Никого впереди Сапиро Евгений

Пролог 1

Жаждущие, выстроившись в шеренгу, развернутой могучей стаей стремительно неслись вперед по безбрежному океану.

Добычи пока еще не было видно, но их молодой нюх уверенно подсказывал: вон она – впереди!

От скорости, напора, превосходства над «теми, кто не с нами»,сладко пьянило головы.

В какой-то момент их острые взгляды почти одновременно засекли цель.

У каждого из Жаждущих были свои планы распорядиться своей Добычей.

Они мгновенно скорректировали курс и, еще больше взвинтив темп, устремились в одну точку – к вожделенной Добыче!

Дьяков. 1949

Свое первое открытие в области микроэкономики Александр Дьяков сделал в шесть лет. Открытие гласило: где очередь, там обязательно имеется что-то вкусное, красивое или интересное. Увидев своими зоркими гляделками стоящих друг за другом людей, он молча, но решительно разворачивал взрослого попутчика в ту сторону. И чаще всего не напрасно.

Мама или бабушка, подходя к очереди, всегда задавали вопрос: «Кто последний?». А папа спрашивал по-другому: «Кто впереди?».

Однажды, отвечая на вопрос Саньки, почему он спрашивает не как все, папа сказал, что не хочет обижать людей, называть их последними. Ведь каждому гораздо приятнее чувствовать себя впереди.

Санька внес в этот ритуал свой вклад. Когда, выстояв очередь, они подходили к прилавку, он звонко спрашивал:

– Кто впереди?

Папа, принимая правила игры, отвечал:

– Никого впереди!

Дьяков. 1955

В двенадцать лет жизнь полна до краев и интересна. Особенно на каникулах. Тем более на летних.

Во-первых, у Санькиной мамы в ящике комода, где хранились семейные документы, еще прошлым летом появился лист из твердой бумаги с гербом РСФСР[1], где сиреневым по белому было написано, что ее сын самостоятельный и образованный человек – выпускник начальной школы. Такому уже никто не осмелится кричать с балкона:

– Саша! Уже девять часов – пора домой!

А это означает, что весь теплый, загадочный вечер – вот он, твой.

Во-вторых, уже десять лет как окончилась война. Сам Санька войну не помнит, но по настроению взрослых ощущает, что вокруг становится как-то спокойнее, сытнее и даже форсистее. Удивительно, но выламываются не только девчонки. Лешкин старший брат – студент приехал на каникулы из Свердловска в брюках дудочкой и в ярко-желтых чешских туфлях-«говнодавах» на толстенной подошве. Любопытно, набьют ли ему морду сегодня вечером на танцах местные пацаны?

В-третьих, в магазин потребкооперации вчера завезли настоящие футбольные мячи. Правда, через полтора часа на прилавке их уже не было, но Санькина «компашка», мобилизовав все свои и родительские финансовые резервы, два мяча купить все-таки успела. А это значит, что сегодня Санька подтвердит, что умеет копировать не только «бобровскую»[2] походку, но и его коронные удары по воротам.

Все это будоражит, но, как человек образованный, Санька понимает, что это лишь эпизоды, а не события. То, что событие и эпизод – вещи разные, он усвоил недавно. Накануне 9 Мая в школьный спортзал вошла директриса и, прервав занятие, объявила:

– Ребята, давайте поздравим нашего Василия Ивановича, активного участника важнейших событий Великой Отечественной войны, с юбилеем Победы!

Физрук, он же военрук Василий Иванович, молоденьким лейтенантом потерявший два пальца правой руки еще в 1941 году где-то под Смоленском, как-то не по-командирски шмыгнул носом и после короткой паузы произнес:

– События – это контрнаступление под Москвой, Сталинград, Курск, Берлин. Все это было потом. А мне достались эпизоды. Правда, боевые.

События в сегодняшней Санькиной жизни тоже присутствовали. Так или иначе, они имели природно-климатическую основу и по этой причине ежегодно повторялись. Каждое из них он с нетерпением ждал.

Если по порядку, то событием номер один была новогодняя елка и следующие за ней зимние каникулы. Событием и надежнейшим сигналом прихода короткого уральского лета было первое купание в Каме. Следующее событие было совместным подарком далекого южного солнца и до боли родной советской системы снабжения продуктами питания: в начале августа в Камск приходили первые баржи с астраханскими арбузами. Арбузы появлялись на месяц-полтора, чтобы потом бесследно исчезнуть до следующего праздника души и живота.

Имелось в Санькином неписаном реестре и самое азартное событие. В июне-июле в прикамских лесах появлялся первый слой белых грибов. С чем можно сравнить чувство, которое Санька испытывал, обнаружив притаившуюся под сосной стайку боровых «беляшей»? Разве что с мячом, который удавалось вколотить «с лёта».

Сколь велика радость от находки крепышей в коричневых шляпках, столь же горестна «пустышка» – возвращение налегке с десятком сыроежек да парой «свинушек», срезанных «до кучи», чтобы не позориться с пустой корзинкой. Случалось такое не только в не балующее грибами засушливое лето. Бывало, что в самый сезон твои заповедные места буквально перед носом прочесывала какая-нибудь приблудная ватага с зоркими пионерками, не оставляющими никаких надежд вслед идущим.

Санька такой горький урок получил всего два раза. Но вывод сделал правильный. Вот и на этот раз, вывалившись из первой пятичасовой электрички, он вместе с тремя друзьями с ходу, еще по тропинке от железнодорожной платформы до леса, обогнал всяких там теток и пенсионеров. А вот рослые парень с девчонкой, похожие на баскетболистов, оказались им «не по зубам». Не смотря на все усилия и даже пыхтение ребят, рыжий затылок «баскетболиста» неуклонно удалялся. Против таких особо шустрых у друзей имелся в запасе прием, навеянный иллюстрацией из учебника истории, на которой изображались суворовские солдаты, скатывающиеся на собственных задницах со швейцарских Альп[3].

Тропинка к грибному сосновому бору, километра в три длиной, огибала покрытую буреломом если не гору, то приличную горку. Достигнуть заветной цели можно было и напрямую – по неприметной тропинке. Этот путь был в два раза короче, но с колючими зарослями кустов, полусгнившими стволами и вывороченными корнями деревьев. И все это в гору.

Правда, противоположная сторона горы была лысая. Пробившись к вершине, друзья обнаружили «баскетболистов» далеко внизу и… позади. Приготовившись к суворовскому спуску, Санька радостно заорал:

– Кто там впереди?

И получил в ответ дружное:

– Никого впереди!

Дьяков. 1959

На семнадцатом году жизни Санька уже точно знал, что главная газета страны – «Правда». Но в ведомственном доме, в котором он жил, на «Правду» подписывались не все, а только партийные. Зато заводскую многотиражку почтальон приносил в каждую квартиру. А если в «коммуналку», то и не по одному экземпляру. Называлась многотиражка «Мотор». Так же, как многое, находившееся в радиусе десятка километров: Дворец культуры, стадион, фабрика-кухня и, главное, завод по производству авиационных двигателей.

Подписка на «Правду» была раза в три дороже, чем на «Мотор». Да и писали в «Правде» о тех, кого своими глазами не увидишь, о том, что собственными руками не пощупаешь. Другое дело в «Моторе» – все о своих да о нашем.

Поэтому Санька нисколько не огорчился, что его фотография с кубком в руках и текст под ней, что «решающий гол, определивший судьбу юношеского кубка города, забил воспитанник нашего спортклуба Александр Дьяков», появились в «Моторе», а не в «Правде» или в областной «Молодой гвардии».

Хотя отчет о соревнованиях был на последней странице, мало кто из знакомых не обратил на него внимания. Даже одноклассница Танька, которая до этого замечала лишь студентов или – в их отсутствие – десятиклассников, снисходительно спросила:

– Дьяков! Так ты у нас чемпион?

За что и схлопотала:

– Работай над собой, темнота. Не чемпион, а обладатель кубка!

Увидеть себя в газете было вдвойне приятно. Это означало, что ты если не знаменитый, то известный. На весь соцгород!

Почему вдвойне? Потому, что на этот раз известность была «трудовая», а не случайная, вроде прошлогодних четырнадцати секунд в кинохронике, где их показали с метелками и лопатами, а писклявый девчачий голос произнес за кадром: «Дружно вышли на ленинский субботник ученики восьмого класса школы № 77».

Победа была наградой за три года тренировок, за пропущенные из-за них походы в кино, за терпение и настырность. Фотография в газете была памятью о том чудесном мгновении, когда впервые в жизни Санька по-настоящему испытал это восхитительное ощущение – чувство победы. За две минуты до финального свистка, получив пас метрах в пяти от штрафной, он каким-то чутьем уловил, что уделает двух дергавшихся перед ним сине-белых. С хода, обойдя защитника и финтом уложив на газон выбежавшего вратаря, он оказался с мячом перед пустыми воротами.

И никого впереди!

Атаманов. 1960

Коля Атаманов провел детство в поселке, в котором все без исключения жители имели отношение к небольшой железнодорожной станции. Он родился в железнодорожной больнице, ходил в железнодорожный детский сад, учился в железнодорожной школе. Лет в десять ему было доверено отоваривать на всю семью продуктовые карточки в железнодорожном магазине.

Даже первый в своей жизни анекдот, который он услышал и запомнил, был железнодорожный:

После крепкой выпивки мужик просыпается в канаве, лежа в обнимку со свиньей. Не открывая глаз, осторожно начинает ощупывать соседа, но облегченно вздыхает:

– Свой брат – железнодорожник! В два ряда пуговицы!

Железная дорога сохранила ему, брату и двум сестрам отца. Отец был специалистом редкой профессии – слесарем по пневматике и гидравлике. За что имел «бронь»[4] и не был отправлен на фронт.

В тысяча девятьсот пятидесятом году Коля успешно окончил семь классов единственной в поселке «неполной средней школы». Теоретически имелось два варианта продолжения учебы: в десятилетней школе-интернате при узловой станции или в техникуме. Школьный вариант в их многодетной семье даже не обсуждался. Техникум и только техникум. Какой? Конечно, железнодорожный! С тем, чтобы через четыре года вернуться домой в новеньком кителе с погонами «техника-лейтенанта движения».

В пятьдесят четвертом он получил и китель, и лейтенантские погоны, и право на ежегодный бесплатный проезд в отпуск «в оба конца».

Дома демонстрировать новую форму технику-лейтенанту Атаманову долго не пришлось. Через три недели он «убыл по месту распределения» на вновь построенную станцию Кругобайкальской железной дороги.

Он получил должность дежурного по путям и довольно просторную комнату в общежитии. В комнате было все, что полагается: кровать, стол с двумя стульями, шкаф и тумбочка. Дно выдвижного ящика тумбочки было застелено синькой[5] со схемой: «КРУГОБАЙКАЛЬСКАЯ Ж/Д». Поперек схемы красной тушью было написано: «Кругобайкальская дорога – кривовата и убога».

Специалистов на новой станции было мало, зато работы – хоть отбавляй. Молодой специалист окунулся в нее полностью, что называется, «по горлышко». Можно было бы сказать и «по макушку», но малую толику времени он от работы все-таки отщипывал. Причина была уважительной: через год Николай поступил на заочное отделение института. Естественно, что это был институт инженеров путей сообщения.

Двадцатилетие он отметил двумя событиями: удачной сдачей первой институтской сессии и… потерей невинности.

Не удивляйтесь. В середине прошлого века такие запоздалые чудеса еще случались.

Завершение сессии заочники отмечали с размахом, забронировав самый большой городской ресторан. Выпитого ему хватило, чтобы в голове приятно зашумело и исчезла закрепощенность. Но не настолько, чтобы отважиться отплясывать под джаз популярный тогда фокстрот «Мой Вася». Николай сидел в одиночестве за столом, когда к нему подскочила раскрасневшаяся девушка с капитанскими погонами железнодорожного связиста.

– Лейтенант! Что отсиживаетесь в окопах? Марш танцевать!

– Да я это… не умею.

– Не умеешь – научим! Не хочешь – заставим!

Весь оставшийся вечер он провел под командованием отчаянной капитанши.

Потом в общежитии они ходили из комнаты в комнату и подкреплялись «Кровавой Мэри». Капитанша командовала:

– Машка! Марш в двести пятую! До завтра! Маневровый – на горку!..

Проснулся он в ее постели. Неумело ткнулся губами в плечо. Капитанша повернула к нему голову. Лицо и на трезвый взгляд было приятным. Но сразу стало понятно, что тридцатилетний юбилей у нее остался, хотя и в недалеком, но прошлом.

– Жив, лейтенант? Благодарю за службу. А теперь одевайся и, соблюдая правила маскировки, полный вперед! Если засекут, то пойду я по статье «растление малолетних».

За три года работы Атаманов преодолел еще две служебные ступеньки: маневрового диспетчера и дежурного по станции. Институт он окончил, будучи ее главным инженером.

Перед назначением начальник станции сказал ему тоном, исключающим дискуссию:

– Главный инженер станции должен быть человеком партийным и женатым. Невесту я тебе предложить не могу. Ее надо выбирать по собственному вкусу. А партия у нас, слава тебе Господи, одна. Зайди к парторгу и напиши заявление. Я его предупредил.

Своему быстрому росту по службе Атаманов порой и сам удивлялся. В школе и техникуме он не был отличником, лидером, общественником, звездой художественной самодеятельности или спорта. Не было у него высокого покровителя или покровительницы. Даже нахальством судьба его не пожелала или забыла обеспечить.

А какая без него карьера?

В виде компенсации за «недостачу» кое-что ему все же перепало. Безотказное, ответственное отношение к работе, живой, даже азартный интерес к ней. И не только к работе. К окружающей жизни, к людям. Выше, ниже и рядом стоящим. Кто из них что может и чего стоит? Как устроены их быт и развлечения?

Газеты он читал от корки до корки, а не только заметки о футболе летом и о хоккее зимой, как это делало большинство его приятелей. Умудрялся выкроить время и для чтения художественной литературы, включая поэзию. Иногда и сам пытался рифмовать.

Поэтический процесс, как правило, протекал в дрезине, рассекающей фарами черную байкальскую тайгу строго пополам. Стихи были преимущественно бодрые, но случалось, что на него накатывала грусть, высекая чувства и сочинительные союзы от «а» до «и»:

Наверное, подсознательно он добирал то, что не было отпущено ему в должной мере в детские годы на его родной маленькой станции. Кругозор, культуру, способность разглядеть многоцветие жизни.

Не был Николай равнодушен даже к тому, что творится в далеком от Забайкалья мире. Меньше, чем к красивым и редким в их округе девчатам, но не без того.

Увы, интерес к внешней политике и девчатам пока носил скорее теоретический, чем прикладной характер.

Кроме ответственности и безотказности, все остальные качества молодого специалиста Атаманова находились вне зоны видимости руководства и кадровиков. Может, это и к лучшему. Для среднего командного состава службы движения узловой станции наличие кругозора, культуры и любознательности полвека назад не являлось поводом для увеличения числа звездочек на погонах. Впрочем, как и сегодня. Сильнодействующим стимулятором служебного роста было активное неприятие Атамановым конфликтных ситуаций. Уже через два-три месяца все работающие с Николаем знали, что попытаться вовлечь его в какую-то склоку и склонить на сторону «наших» или «чужих» было совершенно бесполезно. Он выслушивал жалобу «истца» и выносил вердикт: «Извини, меня здесь нет». Если кто-то пытался «проехаться» за его счет по мелочи, то он уступал. Если же по-крупному, переходил на формальные отношения: давайте документ, проводите контрольные замеры.

Часто, слушая перепалку соратников по труду, не желающих выполнять невыгодную работу, Николай предлагал свою помощь. Первое время – личную, став начальником – командную. Помогал без всяких условий. Процентов семьдесят это понимали правильно и отвечали взаимностью. Не с первого раза, но все же.

Не всегда удавалось все решать «мирным путем». Один раз даже пришлось пойти на крайнюю меру: врезать по физиономии. Физиономия принадлежала бригадиру, приписавшему своей бригаде треть объема работ, выполненных смежниками.

Акция была не спонтанной, а хорошо продуманной: мужик не только был не прав по существу, но и вел себя подчеркнуто нагло. Атаманов понял, что он или добьется своего, или останется в глазах своих подчиненных начальником только на бумаге. Он выпроводил обманутых бригадиров в коридор и остался с «непонятливым» наедине.

– Последний раз спрашиваю: подпишешь? – он кивнул на лежащий перед бригадиром исправленный «Акт выполненных работ».

– Не-е-е. Попробуй доказать! – ответил бригадир, педалируя «попробуй», а не «попробуйте».

– Попробую, – буркнул Атаманов.

Он еще раз взглянул на «оппонента», оценивая уровень его физической подготовки, взял в левую руку увесистую пепельницу, вышел из-за стола и внезапно, без подготовки, ударил снизу правой в плохо выбритый подбородок. Удар получился не сильный, но хлесткий. Сделав шаг назад, Атаманов демонстративно переложил пепельницу в правую руку:

– Еще доказывать?

Он чувствовал, что вот-вот, и он потеряет над собой контроль. Дошло это и до бригадира.

– Да ладно, ладно. Чего разволновались?

Главным инженером станции Атаманов проработал меньше года. Однажды, часов в восемь вечера, когда он сидел в своем кабинете и вносил последние изменения в свой рабочий график на завтра, зазвонил прямой телефон начальника станции:

– Николай, ты у себя? Я сейчас зайду.

Такое случалось и раньше, но не часто. Начальник вошел и сел на «гостевой» стул.

– Начну издалека. Тебе с этим старым хреном, – он ткнул отогнутым большим пальцем в знак «Почетный железнодорожник» на своей груди, – работать не надоело?

– Вячеслав Вячеславович! Я недавно Владимира Попова[6] читал. Он пишет, что через два года после назначения каждый главный инженер проникается тихой ненавистью к непосредственному шефу – директору. Если автор и прав, в чем я сомневаюсь, то я «главным» еще года не проработал. Могу признаться только вам: в этом качестве я еще полуфабрикат.

– Тогда поедем дальше. Звонил Гаврилыч (так в своем кругу начальник называл заместителя начальника дороги – своего однокашника и друга), его переводят на Уральскую дорогу. Начальником. По традиции он предложил мне войти в команду. Конкретно: НОД-4[7] в Камске. Но, чтобы не оголять станцию, он разрешил мне взять с собой только одну единицу. Как смотришь, если я тебе предложу стать этой «единицей»? Своим заместителем на новом месте пока взять не смогу – надо оставить кого-то из местных. А начальником отдела движения и пассажирской работы – милости просим. Думай. На размышление даю всю ночь. Для полноты картины информирую: в Камске я дважды бывал. Областной центр. Кама не Байкал, но тоже впечатляет. Персонально для тебя: рядом с нашей будущей конторой – университет. Студенточки – одна другой краше. Малинник! Спокойной ночи не желаю. До завтра.

Брюллов. 1961

До десятого класса Брюллов с родителями жил в Иркутске. В его семье не любили «сюсюканий», с самых малых лет называли его Юрой и лишь по великим праздникам – Юриком. Славился Иркутск не только Байкалом, Братской ГЭС и авиационным заводом. Имелась в нем в ту пору одна из лучших в Советском Союзе школа настольного тенниса легендарного Зусмана. Ее воспитанниками были десятки мастеров спорта, чемпионы всех мастей. В эту школу Юру привел отец еще во втором классе. В восьмом он получил «первый разряд» и на этом застрял. Ребята, на год, на два младше его, становились «мастерами», попадали в сборную города, РСФСР, а он так и топтался во втором-третьем составе.

Тренер считал его способным, трудолюбивым, но «без искры». Насчет трудолюбия он не ошибался. От отца-хирурга и мамы-лингвиста и чистюли Юра унаследовал скрупулезность, неприятие плохо выполненного дела. В детсадовском детстве он не только разбирал, но и собирал, чистил и даже смазывал масленкой для швейной машины свой игрушечный автомобильный и тракторный парк. На чистописании без малейшего насилия над собой исписывал целые страницы, добиваясь, чтобы буквы не валились друг на друга, а ровно и красиво встраивались в отведенные им клеточки. Начав заниматься спортом, Юра с первых дней мог часами отрабатывать хитрые подачи и крученые удары.

Что касается «искры». Как тренер, так и его ученик не догадывались, что стать чемпионом Брюллову мешает крупный недостаток: домашний любимчик Юрик был просто добрым. Ему нравилось достигать успеха собственным умом, трудом. Но не нравилось делать это за счет других и тем самым кого-то огорчать. Пусть даже и в честной борьбе. Тем более расталкивая локтями и подставляя ноги, что исключено в теннисе, но сплошь и рядом встречается не только в других видах спорта, но и в мирной жизни.

По уму со спортивной карьерой надо было «завязывать». Помог, как часто бывает, случай. Когда Юра заканчивал девятый класс, его отец, преподававший в мединституте, защитил кандидатскую диссертацию и решил, что кандидату наук, к тому же хорошему практикующему врачу, не пристало жить в «коммуналке». Как это часто водится, своему преподавателю ректор отдельную квартиру в новой «хрущевке» не дал. Под нее он выманил профессора из Воронежа. Профессор сделал трудный выбор между увядшей женой и темпераментной аспиранткой. В пользу последней. И остался по этой причине бесприютным. Предложенные в Иркутске квартира и кафедра оказались как нельзя кстати.

Рассуждения ректора укладывались в два коротких тезиса: куда он, Брюллов, денется. Дорастет до докторской – дадим.

Уверенность начальства, что подчиненный никуда не денется, происходила в том числе и от содержания пятой графы заведенного на отца «Личного листка по учету кадров».

С момента окончания школы до выхода на «заслуженный отдых» (так интеллигентно назывался тогда выход на пенсию) жизнь советского человека скрупулезно отражалась в этом скромном документе. В графе, на которую обратил внимание ректор, типографским шрифтом было напечатано ее название – «национальность».

Владимира Теодоровича Брюллова, как и его знаменитого художника-однофамильца, большинство коллеги студентов считали чистокровными русскими. Наиболее продвинутые даже имели правдоподобную версию происхождения фамилии: от березовых брюлек, на которых гурманы настаивали самый популярный российский напиток. Однако эта комфортная версия не соответствовала действительности. Брюлловы были из немцев. Ректор был не продвинутым, но информированным.

Как минимум два последних поколения Брюлловых, осевших в Поволжье, отдавали руку, сердце и фамилию привлекательным девицам славянского происхождения. Но ливонские гены брали свое: славянки исправно рожали сыновей-немцев. Может быть, отцы мстили им за разгром немецких «псов-рыцарей» на Чудском озере?

Владимир Теодорович попытался осуществить перелом в национальной политике рода Брюлловых. Произошло это уже в Сибири, куда его – пятикурсника, мобилизовали как немца Поволжья, но отправили не на фронт, а в Сибирь – в медсанчасть ОСМЧ[8]. Там он и встретил девушку по имени Диляра. И хотя не знал, что в переводе с татарского это «красавица, радующая сердце», но сражен был мгновенно и наповал. По этой причине уже осенью сорок четвертого на свет появился их сын Юрик.

У Диляры, несмотря на ее крымские корни, в паспорте стояло не «крымская татарка», а просто «татарка». Поэтому, после непродолжительных обсуждений, было принято решение из двух бед выбрать меньшую, то есть записать Юрика «по маме».

Нельзя не отметить, что природа положительно отнеслась к такому выбору. Бриться Юра начал в шестнадцать лет, а в семнадцать его гладковыбритый подбородок уже отливал синевой, свидетельствуя, что в нем далекие предки из Золотой Орды, как и семьсот лет назад, безжалостно подавили своих белокурых западных конкурентов.

От папы Юра унаследовал доброжелательность, пытливость, настойчивость и любимую присказку: «Насколько я разбираюсь в урологии».

Ректора Камского мединститута, в отличие от его иркутского коллеги, этнические тонкости не интересовали. У него была достоверная информация, что уролог Брюллов имеет золотые голову и руки. Еще он твердо знал, что мужские проблемы могут плохо повлиять на «качество жизни» не только представителей трудового народа, но и его слуг, включая первого секретаря обкома. И понимал, что если первому секретарю не все равно, кто перед ним – русский, немец, еврей или кореец – то его предстательной железе без разницы, чьи пальцы ее массируют, лишь бы были половчее.

Так Брюлловы оказались в Камске.

В камской школе требования к десятиклассникам оказались жестче, чем в Иркутске. К тому же надо было думать о приемных экзаменах в институт. Это помогло забыть о «большом спорте». О своих былых теннисных заслугах Юра в школе никому не сказал и за ракетку больше не брался. То же самое произошло и в «политехе», на металлургический факультет которого он поступил на удивление легко.

Решение стать металлургом свалилось на Юру за полгода до окончания школы. Свалилось оно с верхней полки книжного шкафа. Фанатичка-литераторша даже на короткие ноябрьские каникулы озадачила их написанием сочинения. Ладно бы о Гагарине, о космосе. Литераторшу больше волновала «Осень в русской поэзии». Когда он открыл дверцу шкафа, чтобы достать Пушкина (память, кроме болдинской осени, ничего не подсказала), на его голову упал небольшой томик. Это был роман Александра Бека «Доменщики». Юра для порядка открыл книгу и, неожиданно для себя, не выпустил из рук, пока не прочитал всю. Благо что были каникулы. Тему сочинения он изменил на «Поэзию кипящего металла».

Потом была экскурсия в сталеплавильный и прокатные цехи пушечного завода, а затем вслед за поэзией возникла проза: не стать ли ему металлургом?

Отец хотел, чтобы Юра пошел по его стопам. Он не раз повторял:

– В наше время мужчина, чтобы состояться, должен быть начальником. Исключение – свободные профессии или врач.

Медицина была Брюллову-младшему противопоказана. Еще в Иркутске пятеро восьмиклассников пришли проведать своего любимого физика после операции. Выздоравливающий попросил, чтобы гостям показали его удаленный аппендикс. Когда принесли банку, девочки с любопытством защебетали, а Юра потерял сознание. На этом вопрос о продолжении династии медиков был закрыт.

Готовясь к разговору с родителями, Юра не забыл слова отца о состоявшихся начальниках и попытался разузнать о профессиональном происхождении директоров крупнейших камских заводов. Необходимые сведения обнаружились в листовках о кандидатах в депутаты местных Советов, которые вместе с газетами оказались в почтовом ящике. Из шести директоров-кандидатов два оказались литейщиками, а один – сварщиком. Из литейщиков был и второй человек в области – председатель облисполкома.

Выслушав Юрины аргументы, родители в восторг не пришли, но мудро рассудили: если нравится, дерзай.

Атаманов. 1962

На новом месте Атаманова ожидали не только работа и должность, но и двухкомнатная квартира. В МПС со времен царя-батюшки чтили субординацию. В том числе и правило, что жилье должно неукоснительно соответствовать занимаемой должности и «чину».

Получая ордер на квартиру из рук пожилого НГЧ[9], Атаманов для очистки совести напомнил, что не женат и живет один. НГЧ ответил философски:

– Дают – бери, бьют – беги, – и, заглянув в лежащий перед ним листок, добавил: – У тебя сестры? Для порядка одну пропиши.

Должность, на которую в Камске назначили Атаманова, оказалась вакантной. Бывший НОД-4, переведенный в Молдавию, забрал его предшественника с собой. Это упрощало вхождение в «плотные» и до поры незнакомые «слои атмосферы».

Первое время «атмосфера» как-то напряженно воспринимала неприличные для его немалой должности двадцать четыре года, но довольно быстро одни привыкли, а другие смирились.

Сама же работа была не только знакомой, но и прощупанной собственными руками, многократно пропущенной через себя. Одна ее сфера, правда, оказалась не то чтобы новой, но более масштабной. Это было своевременное и правильное обеспечение билетами «высоких должностных лиц».

Проездные билеты на хорошие места были дефицитом. Особенно в отпускной период. К числу «высоких лиц» относились областное, городское и районное руководство, ректоры городских вузов, руководители авиаотряда и речного пароходства, крупнейших предприятий и строительных трестов. Не обошлось и без экзотики, представителями которой были директор и администратор театра оперы и балета и модный закройщик ателье по пошиву верхней одежды.

Особой наукой была расстановка по ранжиру всех претендующих на внимание. Ни в коем случае нельзя было перепутать тех, кого «нельзя огорчать ни в коей мере», с теми, кто «извините, но только в ближайшие дни». Бдительный современник той эпохи может покритиковать приведенный перечень «персон» за отсутствие в нем представителей таких ключевых «полезных» профессий, как торговля и медицина. В данном отдельном случае он будет неправ: медики и торговля у железнодорожников были свои собственные, подчиненные.

Система обеспечения «персон» была отработана десятилетиями. На ней сидели исполнители, которые по своей ловкости и знанию человеческих душ могли бы украсить МИД. Однако вечно живой принцип «доверяй, но проверяй» требовал личного погружения Атаманова и в эту сферу деятельности.

Полтора года он довольно спокойно набирался ума и опыта, все глубже окапываясь на новой позиции. И это происходило до тех пор, пока сверху до их отделения не докатился новый почин – объединение и укрупнение подразделений. НОД-4 починов не любил, справедливо считая, что это «показуха», отвлекающая от полезных дел, но этот подвернулся вовремя. От прежнего начальника отделения Вячеслав Вячеславович получил в наследство две штатные единицы и двух живых заместителей, имеющих прямое отношение к основному «хлебу» железнодорожников – перевозкам. Старожилы дружно его уверяли, что раньше каждый из членов этого дуэта четко знал границы своей делянки и никогда их не нарушал. С приходом нового НОД система мирного существования почему-то пошла вразнос. Вячеславу Вячеславовичу заниматься исследованием причин и урегулированием возникающих пограничных споров было некогда и неинтересно. Он уже стал задумываться над тем, как бы укрупнить спорное хозяйство. «Почин» не только подтолкнул его к этому, но и развязал руки.

В порядке его реализации НОД изменил структуру управления отделением, и всё, что не касалось техники и безопасности движения (это осталось за главным инженером), переподчинил одному заместителю, дав ему статус «первого».

Это решение он принял легко и быстро. А вот с выбором кандидата на должность оказалось сложнее. Оба на время выведенные за штат прежние заместители повели себя суетливо и склочно, не уступая друг другу в негативе. Понадобилось не больше недели, чтобы окончательно определиться: ни один из «старожилов» этой ключевой должности не достоин.

Сначала НОД предложил ее тоже местному – своему ровеснику, заместителю по экономике и финансам. Тот поблагодарил за доверие и… отказался:

– Вячеслав Вячеславович, извините за откровенность, но я за четыре года пребывания на этом посту привык к бумажной работе, к теплому кабинету и совсем не тоскую по романтике борьбы со снежными заносами. Если прикажете – готов на подвиг. Но не из-за мужества, а по суровой необходимости.

Когда дверь за экономистом закрылась, НОД-4 пригласил зайти Атаманова. Благо тот оказался на месте.

– Николай, меня интересуют твои мысли о кандидатах на должность первого заместителя. Зная твою нелюбовь к пересудам и интригам, поясняю: свое мнение, как начальника, о претендентах у меня имеется. Но меня интересует, что о них думают «трудящиеся». Здесь, кроме тебя, мне спросить об этом некого. Поэтому извини, что напрягаю. И еще одно – разговор неофициальный.

– Вы мне кандидатов назовете или самому выдумывать?

– Назову: Сидоров, Оганян (это были фамилии прежних заместителей). Если кого добавишь – буду только рад.

– Дайте мне хоть полчаса, чтобы подумать и сформулировать.

НОД взглянул на часы, висевшие на стене:

– Жду тебя через сорок пять минут.

Ровно через сорок пять минут Атаманов стоял перед шефом с тремя листками, содержащими нарисованные от руки таблички. В каждой табличке было по три колонки и по десятку строк. В первой (самой широкой) колонке перечислялись качества претендента. От инженерной квалификации и пунктуальности до кругозора и отношения к подчиненным. Во второй и третьей колонках напротив каждой строки стояли плюсы или минусы.

Атаманов разложил перед шефом две таблички, по одной на претендента. И в той, и в другой минусов было больше, чем плюсов.

– Ну, и какой вывод? – спросил начальник.

– Мои приборы особой разницы не уловили. Хоть монетку бросай. С одной стороны, дело свое знают, поставить задачу и заставить ее выполнить умеют, но оба лишнего шага не сделают и всего нового боятся как черт ладана. А вот за повышение в должности землю роют рогами. Главный недостаток Сидорова, что все, кто под ним, ему неинтересны. Он на людей смотрит, как сквозь стекло. Все знает сам и Бога держит за бороду. Это неприятно, но терпимо. Зато у Оганяна есть качество, с которым я раньше не встречался. Когда что-то не так, он легко сдает своих подчиненных. Даже когда явно виноват сам. Вывод, говорите? Позвольте воздержаться. И по этическим соображениям, и по существу. Вы подбираете заместителя лично «под себя». В этом процессе советчикам места быть не должно.

– Не уверен. А что это у тебя за «фига в кармане»? – он показал на третий листок, лежащий перед Атамановым чистой стороной вверх.

– Я такую же табличку сделал на Носова (это была фамилия заместителя по экономике). Тут совсем другая картина, светлая.

– Предлагал я уже Носову. Отказался. По-честному. Ты сам на него глаз положил? Или девчонки проболтались, что я с ним общался на эту тему?

– Вы при девчонках с ним шептались?

– За кого принимаешь?

– И с одним Носовым сегодня общались?

– Ладно, Николай, не обижайся. Спасибо тебе. Ты еще мало жизнью бит, чтобы оценить, как важно иметь человека, с которым откровенно можно «сверить часы». И чем старше становишься, чем выше поднимаешься, тем меньше шансов найти такого человека. Последний на сегодня вопрос: как ты отнесешься к предложению стать моим первым заместителем?

В эту ночь Атаманов почти не спал. Ворочался, размышлял сквозь дрему. Соблазнительным было одним шагом переступить если не через две, то через полторы ступеньки вверх. Он уже уловил одну прелесть карьерного роста. С каждой новой высотой увеличивался круг масштабных, интересных задач и убывал объем неблагодарной и трудоемкой мелочовки. Ее удельный вес и определял разницу между «белым» и «черным» человеком.

С другой стороны, Атаманов отлично понимал, что предлагаемая ему должность не только выше, но и шире. Далеко не все из того, чем придется завтра руководить, было ему хорошо знакомо. По отношению ко многому он теперь не сможет сказать подчиненным свое коронное доходчивое и убедительное: «Делай как я!».

Эти аргументы на другой день он изложил Вячеславу Вячеславовичу, завершив разговор конкретным предложением.

– С моей позиции, идеальным был бы такой вариант: Носов – первый заместитель. На его место идет начальник планово-экономического отдела Фалько, а я – вместо него. К плановикам сходятся все ниточки. О существовании многих из них я сегодня даже не догадываюсь. А года через два я вам в ноги упаду, если сделаете мне это же предложение.

Какое-то время оба молчали.

– Я задам тебе еще один вопрос, – начал шеф. – Сколько раз за последние годы ты обращался ко мне со словом «прошу»?

– Последние четыре – как минимум раз в неделю.

– И какая доля этих «прошу» была удовлетворена?

– Процентов девяносто. Может быть, больше.

– Я понимаю, что в этом высоком проценте не только моя заслуга. Получается, что просьбы твои были толковыми и реалистичными. Но кое-что за это и мне причитается. Верно? Главное, что до сих пор я к тебе с этим словом ни разу не обращался. А теперь обращаюсь: Коля, прошу! Прошу, не желая насиловать Носова. Из-за отсутствия этих двух лет. За два года без хорошей и рисковой команды отделение забуксует, увязнет в болоте. Ты многого не знаешь. Но ты чувствуешь, что такое хорошо и что такое плохо. Ты тоже землю рогами роешь, но по делу. И последнее. Ты знаешь, что моя Глафира учительница. У них правило имеется интересное: «Если чего не знаешь – иди это преподавать. Выучишь». Давай это переиначим: вместо «учить» подставим «руководить». Ну, как?

– Когда принимать дела, Вячеслав Вячеславович?

Когда самого авторитетного в отделении машиниста-наставника спрашивали:

– Сколько тебе нужно времени, чтобы довести курсанта «до кондиции»? – он, то ли в шутку, то ли всерьез, отвечал:

– Если ему восемнадцать лет – восемнадцать дней. Если сорок, то, опять же, сорок.

Шеф не раз вспоминал эту байку, наблюдая, как быстро и ловко его молодой выдвиженец постигает непростую командирскую науку. Формально должности первого заместителя и главного инженера были равны. Но Атаманов без всякой подсказки выбрал для себя вторую роль. Не подобострастную, но уважительную. Уходя в отпуск, НОД пригласил к себе двух своих «первых» и объявил:

– Иван Павлович, «на хозяйстве» оставляю тебя. В основном ты в курсе всех дел. Выжимка по девяти позициям, от которых у меня зубная боль, здесь, – он протянул «главному» тоненькую папку с тесемками. – На две из них прошу обратить особое внимание. Это защита в Управлении дороги лимитов подрядных работ и отчет на бюро обкома о работе с нашим подшефным совхозом. Отчитываемся не мы одни. Там еще двое. Кого определят в положительные герои, а кого в отрицательные, я пока не выяснил. Надо будет подсуетиться, чтобы не попасть во вторые.

– Вячеслав Вячеславович! – взмолился «главный». – Разреши НГЧ на бюро отправить. Это его заботы. Мне эти свиноматки и комбикорма, как зайцу триппер.

– Ты, Иван Павлович, уже седой, а роль партии, словно писатель Фадеев, недооцениваешь. На бюро обкома и простого «зама»? Не смеши!

– Может, мне пойти на отчет? – подал голос Атаманов. – Я всю весну из совхоза не вылезал. Картофелехранилище за мной числится.

– Николай Петрович, – расплылся в улыбке «главный», – век не забуду!

Что правда, то правда – память у «главного» была хоть куда. И на хорошее, и на плохое.

С восьми до восьми Атаманов вместе с директором совхоза разрабатывал маршрут, по которому следовало провести комиссию, готовившую вопрос на бюро; озадачивал, как показать товар лицом. Спустя неделю лично проверил задуманное. Еще день ушел на сопровождение комиссии и подведение итогов в небольшом «директорском» зале совхозной столовой.

Если при подготовке и проведении рабочей части визита директор совхоза был у Атаманова «на подхвате», то на завершающей стадии он солировал вне конкуренции. Говорил красивые тосты, с прибаутками подливал, на прощание лично вручил каждому члену комиссии пакет с тремя стеклянными банками «фирменных» совхозных солений.