Очищение Верещагин Олег
– Сэр, – мелькнула, замерла, упала рука, – генерал Грилл очень рад вашему возвращению. Вас, признаться, уже списали… Я послан сообщить, что сегодня в семь вечера состоится совещание штаба. В кабинете генерала Грилла, сэр. Вы обязаны быть.
– Я буду, капрал. – Рука сама отдала честь.
Капрал снова козырнул в ответ:
– Сэр… – И, повернувшись, спустился с крыльца, заспешил дальше.
«Значит, не работают внутренние коммуникаторы?» – задал он сам себе вопрос, закрывая дверь. И еще подумал: «У капрала есть семья? Что с ней? И что он сейчас чувствует?..»
В ванной казалось теплей. Майор включил нагреватель – обычно он умывался холодной водой, но сейчас хотелось еще одного подтверждения, что в мире все нормально. Вода потекла. Теплая вода. Он сделал ее еще горячей, закатал рукава рубашки, стал почти ожесточенно отмывать руки. Если та грязь в каплях – то, что он думает… то мой не мой… она все равно попадет даже в воздух. И в воду. Остается надеяться, что концентрация невелика. Конечно же, невелика. И вообще опасность ядерной зимы сильно преувеличена…
Он помотал головой, прикрыл глаза, слушая, как журчит струйка воды. Если щелкнуть выключателем в любой из комнат, зажжется свет. Тому миру сюда нет хода. Может быть, он все-таки даже приснился ему…
– Пап.
В дверях ванной стоял Томми. В свежих трусах, но с автоматом через плечо. Руки и лицо на фоне остального тела казались очень грязными. Особенно руки. Левая ладонь была залеплена по ребру свежим пластырем, и майор вспомнил, как Том тянул по дороге колючую ленту…
– Ты закончил? – спросил мальчик. – Джессика должна помыться. И мне не мешало бы.
– И поэтому ты напялил чистые трусы на грязное? – проворчал майор. Том заморгал виновато… «Вот сейчас! Сейчас! Сейчас то, что пришло, сдастся и уйдет из мира, потому что…» – думал Кларенс.
– Пап, я думаю о другом. – Мальчик на миг опустил глаза. Потом поднял – жесткие, пристальные. За последние сутки он убил троих… или четверых? – Всем ли нашим можно доверять?
Майор молча смотрел на сына. Больше всего хотелось прикрикнуть и сказать, чтобы Том не лез не в свое дело. Но…
– Сегодня вечером – совещание у генерала Грилла, – сказал Кларенс, кладя руку на плечо сыну. – Возможно, ты прав. Есть очень высокая вероятность того, что ты прав. И тем не менее – пока тут все наши. Просто потому, что вокруг – чужие. И мы будем стараться остаться нашими. Все. Понимаешь?
Том кивнул. Отец кивнул тоже, отстранил сына и уже хотел позвать дочь в ванную, когда Том задумчиво сказал за его спиной, заставив майора замереть на месте:
– Чужестранцы в стране чужой…
Противохимических накидок в доме было несколько, самых разных. А был и большой пакет «одноразовых» прозрачных дождевиков зеленоватого цвета. Поразмыслив, майор выбрал накидку, а дождевики решил оставить детям. Он уже предупредил их, чтобы без этих штук они наружу не выходили вообще и всегда надевали на голову капюшон.
Дождь шел и шел. Он не стал сильней, он просто шел. И все. И ветер дул, дул, дул… Термометр за окном показывал плюс пятьдесят[3]. В мае тут такой погоды обычно не бывает…
Том пошел с ним. Не в штаб, конечно, а в магазин базы – со списком покупок. Джессика осталась дома, не одна, впрочем, – с нею пришла посидеть соседка, жена сослуживца Кларенса, сержант-связист.
Они шли по аллее вдоль плаца, шлепая по серым и черным лужам резиновыми сапогами. Окна во всех зданиях были темны, но всего лишь от светомаскировки.
– С покупками – сразу домой, – сказал майор, останавливаясь у поворота к магазину. – Не забудь сапоги…
– Я их помою из шланга. – В голосе Тома не было той ироничной досады, которая еще позавчера появлялась, если мальчику чудилось, что отец излишне опекает его, уже взрослого. – Тебя подождать?
– Неизвестно, в котором часу вернусь. Но ты не мог бы лечь спать у Джессики?
– Я уже перетащил туда спальник, – ответил Том. – Но, пап, знаешь… ей придется немножко повзрослеть. Я имею в виду, что я не бессмертный тоже. Как-то так, пап.
У Кларенса остановилось сердце. Он неверяще посмотрел на сына; желание было одно – закричать прямо в небо: «Да нет же, стой! Останови это! Хватит! Мы поняли!» Но… что, если там никого нет? Никого… никого не было? И…
Он так ничего и не сказал. Только кивнул. Около магазина и в нем самом ажиотажа не было, через мокрое стекло Кларенс увидел обычные заполненные полки, там ходила пара покупателей. Все как обычно. Том – с автоматом, на котором намотан полиэтилен (стрелять это не помешает), выглядел по-идиотски, по правде сказать.
Послышались мокрые шаги. Из-за магазина со стороны комендатуры вышел в мокром блестящем плаще, таком же, как у Кларенса, капрал. С винтовкой, с повязкой военной полиции на рукаве. Остановился на миг, потом подошел ближе, отдал честь:
– Капрал О’Нил, сэр, нахожусь на дежурстве в этом секторе… У вашего сына автомат, сэр?
– Да, капрал. – Майор мельком посмотрел на совершенно спокойно стоящего Томми.
– Это… игрушка? – Капрал чуть помедлил. – Сэр?
– Настоящий «калашников», взят им в бою вчера вечером. – Возникло ощущение нереальности происходящего, нереальности этого разговора – или совершенно новой реальности?
– Мальчик должен сдать оружие, – решительно заявил капрал. Голос из прошлого. Слабый голос из прошлого. Конечно, мальчик тринадцати лет не может ходить с оружием по воинской части. Да, черт возьми, нигде он с ним не может ходить!
Том молча выдвинул автомат от бока – стволом вперед.
И Кларенс подвел черту:
– Мой сын будет при оружии до того момента, пока я считаю это нужным, капрал.
– В таком случае я его просто заберу, сэр, простите, сэр! – Патрульный протянул руку уверенным жестом взрослого, точно знающего, что мальчишка не посмеет ослушаться. – Отдай автомат, парень!
– Том, – спокойно сказал Кларенс, не сводя глаз с капрала, – если капрал О’Нил еще раз повторит эту просьбу – выстрели ему в колено.
– Да без проблем, пап, – Томми ухмыльнулся и опустил ствол. Капрал застыл. Неверяще посмотрел на Кларенса:
– Да бросьте, майор… сэр…
– Том, если капрал О’Нил попытается забрать у тебя оружие силой сейчас или после того, как я уйду в штаб, – убей его, – так же негромко сказал Кларенс.
Том кивнул:
– Понял, пап.
– И на будущее, – продолжал Кларенс. – Убей любого, кто попытается взять у тебя оружие против твоей воли. Убей сразу же. На месте. Любого, кто будет на этом настаивать словами, – предупреди, что убьешь; если не заткнется – убей. Понял?
– Отлично понял, пап. – Том поднял ствол на уровень груди капрала. – Я не бандит, понимаете? И не горю желанием вас замочить, это так себе развлечение, поганое; теперь-то уж я знаю это точно. Собственно, я могу даже домой пойти, если уж так не хотите меня пускать в магазин, мне-то что. Но вы слышали, что сказал папа. А я послушный сын. В последние два дня – особенно.
– Не надо, капрал, – сказал Кларенс мирно. – Не надо сейчас о дисциплине и все такое прочее… Вас не будет рядом с моим сыном постоянно, чтобы его защищать. И меня может не оказаться рядом. Поэтому не надо – об автомате. Закрыли тему. Ведь так?
– О господи, сэр, – выдохнул капрал. И повторил: – О господи, сэр… – Его лицо стало совсем детским и беспомощным. – О господи, сэр… да меня бы самого кто защитил… – вырвалось у него со всхлипом. – Ладно вчера – бой… хотя какого черта, грузины же наши союзники… Но что сейчас-то, что вокруг творится?! Сэр, да мне просто страшно!
– Нам всем страшно, – ответил майор, отдавая честь. – Свободны, капрал. Том, иди за покупками. И домой…
В кабинете генерала собрались все старшие офицеры и начальники служб и отделов – почти четыре десятка человек. Кларенс, занимая свое место и отвечая кивками и улыбкой – вполне искренней – на поздравления, подумал неожиданно, что среди них, этих офицеров, нет ни единого афро– или латиноамериканца. У большинства были ирландские, англосаксонские, немецкие и голландские корни. Да и на всей базе, среди почти двух тысяч остальных офицеров, сержантов, рядовых, латиноамериканцев и афроамериканцев было меньше сотни (и они менее всего походили на «средних» представителей своих рас). При том, что белые составляли всего около 60 % Вооруженных сил США. И так обстояло везде, по всей группировке. И тут, и на Балтике, и в Восточной Европе. Везде было одинаково.
«А что, если…» – подумал Кларенс и попытался остановить эту мысль, оборвать ее – но она не ушла… «Что, если вот в такие группировки по белу свету нарочно выпихнули тех, кто был неугоден администрации? Или это случайное совпадение – принятие целого ряда странных… и… и страшных федеральных законов именно с того момента, как началась «миротворческая операция» в РФ?» Вспомнились сообщения о том, какие именно законы были приняты за последние месяцы. Он как-то не задумывался над этим. Не обобщал.
Но тогда получалось…
– Джентльмены, генерал!
Трехзвездный генерал Джосайя Грилл – сухощавый, подтянутый, выглядевший лет на сорок вместо своих почти шестидесяти – вошел в кабинет в сопровождении майора Барнэби, начальника метеослужбы. Кажется, они о чем-то говорили еще снаружи. Вот Грилл кивнул; Барнэби отдал честь и пошел на свое место, а генерал встал перед креслом во главе стола – меж двух скрещенных знамен, под портретом… Портрета не было.
– Джентльмены, садитесь, – Грилл кивнул. – Майор Кларенс, очень рад вас видеть. Позже мы выслушаем ваш доклад о том, что вы наблюдали за пределами базы.
– Да, сэр, – машинально кивнул Кларенс, все еще таращась на пустой темный прямоугольник на стене между знаменами.
– К делу, джентльмены. – Генерал Грилл так и не сел, остался стоять. Стоял и подошедший к нему адъютант. – Я настоятельно требую отнестись к сказанному мной максимально спокойно. Если кто-то думает, что я сошел с ума, продался сепаратистам или еще что-то подобное, – на столе перед вами лежат папки, с которыми вы позже сможете ознакомиться подробно и оценить степень моего сумасшествия… Итак. Двое суток назад началась полномасштабная ядерная война, в которую за какой-то час оказались втянуты все государства, имеющие легальные или нелегальные арсеналы такого оружия. Как мне удалось узнать, на территории практически всего Северного полушария разрушено в ходе обмена ударами большинство крупных городов. Нам врали, джентльмены, нам уже несколько месяцев врали… может быть, врали и гораздо дольше, но актуальны именно эти месяцы, в течение которых наше правительство и ООН под его давлением совершили ряд катастрофических ошибок… Именно эти ошибки, а вовсе не действия русских, сколь угодно безумные, и стали причиной… – Он кашлянул. – В настоящий момент на территории нашей родины полоса стопроцентного разрушения и смертельной зараженности – повторяю, стопроцентного разрушения и смертельного уровня радиации – начинается прямо на восточном побережье и кончается минимум на сотом меридиане; что на западном побережье – я не знаю… Приказываю сохранять спокойствие! – Генерал повысил голос, хотя никто даже не шелохнулся – несколько десятков человек в мундирах почти легли грудью на стол, не сводя глаз с Грилла. – Вам известно, что тут неподалеку еще с советских времен все еще работает одна из лучших сейсмолабораторий мира. Так вот: в недрах земной коры уже почти сутки фиксируются многочисленные глобальные очаги сейсмического напряжения. Похоже, вскоре оживет большинство вулканов, а землетрясения начнут происходить даже там, где их ранее не было. Самое ужасное, что это происходит и под дном океанов. Прибрежные районы будут смыты цунами с высотой волны до сорока метров. Волны пойдут в глубь материков и по рекам океанских бассейнов… – Генерал скрестил руки на груди. – Джентльмены, мы с вами присутствуем при полном, абсолютном конце цивилизации. При полном и абсолютном конце. Цивилизацию убили мы. Сперва продали, потом – растлили, в конце – убили. Примите это как данность, джентльмены.
Царило гробовое молчание. Лишь когда генерал отчетливо перевел дух, кто-то громко, взвинченно спросил:
– А что русские?!
– Если кого-то все еще интересуют вопросы мести, то успокойтесь. – Генерал Грилл усмехнулся: – Европейская Россия лежит в руинах, которые мало чем отличаются от руин нашей родины. Но это все совершенно неважно, джентльмены, если кто не понял. Сейчас важно только одно – что нам делать и как выжить.
– У меня семья в Чикаго! – выкрикнул, вскакивая, подполковник Сомс, начальник АХЧ.
– Вы ничем ей не поможете, – спокойно и твердо ответил генерал. – Но мы все вместе можем помочь тем, кто рядом. И мы сделаем это.
Поднялся, кивком попросив разрешения, майор О’Рурк, офицер-координатор ВВС:
– На ВПП базы находятся три исправных «С-130». Полоса старая, но для взлета вполне пригодна. Есть ли возможность погрузиться на борт и добраться до США? Погрузить хотя бы детей и гражданских?
– Это не имеет смысла – во-первых. Просто потому, что, повторяю, мы отправим их из одного ада в другой, еще более жуткий. – Грилл вздохнул: – А во-вторых, судя по всему, над Европой и Африкой сейчас уже дуют ураганные ветры. То, что мы видим снаружи здесь, у нас, – это еще только начало. Что происходит в Азии – точно сказать нельзя, но, учитывая количество противоречий между государствами, народами и религиями там… и наличие минимум у пяти из них ядерного оружия… Думаю, там уже обошлись и без нас с русскими. И лететь туда тоже бессмысленно. Воздух для нас закрыт. Он, я думаю, закрыт на ближайшие годы для всего человечества вообще… если оно уцелеет.
Раздавшийся выстрел заставил всех вскочить, хватаясь за оружие. Сомс заваливался вбок вместе с креслом, выталкивая изо рта кровь. Другая струйка – тонкая, тугая – била из виска. Потом опала – за секунду до того, как, выронив пистолет, подполковник рухнул на ковер, неловко подвернув руку. Со стола упала и расползлась веером ослепительно-белых листков папка.
– Джентльмены, прошу вас. – Голос генерала был спокоен. – Стив, – обратился он к адъютанту, – пожалуйста, распорядитесь… и вызовите сюда капитана Фортескью, заместителя подполковника Сомса… На базе около двух тысяч наших подчиненных. Почти триста гражданских американцев. И среди тех, и среди других много женщин. На базе почти два десятка детей. Возможно, до нас доберутся спасающиеся с других баз или же просто наши сограждане, ищущие помощи. Посему я прошу вас всех понять, что в данный момент самоубийство является формой дезертирства. Именно так. Прошу понять. А сейчас, как только придет капитан Фортескью, нам предстоит обсудить вопросы обеспечения дальнейшего нормального функционирования базы…
Кларенс вышел на крыльцо штаба одним из последних. Дождь перестал, но, видимо, ненадолго – его пелена колыхалась на юге, и на ней, словно на экране, четко отражалось подсвечивавшее тучи зарево далекого большого пожара. Недалеко, в поселке, слышались выстрелы – частые, перебивавшие друг друга, из разных образцов стрелкового оружия. Чуточку посветлело, но в целом вокруг царил все тот же странный серый свет, и от этого майора неожиданно охватила глухая тоска. Ему захотелось домой, но в то же время идти домой было страшно. Он не знал, что сказать детям, и сейчас просто бездумно озирался.
«Хорошо тем, у кого здесь нет детей… нет. Не так. Их дети, наверное, мертвы. Или еще хуже – умирают. В Штатах десятки миллионов детей. Неужели они все умрут?» – подумал майор, холодея от ужаса. Но потом всплыл другой вопрос: а русские дети? А немецкие, французские, греческие? Дети на Фарерских островах?
Его обожгла вспышка ненависти к русским – тем, кто начал эту войну. Но он вспомнил лицо генерала Грилла. Старый генерал обвинял не русских. Он сказал какие-то не очень понятные вещи. Но генерал Грилл – умный человек. Он годится ему, майору Кларенсу, в отцы…
Отец. Мать. О господи! Они тоже умерли?! Да, наверное, умерли. Может быть, сразу. А он, их сын, почему-то встречает конец света в Грузии. Которую прилетел защищать от русских. И для защиты грузин от русских боевая группа капитана Сандерса пошла брать русский город Ставрополь.
«Безумие какое-то. Почему мы решили, что русские все нам отдадут? Почему мы решили, что можем без конца брать все и у всех – и нам будут отдавать? Или я чего-то не понимаю? В голове какая-то пустота, как на месте портрета на стене генеральского кабинета…»
Хорошо тем, у кого нет детей вообще? И пусть все кончится, потому что род человеческий паскуден донельзя и только пачкает планету? Это выход… или не выход? Если не будет людей – для чего и для кого, зачем тогда будет все?
На крыльцо вышел отец Малоун, католический священник. На базе священников было несколько, ходили юмористические слухи, что скоро пришлют и сатаниста – для комплекта. Майор Кларенс родился в семье протестантов, но уже давно не обращал на это внимания и редко это вспоминал. А отец Малоун был единственным из священнослужителей базы, который вызывал у Кларенса уважение.
Священник посмотрел на Кларенса, кивнул. Потом достал из кармана плаща (такого же противохимического, как у всех) набитую трубку, прикурил от специальной зажигалки. Уютно пыхнул трубочкой и стал очень-очень похож на портрет того англичанина, который написал «Властелина Колец». Кларенс в детстве обожал эту книгу, но сейчас не мог вспомнить автора…
– Вам не страшно, святой отец? – вырвалось у него.
Малоун глянул на офицера немного удивленно, затянулся снова, пожал плечами:
– Нет. Мне больно. Очень больно за род людской, точней, за людей – среди них все-таки много, очень много хороших. Но мне не страшно. – Он примолк, словно бы сам прислушивался к себе, и уверенно закончил: – Нет.
– Если я попрошу вас окрестить моих детей… они не крещены… – начал Кларенс.
Отец Малоун улыбнулся и покачал головой:
– Майор, если бы я мог, я бы сказал: держу пари, что завтра утром в церкви у меня будет не протолкнуться. И желающих креститься будет толпа. И я их окрещу. Просто потому, что тогда им станет чуть менее страшно. Но ваши дети не пришли ко мне. Не надо решать за них. Им жить в совершенно ином мире. Пусть живут сами.
– В мире, где не будет Бога? – спросил Кларенс.
Священник пожал плечами и снова затянулся сладковатым золотым табаком:
– Возможно. Что я могу сказать, стоя в самом начале длинного темного коридора, в конце которого горит свет? Только то, что коридор длинный, я не знаю, что в нем, а свет – горит. Те, кто дойдет, – узнают. Обретут веру. Назовут новые вещи новыми именами.
– Я не вижу света, – горько ответил Кларенс. – Там нет света.
– Там есть свет, – почти равнодушно отозвался отец Малоун. – Он всегда есть. Если бы его не было, вот тогда – тогда, майор Кларенс! – я бы боялся. Я был бы в ужасе. Но там есть свет. И вера. И новые имена. А старые грехи, может быть, не вынесут пути по коридору. Как знать?
– Вы странно говорите для католического священника. – Майор не пытался шутить, он был серьезен.
– Думаю, что меня некому за это лишить сана, – не без иронии ответил Малоун. – Всему свой час; есть время всякому делу под небесами, майор… Человечество живет очень долго. Моя вера младше намного. И я не настолько глуп, чтобы решить, будто до ее появления в мире царили грех, блуд, грязь и ложь. Она стала нужна, когда человечество потеряло прежнюю дорогу. Она была нужна в долгом пути по новой дороге. Но она – увы! – не поможет в коридоре, в который мы должны войти. А за ним… за ним, наверное, в ней уже не будет нужды, как не нуждается прозревший в поводыре, как оставляет костыли переставший хромать… Наступит время иного знания, иной веры. Которая тоже уйдет в свой час; надеюсь лишь, что не так трагично, а – как умирает исполнивший дело своей жизни и уставший человек. И только свет останется навсегда. Люди будут нести его дальше и дальше. Я думаю, вечно. – И священник неожиданно ярко улыбнулся.
– Вы Бог? – спросил майор Кларенс, не ощущая идиотизма и нелепости этого вопроса. Идиотским и нелепым он был бы вчера утром. Не сейчас. Да и отец Малоун покачал головой, не удивившись вопросу:
– Нет. Я не Бог.
– Я видел вчера Сатану. Он здесь.
– Да. Это пришло его царствие.
– И что нам делать?
– Сражаться, – спокойно ответил священник. Улыбнулся снова, перекрестил майора и пошел через плац, на ходу попыхивая трубочкой. Отойдя на пяток шагов, повернулся и отчетливо сказал: – Сражаться. Изгнать его, майор. Повергнуть.
Он затянулся снова, кивнул и пошел дальше – уже не оглядываясь.
На крыльцо вышел Барнэби. Кларенс даже вздрогнул, когда метеоролог кашлянул рядом, – оцепенев, он смотрел и смотрел вслед священнику.
– О, я думал, вы ушли!
– Я тоже был уверен, что все уже разошлись. – Барнэби натянул перчатки. – Вам проще, чем другим. Вы имеете дело в основном с техникой. А вот тем, кто с личным составом… – Он покачал головой. – Завтра будет трудный день. Не удивлюсь, если со стрельбой. И не только в себя. Но нам повезло со стариком.
– Да, генерал – именно то, что нам нужно… – немного рассеянно ответил Кларенс.
Барнэби поднял глаза к небу, сказал негромко:
– Надо как-то научиться жить с сегодня. Вам проще – ваши дети здесь. А мои все трое – там. Были там. Надеюсь, что их уже нет. И я попробую себя приучить к мысли, что все началось сегодня, а до этого был сон…
Кларенс промолчал. Он не знал, что сказать. Барнэби, стоя с заложенными за спину руками, все смотрел и смотрел в небо. Так пристально и долго, что в конце концов и Кларенс тоже поднял глаза туда. И тогда метеоролог заговорил снова:
– Эти тучи… вон там, на перевале, темней остальных, которые… – Барнэби обернулся к Кларенсу и странно улыбнулся. Зубы блеснули яркой белой полосой. – Или я ничего не понимаю в метеорологии, или в них – снег.
Приговор
Феминизированный мир умирал.
В сущности, хотя об этом никто особо и не задумывался, ни ядерные взрывы, ни начавшийся, разбужденный ими, глобальный катаклизм ничего не добавили к его судьбе – только приблизили конец и, возможно, сделали его более милосердным. Просто в силу быстроты происходящего.
Мир полностью победившей гуманности, бесконфликтности, равноправия (в жертву которым было принесено больше людских жизней и судеб, чем всем самым жутким политическим и религиозным молохам прошлого, вместе взятым) не мог не убить сам себя. И теперь кошмарная воронка смертей, раскручивавшаяся все шире и быстрей, втягивала в себя новые миллионы и миллионы жизней.
Погибавшие не могли себя защитить. Прокормить. Обслужить. Вылечить от пустячных болезней. Они и умирали-то чаще всего не от взрывов боеголовок, не от рук бандитов или мародеров, а просто от того, что рухнула поддерживавшая их иллюзорную жизнь система безопасности и обеспечения. Умирали там, где еще их прадед нашел бы только причину засучить рукава и взяться за дело. Умирали, нелепо ожидая, – как были приучены своими матерями, которые их воспитывали и плотью от плоти которых они, «забывшие лица своих отцов» (а чаще не знавшие их), были, – помощи от «профессиональных структур». Не шевеля даже пальцем для своего спасения, потому что им внушали с колыбели: поза эмбриона есть лучший способ выжить.
Но эти самые структуры состояли уже давно из точно таких же маменькиных сынков, лишь прикрывавшихся старыми славными названиями. И их главной целью было не решение проблем, а ненарушение прав. Всех и любых. Ибо нарушение прав огорчало фемин всех пятидесяти двух гендеров.
И поза эмбриона становилась последней в жизни для миллионов.
Десятков миллионов.
Сотен миллионов.
Миллиардов.
Едва ли один из тысячи мальчишек Европы, не достигший шестнадцати лет, воспитывался так, как должен воспитываться мальчишка. При этом на нем почти всегда стояли либерально-жгучие клейма «опасного», «непредсказуемого», «маргинала», а нередко висело и наблюдение полиции и всесильных соцслужб.
Впрочем, в пугавших всех агрессивностью в мирное время «неевропейских диаспорах» дела обстояли ничуть не лучше. Они состояли не из хищников, а из раскормленных на пособия шакалов. И вымирали, собственно, с такой же легкостью, как и автохтоны.
И нигде не было исключений. Ни в живущей гуманитарной помощью Африке. Ни в перенаселенном Китае, где остатки населения, очухавшись после Ночи Большого Прилива, с цепенящим ужасом обнаружили, что без рынков сбыта и технических заделов пресловутого и осмеянного «белого человека» они беспомощны. Ни в «арабском мире», полностью зависящем, как выяснилось, от сгинувших кукловодов в дорогих костюмах.
Не было спасения никому. Ничему. Нигде. Любая подпорка старого мира рушилась, едва на нее пытались опереться чьи-то дрожащие в надежде и страхе руки.
А потом над миром, онемевшим от запредельного ужаса, пронизанным радиацией, сотрясаемым бесчинством обезумевших банд, ветрами-ураганами, повсеместными землетрясениями, извержениями вулканов, жутчайшими цунами, над миром, пораженным десятками вышедших из подполья пандемий, над миром, пылающим пожарами в разрушенных «муравейниках»-городах, переполненных трупами и безумцами, – над всем покорно и тупо умирающим миром пошел Великий Снег.
Владивосток
Начало Безвременья
Глава 1
Огонь в сером городе
И вдруг в моем сердце уставшем,
Как огненный свет янтаря,
Сверкнула догадка, что «наши»
Сегодня не кто-то, а… я!
И быть мне последним Иудой,
Коль стану надеждою жить,
Что кто-то устроит мне чудо,
А я буду в ладушки бить…
Б. Гунько. Наши
Киты выбрасывались на побережье уже две недели. Десятки китов. Самых разных. Они лежали на галечных отмелях под низким серым небом блекло-черными грудами, словно невиданные, выросшие из-под земли валуны, и белая пена волн вскипала вдоль их боков. В белесом тумане плавали серые сопки над бухтами…
Рядом с китами и на них суетились собаки – брошенных собак в последнее время стало невероятно много – и чайки. Людей не было. Хотя еще недавно фотографиями и рассказами были бы переполнены страницы газет, новостные ленты телевидения и Интернета, множество добровольцев пытались бы помочь этим гигантам, и обязательно засветились бы везде, где только можно, рядом с китами чиновники высоких рангов.
Сейчас никому не было дела до китов. Кроме собак и чаек, которые хорошо знали, что киты – это просто удачно подвернувшееся мясо.
Человек в черном теплом бушлате с погонами и нашивками старлея морской пехоты ТОФ медленно шел по набережной над длинным галечным пляжем, усеянным китовыми тушами. Бушлат был перехвачен офицерским ремнем, на котором висели «макаров» в открытой кобуре, старый подсумок на четыре магазина к «калашникову» и финский нож. На правом боку у человека под рукой в тонкой теплой перчатке надежно и неподвижно торчал автомат – «АКМ-74». Голова, несмотря на холодный ветер с океана, была непокрыта, черный берет засунут под бушлатный погон. Еще молодой, лет тридцати, не больше, худощавый (хотя и казавшийся грузным из-за бушлата), высокий, с аккуратными короткими усиками на лице с правильными малозапоминающимися чертами.
Старшего лейтенанта 165-го «казачьего» полка морской пехоты звали Николай Романов. Ему было двадцать шесть лет. Как и все люди с его складом лица, сейчас, в молодости, он выглядел уже на тридцать, но после тридцати и до глубокой старости он будет выглядеть значительно моложе своих ровесников. И он всего лишь гулял по набережной, как делал это уже несколько дней. Вставал утром, одевался, брал автомат и уходил через КПП, на котором его никто не останавливал. И часами бродил по набережной – медленно, в такт мыслям, в которых уже не было страха. В них не было даже отчаянья, сначала охватившего его…
Это почти смешно. Почти смешно…
Да нет, не страшно.
Конечно.
От слова «конец».
Шесть лет.
Он потратил шесть долгих, неистово-напряженных лет на то, чтобы выстроить свою Систему. Начал еще в Дальневосточном военном институте имени Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, курсантом старшего курса. Сейчас она охватывала все «постсоветское пространство» и еще два десятка стран. У Системы не было лица, не было лозунгов, герба, флагов, гимна, устава, клятв – ничего из того, что считается обязательным для подобных организаций и на чем они всегда горят. Пожалуй, она не была даже крупной – наверное, всего несколько сот человек на всю планету Земля. Но самых разных. От военных с немалыми звездами – не таких, как он, – до менеджеров по продажам, уныло-улыбчивых «хомячков», ненавидящих свою бессмысленную, тупую работу. От школьников старших классов до профессоров вузов с мировыми именами. От сумасшедших изобретателей до бухгалтеров районных администраций.
Всех их объединяло одно: они верили и готовились. Верили в новую – совершенно новую! – Россию и готовились к беспощадной борьбе за нее.
И они опоздали.
В его родном городе, в его родной части, среди его «реала» не было ни одного, на кого бы он мог положиться.
Ни единого человека. Он поощрял создание людьми системы клубов, кружков, секций, работу «втемную» с будущими помощниками и сторонниками… но сам не занимался этим, чтобы не навлечь подозрений. Он просто служил. Честно и очень обычно.
И когда рухнули Интернет и мобильная связь, произошло смешное. То самое.
Система распалась.
Он подозревал, что ровно то же самое произошло и со всеми организациями вообще, и не только сетевыми. И не только прорусскими, но и антирусскими. Но ему от этого было не легче.
От мысли о том, что случилось, не хотелось жить. А от самоубийства удерживало лишь одно: он никак не мог до конца поверить, что произошедшее действительно произошло. Что можно было до такой степени идиотски, до такой степени тупо…
Нет, все-таки правы были те, кто говорил: современная жизнь высушивает мозг. Полностью. Он походил на человека, который своими руками с нуля построил замечательный дом, а когда убрали леса, оказалось, что в доме нет ни единой двери и ни единого окна.
Надо было начинать действовать сразу, как только «случилась» эта вялая, непонятная и кровопролитная война. Но он медлил. Медлил отдать сигнал. Их бригаду до последнего держали в резерве. Опасались атаки то ли со стороны Японии, то ли от китайцев… Но ограничилось все какой-то идиотской стычкой с группой диверсантов невнятной ЧВК недалеко от Владивостока… И еще тем, что береговая оборона потопила американский эсминец, занимавшийся разведкой.
Когда пришло известие о сдаче РФ, никто не поверил, но никто ничего и не стал делать. А еще через пару часов полетели ракеты.
Может быть, среди тех, кто смог их выпустить, были и люди его Системы. Он не знал…
Сейчас бригада больше напоминала табор – туда все, кто мог, свезли семьи, вещи, – а многие, наоборот, разбежались (срочники убежали почти все), и никто, совершенно никто не знал, что делать. Да и не хотел никто знать. Но в бригаде по крайней мере было спокойно. Пока.
Над Владивостоком разорвались три вражеских боеголовки – над аэропортом (впрочем, это был не совсем город), военной базой Тихоокеанского флота и над южной оконечностью Золотого Рога. Хорошо, что только на суше, иначе не миновать бы локального цунами. В общем, сам город почти не пострадал. Но туда капитан Романов почти не ходил. Зачем? Город сошел с ума еще до начала ядерной войны. Еще весной фактически рухнула власть и начались, волна за волной, приступы безумия. Воинские части стояли наготове, даже посражались немного с внешним врагом, а за их спинами тихо-мирно рухнуло государство, которое они защищали.
Хотя… далеко не тихо и не мирно. Нет.
Сначала убивали «чурок». Убили быстро и всех – большинство и вправду за дело, но многих просто так, «под замес». Огромная толпа под какими-то наспех сделанными флагами и идиотскими транспарантами прошлась по городу и убила. Так просто, что это даже казалось удивительным – почему в мирное время «диаспоры» считались опасными и всесильными?
Потом, после краткого перерыва, начались уже просто грабежи, убийства, пожары. Непрерывной чередой. Люди бежали из города днем и ночью, хотя никто из них толком не мог ответить – куда они бегут? Постоянно что-то горело и где-то стреляли. Это продолжалось больше месяца. И к тому моменту, когда полетели ракеты, все уже почти успокоилось. Владивосток казался вымершим – серый город под серым небом среди серых сопок на берегу серого океана, окаймленном серыми тушами покончивших с собой китов… Серый-серый-серый мир…
На самом-то деле в городе еще довольно много людей. Даже после всего – много. Сидят за наглухо запертыми дверями и ждут, чем все кончится. Молятся или просто ждут. Должно же кончиться, ведь правда?
Должно. И кончится. А вот чем?..
В конце набережной он повернул на лестницу, выводившую на улицу, вдоль которой моталась листва деревьев. Она тоже казалась какой-то неяркой, совсем не летней, хотя лето только-только настало. Казалось, деревья мечутся в тревоге, тоже пытаясь бежать куда-то – все равно куда, лишь бы прочь из города.
Возле некоторых подъездов стояли машины, но почти все – сгоревшие. Сгоревшие машины, взломанные или сожженные гаражи. Выбитые окна. Угол одного из домов вырван взрывом – наверное, рванул газовый баллон, торчат порванной странной паутиной гнутые арматурины. Кострище на детской площадке, кости, несколько собачьих черепов. На клумбе около одного из подъездов (дверь сорвана, домофон раскурочен) – две могилы с самодельными фанерными крестами, на которых что-то написано. Он не стал ни подходить, ни даже вглядываться – ведь все равно, что… Вдали – у перекрестка – улицу быстро переходил, перебегал почти, какой-то человек. Романов проводил его взглядом, удобней устроил под рукой автомат и вошел в подъезд. Просто так. Ему захотелось – он и вошел.
На лестничной клетке воняло, из-под ног шарахнулась куда-то вниз большая крыса. Романов по-прежнему не знал, зачем он сюда зашел, зачем поднялся на пару пролетов. Ни за чем. Рассматривал исписанные и изрисованные стены. Поверх старых надписей – немногочисленных, подъезд раньше хорошо охранялся, наверное, – было множество новых. Совсем других. Просьбы о помощи, адреса, фамилии. Лозунги – в основном полные религиозного безумия, вызванного страхом и бессилием. Крики отчаянья…
Он прошел по лестницам, останавливаясь, прислушиваясь. За некоторыми дверями ощущалась жизнь. Напуганная до предела и таящаяся. Другие двери были выбиты. Может, эти квартиры пустовали… а может, и за этими дверьми кто-то жил и надеялся, что его обойдет стороной происходящее. Он заглянул в одну – разгром, разграбление и запах тления. Из ванной. Туда старший лейтенант заглядывать не стал – зачем?
Романов вышел, заглянул во второй подъезд. Поднялся на пролет. На лестничной площадке сидел, раскидав ноги в дорогих туфлях, труп мужчины. Голова упала на грудь, свесившиеся волосы закрывали лицо, виден был только металлический штырь, торчащий из горла. Справа от трупа, у мусоросброса, лежали на полу два небольших свертка. Они чуть шевелились – как-то хаотично. Романов отлично понимал, что это за свертки и почему они так шевелятся, – и отвел глаза. На стене над сидящим мертвецом было размашисто написано черным маркером: «БОГ УМЕР. И НИЦШЕ ТОЖЕ».
Романов сделал несколько шагов вверх по лестнице. Одна из дверей второго этажа была приоткрыта. Именно приоткрыта, не выбита. Старший лейтенант помедлил. Ему стало вдруг любопытно – есть там кто-нибудь, и если есть, то как они выглядят, уцелевшие жители города? Поднялся на оставшиеся ступеньки и вошел внутрь. Тихо-тихо.
В коридоре было темно, но из кухни падал свет за окном и пахло кашей. Рисовой. Слышались какие-то звуки. Тихие, но неопасливые, обычные звуки. Романов подошел ближе к открытой кухонной двери, держа наготове автомат…
…Стоявшая у плиты старушка посмотрела на вошедшего офицера спокойно и отрешенно. Кивнула:
– Добрый день, – и продолжала помешивать ложкой в кастрюльке, стоящей на небольшом примусе-керосинке.
– Добрый день, – сказал Романов. Помялся, продолжил (слова были нелепыми, наверное, от неожиданности): – У вас дверь открыта. Вот я и зашел. Вы бы запирались.
– А, это сквозняком… Да зачем запираться? – улыбнулась старушка. – Все равно. Хотите каши? Не стесняйтесь, у нас еще есть рис. Нам много не надо…
– Нет, спасибо… Вы одна?
– Мы с мужем. Он там, в комнате. Внука ждет.
Романов оглянулся через плечо. Через коридорчик и еще одну открытую дверь увидел полутемную комнату, стариковский силуэт в кресле у стола, на котором бездонно чернел экраном неработающий ноутбук. И – неожиданно ярким пятном – большая цветная фотография, стоящая на том же столе: смеющийся мальчик лет десяти-двенадцати в яркой куртке, обнимающий белого щенка, весело вывесившего алый язык.
– А внук где?
– Наверное, умер. – Старушка снова улыбнулась, и у Романова по позвоночнику скользнул холод. – Он у нас один был, мы его из детдома отбили, дочка наша его туда сдала, перед тем как в Германию сбежать… – Старушка легко и спокойно делилась с вооруженным незнакомцем своим прошлым. – А тут в лагере специальном отдыхал на Камчатке, по путевке, он конкурс рисунков выиграл. Очень ему там нравилось, еще неделя оставалась. Когда все началось, как раз старик мой с ним по этому… по скайпу говорил. Санечка смеялся, говорил, что там хорошо, но все равно соскучился, а потом так оглянулся и говорит: «Ой, а это что та…» – и пропала связь. И все. Вот старик мой и сидит, ждет, когда Санечка опять позвонит. Да пусть себе. Он думает, что вот-вот, ему и хорошо…
– Я пойду, – сказал Романов. Ему было страшно. Страх оказался живым и очень сильным чувством. Вместе со страхом было еще одно чувство, и Романов опознал его – стыд. – Мне пора.
– Заходите еще-то, – кивнула старушка. – А то скучно. Почтальонша только заходит, да тоже уже два дня не было. Да и зачем ей, почта-то вся вышла.
Романов попятился. Вышел на лестницу, старательно закрыл дверь. Долго и тяжело дышал, пытаясь изгнать из мыслей яркое пятно фотографии. Потом медленно пошел вниз – мимо трупа с арматуриной в горле и шевелящихся свертков…
Снаружи, на спуске на набережную, стало немного легче. Тут тоже было пусто, серый океан набегал на пляж. Поодаль виднелся похожий на кита лежащий на боку катер, на нем тоже «паслись» чайки – хмурые какие-то, нахохленные, молчаливые. Романов оперся бедром на тумбу лестницы и стал смотреть на воду.
Неужели конец? Всему конец и навсегда конец? Или что-то еще будет – потом? И когда – потом? И какое – что-то? И зачем оно?
Он посмотрел на рукоять пистолета, выглядывающую из кобуры. Провел по усам сгибом большого пальца, неторопливо расстегнул ремешок-клапан. Движения старшего лейтенанта были медленны, но в то же время уверенны. Даже из бессмысленного мира оставался один надежный выход. Киты хорошо его знают. Умные звери – киты…
Позади послышалась торопливая прыгающая побежка. Он быстро обернулся. По лестнице вниз бежал, прижимая к груди какой-то пакет, мальчишка лет двенадцати-тринадцати: грязное лицо искажено безмолвным отчаяньем, разбитые кроссовки мягко шаркали по ступеням. Романова он не видел, как не видели его и выпрыгнувшие следом на лестницу трое – молодые мужики в удобной полуспортивной-полувоенной, хотя тоже грязной, одежде. У двоих были бейсбольные биты, у третьего – пистолет и большой тесак.
– Стой!
– Стой, сучоныш!
– Стой, все равно поймаем!
Мальчишка прыгнул через несколько ступенек, не удержался на ногах, упал, не выпуская пакет. Это были макароны, теперь Романов видел. Преследователи взревели радостно, тоже запрыгали через ступеньки. Мальчишка вскочил, но тут же странно, как-то безголосо вскрикнул. С усилием выпрямился, захромал прочь по пляжу – видимо, понимая, что не убежит, но просто не в силах покорно остановиться. В его мучительно ковыляющей фигурке, закутанной в драную спортивную куртку, в его движениях, полных отчаянья и ужаса, было что-то такое, отчего замирало сердце.
Те трое догнали его. Мальчишка завертелся между окруживших его троих, стискивая пакет и беспомощно оглядываясь. Двое с битами хрипловато ржали (теперь Романов видел, что у одного из них сзади за ремень тоже заткнут пистолет, у другого за спиной в самодельном чехле крепится обрез двустволки), третий сказал зло:
– Отбегался, все. Тебя предупреждали по-хорошему. А теперь готовься. Живым отсюда не уйдешь, крысеныш!
Мальчишка рванулся на прорыв очертя голову. Его отбросили, подставили ногу, прижали к гальке. Макароны рассыпались рядом, и мальчишка резко повернул голову к ним, извиваясь в сжимающих его руках.
– Снимайте с него штаны, – приказал тот, что с пистолетом и ножом. – Биту дай, – он толкнул в плечо одного из подельников. – Натянем его на нее как следует и бросим тут. Если выживет – пусть уползает.
– Не выживет, я постараюсь, – осклабился тот, что с обрезом. – Да и бросать-то его зачем? На мясо пойдет… – Мальчишка, издавая странные звуки, пытался вырваться, брыкался, жмурил глаза. По щекам текли яростные слезы. – Ну что, подставляй попочку… и не дергайся, не дергайся, быстрей отмучаешься, га-га-га!
Почему он не кричит, не зовет на помощь? – подумал Романов. А хотя кого звать? Нету никого. Умерли все. Ушли все.
Он вздохнул и лениво поднял автомат…
Тяжело, сипло дыша, мальчишка, одной рукой подтягивал штаны, другой судорожно собирал в разорванную коробку макаронины. Быстро посмотрел на труп рядом, явно на торчащий из-за пояса пистолет. Романов покачал головой:
– Не лезь, не надо.
То, что при нем были убиты три человека, мальчишку явно ничуть не волновало. Но на Романова он косился со страхом. И в то же время – еще как-то непонятно. То ли даже с надеждой? И молчал. Все время молчал.
– Ты что, немой? – Романов закончил обшаривать карманы убитых, пистолеты, «макаров» и китайский «ТТ», вместе с патронами сложил в рюкзак. Больше ничего интересного там не было – за исключением двух солидных мешочков с женскими украшениями да большой плитки шоколада.
Согласно кивнул.
– С рождения?
Голова мотнулась из стороны в сторону.
– Родители где?
Читать бесплатно другие книги:
