.
Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту – захлебывался высокий голос зурны.
– …Малик-аль-малика!.. Царь царей! – ревела сбившаяся вдоль обочины толпа.
Лицемеры. Знаю я, кому вы это орали не далее чем вчера вечером…
– Дорогу халифу! – орали стражники, то и дело отвешивая удары толстыми палками.
Толпа раздавалась в стороны, уступая, казалось, не ударам, а рассекающему ее, как корабль килем рассекает море, верблюду. Верблюд поревывал и пытался запрокинуть голову – орущие люди его пугали, и невольники то и дело повисали на узде.
Читать бесплатно другие книги:
