Абу Нувас Шидфар Бетси

VI

– Мир вам!

– И вам мир!

– Давно ты не был у нас в доме, мастер!

– Что поделать, такова жизнь, она подобна зыбучим пескам, ибо засасывает и не отпускает, как говорили древние. Не успеешь оглянуться, как она пройдет.

– Добро пожаловать тебе и твоему ученику!

Хасан уселся на потертый, но тщательно подметенный ковер рядом с учителем и огляделся. Большая комната, выходящая на просторный двор, во дворе несколько пальм, скромный цветник. От него идет аромат рейхана и влажной пыли – слуга только что полил цветы.

Стены комнаты сплошь в нишах, там стоят кувшины, красивые глиняные чаши и книги. Сколько книг! Целая ниша заполнена ими. Такого собрания Хасан не видел даже у Валибы. Как богат, должно быть, хозяин! Хотя вряд ли, ведь книги – это все, что есть ценного в комнате. Мазаный пол почти весь покрыт плетенными из пальмовых листьев циновками, и только для гостей расстелен на почетном месте – в «верхней половине» комнаты – ковер.

Из гостей пока только Валиба. Хасан не в счет – он ведь только ученик. Мальчик внимательно присматривается к хозяину. Еще бы – ведь он в доме самого Абу Убейды!* Говорят, он в молодости был рабом. Хозяин разрешил ему заниматься науками, и Абу Убейда сначала стал писцом, а потом выкупился на волю. Никто лучше него не знает древних преданий арабов и персов, его слова сверкают, как чистый жемчуг, и ранят, словно острие копья. Так говорил учитель Хасану по дороге. Абу Убейда внешне ничем не примечателен – это немолодой щупленький человечек с большим носом. Блестящие хитрые глаза почти спрятаны под припухшими веками.

Хасан отвлекся и пропустил начало разговора. А очнувшись, услышал, как Абу Убейда говорил Валибе:

– Не сердись, Абу Усама, я вовсе не хочу опорочить племя бану асад, ведь это твои родичи. Но подумай, можно ли равнять их, чья жизнь прохо дит в степи среди овец и верблюдов, чья пища в лучшие времена – снятое молоко и горсть сушеных фиников, чьи подошвы от ходьбы босиком по раскаленным камням тверды, как рог козы, с потомками древнего народа, создавшего дворцы и сады Ирема многоколонного?* Разве не эти бедуины разрушили дворец Хосрова* и разрезали знаменитый ковер, над которым много лет работали десятки лучших мастеров Ирана? Разве не они сожгли наши древние книги, в которых заключалась вся мудрость мира?

Твои родичи красноречивы, Пророк избран из них благодаря своему красноречию. В Благородном Коране говорится о преимуществах «красноречивой и ясной речи». Но вы горды сверх меры и отрицаете заслуги других народов. Разве вы забыли Сальмана Персидского*, который научил Пророка, как отразить нападение язычников? Тогда вы принимали всех и говорили о том, что Аллах сотворил людей разных народов и все они равны в исламе. Разве это не так?

– Ты слишком разгорячился, – со смехом прервал Абу Убейду Валиба. – Клянусь своим каламом, мне все равно, кто подаст чашу с вином – араб или перс. Но я не хочу, чтобы порочили моих родичей, какие они ни есть. Оставь это, Абу Убейда. Расскажи лучше, какое новое предание ты нам можешь сообщить, чтобы мой ученик мог послушать тебя и понять, каким должен быть истинно красноречивый человек.

Абу Убейда вздохнул и, покачав головой, сказал:

– Ты заботишься о своем ученике, и это похвально. Но как бы он не оказался неблагодарным, как мой последний ученик, Абу-ль-Маали, про клятье на его голову! Он сбежал от меня и стянул мой новый плащ вместе с завернутым в него кошельком. Вот, кстати, какие изречения и стихи древ них о неблагодарности вам известны?

Валиба улыбнулся:

– Это хорошие стихи, – одобрил хозяин. – А знаете притчу о приютившем гиену? Вряд ли, ведь я сам вчера впервые услышал ее от одного из твоих сородичей – бедуинов. И ты, мальчик, слушай, чтобы не уподобиться гиене, о которой идет здесь речь.

Некогда охотники из племени тай выследили гиену и долго гнали ее по степи, так что она бежала уже из последних сил. Вдруг перед ними показался одинокий шатер кочевника. Гиена бросилась в шатер и укрылась там, чтобы спастись от охотников. Всадники окружили его, но тут к ним вышел хозяин и спросил: «Кто вы и что вам нужно?» Те ответили: «Мы охотники из племени тай, в твоем шатре наша дичь и наша добыча!» Но бедуин воскликнул: «Клянусь Тем, в Чьих руках моя жизнь, я не выдам того, кто искал у меня убежища, пока могу держать в руках меч и копье!»

Всадники-тайиты, видя, что бедуин не уступит им, оставили его и возвратились в свои земли. А бедуин вошел в шатер, дал полуиздохшей гиене молока и воды и ухаживал за ней, пока она не очнулась. Когда наступила ночь, бедуин уснул, а гиена встала, крадучись подошла к хозяину шатра, загрызла его и выпила его кровь. Сделав свое дело, она покинула шатер, но бежала медленно, так как была еще слаба. А в это время к шатру подъехал один из родичей бедуина. Он вошел в шатер и, увидев, что случилось, пустился по следу гиены, догнал ее и убил. А потом, отомстив за смерть родича, он сложил стихи:

– По-моему, это одна из лучших притч и прекраснейшие стихи о не благодарности.

Потом, неожиданно обратившись к Хасану, Абу Убейда сказал:

– Ну-ка, мальчик, представь, что хочешь описать своего врага, как ты это сделаешь?

От неожиданности Хасан не смог ответить сразу. Абу Убейда подсказал ему:

– Ты сначала опишешь недостатки его внешности, а потом…

– А потом, – подхватил Хасан, – я опишу его внутренние пороки.

– Ну, начинай же!

– Я опишу одного менялу, нашего соседа:

– Хорошо, прибавь еще! – воскликнул Абу Убейда.

Абу Убейда и Валиба расхохотались, а Абу Убейда повторил:

– Хорошо, прибавь еще!

Я могу и еще! – гордо сказал Хасан.

Абу Убейда, все еще смеявшийся, вытер слезы и замахал руками:

– Ну нет, довольно! Ожерелье не должно быть слишком длинным, достаточно, чтобы оно окружало шею! Если ты продолжишь, то совсем убьешь этого несчастного и утомишь нас. Клянусь Аллахом, ты один из остроумнейших людей нашего города, хотя еще очень молод. Абу Усама не зря взял тебя в ученики, ты еще прославишь его и себя!

Раздался стук в дверь, и хозяин поднялся, чтобы встретить новых гостей. В комнату вошел высокий старик и другой, чуть помоложе. Валиба встал, уступая им почетное место, за ним поднялся Хасан. Хозяин, усаживая вошедших, говорил:

– Сегодня у нас счастливый день, нас посетил великий аль-Асмаи*.

Когда все сели, Абу Убейда позвал слугу и приказал ему подать угощение. Поев и омыв руки, гости стали говорить о таких вещах, какие Хасану еще не приходилось слышать. Они обсуждали правила склонения и спряжения, о том, как правильно образовать множественное число от разных имен. Хасан старался запоминать их слова. То, что было понятно, легко укладывалось в памяти, но многое оставалось неясным. Поэтому он отвлекся и стал вспоминать, как стал учеником Валибы.

Тогда, после ночи, в первый раз проведенной не дома, он не вернулся к матери – утром Валиба отвел его к Абу Исхаку и велел ждать снаружи…

Хасан стоит у лавки, прижав ухо к двери. Там поэт Валиба беседует с продавцом благовоний. Наконец раздается голос хозяина. Хасана зовут внутрь.

Хозяин сидит на своем любимом ковре, перебирая четки. Перед ним небольшой мешочек, наполненный монетами; он чем-то явно рассержен.

Увидев мальчика, Абу Исхак поворачивается к нему и произносит:

– Ты хочешь стать учеником этого человека?

Хасан вдруг понимает, что хозяин обижен на него за то, что он не оправдал его надежд – ведь у Абу Исхака нет сыновей, и он хотел, чтобы Хасан стал его преемником. Ему жалко старика, и он молча опускает голову. Тогда Абу Исхак, внимательно посмотрев на него, кричит:

– Эй, Мухаммед!

В лавку входит его второй ученик.

– Сходи домой к нему и приведи его мать. Когда ученик уходит, Абу Исхак, вздохнув, говорит:

– Возможно, так будет лучше, мальчика тянет к новому и неизведан ному. Пусть же он в полной мере вкусит жизнь, узнает и ее сладость, и ее горечь.

Валиба молчит, а Хасану хочется выбежать из лавки, забиться куда-нибудь и заплакать. Остаться у Абу Исхака? Но Хасан чувствует, что уже не сможет торговать в лавке, смешивать благовония и раскладывать их по коробочкам. Всю жизнь одно и то же! Нет, он хочет увидеть новые места – Йемен, землю своих предков, древнюю Хиру*, где жили прославленные цари и поэты древности, и новую столицу – Багдад, неподалеку от которой лежат развалины древнего города, где возвышаются колонны дворца царей Ирана*.

Нет, ему жалко хозяина, мать, брата и сестер, но жить с ними он больше не в силах. Ведь ему некого даже спросить, хороши ли его стихи, какое слово можно употребить, а какое нельзя. Абу Исхак знает толк в травах и благовониях, но в поэзии разбирается плохо, а мать и вовсе ничего не понимает. Среди родных он чужой, как Имруулькайс был чужаком в Анкаре*, где сложил свои предсмертные стихи…

Видя, что Хасан задумчив и бледен, старик поднимается и, подойдя к мальчику, кладет ему руку на плечо.

Дверь распахивается, вбегает мать Хасана. Увидев сына, бросается к нему и прижимает к себе. Она ничего не говорит, только трясется всем телом.

– Не плачь, – говорит ей Абу Исхак. – Твой сын жив, с ним ничего не случилось. Но он хочет оставить меня и пойти в ученики к поэту Валибе ибн аль-Хубабу аль-Асади. Он добрый человек и знаменитый стихотворец, твоему сыну будет хорошо у него, и дар, которым он наделен от Аллаха, не пропадет. Ты согласна отдать сына ему в ученики? Если пожелает Аллах, со временем он станет хорошим поэтом и сможет помогать семье.

Мать отпускает мальчика и тихо говорит:

– Вы были ему опекуном и отцом. Я во всем полагаюсь на вас.

Тогда Абу Исхак, нагнувшись, поднимает с ковра мешочек с монетами и протягивает ей.

– Возьми, его новый учитель дает эти деньги тебе, чтобы на первое время ваша семья не нуждалась, а потом он даст еще. Хасан станет ученым человеком. Ибн аль-Хубаб научит его грамматике и правилам стихосложения – ведь мальчик уже давно пишет стихи и мечтает стать поэтом.

Мать нерешительно протягивает руку и берет мешочек. Хасан не видит ее лица, оно закрыто темным покрывалом, но ему кажется, что по щекам ее текут слезы. Он хочет что-то сказать, но лишь сильнее прижимается к ней.

Тогда встает Валиба и подходит к ним:

– Добрая женщина, твой сын одарен большими способностями. Он ста нет моим учеником, а потом, если пожелает Аллах, прославится и сам на берет учеников. Скоро мы вместе отправимся в Куфу, потом вернемся, и он будет приходить к тебе. А пока пусть живет у меня.

Мать так же тихо произносит:

– Пусть Аллах благословит вас за то добро, которое вы ему сделаете. Не обижайте его, он хорошо служил прежнему хозяину и учителю и будет вам хорошим учеником.

Потом она кланяется и выходит из лавки.

Хасан хочет броситься за ней, но Валиба берет его за руку и прощается с Абу Исхаком.

С этого дня Хасан не расставался с Валибой. Он жадно запоминал все, что говорил ему учитель, читал нараспев Имруулькайса, аль-Аша*, Джарира* – любимых поэтов Валибы. Он знал уже почти все его стихи, хотя ему еще не вполне ясны были некоторые строки. Теперь Хасан уже не мог представить себе иной жизни и другого учителя…

Шум голосов вдруг прервался новым стуком в дверь. Хасан очнулся и увидел, что в комнату входит уже знакомый ему слепой старик. Все поднялись, подошли к нему, а он, ощупывая пол толстой палкой, ступил на ковер и грузно уселся неподалеку от Хасана. Теперь видно было, что все его лицо изрыто оспинами.

– Да благословит Аллах твой приход, Абу Муаз! – сказал хозяин дома и протянул гостю чашку с холодным питьем.

Тот одним глотком осушил ее и сказал:

– Продолжайте вашу беседу, я не хочу мешать вам.

– Ты не помешал нам, Абу Муаз, мы говорили о том, кому из наших поэтов принадлежит лучшее любовное стихотворение, – ответил Валиба.

– Ну… – протянул слепой. – Конечно, лучшие стихи на эту тему написал мой осел!

Хасан насторожился. Сейчас будет что-то интересное, недаром все присутствующие заулыбались. А Башшар – это, конечно, мог быть только он – совершенно серьезно говорил:

– У меня был прекрасный осел, но вдруг он заболел и умер. А в сегодняшнюю ночь я увидел его во сне. Обратившись к нему, я спросил его: «О осел мой, я кормил тебя отборным зерном, я поил тебя прохладной водой. Что же случилось с тобой?» Осел, вздохнув, ответил: «Да, это все так. Но однажды я шел по улице и вдруг встретил прекрасную ослицу. Я полю бил ее с первого взгляда, но она осталась ко мне холодна. И я, не сдержав любовной муки, умер». Потом мой осел упал без сознания, а, очнувшись, сказал такие стихи, которые я, клянусь Аллахом, считаю образцом любовных стихов:

Я спросил осла: «А что такое “шакурани”?» И он ответил: «Это одно из редких слов на языке ослов».

Рассказчика прервал громкий смех. Смешливый Абу Убейда, вертя головой, вытирал глаза, а Валиба громко хохотал. Потом он серьезно сказал:

– Ты прав, Абу Муаз, твой осел – лучший из нынешних поэтов, он знает все правила стихосложения и даже умеет употреблять редкие слова. Недавно у меня в гостях был один из наших поэтов. Он прочел свои новые стихи, и я, клянусь своим каламом, понимал только каждое второе слово. Наконец, когда он употребил слово «кеййисун», я не выдержал и спросил: «О, ученейший муж, а что значит слово “кеййисун”?» Он, нисколько не смутившись, ответил: «Это значит “разумный”». Тогда я спросил его: «А почему ты прямо не сказал этого?» Тогда он с важным видом пробурчал: «Если я буду употреблять обычные слова, то всякий рыбак и носильщик поймет мои стихи, а это – удел избранных».

Я ответил ему тогда: «Поистине, бремя твоих стихов так велико, что доступно только носильщику, а рыбак нужен, чтобы выловить скудные зерна разума из твоих слов. Твои стихи так холодны, что ими можно пользоваться вместо лекарства во время лихорадки». С тех пор этот человек стал моим злейшим врагом и не упускает случая навредить мне, обвиняя в ереси и других грехах.

Снова стук в дверь прервал разговор. Вошел один из друзей Валибы, которого Хасан не раз видел у него дома. Он был чем-то взволнован. Усевшись на ковер, произнес:

– Живите вечно!

– Что такое?

– Кто умер? – послышалось со всех сторон. А новый гость обвел глазами собравшихся и медленно сказал:

– Скончался повелитель правоверных Абу Джафар аль-Мансур, да не оставит его Аллах своими милостями.

Все замолчали, потом Абу Убейда вздохнул:

– Известная всем нам пословица говорит: «Не радуйся, когда кто-нибудь уходит, пока не увидишь, кто пришел на его место». Мансур был суровым и жестоким человеком, но все же его можно назвать справедливым и разумным. Посмотрим, как покажет себя наследник, аль-Махди. Ты, Абу Муаз, должен хорошо его знать, ведь ты не раз навещал его в его дворце.

Башшар закряхтел и ничего не ответил, потом нехотя сказал:

– Я знаю только, что он поклялся строго карать еретиков и безбожников. Ждите новых виселиц и костров в нашей благословенной Басре. И я сам, хотя аль-Махди не раз восхищался моими стихами, не могу поручиться, что он не тронет меня. Знаю также, о Валиба, что он ценит твои стихи и часто просит своих певиц исполнять песни на твои слова. Но однажды он сказал мне: «Валиба ибн аль-Хубаб был бы лучшим поэтом после тебя, Абу Муаз, если бы не его вольные речи и распущенность. А его безбожие становится еще опаснее из-за его таланта».

– Пустое! – беспечно сказал Валиба. – Каждый из нас когда-нибудь умрет! К тому же я покаялся и больше не буду пить вина. Сегодня же отправлюсь в паломничество, а вернусь из благородной Мекки в большой чалме, свободный от всех грехов. Вы все свидетели моей клятвы. Клянусь, что не стану пить вина, иначе как произнеся покаянные стихи, а всякий раз, как скажу неподобающее о святыне, накажу себя бессонной ночью за вином и песнями.

– Ты все шутишь, Валиба, – неодобрительно сказал Абу Убейда. – Смотри, будь осторожен, в нашем городе у тебя немало врагов, а виной всему твой язык.

– Я завтра отправляюсь в путешествие вместе со своим учеником, – сказал Валиба, на этот раз серьезно. – Мой кошелек пуст, а в Хире, как я узнал, живет сейчас один из моих старых друзей и покровителей, Ахмад ибн Вахб аль-Махзуми, это великодушный и щедрый человек. Если я с его помощью не поправлю свои дела, мне придется идти в Куфу, а там у меня слишком много врагов.

– «Хуже Ада место, где у тебя нет друга», – так говорит пословица, – сказал Абу Убейда. – Оставайся пока с нами, я помогу тебе. Но неплохо и путешествовать, а твоему ученику полезно было бы послушать Халафа аль-Ахмара*. У него собираются поэты и ученые. К тому же, если он собирается стать поэтом, ему нужно выбрать имя, которое отличало бы его от необозримого множества других поэтов, которым весь век суждено оставаться безымянными.

– Ты прав, Абу Убейда! Халаф – великий знаток имен и прозвищ, он может помочь в этом. А сейчас разреши нам с тобой проститься, час уже поздний, как бы не перекрыли улицы, ведь, если халиф аль-Мансур скончался, наместник уж наверняка получил с голубиной почтой приказ соблюдать осторожность и не допускать смуты. На улицах, наверное, повсюду стражники, которые осматривают всех проходящих.

Гости зашумели, закивали головами, выражая согласие, потом встали и направились к выходу.

На улице было темно и тихо. Как всегда после захода солнца, когда от воды поднимался туман, от городской бойни доносился удушливый запах, заглушающий все другие запахи. Даже луна – узенький серп – казалась какой-то тусклой. Учитель и ученик, словно сговорившись, посмотрели на небо, и Валиба, поеживаясь, тихо сказал:

– Словно ломтик гнилой дыни.

Хасан понял, о чем говорит Валиба, но промолчал. У него было нехорошо на душе, как будто он простился с чем-то важным и дорогим. Завтра они уйдут, а мать, Абу Исхак и Исмаил останутся здесь, словно Хасан никогда их и не знал. Но теперь, когда она получила деньги, жить у нее Хасан уже не может. Будь что будет; теперь он поэт, а поэт не должен проявлять слабость, иначе его соперники покончат с ним. Это тоже слова Валибы, и Хасан их хорошо запомнил. Он будет сильным и прославится под своим именем, Абу Али, или под новым, которое ему дадут, когда он станет немного старше.

VII

Очень жарко, и хочется пить. Даже голода Хасан не чувствует больше, хотя живот подвело, и голова по-прежнему кружится. Еще на рассвете они с Валибой покинули грязный постоялый двор в Куфе, где им пришлось оставить последние деньги в уплату за комнату, которую они занимали больше месяца. В последнее время удача отвернулась от них. Валиба поссорился с богатым и влиятельным куфийцем аль-Махзуми, и поэту с учеником пришлось бежать из Хиры, где они надеялись остаться подольше. К тому же новый халиф, аль-Махди, обиженный тем, что Валиба сразу же после смерти аль-Мансура не посвятил ему хвалебных стихов, не пригласил его ко двору и не принял, когда поэт, с большим трудом собрав деньги на дорогу, явился в Багдад.

Валибе пришлось вернуться в Басру, где у него было много недругов, и пробавляться случайными заработками – стихами, превозносящими богатых купцов и наместника, экспромтами. Хасан тоже помогал. За время, проведенное с Валибой, он привязался к учителю. Ему нравился его беспечный и насмешливый нрав, его восхищало то, что, казалось, никакие несчастья неспособны озлобить учителя, заставить его изменить себе.

А сам Хасан очень изменился. Это уже не тот круглолицый мальчик с ямочками на щеках, который семь лет назад пришел в дом Валибы. Неспокойная жизнь бродячего поэта наложила отпечаток на его лицо. В углах рта появились насмешливые и горькие морщинки, такие же видны у глаз. Он так же невысок, но сильно исхудал, лицо вытянулось, острый подбородок скрыт негустой темной бородкой, над тонкими губами – полоска усов.

Валиба не раз смеялся: «Нужно сильнее орошать твои усы вином, тогда они будут расти лучше». Хасан отшучивался, как мог; он был великий мастер на шутки, и не раз они навлекали и на учителя, и на ученика гнев тех, кто был жертвой издевки. Вот и теперь случилось так же…

Горячий песок набирается в сандалии. Хотя еще нет десяти, солнце палит беспощадно. Только бы удалось до полудня добраться до Зу Тулуха, небольшого селения, где они смогут напиться и отдохнуть! В Хире им пришлось продать своих ослов, чтобы рассчитаться с хозяином постоялого двора. Будь проклят этот хозяин! Он надолго запомнит своих гостей, которых обобрал до нитки, забрав даже теплые шерстяные плащи! Хасан, улыбаясь, шепотом повторяет сложенные им стихи:

Скоро его стихи станут известны по всей Хире, дойдут до Куфы, и тогда вряд ли кто-нибудь остановится в этой грязной дыре. Только так может отомстить поэт. Но что толку: им с Валибой приходится идти пешком по раскаленному песку, под горячим солнцем. А учитель уже немолод, ему тяжело, хотя он и бодрится.

Хасан оглядывается. Валиба бредет, тяжело передвигая ноги, глаза у него воспалены, видно, он не совсем здоров. Но, встретив взгляд Хасана, улыбается и говорит:

– Что, сынок, ты, верно, отдал бы старого учителя за молодого осла! Хасан, улыбнувшись в ответ, замечает:

– Всем известны стихи:

Неплохо бы сейчас сидеть в прохладной беседке в тени виноградных лоз, срывать покрытые серебристым налетом тяжелые гроздья темно-пурпурного винограда. Его граненые прохладные ягоды в руке, из них потечет темный сладкий сок! Хасан с трудом сглотнул. Жажда становилась нестерпимой. Песчаная почва сменилась солончаком, соль ослепительно сверкала.

Только теперь Хасан по достоинству оценил слова древнего поэта: «Воздух раскален так, что кажется, будто стальные иголки пляшут перед глазами». Действительно, сейчас кажется, что острые иголки вонзились в зрачки. Хочется лечь на землю, прикрыть лицо и не думать ни о чем, сгореть в солнечной печи. Хасан снова оглянулся: Валиба еле двигается, спотыкаясь и опустив голову.

Он вернулся и взял учителя под руку.

– Спасибо тебе, сынок, я буду держаться за тебя, как лоза держится за колышек, вокруг которого она обвилась. Скоро мы придем в Зу Тулух, за солончаками начнется хорошая дорога, а там мы можем встретить шатер кочевника, который примет нас и даст воды или холодного молока. Хорошо бы сейчас что-нибудь съесть, например, жареную куропатку…

– Или свежую лепешку! – подхватил Хасан.

– Или жирную похлебку!

– Или нежную индейку!

– Или сочный кабаб!

Валиба выпрямился и, отпустив руку Хасана, проговорил:

– Мы с тобой образованные люди и поэты, сынок, нам не пристало под даваться отчаянию и усталости. Наш дух должен быть сильнее тела. Сейчас мы с тобой сложим стихи о нашем пути и о тех блюдах, которыми я угостил бы тебя, будь я халифом или вазиром. Я начну, а потом мы будем говорить по бейту* поочередно в размере реджез*:

Ну, продолжай!

Хасан, не задумываясь, сказал:

Валиба подхватил:

Хасан продолжал:

– Прекрасно! – воскликнул Валиба. У него даже голос изменился. Только что он казался изможденным стариком, а сейчас глаза его снова блестели, он выпрямился и даже зашагал легче. Хасан задумался о том, как слово может подействовать на человека, знающего ему цену, а Валиба тем временем говорил:

– Не правда ли, сынок, мы с тобой славно подшутили над этим безмозглым стихоплетом, который вообразил, что он поэт?

Хасан отлично помнил, что случилось. Из-за него им и пришлось спешно покинуть Хиру, пешком и без денег. В последнее время его иногда охватывало необоримое озорство. Тогда накопившаяся злость прорывалась в язвительных насмешках или поступках, которые он сам не мог потом объяснить.

В такие дни ему было трудно ходить с Валибой на прием к богатым покровителям поэзии, участвовать в грамматических диспутах и поэтических состязаниях. Все казалось глупым и ничтожным. Стоит ли спорить, например, из-за того, «является ли отсутствие подлежащего подлежащим или в таких случаях подлежащее отсутствует», или «какого падежа требуют частицы “может быть” и “возможно”»? А ведь из-за подобных мелочей насмерть враждовали почтенные седобородые мужи в Басре и в Куфе, и дело не раз доходило до драки. А однажды куфиец аль-Кисаи*, славящийся вспыльчивым и упрямым нравом, ударил кого-то из своих собратьев тол стой книгой «отца грамматики» Сибавейха* по голове! Когда Хасан в первый раз услышал об этом, ему вспомнилось, как однажды, еще в детстве, он видел на площади двух лягающихся ослов. И в Коране сказано: «Ослы, навьюченные книгами»*. В конце концов не все ли равно, какой падеж поставить после частицы «может быть», – в обыденной жизни нигде, ни на улице, ни в доме, никто этих падежей не употребляет.

Особенно раздражало Хасана, когда какой-нибудь заурядный поэт, обделенный талантами, но не знавший иного ремесла кроме сочинения стихов, вставал и, воздев руки, начинал свои бездарные вирши традиционным, потерявшим всякий смысл «вукуфом»* – «стоянием у развалин шатра возлюбленной». Сколько раз Хасану пришлось выслушивать про истлевшие остатки, покосившиеся колышки от палатки, канавки, вырытые когда-то вокруг шатра, а ныне засыпанные песком, кучки высохшего овечьего помета, долину ал-Лива* или истлевшее жилище Мей*, «подобное стершимся буквам на свитке»!

Когда при нем декламировали эти сотни раз повторявшиеся у древних поэтов строки, его охватывало чувство физической тошноты; казалось, он жует густую смолу, липнущую к зубам и забивающуюся в глотку. То, что у старых мастеров было живым, красочным, полнокровным, превращалось в заумный бред. Где могли видеть такие поэты остатки кочевых шатров? О какой возлюбленной говорит этот тощий желтолицый старик с гноящимися глазами?

Однажды, когда Хасан вновь услышал нестерпимо надоевший «вукуф», он выкрикнул:

– Скажи тому, кто плачет у истлевших развалин стоя: «Не худо бы тебе наконец сесть!»

Присутствующие на маджлисе, собрании поэтов, довольно долго молчали, а потом расхохотались, и Хасан нажил себе нового врага.

И вот сейчас, в Хире… Хасан вспоминает о своей последней выходке с какой-то странной смесью стыда и удовлетворения. Они с Валибой отправились к Абу-ль-Хасану аль-Хиляли – старому другу Валибы, который очень уважал его. Абу-ль-Хасан принял гостей с почетом, угостил их, как подобало. Вдруг Хасан увидел в нише толстую книгу. Пока хозяин дома и учитель были заняты разговором, он тихонько встал, подошел поближе, взял ее и раскрыл.

Первая страница сплошь покрыта богатым рисунком. На золотом поле вьются синие, палевые, красные и голубые узоры. Они сплетались и расходились, образуя причудливую сетку. Хасан залюбовался искусной работой. Жаль, что здесь не принято ставить имя художника – ведь его творение не уступает совершенством хорошим стихам. Переплет был исполнен с таким же мастерством. Коричневый тисненый сафьян скреплен ажурной серебряной застежкой, повторяющей узор первой страницы. Этот том – настоящее произведение искусства и стоит немалых денег. Хасан, Валиба и, наверное, даже Башшар никогда не смогли бы заказать такую книгу на запись своих сочинений.

А что записано здесь? Рассмотрев переплет, он перевернул несколько листов. Какие-то стихи… Он вернулся к первой странице. На ней великолепным почерком выведено: «Диван* достойнейшего мужа, светила науки и поэзии, Хамдана ибн Закарии». Заголовок тоже окружен ярко-синим сплетением на золотом фоне; такие же рисунки образуют рамку для каждого стихотворения. Хасану показалось, что зрение ему изменяет. Он протер глаза и снова посмотрел на заголовок. Имя Хамдана нагло сверкало среди лазури и золота замысловатого узора, который вдруг показался аляповатым, слишком пестрым и безвкусным.