Цветы на чердаке Эндрюс Вирджиния Клео

Пролог

Надежда, наверное, должна быть желтого цвета – цвета солнца, которое мы так редко видели. Сейчас, когда я восстанавливаю нашу историю по старым дневникам, название словно напрашивается само собой: «Открой окно навстречу солнцу». И все же я не стала бы давать книге такое название. Гораздо в большей степени наша судьба подсказывает образ цветов на чердаке. Бумажных цветов. Рожденных такими яркими и тускнеющих на протяжении той бесконечной череды мрачных, серых, кошмарных дней, что мы провели в плену у жадности – узниками надежды. Но мы никогда не делали своих бумажных цветов желтыми.

Чарльз Диккенс часто начинал роман с рождения главного героя, и, поскольку он был нашим с Крисом любимым писателем, я хотела бы повторить его манеру, если бы смогла. Но он был гением, писавшим с врожденной легкостью, а мне каждое слово, появляющееся на бумаге, доставалось горькими слезами, кровью, желчью, смешанными с чувством вины и позора. Я думала, что мне никогда не будет больно, что стыд – бремя, которое суждено нести другим людям. Но прошли годы, и сейчас, став старше и мудрее, я принимаю его.

Невообразимая ярость, когда-то бушевавшая во мне, поутихла, так что, надеюсь, я смогу писать, примешивая к правде меньше ненависти и пристрастия, чем это было бы несколько лет назад.

Итак, подобно Чарльзу Диккенсу, в этом, с позволения сказать, художественном произведении я скроюсь за вымышленным именем и буду жить в несуществующих местах, моля Бога, чтобы эта книга причинила боль кому следует. Надеюсь, Бог в своей бесконечной милости позаботится о том, чтобы понимающий издатель собрал мои слова под одной обложкой и помог заострить тот нож, который я собираюсь использовать для мести.

До свидания, папа!

Когда я была очень маленькой, в пятидесятых, я верила, что жизнь похожа на длинный-длинный солнечный летний день. В конце концов, именно так она начиналась. Пожалуй, я не много могу сказать о своем раннем детстве, но это немногое было светлым и чистым, за что я буду вечно благодарить Всевышнего.

Мы не были ни богатыми, ни бедными. У нас было все необходимое. Наверное, имелись и предметы роскоши, но это можно было определить только по сравнению с другими, а в нашем районе среднего класса все жили более или менее одинаково. Короче и проще говоря, мы росли обыкновенными, «среднестатистическими» детьми.

Наш папа отвечал за связи с общественностью в большой фирме, производившей компьютеры и находившейся в Гладстоне, Пенсильвания, городке с населением 12 602 человека.

Судя по всему, отцу сопутствовал огромный успех, потому что его босс часто обедал с нами и рассказывал о работе, с которой папа так хорошо справлялся: «С твоим типично американским лицом, пышущим здоровьем и невероятно приятным, было бы удивительно, если бы хоть один разумный человек мог противостоять тебе, Крис!»

Я всем сердцем соглашалась с ним. Наш отец был само совершенство. Ростом шесть футов два дюйма, весом сто восемьдесят фунтов, с густыми льняными волосами, чуть-чуть волнистыми, как раз настолько, чтобы дополнить и не испортить его идеальный облик. В его лазурно-голубых глазах светилась любовь к жизни и ее радостям. Его прямой нос не был ни слишком толстым, ни слишком узким. Папа играл в теннис и гольф как профессионал и плавал так много, что круглый год ходил загорелым. Он постоянно уносился по делам то в Калифорнию, то во Флориду, то в Аризону, то на Гавайи или даже за границу, а мы оставались дома, на руках у мамы.

Когда он входил через парадную дверь вечером в пятницу – каждую пятницу, потому что, по его словам, он не мог переносить разлуки с нами дольше пяти дней, – его широкая, счастливая улыбка освещала все вокруг, как маленькое солнце, даже если на улице шел дождь или снег. По всему дому разносился его громоподобный голос, едва он успевал поставить на пол чемоданы: «А ну-ка, идите поцелуйте меня, если вы меня еще любите!»

Мы с братом обычно прятались где-нибудь у входа, и стоило ему произнести эти слова, как мы устремлялись к нему из-за спинки кресла или дивана и бросались в его широко распростертые объятия. Он хватал нас, прижимал к себе и осыпал поцелуями. Пятница… Для нас это был лучший день недели, потому что в этот день к нам возвращался папа. В карманах костюма он приносил для нас подарки поменьше, а в чемоданах находились большие, которые появлялись позже, когда наступала очередь мамы. Она терпеливо ждала, пока отец закончит с нами, и затем медленно направлялась к нему, приветственно улыбаясь. Радостные огоньки загорались в папиных глазах, и, обняв ее, он долго смотрел ей в лицо, как будто они не виделись по крайней мере год.

По пятницам мама проводила первую половину дня в салоне красоты, где ей обрабатывали и укладывали волосы и делали маникюр, а потом долго принимала ванну с ароматическими маслами. Я забиралась в ее комнату и ждала, пока она появится в облегающем неглиже. Потом она обычно садилась перед трюмо и тщательно наносила косметику. Стремясь научиться, я вбирала в себя все, что она делала, превращаясь из просто хорошенькой женщины в восхитительно красивое создание, казавшееся почти нереальным. Самым удивительным во всем этом было то, что отец искренне верил, будто она вообще не пользуется косметикой. Он считал, что такая поразительная красота дана ей от природы.

Слово «любовь» постоянно произносилось у нас дома.

– Ты любишь меня? Потому что я люблю тебя. Ты скучала по мне? Ты рада, что я дома? Ты думала обо мне, когда меня не было?

– Каждую ночь.

– Если ты не скажешь, что ворочалась с боку на бок, мечтая, чтобы я был рядом, прижимал тебя к себе, мне, пожалуй, остается только умереть.

Мама прекрасно знала, как отвечать на такие вопросы, – взглядом, еле слышным шепотом и поцелуями.

Однажды мы с Кристофером ворвались в дом через парадную дверь вместе с холодным зимним ветром.

– Снимите обувь в передней, – крикнула из гостиной мама. Она сидела перед камином и вязала маленький белый свитер, по размеру подходящий для куклы.

Я тут же решила, что это подарок на Рождество, предназначенный для одной из моих кукол.

– И снимите домашние шлепанцы, когда зайдете сюда, – добавила она.

Мы оставили ботинки, теплые пальто и капюшоны сушиться в передней и побежали в одних носках в гостиную, на роскошный белый ковер. Комната была выдержана в приглушенных пастельных тонах, чтобы оттенить яркую красоту мамы. Нас редко пускали сюда. Гостиная предназначалась для семейных вечеринок, для мамы, и мы никогда не чувствовали себя уютно на абрикосовом с позолотой диване или бархатных креслах. Мы предпочитали папину комнату со стенами, украшенными темными панелями, и жестким диваном, где мы любили кувыркаться и бороться, не боясь ничего повредить.

– На улице такой мороз, мама, – выпалила я одним духом и плюхнулась к ее ногам, протягивая свои ноги к огню. – Но ехать домой на велосипедах было просто чудесно. На всех деревьях сосульки блестят, как алмазы, а на кустах как будто хрустальные призмы. Все превратилось в какую-то сказку. Я ни за что не соглашусь жить на юге, где никогда не идет снег.

Кристофер не распространялся о погоде и красотах зимней природы. Он был старше меня на два года и пять месяцев и, как я теперь понимаю, намного проницательнее и умнее.

Он сидел в той же позе, что и я, протянув ноги к огню, но лицо его было обращено к маме, а брови обеспокоенно сошлись на переносице. Я тоже взглянула на нее, пытаясь определить, что так взволновало моего брата. Мама быстро и умело вязала, время от времени заглядывая в инструкцию.

– Мама, ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.

– Да, конечно, – ответила она, ласково улыбаясь.

– Мне кажется, ты выглядишь усталой.

Она отложила вязание.

– Сегодня я была у доктора, – сказала она, наклоняясь, чтобы потрепать Кристофера по холодной розовой щеке.

– Мама! – воскликнул он встревоженно. – Ты что, больна?

Она слегка усмехнулась и провела тонкими длинными пальцами по его взъерошенным льняным кудрям.

– Кристофер Доллангенджер, я полагаю, ты догадываешься. Я видела, как ты смотришь на меня и в голове у тебя явно шевелятся какие-то подозрения.

Она поймала за руки сначала его, потом меня и прижала наши руки к своему животу.

– Вы чувствуете что-нибудь? – поинтересовалась она с тем же выражением тайного удовлетворения на лице.

Кристофер быстро отдернул руку и залился краской, но я оставила свою на месте, ожидая объяснения.

– А ты что чувствуешь, Кэти?

Моя рука ощущала, что внутри мамы происходит что-то странное, как будто слабые, едва слышные удары сотрясают ее тело. Я подняла голову и уставилась на нее. До сих пор помню, как она тогда выглядела. Как Мадонна Рафаэля.

– Наверное, обед перемещается с места на место или газы скопились.

Ее голубые глаза заискрились смехом.

– Попробуй угадать еще раз.

Теперь в ее голосе появились нотки серьезности, и она призналась:

– Дорогие мои, у меня будет ребенок в начале мая. Вообще-то, когда я сегодня была у доктора, он сказал, что слышал биение двух сердец. А это значит, что у меня будут близнецы или тройняшки. Ваш отец, даже он еще не знает об этом. Поэтому постарайтесь не говорить ему, пока у меня самой не появится удобный случай.

Ошеломленная, я взглянула на Кристофера, чтобы выяснить, как он воспринял сказанное. Он казался смущенным и расстроенным. Я снова посмотрела на освещенное языками пламени лицо мамы и, не помня себя, бросилась в свою комнату, упала вниз лицом на кровать и горько, навзрыд, заплакала.

Дети! Двое или больше! Я сама чувствовала себя маленьким ребенком. Я и слышать ничего не хотела о каких-то новых, вечно визжащих и плачущих детях, которые появятся, чтобы занять мое место. Я всхлипывала и била кулаками по подушке, стремясь причинить вред чему-то или кому-то. Потом я села на кровати и стала думать о побеге из дома.

Кто-то тихо постучал в мою дверь.

– Кэти, – сказала мама, – можно мне войти? Я хотела бы поговорить с тобой обо всем этом.

– Уходи! – завопила я. – Я уже ненавижу твоих младенцев!

Да, я знала, что ожидает меня: участь ребенка, затертого где-то между младшими и старшими и напрочь позабытого родителями. Не будет больше подарков по пятницам. Папа будет думать о маме, о Кристофере и об этих отвратительных близнецах, на которых сосредоточится все внимание.

Мой отец зашел ко мне в тот вечер, как только приехал домой. Дверь была не заперта: я предполагала, что он захочет меня видеть. Я украдкой взглянула на него, потому что очень его любила. У него был расстроенный вид, и он принес с собой большую коробку, завернутую в серебряную фольгу и перевязанную красным атласным бантом.

– Как поживаешь, моя Кэти? – мягко спросил он, пока я продолжала поглядывать на него из-под руки. – Ты не выбежала встречать меня, когда я пришел. Ты не сказала мне «привет!». Ты даже не посмотрела на меня. Кэти, я очень обиделся, что ты не дала мне себя обнять и не поцеловала меня.

Я ничего не сказала, лишь перевернулась на спину и зло посмотрела на него. Как будто он не знал, что я должна оставаться его любимицей всю оставшуюся жизнь! Зачем им с мамой надо было заказывать каких-то новых детей? Разве двоих недостаточно? Папа вздохнул, потом подошел и уселся на краю кровати.

– Знаешь что? Сегодня ты первый раз в жизни смотришь на меня таким взглядом. Это первая пятница, когда ты не бежишь стремглав, чтобы броситься ко мне в объятия. Можешь мне не верить, но я действительно возвращаюсь к жизни только тогда, когда прихожу домой перед выходными.

Я не сдавалась и еще больше надула губы. Отныне я ему не нужна. У него есть сын да теперь еще и целая куча писклявых младенцев на руках. Я наверняка потеряюсь среди этой толпы.

– Знаешь что еще? – произнес он медленно, глядя мне прямо в глаза. – Раньше я верил, может быть наивно, что, если бы однажды я явился домой в пятницу без всяких подарков для тебя или твоего брата… я верил, что вы все равно броситесь мне навстречу. Я верил, что вы любите меня, а не подарки. Я ошибочно считал, что я хороший отец, что мне удалось завоевать вашу любовь и что вы знаете: для вас всегда останется много-много места в моем сердце, даже если у нас с мамой будет дюжина детей.

Он сделал паузу, вздохнул и нахмурился:

– Я думал, моя Кэти знает об этом и догадывается, что она значит для меня. Ведь ты у нас первая девочка.

Я бросила на него обиженный, недовольный взгляд и произнесла, запинаясь:

– Но если у мамы родится еще девочка, ты будешь говорить все это ей, а не мне!

– Неужели?

– Да, да! – зарыдала я, готовая кричать от переполнявшей меня ревности. – Ты будешь любить ее больше, потому что она будет маленькая и хорошенькая.

– Наверное, я буду любить ее так же, как и тебя, но не больше.

Он протянул ко мне руки, и я больше не могла сопротивляться. Он обнял меня, и я прижалась к нему так сильно, как могла.

– Тсс, тише, – успокаивал он меня. – Не плачь, не надо так ревновать. Мы ни в коем случае не будем любить тебя меньше. И, кроме того, Кэти, настоящие дети гораздо интереснее кукол. У твоей мамы будет столько забот с ними, что она собирается просить тебя помочь ей. Когда я буду вдали от дома, я буду лучше себя чувствовать, зная, что моя маленькая дочка помогает всем нам жить легче.

Он поцеловал мою залитую слезами щеку.

– Теперь открой эту коробку и скажи мне, что ты думаешь о ее содержимом.

Перед тем как развернуть подарок, я покрыла его лицо дюжиной поцелуев и обняла его с медвежьей силой, чтобы возместить свои недовольные взгляды. В красивой коробке находилась музыкальная шкатулка, сделанная в Англии. Когда играла музыка, балерина, одетая в розовое, поворачивалась перед зеркалом.

– Это шкатулка для хранения драгоценностей, – объяснил отец, надевая на мой палец изящное золотое колечко с красным камнем, который он назвал гранатом. – Как только я увидел шкатулку, я понял, что к ней должно прилагаться это кольцо. И сейчас я дарю его тебе и клянусь, что всегда буду любить мою Кэти чуть-чуть сильнее других дочерей, пока она об этом никому не скажет. Не плачь больше, Кэти, ведь твой отец всегда говорил, что для всего есть свои причины и у всякой проблемы есть решение, и теперь я стараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы улучшить наше положение.

В тот солнечный майский вторник папа был дома. Он уже две недели слонялся по дому, ожидая появления этих детей. Мама была раздражительной, плохо себя чувствовала, и в нашей кухне хозяйничала миссис Берта Симпсон, она готовила еду, глядя на меня и Кристофера с притворной улыбкой. Она была нашей самой надежной нянькой. Миссис Симпсон жила по соседству, и она всегда говорила, что мама и папа больше похожи на брата и сестру, чем на мужа и жену. Она была из тех суровых ворчливых людей, которые редко говорят о других что-то хорошее. К тому же она готовила капусту. Я ненавидела капусту.

Перед обедом отец вбежал в столовую, чтобы сообщить нам с братом, что он собирается отвезти маму в больницу.

– Вы только не волнуйтесь, все будет в порядке. Слушайтесь миссис Симпсон, делайте уроки, и через несколько часов вы узнаете, кто у вас появился: братики, сестрички или и то и другое.

Он вернулся лишь на следующее утро, небритый, усталый, в помятом костюме, но со счастливой улыбкой на лице.

– Угадайте, мальчишки или девчонки?

– Мальчишки, – выпалил Кристофер, давно мечтавший о товарищах для спорта и игр.

Я тоже хотела, чтобы родились мальчики. Тогда, может быть, внимание отца не переместится с меня на младшую дочь.

– Мальчик и девочка! – с гордостью проговорил отец. – Самые хорошенькие малышки, какие только существовали когда-нибудь на свете. Одевайтесь, и я отведу вас, сами убедитесь.

Я неохотно отправилась с ним, но и в больнице с нежеланием позволила ему поднять себя на руки, чтобы я смогла заглянуть в окно палаты и увидеть двух младенцев, которых держала на руках медсестра. Они были такими крошечными! Их головы были не больше яблока. Маленькие кулачки молотили воздух. Один визжал, как будто его кололи булавками.

– Ах, – вздохнул папа, прижимая меня к себе и целуя в щеку. – Господь так добр ко мне! Он наградил меня еще одним сынком и дочерью, такими же чудесными, как и первые.

Я думала, что возненавижу их обоих, особенно крикливую девочку, которую родители назвали Кэрри: она вопила и плакала гораздо громче тихого малыша по имени Кори. Ведь как следует выспаться ночью стало практически невозможно – они находились в соседней со мной комнате. И все же, когда они начали расти и на их лицах стали появляться улыбки, а глаза стали радостно зажигаться при виде меня, особенно если я брала их на руки, теплое материнское чувство заменило во мне неприязнь.

Первым делом после школы я бежала к ним, чтобы увидеть их, поиграть с ними, сменить им пеленки и бутылочки с детским питанием и подержать их у себя на плече. Они были намного интереснее кукол.

Вскоре я убедилась, что в родительском сердце действительно может найтись место больше чем для двоих детей, так же как в моем сердце нашлось место для близнецов, даже для Кэрри, которая становилась не менее красивой, чем я, а может быть, и более. Папа шутил, что они растут быстро, как сорняки, хотя мама иногда и поглядывала на них с тревогой, замечая, что все же они растут медленнее нас с Кристофером. Ее врач, с которым она консультировалась, объяснил, что близнецы и впрямь зачастую растут не так интенсивно, как обыкновенные дети.

– Вот видишь, – сказал Кристофер, – врачи все знают.

Папа поднял глаза от газеты и улыбнулся:

– Узнаю своего сына-доктора. К сожалению, Крис, на самом деле всего не знает ни один человек.

Папа единственный называл моего старшего брата Крисом.

Наша фамилия казалась мне смешной, а научиться правильно писать ее было чертовски трудно. Доллангенджер. Из-за того что у всех членов семьи были светлые льняные волосы и светлая кожа лица (кроме папы с его постоянным загаром), Джим Джонстон, наш лучший друг, придумал для нас прозвище «дрезденские куколки». Он считал, что мы выглядим в точности как фарфоровые фигурки, украшающие всевозможные полки и камины. Вскоре так нас называли все, кто жил по соседству.

Конечно, сказать «дрезденские куколки» намного легче, чем «семейство Доллангенджер».

Когда близнецам исполнилось по четыре года, Кристоферу – четырнадцать, а мне – двенадцать, мы стали с нетерпением ожидать наступления совершенно особенной пятницы – тридцать шестого дня рождения папы. Мы загодя готовили для него сюрприз. Мама выглядела как сказочная принцесса с ее свежевымытыми и уложенными волосами. Ее ногти сверкали жемчужным блеском, длинное вечернее платье было нежнейшего цвета морской волны, и когда мама скользила взад и вперед, накрывая праздничный стол, на ее шее покачивалась нитка жемчуга. Подарки были сложены грудой на буфете. Вечеринка планировалась скромная, для семьи и узкого круга друзей.

– Кэти, – обратилась ко мне мама, – не могла бы ты снова искупать близнецов? Я мыла их перед сном, но они, когда встали, сразу же побежали в песочницу, и теперь им снова нужна ванна.

Я не возражала. Мама выглядела слишком нарядной, чтобы заниматься мытьем двух вывозившихся в грязи четырехлеток, которые будут постоянно плескать на нее водой.

– Когда закончишь с ними, вы с Кристофером тоже вымойтесь. Ты, Кэти, не забудь надеть свое чудесное розовое платье и завиться. И, Кристофер, пожалуйста, никаких джинсов. Я хочу, чтобы ты надел парадную рубашку с галстуком и голубой спортивный пиджак с кремовыми брюками.

– А, черт возьми, мама, я ненавижу все эти наряды, – заныл он, стаскивая кроссовки и недовольно хмурясь.

– Делай, что я говорю, Кристофер, ради отца. Ты знаешь, как много он для тебя делает, так что постарайся, чтобы он сегодня гордился сыном.

Крис, все еще недовольно ворча, удалился, а я побежала на задний двор за близнецами, которые немедленно начали вопить.

– Мы сегодня уже мылись! Этого вполне достаточно! – визжала Кэрри. – Мы уже чистые! Прекрати! Мы не любим мыло! Мы не любим мыть голову! Не смей снова делать это с нами, Кэти, или мы все расскажем маме!

– Ха! – сказала я. – А кто, по-вашему, прислал меня за вами, маленькие паршивцы? Как вы могли так испачкаться, я просто представить себе не могу!

Как только теплая вода коснулась их кожи, а на поверхности закачались их резиновые утки и пароходы и они смогли обрызгать меня с ног до головы, близнецы успокоились и позволили вымыть себя мылом и шампунем и одеть в их лучшие праздничные костюмы. В конце концов, они собирались на вечеринку, была пятница, папа должен был приехать домой, и ради этого можно было немного пострадать.

Сначала я одела Кори в чудесный костюмчик с шортами. Как ни странно, он всегда выглядел чище своей сестры-близняшки. Мне никак не удавалось причесать его единственный упрямый вихор. Он всегда торчал вправо, как хвостик у хорошенького поросенка, и, представьте себе, Кэрри очень хотела, чтобы у нее был такой же.

Когда я одела обоих и они стали похожи на оживших кукол, я передала их Кристоферу, строго-настрого наказав не спускать с малышей глаз. Теперь была моя очередь одеваться.

Близнецы скулили и жаловались, пока я второпях принимала ванну, мыла голову и накручивала волосы на толстые бигуди. Изредка я выглядывала из ванной наружу и видела, как Кристофер отчаянно пытается развлечь их чтением «Матушки Гусыни».

– Ух ты! – сказал Кристофер, когда я появилась перед ним в розовом платье с пышными рукавами. – Ты выглядишь совсем не так плохо.

– Совсем не так плохо? И это все, что ты можешь мне сказать?

– Да, для моей сестры. – Он взглянул на часы, захлопнул крышку, взял близнецов за руки и воскликнул: – Папа будет здесь в любую минуту. Поторапливайся, Кэти!

Назначенное время – пять часов – давно минуло, и, хотя мы ждали уже достаточно долго, папин зеленый «кадиллак» все не появлялся на извилистой дорожке, ведущей к дому. Приглашенные гости старались поддерживать непринужденный разговор. Мама, не вытерпев, встала и принялась мерить шагами комнату. Обычно папа открывал входную дверь в четыре часа, а иногда и раньше.

Семь часов. Мы все ждали и ждали. Восхитительный ужин, приготовленный мамой, начал подгорать от постоянного нахождения в духовке на медленном огне. В семь часов мы обыкновенно отправляли близнецов спать, и сейчас они все больше капризничали, сонные и проголодавшиеся одновременно, каждую секунду требуя ответа на вопрос, когда приедет папа.

Их белые костюмчики уже не выглядели такими девственно-чистыми. Завитые волнистыми локонами волосы Кэрри постепенно растрепались и выглядели так, будто она долго стояла на ветру. У Кори потек нос, и он постоянно вытирал его тыльной стороной ладони, пока я не заметила этого и не вытерла его верхнюю губу салфеткой.

– Ну, Коррина, – пошутил Джим Джонстон, – похоже, Крис нашел кого-то на стороне.

Его жена неодобрительно посмотрела на него, услышав эту неуместную шутку.

У меня заурчало в животе, и я почувствовала, как мне передается волнение мамы. Она продолжала ходить взад и вперед, время от времени подходя к широкому окну гостиной и глядя на дорогу.

– О, – воскликнула я, заметив, как по аллее к нашему дому приближается машина, – может быть, это наконец папа!

Но машина, подъехавшая к нашему дому, была белая, а не зеленая. На ее крыше мы заметили сигнальную сирену, а на двери была надпись: «Полиция штата».

Мама издала сдавленный крик, когда двое полицейских в синей униформе подошли к нашей парадной двери и позвонили в звонок. Она застыла как вкопанная, схватившись рукой за горло и уставившись перед собой ничего не видящим взглядом. Глядя на нее, я ощутила, как меня охватывает непреодолимый ужас.

Джим Джонстон взял дело в свои руки и открыл дверь, пропуская внутрь двоих полицейских, которые, безошибочно определив, что в доме отмечают чей-то день рождения, почувствовали себя неуютно. Вид праздничного стола, подарков на буфете и свисающих с потолка воздушных шаров явно привел их в замешательство.

– Миссис Кристофер Гарленд Доллангенджер? – спросил старший из двух офицеров, переводя взгляд с одной из присутствующих женщин на другую.

Мама с явным усилием еле заметно кивнула. Мы с Кристофером подошли к ней ближе. Близнецы возились на полу с игрушечными машинками, и было заметно, что их нисколько не заинтересовало неожиданное прибытие полиции.

Один из служителей порядка, тот, что с добрым лицом, сделал шаг к маме, покраснев до корней волос.

– Миссис Доллангенджер, – начал он так монотонно, что я еще больше перепугалась, – нам очень жаль, но на шоссе Гринфилд-хайвей произошла авария.

– О… – тяжело вздохнула мама, протягивая руки ко мне и к Кристоферу.

Я чувствовала, как она дрожит, и эта дрожь передалась мне. Не отрываясь, я смотрела на медные пуговицы на кителе полицейского и больше ничего вокруг себя не видела.

– К сожалению, ваш муж попал в эту аварию, миссис Доллангенджер.

Мама еще раз судорожно вздохнула, зашаталась и упала бы, если бы мы с Крисом не поддержали ее.

– Мы уже произвели допрос водителей – участников происшествия, и, насколько нам известно, ваш муж был не виноват, миссис Доллангенджер, – продолжал вещать монотонный голос. – В соответствии с показаниями свидетелей водитель голубого «форда», ехавшего навстречу, постоянно заезжал за пределы разграничительной линии и, видимо, был в состоянии опьянения. Он лоб в лоб врезался в машину вашего мужа. У нас создалось впечатление, что ваш муж пытался предотвратить несчастный случай, поскольку он маневрировал, чтобы избежать лобового столкновения, но из другого автомобиля или грузовика выпала деталь, что помешало ему завершить защитный маневр, который спас бы ему жизнь. Итак, машина вашего мужа, которая была намного тяжелее, перевернулась несколько раз, но даже в этих обстоятельствах у него был бы шанс выжить, если бы следующий за ним грузовик не ударил в его машину сзади. «Кадиллак» снова перевернулся и загорелся.

Я никогда не видела, чтобы в наполненной людьми комнате так быстро воцарилась тишина. Даже близнецы оторвались от игры и уставились на полицейских.

– Мой муж… – прошептала мама таким слабым голосом, что ее было едва слышно. – Но он… он… не погиб?

– Мэм, – ответил траурным голосом краснолицый полицейский, – мне причиняет ужасную боль то, что я вынужден приносить такие новости во время семейного торжества. – Он стушевался и неловко огляделся вокруг. – Мне очень жаль, мэм… все делали все возможное, чтобы достать его из машины, но, мэм, судя по тому, что сказал доктор, смерть наступила мгновенно.

Кто-то из сидящих на диване вскрикнул. Мама не издала ни звука. Она продолжала бессмысленно смотреть перед собой. Отчаяние мгновенно смыло все краски с ее лица, и теперь оно напоминало маску смерти. Я пристально смотрела на нее, пытаясь взглядом сказать ей, что это не может быть правдой. Только не папа! Только не мой папа! Он не мог умереть! Не мог! Умирают старые, больные люди, но не тот, кто так нужен и так любим всеми.

Но лицо мамы внезапно посерело, взгляд потух, руки задвигались, словно выжимая невидимую скатерть, и с каждой секундой ее глаза все глубже проваливались в глазницы.

Я заплакала.

– Простите, мэм, но мы хотели бы передать вам кое-какие из его вещей, которые выпали из машины после первого удара. Мы сохранили все, что могли.

– Уходите! – закричала я на офицера. – Убирайтесь отсюда! Это не мой папа! Я знаю, что это не он! Он просто остановился, чтобы купить нам мороженого. Он может приехать в любую минуту! Уходите!

Я подбежала к одному из офицеров и стала бить его кулаком в грудь. Он попытался оттолкнуть меня. Кристофер сзади начал оттаскивать меня в сторону.

– Пожалуйста, – сказал полицейский, – кто-нибудь, подержите ребенка.

Мама обхватила меня руками за плечи и прижала к себе. Люди растерянно бормотали что-то, а с кухни доносился запах подгоревшей еды. Я ждала, чтобы кто-то подошел ко мне и сказал, что Бог никогда не забирает к себе таких людей, как мой отец. Но никто этого не сделал. Только Крис подошел и обнял меня за талию, так что мы стояли втроем: мама, Кристофер и я.

Наконец мой брат отважился заговорить и странным, сиплым голосом произнес:

– Вы точно уверены, что это был наш отец? Если зеленый «кадиллак», как вы говорите, загорелся, то человек внутри, скорее всего, обгорел настолько, что трудно было установить, кем он был на самом деле.

Громкие, душераздирающие рыдания вырвались из груди мамы, хотя до этого она не проронила ни слезинки. Она поверила! Она поверила, что эти двое говорят правду!

Разодетые в пух и прах гости окружили нас и начали говорить обычные в таких случаях слова сожаления. Так происходит всегда, когда нужных слов не найти.

– Нам очень жаль, Коррина. Для нас это настоящий удар…

– Это так ужасно… Как ужасно, что это случилось с Крисом!

– Наши дни сочтены… Так уж заведено, со дня рождения все наши дни сочтены.

В конце концов толпа гостей начала убывать, как вода, просачивающаяся через бетонный пол. Папа умер. Мы больше никогда не увидим его живым, теперь он предстанет перед нами лежащим в гробу, в деревянном ящике, который потом зароют в землю и украсят сверху мраморным надгробием с его именем и датой рождения и смерти, той же самой датой, лишь год будет другой.

Я посмотрела вокруг, чтобы узнать, что происходит с близнецами, явно ничего не понявшими. К счастью, кто-то из гостей догадался увести их в кухню и готовил для них легкий ужин, чтобы затем уложить спать.

Я встретилась взглядом с Кристофером и поняла, что он, как и я, захвачен и подавлен кошмарностью происходящего. На его бледном лице застыл испуг, он смотрел перед собой взглядом, исполненным глубокого горя, отчего его глаза потемнели.

Один из полицейских вышел из дома к своему автомобилю и возвратился с кипой вещей, которые он разложил на кофейном столике. Я замерла, глядя, как на свет божий появляется то, что отец обычно носил в карманах: бумажник из кожи ящерицы, подаренный ему мамой на Рождество, кожаный блокнот, наручные часы и обручальное кольцо. Побывав в огне, все вещи почернели и покрылись налетом сажи.

Последними появились раскрашенные в мягкие пастельные тона животные, предназначенные для Кори и Кэрри. Как сказал краснолицый полицейский, все они были найдены рассыпанными вдоль дороги. Синий плюшевый слон с розовыми бархатными ушами и бордовый конь с красным седлом и золотыми поводьями. О, это было как раз для Кэрри. Сердце мое сжалось, когда полицейский стал выкладывать папину одежду, которая вывалилась из чемоданов, когда открылся замок багажника. Я знала эти костюмы, эти рубашки, галстуки, носки. Один из галстуков я сама подарила отцу на его день рождения.

– Кто-то должен поехать с нами и опознать тело, – сказал полицейский.

Теперь я была уверена. Это была правда. Наш отец больше никогда не приедет с подарками для всех нас, даже на свой собственный день рождения.

Осознав это, я стремглав бросилась из комнаты. Мне хотелось быть как можно дальше от разложенных на столе вещей: они разрывали мое сердце и заставляли чувствовать боль, в сравнении с которой все, что я пережила до этого, не имело никакого значения. Я выбежала из дома на задний двор и там стала бить кулаками по стволу старого клена, пока не содрала в кровь руки, а потом бросилась на траву и горько заплакала. Из меня изливались океаны слез по папе, который на самом деле должен был быть жив. Я оплакивала всех нас, оставшихся без него, особенно близнецов, ведь они даже не смогли в полной мере почувствовать, какой чудесный отец у них был.

И когда мои слезы иссякли, а глаза распухли и покраснели, я услышала, как сзади легкими шагами приближается мама.

Она села на траву позади меня и взяла мою руку в свою. Молодой месяц – луна была в первой четверти – уже успел зайти, но небо было усыпано миллионами звезд, а в воздухе чувствовались весенняя свежесть и первые ароматы цветения.

– Кэти, – сказала она неожиданно, когда мне показалось, что тишина, повисшая между нами, никогда не кончится, – твой отец там, на небесах, сейчас он смотрит вниз, на тебя, и поэтому ты должна вести себя достойно.

– Он не умер, мама, – отчаянно запротестовала я.

– Ты слишком долго пробыла здесь во дворе и, наверное, не понимаешь, что уже десять часов. Кто-то должен был поехать и опознать тело отца. Хотя Джим Джонстон и предлагал сделать это, пытаясь оградить меня от новых переживаний, я должна была сама увидеть его. Понимаешь, мне тоже было трудно в это поверить. Твой отец действительно умер, Кэти. Кристофер сейчас лежит на кровати и плачет, а близнецы уже заснули. Они еще не знают в точности, что означает слово «умер».

Она обняла меня, положив мою голову к себе на плечо.

– Пойдем, – сказала она, вставая с земли и поднимая меня вместе с собой. – Ты слишком много времени провела здесь. Я думала, ты дома, вместе со всеми остальными. А дома все считали, что ты или у себя в комнате, или у меня. Нельзя оставаться наедине со своим горем. Всегда лучше быть с людьми и разделить печаль с ними, а не загонять ее внутрь.

Пока она говорила это, ее глаза оставались сухими, но где-то глубоко внутри она плакала и, может быть, даже кричала. Все говорило об этом, начиная с ее тона и кончая глубокой тоской в потемневших от горя глазах.

Со смертью отца темная тень упала на всю нашу жизнь. Я с упреком смотрела на маму и думала, что она заранее должна была подготовить нас к чему-нибудь подобному, потому что нам никогда не разрешалось держать домашних животных, которые могли умереть и тем самым приучить нас к мысли о потерях, связанных со смертью. Кто-нибудь, какой-нибудь взрослый должен был предупредить нас, что молодые, красивые и полные сил люди тоже могут умереть. Но как я могла сказать что-нибудь в этом роде маме, выглядевшей так, будто судьба заставила ее пройти через все муки ада? Разве можно допустить такую откровенность с человеком, который не хочет ни есть, ни пить, ни причесываться, ни надевать те прекрасные платья, что наполняют его гардероб? Мало того, она как будто забыла и о нашем существовании. К счастью, сердобольные соседки приходили и забирали нас на время к себе или приносили еду, приготовленную ими. Наш дом неожиданно оказался набитым цветами, домашними запеканками, ветчиной, горячими булочками, пирожными и пирожками.

Люди, знавшие и любившие отца, приходили толпами. Я была удивлена, что он был так известен в нашем городке. Одновременно я возненавидела постоянные расспросы о том, как он умер, и выражения сожаления по поводу того, что кто-то умирает таким молодым, в то время как старые, бесполезные и беспомощные люди продолжают жить, являясь бременем для всего общества.

Из услышанных и подслушанных мной разговоров я вынесла идею, что смерть слепа и собирает свою жатву, не обращая внимания на любящих и любимых и не проявляя снисхождения.

Весенние дни подходили к концу. Наступало лето. Печаль, как ни старайся продлить или задержать ее в себе, постепенно отступала, и отец, такой живой, такой настоящий, такой любимый, постепенно превращался в смутный образ с неясными очертаниями.

Однажды я увидела маму такой грустной, словно она разучилась улыбаться.

– Мама, – сказала я, пытаясь как-то поднять ей настроение, – я собираюсь делать вид, что папа еще жив, как будто он просто уехал в очередную деловую поездку. Что он собирается вернуться. Что он снова войдет в дверь и скажет свое обычное: «А ну-ка, быстрее поцелуйте меня, если вы меня еще любите». Давай попробуем, может, нам всем будет лучше, если мы представим себе, что он живет где-то, откуда мы не можем получить известий, и что он появится в любую минуту.

– Нет, Кэти, – вздохнула мама. – Ты должна примириться с правдой. Нельзя найти успокоение в фантазиях, понимаешь? Твой отец умер, и его душа отправилась на небо. В твоем возрасте ты уже должна понимать, что с небес еще никто не возвращался. А что касается нас, мы и без него будем делать все, что от нас зависит, и не будем убегать от реальности.

Она поднялась с кресла и начала искать в холодильнике продукты для завтрака.

– Мама, – начала я снова, как можно осторожнее, чтобы не рассердить ее, – разве мы сможем продолжать жить без него?

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы мы выжили, – ответила она невыразительно.

– Ты теперь будешь работать, как миссис Джонстон?

– Может быть, а может быть, и нет. Всякое может быть, Кэти. Жизнь полна сюрпризов, и иные из них неприятные, как ты смогла убедиться. Но помни, что Господь наградил тебя отцом, с которым ты прожила почти двенадцать лет и который считал тебя своей любимой маленькой девочкой.

– Потому что я похожа на тебя, – ответила я, все еще чувствуя в определенной степени ту зависть, которая посещала меня, когда я замечала, что стою для отца на втором месте после нее.

Мама бросила на меня взгляд, продолжая рыться в содержимом холодильника.

– Знаешь, что я тебе скажу, Кэти? Раньше я никогда не говорила тебе ничего подобного. Ты выглядишь очень похожей на меня в твоем возрасте, но на самом деле мы с тобой очень разные. Ты гораздо более целеустремленная и в чем-то агрессивная. Отец говорил, что ты очень напоминаешь ему его мать, которую он очень любил.

– Наверное, все любят своих матерей?

– Нет, – сказала она со странной гримасой, – есть матери, которых просто нельзя любить, потому что они не хотят, чтобы их любили.

Потом она достала из холодильника яйца и бекон и повернулась, чтобы заключить меня в объятия.

– Дорогая Кэти! Вы с отцом любили друг друга особенно сильно, и я думаю, что ты скучаешь по нему гораздо больше, чем Кристофер или близнецы.

Я всхлипнула у нее на плече:

– Я ненавижу Бога за то, что Он отобрал его у меня! Папа должен был дожить до старости. Его уже не будет, когда я начну танцевать в балете, а Кристофер станет врачом. Теперь, когда его нет, ничто не имеет значения.

– Иногда, – начала мама сдавленным голосом, – смерть не так страшна, как ты думаешь. Твой отец никогда не станет старым или больным. Он навсегда остался молодым, и ты запомнишь его таким: молодым, красивым и сильным. Не плачь больше, Кэти, потому что отец всегда говорил, что для всего есть свои причины и у всякой проблемы есть решение, и теперь я пытаюсь, все время пытаюсь найти наилучший выход.

Мы, четверо детей, были подавлены своей тяжелой потерей, разрушившей нашу прошлую жизнь. Мы часто играли на заднем дворе, стараясь забыться под яркими солнечными лучами, неспособные представить себе, как неожиданно и трагически обернется наша жизнь в скором будущем. В будущем, где слова «сад» и «задний двор» станут для нас синонимами небес, таких же далеких и недоступных.

Через некоторое время после папиных похорон мы с Крисом пытались занять близнецов игрой на заднем дворе. Они сидели в песочнице с совками, перекладывая песок с одной горки на другую и общаясь друг с другом на языке, понятном только им двоим. Кори и Кэрри не были абсолютно идентичными близнецами и скорее напоминали обыкновенных брата и сестру, и в то же время они образовывали своего рода единое целое – самодостаточное и удовлетворяющее обе его части. За стеной, которую они возвели вокруг себя, близнецы были владетелями собственного замка и полноправными хранителями собственного ларца с секретами. Им вполне хватало друг друга, все остальные были лишними.

Подошло время ужина, но нас никто не звал. Похоже, еду сегодня отменили. Напуганные такой перспективой, мы не стали дожидаться, пока мама позовет нас в дом, и, схватив близнецов за пухлые ручки в складочках, побежали сами. Мама сидела за отцовским письменным столом и писала письмо, которое, по всей видимости, давалось ей трудно, судя по груде смятых листов с черновыми набросками. Нахмурившись, она писала прописными буквами, время от времени останавливаясь и задумчиво глядя куда-то вдаль.

– Мама, – напомнила я ей, – уже почти шесть. Близнецы давно проголодались.

– Минутку, минутку, – ответила она, почти не обращая на нас внимания. – Я пишу вашим дедушке и бабушке, которые живут в Виргинии. Соседи принесли нам столько еды, что хватит на неделю. Ты можешь просто разогреть какую-нибудь запеканку, Кэти.

Так я впервые сама приготовила поесть: накрыла на стол, разогрела запеканку и разлила по стаканам молоко, и лишь тогда мама пришла в кухню и стала помогать мне.

Пожалуй, каждый день с тех пор, как отца не стало, мама писала какие-то письма, отлучалась куда-то, а мы оставались на попечении ближайших соседей. По вечерам она чаще всего сидела за письменным столом, раскрыв перед собой большую зеленую папку, где хранились кипы счетов.

Все изменилось дома: исчезло привычное ощущение порядка, и казалось, ничто не идет как надо. Теперь мы с братом часто сами купали близнецов, одевали их в пижамы и укладывали спать. Потом Кристофер бежал в свою комнату заниматься, а я старалась быть с мамой. Я мечтала, чтобы ее глаза снова хоть на секунду засветились счастьем.

Несколько недель спустя от маминых родителей наконец пришел ответ. Мама сразу заплакала, даже не успев распечатать толстый глянцевый конверт. Она медленно открыла его ножом для разрезания писем и дрожащими руками взяла три страницы, которые перечитала трижды. Пока она читала, по лицу ее медленно стекали слезы, размазывая макияж и оставляя длинные блестящие полосы.

Мама позвала нас в дом, как только достала почту из ящика, и теперь мы вчетвером сидели перед ней на диване. Я сидела и наблюдала, как ее хорошенькое лицо дрезденской фарфоровой куклы принимает твердое, исполненное холодной решимости выражение. У меня даже холодок пробежал по спине. Может быть, потому, что она неожиданно подняла глаза на нас и долго смотрела странным, задумчивым взглядом. Потом она опять посмотрела на три листа бумаги в своих все еще дрожащих руках и перевела взгляд за окно, как будто там надеялась увидеть ответ на вопрос, содержащийся в письме. Вообще она вела себя очень странно. В комнате стало необыкновенно тихо.

Жизнь в доме без отца и так была достаточно неуютной, а тут еще это письмо, трех страниц которого было достаточно, чтобы мама стала смотреть на нас таким неожиданно жестким взглядом. Что же все-таки произошло?

В конце концов она начала, кашлянув, чтобы прочистить горло. Ее голос неожиданно стал резким, совершенно непохожим на ее обыкновенно нежные, теплые интонации.

– Ваша бабушка ответила мне, – сказала она этим пугающим, ледяным тоном. – После всех писем, что я написала ей, она, в общем, э-э… как вам сказать… В общем, она согласилась. Она позволит нам переехать и жить у нее.

Это были отличные новости – как раз то, что нам очень хотелось услышать. Но мама снова замолчала и уставилась на нас. Что же все-таки происходило с ней? Она словно забыла, что мы – ее четверо детей, а не просто чьи-то ребята, посаженные перед ней на диване в ряд, как птицы на веревке, где сушится белье.

– Кристофер, Кэти! В свои четырнадцать и двенадцать лет вы уже достаточно взрослые, чтобы понять и поддержать вашу мать в нашем отчаянном положении.

Сделав многозначительную паузу, она начала нервно перебирать бусы у себя на шее и тяжело вздохнула. Казалось, она вот-вот заплачет. Мне стало жаль нашу бедную маму, такую одинокую, лишенную всякой поддержки.

– Мама, – спросила я, – что-то не так?

– Все в порядке, дорогая, все в порядке. – Она попыталась изобразить улыбку. – Ваш отец, царство ему небесное, хотел дожить до глубокой старости и в ближайшее время собирался нажить приличное состояние. Он был одним из тех людей, которые умеют делать деньги, поэтому я никогда не сомневалась, что ему удастся осуществить свои планы, разумеется со временем. Никто не предполагал, что он оставит нас в тридцать шесть лет. Человеку свойственно верить, что с ним не случится ничего сверхъестественного, что несчастья происходят с другими. Никто из нас в глубине души не верит, что с ним может случиться нечто такое. Господи, ведь мы с вашим отцом надеялись состариться вместе. Мы думали, что умрем в один день, в достаточно преклонном возрасте, чтобы успеть понянчить внуков. Тогда ни одному из нас не пришлось бы скорбеть о том, кто умрет первым.