Свободный полет одинокой блондинки Тополь Эдуард

– Отложите… Отложите… И это отложите…

Директор аккуратно вынимает из витрин отобранные Мозговым изделия, бережно прикрепляет их на бархатную подушку-«распашонку». Заполнив «распашонку» и готовясь закрыть ее, он любовно смотрит на этот подбор сокровищ и вздыхает:

– Н-да… Им цены нет… Вы уверены в вашем «окне»?

– Вы меня обижаете.

– Извините, я немного нервничаю. А в чем вы это повезете?

Мозговой извлекает из кармана крошечный мобильный телефон, набирает короткий номер и говорит в трубку:

– Петрович, зайди.

Директор запирает витрины.

Открывается дверь, входит Аристарх Петрович. Это самый невзрачный и маленький человек, которого только можно отыскать. Бахрома рукавов его заношенного пиджака по костяшки пальцев закрывает ему руки, держащие два ужасающе потертых кейса.

Мозговой кивком подбородка приказывает Петровичу передать директору кейс, который Петрович держит в правой руке.

Петрович левой рукой ставит один из кейсов на стол, достает из кармана ключ, чуть поднимает рукав на правой руке и отпирает наручник, которым второй кейс прикован к этой руке. Открывает этот кейс – в нем пачками лежат стодолларовые купюры – и передает этот кейс директору. А к своей руке приковывает второй кейс и открывает его. В этот кейс Мозговой кладет «распашонку» с сокровищами, сам закрывает его и запирает секретным кодом. Потом движением подбородка показывает Петровичу на выход.

Петрович кивает и уходит.

– И это все? – изумленно говорит директор. – Этот сморчок повезет наши сокровища?

– Под охраной, – заверяет его Мозговой.

Но лицо директора по-прежнему выражает сомнение.

Мозговой с усмешкой вынимает из уха крошечный микрофон и протягивает директору:

– Хотите послушать?

– Что это?

– Это бьется его сердце. Я слышу каждый его шаг.

Стена тюремной камеры красноречивей календаря свидетельствовала о сроке, проведенном в ней заключенной номер С-1664: ее, эту стену, украшали тридцать два портрета Принца, выполненные – по портрету в день – карандашом для ресниц и губной помадой. И все тридцать два портрета точь-в-точь соответствовали той фотографии, которую комиссар полиции предъявил члену испанского парламента в ресторане «Марбелья клаб» в тот роковой вечер. Но художественное творчество заключенной, даже самой талантливой, не подошьешь к ее следственному делу, и на тридцать третий день, когда Алена слушала в своем плейере уже не Патрисию Каас, а новомодную Ля Гранд Софи, французский эквивалент российской Земфиры, и рисовала на стене тридцать третий портрет Красавчика, – именно в это время решетчатая стена Алениной камеры откатилась и в камеру вошли два полицейских. Один из них замкнул на ее правой руке наручник, а вторую дужку наручника запер на своей левой руке и кивком показал Алене на выход.

Алена повиновалась, полицейские вывели ее наружу, прошли с ней по тюремному коридору вдоль камер, где сидели марбельские зечки – турчанки, цыганки, польки и румынки, – и вышли на тюремный двор. Здесь они посадили Алену на заднее сиденье полицейской машины, уселись по обе стороны от нее и по-испански сказали что-то водителю. Тот включил сирену, и машина выкатила за ворота тюрьмы.

Не прекращая завывать так, словно в машине сидит по меньшей мере вся «Коза ностра», полицейский автомобиль на бешеной скорости полетел по прекрасному Коста-дель-Соль – Солнечному побережью Испании – вдоль живописной набережной Пуэрто-Банус с ее роскошной курортной публикой; вдоль Золотой мили, по обе стороны которой высились виллы арабских шейхов и белоснежные жилые комплексы загнивающей европейской буржуазии – с зелеными парками, полями для гольфа, плавательными бассейнами и спусками к морскому променаду; вдоль строящихся новых вилл и коттеджей; вдоль Авенидо де Рикардо, главной улицы Марбельи, украшенной дорогими магазинами и ресторанами; и еще дальше – по дороге Марбелья – Малага – Кадис, которая то спускалась к морю, к пляжам и курортным отелям, а то взлетала в зеленые предгорья, покрытые сосновыми и апельсиновыми рощами с жилыми оазисами вокруг искусственных озер и полей для гольфа.

Ослепительный мир Коста-дель-Соль, Средиземного моря и скользящих по нему яхт, скутеров, моторных лодок с водными лыжниками; мир планеристов, парящих в небе, и курортников – загорающих, плавающих, играющих на пляжах в волейбол и «фриско», – вся эта планета радости, солнца, богатства, красоты, неги и наслаждений летела за окнами полицейской машины и отлетала от Алены в ирреальность, в сон, в видение…

Надсадно воя сиреной, машина примчалась в Малагу, в аэропорт и – минуя таможенный и паспортный контроль – выкатила прямо на летное поле, к «Ту-154» с надписью «АЭРОФЛОТ».

Здесь полицейские вышли с Аленой из машины, поднялись по трапу в салон и предъявили экипажу бумаги, заверенные печатями. Потом в сопровождении командира корабля провели Алену через набитый пассажирами салон – мимо изумленных, любопытных, недоумевающих и даже испуганных людей – в самый его конец, к последнему ряду, и показали ей тут на свободное кресло.

Алена села.

Полицейский снял наручник со своей правой руки, тут же замкнул его на подлокотнике Алениного кресла и протянул ключ командиру самолета, сказал ему по-английски:

– Отстегнете ее только после взлета.

Командир спросил с плохо скрытой насмешкой в голосе:

– Она что, опасная преступница?

– Нет, – ответил полицейский. – Ее уголовное дело закрыто за отсутствием улик. Но принято решение о ее депортации. Счастливого полета! – И, отдав честь, полицейские покинули самолет.

Командир наклонился к Алене, отомкнул наручники.

– Вот ты и дома, красавица.

Через несколько минут самолет взлетел и, накренясь на одно крыло для разворота на восток, в последний раз показал Алене рай Коста-дель-Соль.

Поезд шел по заснеженной равнине.

Алена сидела в плацкартном вагоне, набитом людьми, и остановившимся взглядом смотрела в окно, но не видела за ним ничего. А потом точно так же, с мертвыми глазами, катила по сельской дороге в тряском промороженном автобусе – со старухами, торговками квашеной капустой, с пьяным мужиком, то и дело сонно падающим ей на плечо, с переселенцами…

Пройдя через редкий лес, автобус остановился у развилки дорог и столбика с кривой дощечкой, обтесанной с одного конца. На дощечке была запорошенная снегом надпись:

ДОЛГИЕКРИКИ. 5 км

Алена с чемоданом вышла, и автобус ушел.

Она посмотрела на узкую дорогу, идущую на Долгие Крики. Дорога была занесена глубоким снегом, как целина, по которой не ходили и не ездили ни вчера, ни позавчера.

Вздохнув, она потащилась по этому цельнику и час спустя вышла, взопрев, к реке, к вмерзшему в лед речному парому. Перевела дыхание, оглядела свои Долгие Крики с их двумя десятками домов над рекой и по улице, занесенной сугробами снега, добралась до своего дома, толкнула калитку, пересекла двор и открыла дверь.

И тут же, в тот же миг дом огласился истошным визгом:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Это посреди горницы, теряя школьные тетради, подпрыгивала как ужаленная сильно повзрослевшая Настя:

– Мама, Алена приехала!

Алена вошла в дом, поставила чемодан на лавку у печи и сказала Насте:

– Да уймись ты, психическая!

Настя, визжа от радости, бросилась на Алену, стала тискать ее, обнимать и тормошить.

– Ну, погоди! Дай хоть раздеться…

Раздеваясь, Алена отодвинула занавеску печной завалинки, чтобы положить туда куртку, и увидела там сначала чьи-то толстые женские ноги, а потом и хозяйку этих ног – девку лет пятнадцати, сонно поднимающуюся на шум в горнице.

Изумленно хлопая глазами, Алена повернулась к Насте:

– Кто это?

Тут из-за занавески, разделяющей теперь горницу почти пополам, вышла мать.

– А это твоя новая сестричка. Здравствуй, Аленка, – сказала она масленым голосом. – Понимаешь, у меня теперь новый муж, это его дочка спит на твоем месте. Но ты не боись, мы поместимся. Ты надолго? Ой, а что это у тебя с глазами?

– Ничего. А что?

Но мать, пристально посмотрев Алене в глаза, тут же сменила тон, сказала негромко:

— Ты это… Извини меня… Не бойся, это твой дом. – И Насте: – Настя, тащи Артемку. Знаешь, Аленка, он у нас уже ножками бегает!

Поздно ночью в горнице, на полу, на матраце, куда в первую ночь положили Алену, Настя в темноте шепотом излагала Алене последние новости:

– Во-первых, у меня грудь растет – ты не представляешь! Вот потрогай. Чувствуешь? А между прочим, тракторист-то твой, Леха, знаешь на ком женился? Ни в жисть не угадаешь! На Галке! Ты хоть Галку-то помнишь с кирпичного дома? Ну вот! Ты подольше уезжай, тут и почтальона твоего сведут. А чё? У нас парни знаешь какой дефицит! Я в газете читала: по статистике…

Мать вошла неслышно, босиком, в одной ночной рубашке. Протиснулась и легла между дочками, приказала Насте:

– Все, брысь в свою кровать.

– Ну, мам… – заканючила Настя. – Я еще не все ей сказала…

– Пошла, пошла! Завтра скажешь. – А когда Настя уползла-ушла, мать повернулась к Алене, обняла ее, прижала к себе: – Ничего не говори. Поплачь сначала…

И Алена, порывисто уткнувшись в материнское плечо, действительно вдруг расплакалась – бурно, сразу, словно в ней прорвалось все, что накопилось за месяцы тверской и испанской жизни.

Мать гладила ее по плечам.

– Ничего, ничего… Выбрось этих принцев из головы… Надо жить как все…

Утром новый отчим – маленький и пожилой, но энергичный Кузьма Аверьянович – живо завел свой старенький «Запорожец» и запихал в него мать с Артемкой и свою дочь толстушку Веронику, дожевывавшую завтрак и складывавшую книжки в ранец.

– Настя! – суетился он. – Быстрей! Что ты в самом деле? У меня вот-вот педсовет начнется, а вы тут чухаетесь! Все, поехали! Настя!

Но Настя пролетела мимо машины прямо к калитке и крикнула на бегу:

– Я в школу не еду, я в пикет!

– Стой! Какой еще пикет? – изумленно спросила мать из машины.

Но Насти уже и след простыл.

– Ну, дурдом!.. – сказала мать.

Кузьма Аверьянович дал газ и выкатился со двора.

Алена осталась в доме одна.

Прошлась по горнице и второй комнате, замечая, что тут появились кресло-кровать, старенький письменный стол со стопками ученических тетрадей, книжные полки с книгами.

Постояла у детской люльки.

Взяла с полки одну книжку, вторую… «Педагогика»… «Трудовое воспитание»… «Корифеи философской мысли»… Открыла верхнюю тетрадь в стопке школьных тетрадок. «Как я провела лето. Сочинение»… Выглянула в окно на заснеженную деревню и низкое серое небо, отягощенное грядущим снегопадом… Открыла свой чемодан, достала яркую испанскую открытку с видом Марбельи и заглянула на свою печную завалинку, чтобы повесить там эту красоту. Но оказалось, что там на стене все ее принцы стерты, а вместо них налеплены фотографии модных артистов и певцов в самых нелепых сочетаниях – Леонтьев рядом с Мадонной, Бандерас с Ириной Салтыковой и Суханов с Клаудией Шиффер.

Алена решительно сорвала эти фотографии и вместо них приклеила свою открытку. Затем достала из чемодана плейер, включила его, надела наушники – и новомодная французская группа «113» разом вознесла ее из Долгих Криков ввысь, за низкую облачность. Но Алена, спохватившись, тут же стянула с головы наушники, отбросила их вместе с плейером в чемодан. «Надо жить как все!» – приказала она себе.

Тем временем почтальон Виктор верхом на коне переехал замерзшую речку, поднялся по берегу в Долгие Крики, миновал первый дом, второй и привычно остановился у калитки дома Алены. Спешился, набросил поводья на кол плетня, снял с коня почтарскую сумку, извлек из нее пачку писем и пошел с ними к дому, но вдруг замер.

Навстречу ему выходила Алена – куртка внаброску, платок на плечах. Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза.

– Здравствуй, Витя, – сказала наконец Алена.

– Т-ты… ты приехала? – не верил своим глазам Виктор.

Алена усмехнулась:

– Как видишь. Ого, сколько писем! Это мне?

– Нет, все Насте, от солдат, – заторможенно произнес он и, не отрывая от Алены влюбленных глаз, отдал ей письма. – Алена…

Проглядывая конверты, Алена отозвалась:

– Да, Витя…

– Ну, ты это… – Он стал теребить свою шапку. – Ты хоть расскажи, где была, чё видела.

– Где была? Вот с Испании только вернулась.

– С Испании?! – изумился он. – Ну и как там?

– А чё? Нормально. Люди живут.

– Алена…

– Что, Витя?

– Я это… Я теперь на почте за главного, вот коня получил. Покататься хочешь?

Алена смотрела ему в глаза, проглядывая в них свою судьбу, и словно не слышала.

– Что ты сказал?

– На коне, говорю, хочешь покататься?

Она пришла в себя и усмехнулась:

– А то ж!..

Взяла поводья одной рукой, второй ухватилась за луку седла, поставила ногу в стремя и с неожиданной прытью легко вскочила на коня, хлопнула его по боку ладонью и сказала в ухо:

– Пошел!

И конь с неожиданной резвостью вдруг сорвался с места в карьер и полетел по деревне.

– Эй, куда? – испугался Виктор. – Коня загонишь! Он же казенный!

Но Алена, не слыша его, понеслась во весь опор и еще пришпорила коня стременами.

…А потом под сыпью снега Алена и Виктор шли по единственной деревенской улице.

– Конечно, сейчас трудности в государстве, это понятно, – рассуждал Виктор. – Но уже есть движение к лучшему. Нам на почте уже лошадей дали…

Тут он осекся, заметив необычное оживление возле церкви-клуба.

Вход в клуб был забит крест-накрест досками, а рядом с входом стоял Марксен Владиленович, цепью прикованный к церковной ограде и с биркой-плакатом на груди, как у Чернышевского при публичной казни. Только у Марксена на бирке были написаны другие слова, на ней значилось:

ЖУКОВ!

ВЕРНИТЕ НАРОДУ

ОЧАГ КУЛЬТУРЫ!

Вокруг Марксена стояли дети-пикетчики, бывшие члены балетного кружка, с аналогичными плакатиками в руках. Среди них торчала и Настя.

И здесь же суетилась группа областного телевидения, состоявшая из телеоператора с камерой на плече и телевизионной журналистки, которая металась с микрофоном между прикованным Марксеном и подошедшим сюда Жуковым.

– Вот уже который месяц длится в деревне Долгие Крики борьба за клуб, – говорила журналистка в телекамеру и в свой микрофон. – Но послушаем председателя сельсовета… – Она повернулась и умело сунула микрофон Жукову. – Господин Жуков, что вы думаете по этому поводу?

– Во-первых, это у нас не деревня, как вы сказали, а уже село, – ответил Жуков. – Это во-первых. А селу положено иметь церковь – действующую и с попом…

– Но у вас же нет попа! – перебила настырная журналистка.

– Пришлют! – убежденно сказал Жуков.

– Хорошо, а теперь спросим другую сторону. – И журналистка подошла с микрофоном к Марксену. – Марксен Владил… – Тут она запнулась и старательно выговорила по слогам: – Вла-ди-ле-но-вич, что вы имеете против открытия церкви?

– Я объявляю голодовку! – заявил Марксен.

– На какой срок?

Но Марксен не дал ей себя запутать.

– Дети не могут без культуры! – сказал он в камеру. – Молодежь нуждается в клубе и дискотеке…

Журналистка, заметив подошедших Алену и Виктора, переключилась на них:

– А вот и сама молодежь! Девушка, что нужно вашему селу – церковь или дискотека?

– Лично нам сейчас поп нужен, – заявила Алена.

– Поп? – удивилась журналистка. – Зачем?

– А свадьбу сыграть.

Виктор воззрился на нее в изумлении:

– Свадьбу? Чью свадьбу, Алена?

Алена вздохнула с мукой:

– Догадайся, Витя!

Да, была свадьба – гремели бубенцы, жарила гармонь, пел-кричал горластый тракторист, и свадебный кортеж был лих и богат – впереди розвальни с разукрашенным Викторовым конем, в санях жених в черном костюме и бабочке под овчинной шубой и невеста в овчинном же кожухе-полушубке поверх белого свадебного платья. За ними катил «Запорожец» Кузьмы Аверьяновича, нового отчима Алены, со всей ее семьей – матерью, Настей, сводной сестрой Вероникой и Артемом. Потом ехала старая, послевоенных времен «Победа» с Жуковым, Марксеном Владиленовичем и родней Виктора. А за ними на тракторе с прицепом – сельская молодежь, горластый гармонист с аккордеоном:

Девчата хором подхватывали:

По замерзшей речке кортеж перебрался на другой берег и через заснеженный лес – с криками, частушками и хохотом – покатил в Черные Грязи, где была церковь с попом.

Но внезапно какой-то «газик» с милицейской раскраской догнал кортеж и стал гудеть трактористу, требуя уступить дорогу.

Молодежь в прицепе хмельно отмахивалась и дразнила милиционеров частушками:

Но менты продолжали гудеть и даже включили сирену.

Пришлось трактористу взять в сторону, уступить дорогу.

С помощью сирены менты обогнали трактор, потом «Победу», потом «Запорожец» и наконец сани с женихом и невестой. Но вместо того чтобы умчаться дальше, вдруг развернулись, перекрыли дорогу.

Виктор, натянув поводья, с трудом остановил разгоряченного коня – тот всхрапывал, пускал пар из ноздрей, недовольно размахивал хвостом и бил копытом дорогу.

Но менты на коня – ноль внимания, а выйдя из машины, прямиком подошли к розвальням. Старший, с погонами старлея на полушубке, сказал невесте:

– Бочкарева Алена Петровна?

– Ну… – сказала Алена.

– Вы задержаны. Пройдемте.

– Как это «задержана»? Почему? – опешили Алена и Виктор.

– На каком основании? – вмешался, подойдя, и Кузьма Аверьянович.

– У нас приказ, – ответил ему старлей. – Немедленно доставить ее в Москву, в прокуратуру.

– Но у них же свадьба! – возмутился и подошедший Жуков.

– Придется отложить. – И старлей показал Алене на милицейский «газик»: – Прошу!

Алена прошла валенками по снегу, и милицейский «газон» увез ее от недоумевающих родственников, гостей свадьбы и опешившего Виктора, который только в последний момент сообразил схватить со дна розвальней какой-то пакет и крикнуть Алене вдогонку:

– Алена, туфли! Туфли забыла!..

Москву заштриховала влажная, с тяжелым снегом поземка. Прокатив сквозь нее по Ленинградскому шоссе, милицейский «газик» сначала застрял в постоянной пробке у Белорусского вокзала, потом все-таки пересек Тверскую и через утопающие в сугробах Лесную и Новослободскую улицы подъехал к воротам Бутырской тюрьмы.

Здесь, в следственном кабинете с зарешеченным окном и голыми стенами, не было никакой мебели, кроме стола следователя и двух стульев. На столе стояла электрическая пишущая машинка «Москва», возле нее лежали диктофон и стопка бумаг. За столом сидел следователь, напротив него – Красавчик, он же Аленин Принц.

Алене сесть не предложили, ввели в комнату и оставили стоять у двери.

Она была в валенках и в белом свадебном платье, полушубок с нее сняли еще до этого, в караулке.

Следователь, глядя в бумаги на своем столе, нажал на кнопку диктофона и сказал буднично-заученным тоном:

– Я, Карпов Алексей Борисович, следователь по особо важным делам Прокуратуры Российской Федерации, провожу очную ставку. Присутствуют: свидетельница Бочкарева Алена Петровна и подозреваемый Орловский Игорь Алексеевич. Свидетельница Бочкарева, посмотрите внимательно на этого человека. Скажите: при каких обстоятельствах и где вы с ним познакомились?

Алена молчала, смотрела в глаза Красавчику.

– Гражданка Бочкарева, – повторил следователь, – ставлю вас в известность, что за отказ от показаний или за дачу ложных показаний вы можете быть осуждены по статьям 307-й и 308-й Уголовного кодекса – приговорены к лишению свободы сроком до пяти лет. Вам ясно?

– Ясно… – глухо отозвалась Алена, не отрывая взгляда от Красавчика.

– Повторяю вопрос. Где и при каких обстоятельствах вы познакомились с этим человеком?

– Я… – медленно сказала Алена, глядя Красавчику в глаза, – не знакома… с этим человеком.

Следователь впервые поднял на нее глаза:

– Как это «не знакома»? Вы были в Испании?

– Была…

– И вы были в Марбелье, в ресторане… – Следователь заглянул в бумаги. – В ресторане «Марбелья краб».

– «Клаб», – поправила Алена. – Была.

– «Клаб», «краб» – не важно! Вы справляли там свой день рождения?

– Справляла…

– Так как же вы говорите, что не знаете этого человека? Вы же там танцевали с ним!

– Я, – твердо сказала Алена, не отводя глаз от Красавчика, —незнакома с этим человеком!

Следователь повернулся к Красавчику:

– А вы, Орловский? Вы знаете гражданку Бочкареву Алену Петровну? Или вы с ней танцевали, не познакомившись?

– Я вижу ее первый раз в жизни, – ответил Красавчик, тоже глядя Алене в глаза. – А платье на вас красивое, девушка. Замуж выходите? Поздравляю с законным браком.

– Прекратите посторонние разговоры! – пресек следователь. – Бочкарева, имейте в виду: я поставил вас в известность о последствиях. Спрашиваю в последний раз: знаете ли вы этого человека?

– Я, – снова твердо сказала Алена, так за все время и не оторвав взгляда от глаз Красавчика, – не знаю этого человека. И знать не хочу.

Когда ее выпустили из Бутырки, было всего три часа, но уже темнело. Дверь тюремной проходной захлопнулась за ее спиной, громко клацнул внутренний засов, и Алена оказалась на свободе, одна посреди Москвы – без копейки денег, в валенках и в овчинном кожухе поверх свадебного платья. Спросив у кого-то дорогу, она пешком пошла по снежной жиже на Ленинградский вокзал. Прохожие с недоумением оглядывались ей вслед. Дважды возле нее притормаживали джипы со стриженными «бобриком» водителями и предложением подвезти. От «подвезти» Алена отказалась. Потом рядом притормозил «Москвич», из него высунулась голова какого-то парня.

– Эй, невеста! Как тебя? Жигулева? Очакова?

Алена остановилась, вгляделась – это был тот самый оператор, который в Твери снимал ее видеописьмо западным женихам.

– Бочкарева я, – сказала она.

– Ну! Я же помню – пивная фамилия! Садись, подвезу! Ноги небось насквозь!

Поскольку валенки уже действительно были насквозь, Алена не долго думая села в машину. Оператор тронул свой «Москвич».

– А я еду и думаю: надо же, какая ненормальная – в валенках и в свадебном платье! А это ты! Куда тебе?

– На Ленинградский вокзал.

– Можно. Мне по дороге. Слава меня зовут, Вячеслав. А тебя?

– Алена.

– Значит, нашла себе мужа. Через агентство или так?

– Так…

– Ну и кто он? Из какой страны?

– Из России.

– Иди ты! Русский? И чем занимается?

Но Алене почему-то не хотелось об этом говорить, она уклонилась:

– Не важно…

– Как это «не важно»? Вот те раз! Бандит, что ли?

– Нет.

– А кто же? Бандиты сейчас лучшие мужья считаются. И богатые, и живут недолго. А твой-то кто? А?

– Ну, почтальон…

– Чего?! Ты что, сдурела? – Вячеслав даже остановил машину и уставился на Алену. – На тебя же заявки были! Из Афин, из Норвегии и даже из этой, как ее, Калифорнии! Тебе что, не передавали? Мы же в твой клуб раз десять звонили, я лично звонил! Там этот менеджер, как его? Костя, правильно?

Алена кивнула.