Ритуал прощения врага Бачинская Инна

Татьяна проснулась от тишины. Тишина стояла неправдоподобная – ни соседей за стеной, ни чиханья воздуха в старых трубах, ни хлопанья дверей, ни звуков города – визга тормозов и топанья тысяч ног по асфальту. Ничего. Тихо.

Из открытого окна – ледяная воздушная струя и непривычные запахи земли и мокрой травы. Легкая короткая занавеска чуть подрагивает. Чужая незнакомая комната. Высокая кровать, неровный деревянный пол, дерево фикус в углу с темно-зелеными глянцевыми листьями, тусклое голубоватое зеркало на стене – как озерцо, в углу – образа в фольговой вырезанной зубчиками ризе и вышитое льняное полотенце – красное и черное по серому. Кривоватый потолок и стены, запашок тления и сена – дух старого дома…

Она села в кровати, потянулась и подумала, что впервые за последний месяц выспалась. Город отодвинулся куда-то за горизонт, и появилось чувство, что можно остановиться, перевести дух и осмотреться. И еще – ощущение покоя. Она прислушалась к себе – не было привычного тоскливого страха. Она засмеялась громко и сказала: «Конец пути». Прислушалась к эху и повторила громче: «Конец пути! Эй, ты! Слышишь?»

В тишине стали проявляться маленькие звучки – потрескивание дерева, шорох раздуваемой ветерком занавески, шуршание листьев. И голоса птиц. Она натянула майку и джинсы и вышла в «залу». Скрип половиц сопровождал ее. В солнечном свете все выглядело по-другому: обыденно и бедно. Огненная герань на подоконнике, старый буфет с тусклыми стеклами, старые выцветшие красновато-коричневые фотографии на стене, печь на полкомнаты с полосатым рядном наверху. Татьяна подумала, что Марина спала на печи, уступив ей свою кровать. Вчера комната была чужой и враждебной, с темными глухими углами, а сегодня в свете солнца – обычной, патриархальной, наивной, и была в ней честная бедность и крестьянская незатейливость. И ни телефона, ни света, ни радио… ничего! Никаких плодов цивилизации. Татьяна вспомнила, как швырнула в урну свой мобильник, отсекая себя от прежней жизни, и подумала, что выброшенный телефон, бег куда глаза глядят, раздолбанный пузатый автобус с удушливым запахом выхлопов, в который она вскочила в последнюю минуту, и дорога, закончившаяся внезапно посреди чистого поля – между пустым небом и пустой землей, – все это звенья одной цепи, и она прошла по ним, как по кочкам, через топь. Кто-то взял ее за руку и привел сюда, на добро ли, на зло…

Хуже не будет, подумала она.

На столе стояли кружка с молоком, банка меда с крошками сот, и лежал кусок хлеба. Она налила мед на хлеб, взяла кружку и вышла на крыльцо. Молоко было теплым. «Парное!» – вспомнила она слово, за которым раньше ничего не стояло. Молоко было густым, желтоватым, со странным привкусом…

Она села на ступеньку. Откусила от хлеба, слизнула с руки капнувший мед. Двор утопал в зелени и, казалось, светился густым зеленым светом. На траве и листьях посверкивала роса. У колодца лежала охапка привялых зеленых веток… Любисток!

Откуда-то неторопливо вышел громадный петух – желто-красный, с блестящей зеленой головой, с пышным султаном хвоста, когтисто-большеногий, с гусарскими шпорами – и стал перед ней, наклонив голову, рассматривая ее круглым строгим глазом. Второго глаза у него почему-то не было. Она отломила кусочек хлеба, бросила петуху. Он с достоинством клюнул. От сарая к ним уже неслись с заполошным квохтанием три пестрые курицы. А из кустов выступили две большие птицы, серебристо-серые, с крошечными изящными головками.

Щебетали птахи в деревьях. Тишина, оказывается, полна звуков, которые ухо начинает постепенно улавливать. Далекий лай собаки. Пошумливание ветра в верхушках деревьев. Протяжное мычание коровы. Квохтание кур. Неожиданный резкий вскрик какой-то птицы… небольшой, с ярко-голубыми боками. Она уселась на плетень и раз за разом пронзительно вскрикивала. Холстом, на который гармонично накладывались все эти звуки, было басовое тихое гудение леса в полукилометре отсюда.

Необычным было чувство покоя и несуетности. Голые ноги пригревало солнце. Татьяна поставила кружку на перила, положила сверху хлеб и поднялась. Оглянувшись, сбросила джинсы и осталась в одной майке. Допила молоко и пошла к колодцу. Босые ноги покалывало с непривычки. Она подумала, что никогда еще не ходила босиком по земле…

Заскрипела, разворачиваясь, цепь, ведро тяжело ударилось о воду. Из колодца дохнуло студеным. Она, изо всех сил налегая на ворот, тащила полное ведро. Вытащила рывком, поставила на край колодца. Снова оглянулась. Вокруг не было ни души. Она встала на листья любистка, подняла ведро и, вскрикнув, опрокинула воду на себя. И рассмеялась, подставляя лицо солнцу. Подумала, что исполняет древний ритуал причащения землей, водой и зеленью. Стояла мокрая, холодная, дышала глубоко до всхлипа…

…Спустя час Татьяна яростно терла тряпкой пол веранды. На ней был старый сарафан Марины, который она нашла в сенцах. Выстиранные джинсы и майка сохли на перилах.

– Здравствуйте! – услышала она и вздрогнула. Разогнулась с тряпкой в руке, рассматривая женщину у калитки. Была та молодой, в косынке, в голубом платье. Прикрывалась ладонью от солнца.

– Здравствуйте, – ответила Татьяна.

– А тетка Марина дома?

– Нет…

– Уже ушла? А ты Татьяна будешь?

– Да, откуда вы знаете?

– Дак Марина ж говорила, что ждет гостей. Слава богу, что ты приехала, она очень скучала. Ничего не говорит, а только все видать. Ты надолго?

– Не знаю пока, – ответила озадаченная Татьяна. – Вы проходите, – пригласила она.

Женщина с готовностью открыла калитку. Пробежала по деревянным кругляшам дорожки, поставила пластиковую сумку на ступеньку, оперлась локтями о перила крыльца. Улыбалась, откровенно рассматривая ее.

– А ты сразу за уборку? Молодец. А то у тетки Марины совсем нет времени, так и рвут – то одно, то другое. Вот и вчера целый день… Как там Катя Дуб: разродилась, не знаешь?

– Хорошо… по-моему.

– Ага, добро. Я тут принесла картошки с мясом, – она кивнула на сумку, – а то ей и сготовить некогда, и куска проглотить. А когда ж ты приехала?

– Вчера.

– Ага, вчера. – Женщина задумалась. – А тут как раз старая Оришка померла. Слабая стала и померла. Тетка Марина ее травами пользовала. Значит, теперь останешься.

– Кто умер?

– Орина, не помнишь разве? Должна помнить, ей девяносто два было, говорила, что уже давно собралась, а ворота все никак не открываются.

– Ворота?

– Ну! Открылись теперь, видать, дак и отошла с миром. А ярчук с теткой Мариной? Он всюду за ней следом, бережет. Хоть молодой, а понимает. Мало ли что… злых людей сейчас много, и сглаз, и зависть. А тетка Марина чужим помогает, а себе не может. Такой закон.

Татьяна с удивлением вслушивалась в странные слова женщины, мало что понимая. Слова знакомые, а смысл ускользает.

– Ой, да что ж это я! – спохватилась та. – Я – Катя Огей, соседка. Ты ж посмотри, чтобы мама поела, ладно? А я побежала, робить надо. И с девочками сговорилась в лес по ягоды. А то хочешь с нами?

Татьяна не успела ответить, как Катя сказала:

– Я ж понимаю, ты ж только приехала, я в другой раз забегу!

И побежала по деревянной дорожке на выход. Дробно простучали шаги, хлопнула калитка, звякнула щеколда. Тятьяна смотрела ей вслед, недоумевая – она сказала, посмотри, чтобы мама поела… Она сказала: мама?

…Мамы нет уже три года. Она болела, почти не выходила из дома, пыталась наставить на путь ее, Татьяну, надоедала, воспитывала, а она только отмахивалась, а потом и вовсе ушла – сняла квартиру с подружкой Зойкой, и зажили они в свое удовольствие. Все было, даже вспоминать не хочется. Когда мама умерла, соседи разыскали ее только через неделю. Она почувствовала оторопь и попыталась вспомнить, когда видела мать в последний раз – получалось около трех месяцев назад. Все говорила себе, что нужно забежать, проведать, но, вспомнив занудные наставления, откладывала. Теперь можно не бояться – не осталось ни одного человека на земле, который будет указывать, как ей жить. Мать была неудачницей – озлобленной, безмужней рабочей текстильной фабрики, рано состарившейся, и меньше всего Татьяна хотела повторить ее судьбу. Ничему путному научить дочку она не могла. Татьяна только морщилась на ее причитания, что надо учиться, блюсти себя, не путаться с кем попало. «А сама?» – хотелось закричать Татьяне. Нагуляла ребенка, замуж не вышла, не училась, всю жизнь копейки считала. Мать вызывала у нее раздражение, смешанное с брезгливой жалостью, и, окунувшись в новую забубенную жизнь с отвязной Зойкой, Татьяна начисто о ней забыла.

Мать оказалась права – закончилось все очень плохо. А может, ее правота была ни при чем, просто загулы часто заканчиваются плачевно. И побежала Татьяна куда глаза глядят, спасаясь, боясь оглянуться, ног под собой не чуя…

Она домыла пол, распахнула окна и двери – пусть дом проветрится. Достала воды из колодца, полиа цветы. Разыскала среди книг на полке старый потрепанный сонник и уселась на верхней ступеньке крыльца. Пролистала, нашла толкование сна про бег. Почти каждую ночь ей снится, как она бежит. Убегает.

Оказывается, бег в одиночестве означает погоню за удачей и богатством. Бег с друзьями – веселье и радость. Хорошо бы…

Каждую ночь она убегает, полная страха и тоски. Страх во сне – разочарование и несчастная любовь.

Убийство… Татьяна оглянулась – ей почудился чужой взгляд. Никого! Тишина, безмятежность, ни ветерка… Сон, в котором убивают невинного человека, предвещает отчаяние и бегство. Убийство врага – к удаче. Если убивают вас – будьте осторожны, отступите, постарайтесь избежать сетей, расставленных врагами.

Татьяна захлопывает книжку. Радужного настроения как не бывало.

Она задремала, опершись спиной о балку крыльца. И снилось ей, что на участок входит человек. Аккуратно прикрывает калитку и смотрит на Татьяну светлыми, почти белыми глазами. Стоит и смотрит. А она, полная тоскливого ужаса, понимает, что убежать не получится. Рука нащупывает металлический стержень, сжимает. Мужчина неторопливо идет к ней, на ходу доставая из кармана… рука его застревает, он дергает ее, пытаясь вытащить нечто… и тут Татьяна, вскочив, бьет его железным стержнем – раз, другой… Она видит черную кровь на своем платье, на руках, деревянной дорожке… и кричит пронзительно и тонко…

– Таня! Танечка! Ты чего? Проснись!

Она чувствует, что ее трясут, и закрывается рукой. Ее заливает мгновенная волна ужаса.

– Успокойся, родная! Это ж я, Марина! Да что ж с тобой такое, господи помилуй! Или сглазил кто?

Татьяна пришла в себя и увидела перед собой лицо Марины. Та держала ее за плечи и легонько трясла. В ее глазах было столько участия, что Татьяна расплакалась. И тут же завыл Серый, задрав вверх острую морду.

– Цыц, несчастье! – прикрикнула Марина.

Пес перестал выть и клацнул зубами на пролетавшую муху.

– Поплачь, поплачь, пусть горечь выйдет, – приговаривала Марина, гладя ее по голове.

– Тетка Марина, Зойку, мою подружку, убили! И меня хотели, но я убежала. Они ждали под домом… я, как была, бросилась на вокзал… не видела ничего! Как будто кто-то в спину толкал!

– Все недаром, – сказала Марина. – Не бойся ничего, раз добралась сюда, значит, так надо. Не выдал Господь.

– Он меня все равно найдет, я про него знаю, он не успокоится!

– Здесь не найдет, – заявила Марина твердо. – Не твоя забота. Поняла? Вставай, будем вечерять.

– Приходила Катя, принесла картошку с мясом, – вспомнила Татьяна.

Марина мелко рассмеялась.

– Приходила? Ну, любопытная гуска! Ничего не пропустит!

– Она думает, что я ваша дочка. Вашу дочку тоже зовут Татьяной?

– Татьяной, – ответила Марина не глядя. Она споро крутилась, накрывая на стол.

– Я на нее похожа?

Марина скользнула взглядом, покачала головой. Сказала:

– Катя ее не знала. Таня уехала, восемь лет уже. Насовсем.

– Катя сказала, что вы ждали гостей, сказали, что Татьяна приедет.

– Сказала, – ответила Марина, усмехнувшись, глядя ей в глаза. – Ты ж приехала! Разве нет? Садись кушать. Я тебе сейчас наливки вишневой для аппетиту дам.

– Дочь уехала в город, да там и осталась, – сказала Марина, когда они уже пили чай.

– Почему?

– Испугалась, – ответила Марина после паузы. – Придумала себе… и сбежала.

– Испугалась? – Татьяна опьянела, в ней проснулось любопытство. Все здесь было не так, все было странно – и отсутствие электричества и телефона, даже телевизора… хотя какой телевизор без электричества! Даже радио – и того не было! И вода из колодца… Наверное, так жили сто, двести, триста лет назад, и единственная связь с миром – толстопузый раздолбанный вонючий автобус.

– Ага. Тут у нас работала историческая экспедиция, услышали про Городище и приехали. Ходили, расспрашивали, кто что помнит. Оришка им сказки и слухи всякие рассказывала. Копать хотели, да только определиться не могли, где лучше, где самое место. Там же ничего не осталось. Да и опасно, нельзя трогать. Оришка предупреждала, ну, да они люди ученые, все сами знают, а мы – дремучие, с забобонами. Спрашивать спрашивают, записывают в тетрадку, а уважения нету. А тут чувствовать надо, не головой, а сердцем. Беречь, что осталось, и не нарушать. И стали они старый колодец раскапывать, а их главный профессор возьми да заболей. Под вечер занемог, а наутро его не стало. Помер. Куда только их уверенность делась! Знаешь, пока ничего – и забобоны, и бабские выдумки, и насмешки строят, а как грянуло – тут-то она и слетела, вся наука, а под ней пусто – ни веры, ни уважения к заветам. Они собрались в одночасье, и Татьяна с ними. Был там один, бойкий такой, глаз на нее положил. С тех пор ее и не было. Она все время хотела уехать в город, вот и уехала.

– А вы с ней встречаетесь?

– Я была у них два раза. Зять меня не очень жалует, не может забыть, как испугался тогда, заметался, да все на моих глазах. Стесняется, что вроде как поверил в проклятие Городища. Он теперь профессор, даром что молодой, двое детей у них. Татьяна сидит дома, а он со студентами ездит. Я спросила ее – это то, что ты хотела? Замужем дома сидеть? Пошла бы учиться! А она говорит – вы, мама, ничего не понимаете. Дура, мол, деревенская. А только не все у них гладко – зачем ему неученая жена? Я и перестала там бывать.

– Что такое Городище?

– Тут когда-то поселение было. Тыщу лет назад или даже больше. Еще говорят, силу это место имеет, порчу снимает.

– А проклятие? Вы сказали, проклятие Городища?

– Насчет проклятия не знаю – думаю, Оришка все выдумала, чтобы не лезли куда не надо. Тыщу лет простояло, и не нужно лезть, не нами сделано, не нам нарушать. А они… – Она махнула рукой. – А ты поживи сколь хочешь, я тебя в дочкину комнату определю.

– Я недолго, мне бы только оглядеться и… – Татьяна вздохнула.

– Я не гоню, живи.

– А как же вы без света и телефона? А если в больницу?

– У нас есть три машины, никто не откажет. А насчет электричества – было, а в позапрошлом году вырубило из-за града и молнии, да так и не приехал никто починить. Знаешь, оказалось, можно жить и так.

– А продукты?

– Приезжает лавка до самой зимы, раз в месяц привозит чего надо. Забирает грибы, мед, ягоды, молоко. У нас своя пасека, огороды, кузня, конюшня. Нам хватает. Так и живем. Человек ко всему привыкает.

– Не представляю, как можно так жить! И телевизора нет, и радио! Вы же не знаете, что в мире делается, а вдруг война?

Марина рассмеялась и махнула рукой:

– Мы-то чем поможем? И бежать нам некуда. Да и не докатится сюда. Ты вот нашла, думаешь, просто так?

– А как?

– Сюда просто так не попадешь, поверь. Да и ты бы не попала, если бы ярчук не вынюхал.

– А как называется ваша деревня?

– Городище.

– Тоже Городище?

– Городище одно. То, что в лесу, – старое, наше – теперешнее.

– А у вас много людей живет?

– Тридцать шесть человек.

– Всего тридцать шесть? – не поверила Татьяна. – Столько земли, лес, поле – и всего-навсего тридцать шесть человек?

– У нас воля, – сказала Марина. – Кто хочет, может уйти в город. А другие приходят и остаются. Катя привезла сестру больную несколько лет назад, да так и остались обе.

– Так у вас вроде секты? – догадалась Татьяна. – А школа?

– Какая секта! – рассмеялась Марина. – Ну ты и выдумала! Просто живем, никого не трогаем. Не все могут жить на земле и при земле, избаловались городом. А школы нет, да и детей тоже нет. А будут – придумаем что-нибудь. Пошли, покажу твою комнату.

Она отворила низкую дверь около печи, вошла первой, неся керосиновую лампу. Татьяна вошла следом. Неверный свет осветил маленькую светелку с закрытым занавеской окном, кровать в углу под синим с белыми узорами покрывалом, тумбочку, этажерку с книгами и журналами, пестрый половичок на полу.

– Живи, – сказала Марина, посторонившись, пропуская Татьяну.

…Ночью ей снился сон про Зойку – большой человек бил Зойку, та сначала кричала, потом затихла. Она, Татьяна, едва живая от ужаса, ломая пальцы, пыталась провернуть ключ и открыть дверь. Дверь распахнулась наконец, и она, слетев кубарем по лестнице, выбежала в холодную ночь босая, в одном платье…

Следующая картинка черно-белая: Рудик и клиент во дворе, Рудик показывает рукой на ее окно. Она ныряет за занавеску, подыхая со страху, тот смотрит, и его взгляд прожигает насквозь стену дома. Очень светлые глаза, жестокие, беспощадные. Они смотрят друг другу в глаза, и Татьяна понимает, что это приговор – она свидетель…

Она кричит и бьется, ночная рубашка влажна от пота; Марина прижимает ее к себе, уговаривает, шепчет…

– Он убил Зойку, а я боялась сказать, – всхлипывает Татьяна. – Я думала, может, она живая. И Рудик пропал – говорили, попал под машину. И тогда я убежала…

Марина укачивает ее, как ребенка, крестит, напевает тихо.

Глава 6. Взрыв

Жанне снилось, что мама умывает ее, сильно проводя шершавой рукой по лицу. Разве у мамы шершавые руки? Потом она почувствовала холод и открыла глаза. Стоял вечер. Небо было дымчатым, с городской розоватой подсветкой, и уже посверкивали остро две-три звезды. Она лежала на холодном и нетвердом, кажется, влажном, а рядом кто-то был. Она скосила глаза и вскрикнула – затылок пронзила резкая боль. Рядом стоял щенок-подросток неопределенного цвета, грязный, со свалявшейся шерстью, и смотрел прямо ей в глаза. Долгую минуту она рассматривала щенка, думая, что сон продолжается. Но это был не сон. Песик неуверенно подошел ближе, ему было страшно. Она по-прежнему не шевелилась. Он придвинулся еще и лизнул ее в лицо. Она удивилась, подумав: какой, к черту, щенок? Откуда здесь собака? И вообще…

Она попыталась встать, и тут же земля ринулась ей навстречу. Она застонала, оперлась руками о какие-то мокрые доски, и ее стошнило. Пока ее выворачивало наизнанку, пес стоял рядом, повизгивая от сочувствия. После рвоты ей стало легче. Она вытерла рукой рот и огляделась. Можно было рассмотреть какие-то сараи, горы мусора, засохшую траву и кусты. И все. Ни дома, ни человека. Рядом валялся разорванный пакет с продуктами. Еще дальше – ее сумочка, испачканная, белая с золотом, под плащ. Дождь, кажется, прекратился. Мысли ворочались вяло и глухо. Она перевела взгляд на плащ, одернула его на груди. Отметила с сожалением, что он безнадежно испачкан, а правый карман вырван с мясом. Жанна потерла лоб рукой, ощутила содранную кожу и запекшуюся кровь. Поднесла к глазам другую руку – сломанные ногти, рана на ладони. И только сейчас почувствовала боль. Во всем теле – в руках, в грудной клетке – дышать было трудно, – в коленях. В затылке пульсировало, и ее снова затошнило.

– Что случилось? – спросила она не то у себя, не то у собаки. Уперлась руками в доски и встала на колени, вскрикнув от боли. Медленно-медленно, стараясь не двинуть головой, поднялась на ноги. Покачнулась. Закрыла глаза, пережидая новый приступ тошноты. Провела рукой по лицу – почувствовала шершавое под пальцами. И поняла, что это засохшая кровь. Что же случилось? Около двенадцати она стояла на остановке в своем белом плаще, какая-то женщина внимательно ее рассматривала. Стайка девочек-студенток щебетала рядом. Кажется, шел дождь. Или перестал? Она увидела в небе голубую промоину – на сером фоне голубой радостный глаз. А потом появилась черная машина с треугольниками, синими и белыми… И больше ничего не осталось в памяти… Нет, был еще седой человек без лица. За стеклом. И светящийся красный… фонарик? И… что дальше? Машина ее сбила? А как она попала сюда?

Она стояла, покачиваясь, сжимая руками затылок, чтобы унять пульсирующую боль, морща от усилия лоб. Пес стоял неподалеку, не решаясь подойти.

Что случилось? Машина сбила ее, и седой человек привез ее сюда? Увез с остановки, потому что там были люди, которые могли запомнить номер. Так?

Он привез ее на пустошь, на свалку за город, и бросил умирать?! Думал, она не выживет, и уехал?

Она стояла, ошеломленная пониманием случившегося, все еще не веря, не желая принимать и соглашаться, и вдруг вскинула руки вверх и, потрясая разбитыми кулаками, пронзительно закричала. Ее вопль – жалкий, тонкий, отчаянный, как крик умирающего зайца, – далеко разнесся в пространстве. А-а-а! И еще раз, через боль в ребрах, в горле, в затылке – а-а-а-а!! Собака отскочила на безопасное расстояние, задрала голову и гнусаво завыла. Тогда Жанна опомнилась и перестала кричать.

Осторожно нагнулась, опасаясь нового приступа тошноты, подняла сумочку. Раскрыла: деньги, ключи – все на месте. Она не помнила, был ли в сумке мобильник. Сейчас его нет. Седоголовый забрал? Зачем? На всякий случай?

Она отряхнула плащ, застегнулась и побрела на городские огни, не имея ни малейшего представления, где находится. Идти было больно, правое колено перестало сгибаться. И каблук сломан, левый. Вспомнив о собаке, она оглянулась. Щенок шел следом. «Брысь! – сказала она. – Пошел вон!»

Жанна шла и думала короткими рублеными фразами в такт шагам: «Не может быть. Так не бывает. Это не со мной. Это не я. Не я… Не я… Не я…»

Она не знала, сколько прошло времени. Оно остановилось. Посмотреть на часы… Поднести руку к глазам ей было не по силам, а определять время по звездам она не умела. Кожу на лице стянуло, Жанна поминутно облизывала сухие губы. Пустырь закончился. Она вышла на шоссе. Каблук действительно был сломан. Левый. Она сняла правую туфлю и стала колотить каблуком об асфальт. Каждый удар отзывался в затылке, но боль стала глуше. Наконец каблук отвалился – теперь можно и домой. Удивительное ощущение – ноги как чужие. Щенок шел следом, и она больше не гнала его. Ее поразила мысль, что он видел. Он видел, как тот выбросил ее из машины. Выбросил живого человека умирать в мирное время. Просто так, взял и оставил, не проверив, жива ли. Не всякий выкинет собаку… а седой выбросил человека! Может, думал, что она умерла? Испугался? А если бы она не пришла в себя и действительно умерла? Возможно, на это он и рассчитывал? Не хотел возиться? Не хотел сесть в тюрьму?

Господи, сколько же стоит ее жизнь? Ничего не стоит! Ровным счетом ничего. Средь бела дня сбить человека, вывезти его за город и хладнокровно оставить умирать… И это человек? Гомо сапиенс? А потом он вернулся домой к жене и детям, сел за стол, выпил водки, чтобы снять стресс? Рассказал жене ночью в постели? Сказал, что сбил одну… у гастронома, увез на свалку и там оставил? А она сказала, правильно сделал – ей уже не поможешь, а тебе что же – в тюрьму? И они заговорили о другом…

…Жанна добралась домой глубокой ночью. К счастью, дорога до города ей была знакома. По ней ездят в дачный поселок, и она бывала там не раз. Спасибо, что не вывез в лес – оттуда ночью не выбраться.

Город был безлюден. Часы показывали два – ей удалось поднести руку к глазам. На остановке она стояла в двенадцать дня. Часы он с нее не снял, а мог бы – часы дорогие. Честный человек, не какая-нибудь шантрапа. Не разменивается на мелочи. Серьезный. Приговорил – привел в исполнение. А она, дрянь живучая, сбежала. Сбежала! Да если бы он предполагал такое, он бы… Он бы?! Мысль так поразила ее, что Жанна остановилась. Он бы… что? Контрольный выстрел? Бросил бы в реку? Глазам стало больно, и она расплакалась. Слезы были соленые, от них защипало кожу. Одернула себя – прекрати реветь! Но остановиться не могла.

Она вошла в гулкий подъезд, негромко подвывая и шмыгая носом. Вспомнила о собаке, снова вышла. Щенок был тут! Всю дорогу он плелся следом.

– Иди сюда! – позвала она. – Заходи!

Он не двинулся с места, только настороженно смотрел ей в глаза. А еще говорят, что животные не выдерживают человеческого взгляда. А этот… Жанна присела на корточки, охнув от боли. Колено взорвалось колючками. Протянула руки, позвала:

– Ну же, иди!

Щен нерешительно подошел, и она схватила его, покачнувшись, едва не шлепнувшись на землю. Он задергался у нее в руках, пытаясь вырваться, но она держала крепко. Зачем? Она не знала. В руках у нее билось живое, испуганное существо, с мягкими детскими косточками. Так они и пришли домой. В прихожей она отпустила его, и щенок тут же спрятался под вешалку. А она пошла в ванную. Из зеркала на нее взглянула… Господи! Да что же это такое? Страшное, черное от запекшейся крови, распухшее лицо, спутанные волосы, в которых застрял мелкий мусор. Смутная мысль – хорошо, что ночь! Никто не видел.

Она стала раздеваться, охая от боли. Ныло все тело. Колено раздулось и стало как колода. Сбитые локти, исцарапанные руки. Она ощупала ребра – говорят, они легко ломаются. Было больно, но терпимо. Может, обойдется. Пришла мысль – что же делать? Бежать в полицию? Звонить маме? Только не это! Кому? Ирке? Тете Соне? Нет! Стыдно! Ее почти убили, а ей стыдно! Да орать на весь мир надо! Стыдно! Бросили на свалке, как падаль. Стыдно.

А что седой – спит или наливается водкой? Отходит от стресса? Ему не страшно? Не стыдно? Он не боится? Почему не боится? Ведь есть же что-то! Не может не быть! Есть кто-то, кто видит и… ставит на счетчик! Нельзя же так просто отнять жизнь! Почему нельзя? Можно. Все можно. Все! Гром не грянет, никого не призовут к ответу. Седой неспроста так быстро сообразил, что делать – похоже, схема отработана. Любого, кто ему мешает, – в расход. Любого, кто опасен, – в расход. Свободен!

Страшно. Господи, как страшно! Ее затрясло. Зубы выбивали дробь. Она достала из шкафчика перекись водорода. Зашипела от боли, наблюдая, как пузырится, вздуваясь, белая пена. Подула на руки, помахала ими в воздухе. Открыла кран и застонала от облегчения – включили горячую воду. Профилактика закончилась, или взяли тайм-аут. Она погрузилась в ванну, закричав от боли.

Она лежала в воде закрыв глаза, впитывая тепло. И снова плакала, не зная, как жить дальше. Что делать?

Завернувшись в мужской махровый халат, синий в зеленые полоски, – осколок супружества, босая, она пошла на кухню. Достала из ящика нож. Подержала в руке, взвешивая. И представила, как бьет седого… в живот! В грудь! Снова в живот! Й-а-а-а!

Полиция? Кто докажет? Кто будет искать? Осталась жива – ну и радуйся. Скажи спасибо. Спасибо скажи, дура! Кому?

Она внимательно рассматривает нож с твердым зазубренным лезвием и агатово-латунной рукояткой – для мяса, производство «Fabrique a Thiers France». На рукоятке у самого лезвия фирменный знак – металлическая муха в натуральную величину. Подарок бывшего на день рождения. Женщине – ножи, такой вот оригинал! Не забыть потом стереть отпечатки пальцев. Чтобы не нашли. Посмотреть седому в глаза. Она не помнит лица, только белые волосы, но он-то ее помнит! Он вспомнит, когда придет время, не может не вспомнить…

Она кладет нож на стол, достает из буфета бутылку коньяку, наливает в чашку. Пьет залпом, содрогаясь от отвращения. Хмель ударяет в голову мгновенно. Часы бьют четыре. Чашка падает на пол и разбивается. Жанна, покачиваясь, бредет в спальню, падает на кровать и проваливается в никуда.

…Жанна проснулась от пронзительного телефонного звонка. За окном солнце и день-деньской. Она нашаривает мобильник – оказывается, он дома, вчера она забыла сунуть его в сумку. С седого можно снять обвинение. Оправдан. Не вор, честный человек. Честный убийца.

Мама. Спрашивает, как прошел первый день отпуска, голос нарочито радостный – моральная поддержка. Сначала мать пыталась объяснить, что развод – не конец света, жизнь продолжается, все еще будет, какие твои годы! Потом прикрикнула, потом испугалась, и в голосе ее появилась эта нарочитая жизнеутверждающая радость. Она просто не знала, что делать. Бедная мамочка! «А ты – свинья! – подумала Жанна о себе. – Ты можешь сделать ей приятно и не взваливать на нее свои проблемы? Не корчить кислой физиономии в ответ на вопрос «как дела»? А наоборот, бодро ответить: «Отлично!» И не сидеть каменным истуканом на родительском диване, подпихнув под себя подушку, отмахиваясь от вопросов, как от назойливой мухи, а похлопотать на кухне, выкладывая в вазочку принесенное печенье? Приготовить чай?

Почему мы не кричим о своей любви? Ведь так легко опоздать.

Как прошел первый день отпуска? Хорошо! Просто отлично! А сегодня будет еще лучше – дождь наконец прекратился! Не хочешь в кино, спрашивает мама осторожно, напуганная ее энтузиазмом. Только не сегодня, отвечает Жанна, на сегодня она договорилась с Иркой…

Мать довольна – у дочки веселый голос. Маме хочется сказать – еще не вечер, все будет хорошо, но она только вздыхает, и Жанне вдруг кажется, что мама ее побаивается. Мама, всю жизнь проработавшая участковым врачом, с ее скромной пенсией, робеет и побаивается удачливой, самостоятельной, богатой дочки. От жалости у Жанны сжимается сердце, щекочет в носу, и она говорит: «Мамочка, я тебя очень люблю». Та замирает на миг, а потом говорит: «Я тебя тоже очень люблю, Жанночка, девочка…»

Кажется, она снова собирается заплакать. Лицо болит, ноет разбитое тело. Услышав шорох, Жанна испуганно поворачивает голову и видит на кровати рядом с собой давешнюю собаку, щенка со свалки, ее нового знакомого. Он делает вид, что спит, скрутившись в клубок, подглядывает одним глазом, готовый вскочить и убежать при малейшей опасности. Неимоверно грязный – настоящий пес со свалки – на золотистом атласном покрывале. Ты была вчера не лучше, говорит она себе. А ты, чучело, мог бы и на коврике поспать, не велик барин! Она встает, охнув, сгребает щенка и тащится в ванную. Пес не вырывается, только его бьет крупная дрожь. Тоже боится? Но смирился, похоже. Признал ее за старшего. Колено болит меньше и, кажется, сгибается. И ребра вроде отпустило. Свет мой, зеркальце, скажи… Из зеркала на нее смотрит отвратительная распухшая синяя физиономия. Руки в синяках и царапинах прижимают к груди грязную собаку.

Ирония-то какова! Бывший муж всегда хотел завести собаку, он не хотел ребенка и мечтал о песике. А она не желала ни ребенка, ни собаку. Какая-нибудь болонка – несерьезно, а большая – воняет псиной! Теперь у него есть здоровенный дорогущий кобель, и новая мадам ждет ребенка. Ей сказали. А у нее, у Жанны… У нее теперь тоже есть собака, не болонка и не здоровенный дорогущий кобель, а экономных размеров неизвестно кто. Со свалки. Каков поп, таков и приход.

В носу щиплет, глаза наливаются слезами. Они льются сами по себе, как вода из крана. Стекают по щекам и капают с подбородка. Щен вдруг изворачивается и лижет ей лицо шершавым языком. Она с воплем отшатывается: «Брысь!» И ей приходит в голову, что он ее жалеет… Дожила!

Жанна садится на край ванны, не выпуская щенка из рук. Она чувствует, как колотится его сердце. Живое существо. Совсем как человек.

Она купает щенка, а он, перепуганный, терпит, не пытается удрать. Жанна чистит щеткой его когти, поднимая одну за другой лапы. Она заворачивает его в полотенце, протирает уголком глаза. Как же тебя назвать, бормочет она. Какое имя подходит дворянину со свалки? Шарик? Бобик? Цезарь? А может, это вообще девочка? Она разворачивает полотенце – нет, кажется, мальчик. У него жалкий, розовый, беззащитный живот, почти без шерсти, и крошечный перчик. Мужик, однако!

– Будешь Максом! – решает она. Почему Макс? Из каких глубин памяти всплыло странное, совсем не собачье имя? Кто поймет… Максимилиан! Как этот актер… как его? Шелл! Максимилиан Шелл! Незатейливо, но со вкусом.

– Пошли, Макс! – зовет она, и он бежит за ней на кухню. – Яйцо будешь? – спрашивает Жанна.

Пес кивает. Он голоден как собака. Он готов съесть все, даже кухонное полотенце!

Холодильник пуст по-прежнему, ничего не изменилось со вчерашнего дня. Жанна с сожалением вспоминает рассыпанные продукты – там, на свалке. Нужно было подобрать! Хотя… Она смотрит на Макса, который отвечает ей преданным взглядом. Хотя вряд ли там что-нибудь осталось. Спаситель! А ведь если бы не он, она вполне могла не проснуться, приходит ей в голову. Так ли это, нет ли – кто теперь может сказать? Собака святого Бернара, хмыкает она. Макс, мелкий и невыразительный, отрывисто вздыхает, напоминая о себе впавшей в транс хозяйке.

Она варит ему два яйца, он проглатывает их горячими. Пошарив, она находит голубцы в жестянке, неизвестно каким чином оказавшейся в буфете. Голод не тетка, сойдут и они. Она с отвращением ест голубец, отдающий хлоркой, и рассматривает большой нож с зазубренным лезвием, лежащий перед ней. Берет его в руки, пробует пальцем острие. Со стуком вонзает нож в стол, смотрит на неглубокую ямку в пластике.

Посидев, бредет в прихожую, комкает белый испорченный плащ, сует в полиэтиленовый пакет и прислоняет его к двери. Выбросить и забыть…

Глава 7. Ненависть

Я убью его! Этим ножом с зазубренным лезвием и мухой в натуральную величину рано или поздно, под старость или в расцвете сил. Найду и убью. Я не убийца, я гуманный человек, не брошу его умирать. Я просто его убью. Сразу.

Я найду его рано или поздно, под старость или в расцвете сил. Я помню три буквы на капоте его большой черной машины. Черная машина, три буквы, седая голова. Чего еще? Более чем достаточно. Еще красный шарик-фонарик на нитке, болтается на стекле туда-сюда.

Я встречу его на улице, в подъезде, в лифте, пойду следом и убью. И рука не дрогнет! Око за око, зуб за зуб. Не буду ждать до Страшного суда, когда каждому воздастся. Божья мельница мелет медленно, человеческий суд рядится быстрее. Я буду судьей и палачом. Он – вчера, я – завтра. Хочу увидеть его лицо и глаза. Хочу упиться его испугом, пониманием того, что сейчас произойдет.

У него в том районе офис, дом, гараж. Или, или, или. Он попал туда неслучайно. Оттуда и начнем. Торопиться некуда, сначала нужно все обдумать, я это умею – думать и планировать, недаром ведущий менеджер. Я его вычислю и закажу. Поставлю на счетчик. До конца отпуска полно времени. А если не хватит, тоже не беда, добавим.

Жанна не заметила, как доела голубцы. Ну и гадость! Гастроном внизу работает до часу ночи. Когда стемнеет, нужно будет выйти. Намазаться и не забыть черные очки. Хлеб, масло, молоко, сыр. Мясо. Побольше – раз в доме появился мужик. А когда сойдут синяки – на охоту за зверем. Побежит он на ловца, никуда не денется. Ни-ку-да.

Стемнело. Она уселась перед зеркалом, разложила рядом кисточки и тюбики, внимательно рассмотрела изувеченное лицо. И стала наносить краску. Синюю, серую, беж, малину – пока не скрылись царапины и синяки. На руки – перчатки. Брюки и свитер с длинными рукавами. Черные очки. Маскировка готова.

Она шла в супермаркет, но ноги сами понесли ее туда, на остановку. Сейчас там было пусто. Кто-то одинокий сидел на скамейке. Она поискала глазами место, где стояла вчера. Никаких следов происшествия – ни поломанных кустов, ни разбитого киоска. Она упала, наверное, собрались люди, кто-то закричал, чтобы вызвали «Скорую». А он растолкал всех, кивнул парню рядом – помоги, мол, мужик, и увез ее на глазах всего честного народа. Собирался в больницу, а потом передумал, или с самого начала знал, что сделает?

Пронзительное чувство унижения, протест и возмущение притупились. Жанна смотрит на место, где упала вчера, шарит взглядом по асфальту, словно надеется увидеть нечто, что прояснит… объяснит хоть что-нибудь. Ничего. Пусто. Может, расспросить людей? Там были девочки-студентки, они не могли не запомнить… Колледж рядом. По недолгом раздумье она отметает эту мысль. Не стоит оставлять следов. Никаких свидетелей, никаких вопросов. Ничего, что навело бы на мысль о ней… потом, когда она убьет его. Она хмыкнула – если Бог позволит ей убить седого… значит, он не против. Позволил, выдал.

А если у седого семья, дети… воззвал смиренно голос разума. Замолчи! Ничего не хочу знать! Нас только двое – он и я. Даже не хочу знать, как его зовут. Если его не убью, я не смогу жить дальше.

Оглушив себя стаканом коньяка, Жанна беспокойно спит. Ей снится тоскливый бесконечный сон…

* * *

…И началась охота. Жанна неспешно гуляет по городу, высматривая черную машину с логотипом: синие и белые треугольники и буквы «BMW». Черных джипов «BMW» в городе, оказывается, совсем мало. За три дня ей не попался ни один. Через плечо висит нарядная бирюзовая сумка, в ней – твердый мясницкий нож. Время от времени Жанна опускает в сумку руку, нащупывает нож, холодные его зазубрины и муху в натуральную величину.

Проходит неделя, вторая. Она как заведенная кружит по городу. В шесть утра выводит Макса, кормит, варит себе кофе. И уходит как на дежурство. Макс уже вполне освоился, привык к ошейнику и поводку. Ждет ее возвращения в прихожей – заслышав, начинает скулить. Радуется, облизывает руки, хвост – ходуном. Бежит на кухню к своей миске. Она падает на табурет. Колено словно налито свинцом. Еще один пустой день.

Жанна похудела – диет не нужно, осунулась, щеки ввалились. Она подолгу смотрит на себя в зеркало – и не узнает. Чужая женщина глядит на нее из зеркала. Он меня убил, думает она. Он убил, но я не умерла. Или все-таки умерла? Кто я теперь? Звонит мама, звонит рыдающая Ирка, даже тетя Соня. Звонят с работы. Маме она отвечает, она из той жизни, где Жанна была еще жива. Мама тянет ее на выставку, в парк, в кино, она всегда была непоседой. Жанна испытывает пронзительное чувство любви к маме, любовь, сожаление и как бы удаленность – мать осталась здесь, а она, Жанна, – ушла за грань и бредет теперь в никуда. К светлой цели. Не смогу жить, думает она, стискивая кулаки. Жить, высматривая его в толпе…

Ирке, тете Соне и коллегам с работы она попросту не отвечает. Жанна слушает Иркины вопли на автоответчике, и ничто в ней не вздрагивает. «Ты была права, – рыдает Ирка по десять раз на дню, – он подонок! Он свалил в Непал, а ведь обещал в Эмираты! Жанка, ты где? Жанночка! И мобильник не отвечает! Обиделась? Мне хреново! Если бы ты только знала, как мне хреново! Жить не хочется! Нажрусь таблеток, пусть знает, засранец! Эй, ты где?»

С работы просят перезвонить, не могут найти файл. Они никогда не могут. Жанна и не думает перезванивать – все это так далеко, так мелко, не нужно! На что тратится жизнь…

Еще неделя. Пусто. Через пять дней заканчивается отпуск. Жанна полна решимости, ненависть клокочет в ней, в мозгу крутится навязчивая картинка – он оглядывается по сторонам и выбрасывает ее из машины. Она в своем белом плаще падает в грязь и мусор. С разбитым, окровавленным лицом, с изувеченными руками. Следом он выбрасывает пакет с продуктами и белую с золотым ключиком на цепочке сумочку. Осматривает сиденье – нет ли крови. Достает тряпку…

Снова внимательно оглядывается и уезжает. А она остается подыхать… Картинка крутится с назойливостью рекламного клипа. И все время новые подробности – вот он нагнулся, заглянул ей в лицо… Вот он оглянулся – острый взгляд, сжатые губы… Страшные глаза… Серые. Или желтые. Или черные. Пригладил седые волосы… Посмотрел на руки… Достал носовой платок, вытер лицо и руки. Взглянул на нее? Подумал… что? Или ни разу не взглянул? И ни о чем не подумал? Ей хочется кричать…

…Вечером – привычный уже коньяк. Наркотик, болеутояющее, отупляющее. Заканчивается отпуск. Миссия невыполнима.

Гора реклам и газет из почтового ящика. Вон! Выбросить завтра же. Почистить, помыть, выкинуть ненужное, начать новую жизнь. И продолжать искать. Без фанатизма. Жизнь длинная, успеется. Еще не вечер! Еще не вечер, черт подери!

Реклама, дешевый серый листок, купить – продать, опт – розница. Стоп! А это что? Услуги по розыску людей, установлению личности, поискам должников, утечке бизнес-информации… супружеской неверности… конфиденциальность гарантируется. Частный детектив!

Розыск людей!

Она тянется за мобильным телефоном. Водя пальцем по объявлению, набирает номер. Замирает, дойдя до последней цифры. Нужно подумать.

Макс смотрит внимательно, склонив голову. Все понимает, только сказать не может.

– Макс, что нам делать?

Он, шумно вздохнув, вскакивает и снова садится. Весь в сомнениях.

«А ты не могла бы наплевать? Меня тоже обижали, – написано на его морде школьника-отличника. – Все проходит, поверь, все проходит. Надо жить дальше».

Надо, кто ж спорит? Вопрос – как?

Жанна смеется – теперь их двое в лодке. Она и бывший беспризорный щен. Его обижали, ее – обидели. Она треплет его по голове, тянет за уши. Он радуется, прихватывает мелкими острыми зубами ее руку.

– Звоним?

Макс поднимает уши и задумывается.

– Выбрасываем на пальцах! Хватай!

Она подставляет ему растопыренную пятерню, и Макс кусает ее за указательный палец. А что это значит?

Указательный палец набирает номер. Там сразу откликаются…

Глава 8. Шибаев и Алик

– С чего бы ты начал розыск человека? – спросил Шибаев Алика, когда они уселись ужинать. – В большом городе.

Сегодня дежурным по камбузу был Дрючин – адвокат по бракоразводным делам, как мы уже знаем, друг и сожитель частного детектива Александра Шибаева. Сожитель в том смысле, что, пребывая временно в статусе холостяка, он оставался ночевать у Ши-Бона – ленился ехать домой, да и веселее вдвоем. С этой точки зрения Алик приветствовал развод друга, хотя не одобрял. Кроме того, он побаивался экс-половины Шибаева Веры, которая его не жаловала и не скрывала этого. Хотя и уважал. «Уж очень она у тебя… правильная, аж страшно!» – говорил он Шибаеву, выбирая самые нейтральные выражения, щадя его чувства. Он так и не поверил до конца, что Александр переступил через развод, ни о чем не жалеет, и с чистой совестью… насколько это возможно в его ситуации… гм… не обремененный грузом воспоминаний и сожалений, устремился в новую жизнь и окунулся с головой в работу частного сыщика, ненавидимую от всей души за мелочность и неглобальность задач. В свое время они даже поссорились, когда Алик, литературно и ораторски одаренный, как все адвокаты, составляя объявление об услугах частного детектива, упомянул в их числе «установление супружеской неверности». Шибаев тогда схватил хлипкого Алика за грудки и прошипел:

– Никогда, слышишь, никогда! Шестерить, шпионить – ни-ког-да! Понял?

Алик хладнокровно стряхнул с себя руки друга и процедил:

– Таковы правила игры, Сэм. – Валяя дурака, притворяясь крутыми ковбоями, они называли друг друга Сэм и Билл, или Эл и Джек, или еще как-нибудь в масть, хотя Шибаев и считал, что с фамилией «Дрючин» кличка без надобности. – Бабки не пахнут! Установление супружеской неверности такой же бизнес, как и всякий другой. Так что попрошу!

Шибаев смирился – а куда денешься? Не каждый день обламываются командировки в Америку[2], не каждый день человеку фартит. После его нью-йоркской поездки прошло полтора года, и надежда, что его услуги серьезного сыскаря понадобятся снова, растаяли без следа. Почти растаяли – известно, что надежда умирает последней. Он был как волк, которому приходится питаться падалью или травой, чтобы не помереть с голоду. Он сам, своими руками, поставил крест на собственной карьере, проколовшись на… не хочется и вспоминать! И теперь до конца жизни пробираться ему сомнительными кривыми дорожками мелкого соглядатая и шестерки. Права была бывшая, упрекавшая его за никчемность…

– Розыск человека? – переспросил Алик. – Какого человека?

– Любого. В данном случае мужчины. Меня попросили найти мужика. Дано: внешность и машина. Причем машину описывала женщина. Правда, она принесла картинку из Интернета, но я очень сомневаюсь.

– Молодая?

– Молодая.

– Зачем она его ищет?

– Говорит, забыла в салоне рукопись романа. Он ее подвозил, а она оставила на сиденье пластиковую сумку с рукописью. Видела его впервые, номер тачки не запомнила.

– Она писатель?

– Вряд ли. Она соврала про рукопись.

– Откуда ты знаешь? – удивился Алик.

– Сначала она сказала – бумаги. Ни один автор не назовет свой роман бумагами. Так я понимаю. Бумаги – это отчет. Вначале она имела в виду «отчет», а потом решила, что он может стать опознавательным знаком, перестраховалась и сказала «роман».

– Не факт.

– Имя она тоже назвала вымышленное, адрес фальшивый. Все вместе – факт.

Страницы: «« 123 »»

Читать бесплатно другие книги:

Понятие личности считается во многом достижением христианской мысли, тесно связанным с развитием три...
«Бизнес-копирайтинг» – четвертая книга Дениса Каплунова, одного из самых ярких и успешных современны...
В этой книге читатель найдет как знаменитые, так и менее известные стихи великого португальского поэ...
Книга повествует о сильных людях в экстремальных ситуациях. Разнообразие персонажей создает широкое ...
Когда герои и злодеи меняются местами, сбываются самые зловещие предсказания, записанные в магически...
Перед вами – интересный путеводитель по жизни, который поможет девчонкам справиться со многими серье...