На одном дыхании! Устинова Татьяна

Ничего глупее этого самого «але» придумать было нельзя, но Волошин не знал, как именно следует обращаться… к трупу.

…Или она пока не труп?

Он потянул ее за руку, бледную, совсем не загорелую, с голубыми прожилками вен. Рука была холодной и влажной, и Волошина чуть не стошнило от отвращения.

Неврастеник, твою мать! Слюнтяй и неврастеник!..

Но что делать, если Волошин никогда не служил в спецназе, не работал в МЧС, не ездил на «Скорой» в морг, и вообще ничего героически-показательного или показательно-героического никогда не совершал. Полжизни он учился математике, а вторую половину жизни просидел перед компьютером, и что нужно делать с человеком, который уже умер или только собирается умереть, Волошин не знал!

Пульс. Кажется, нужно щупать пульс. Для этого снова придется взяться за влажную, безжизненную руку в голубых прожилках вен.

Чужой телефон у него в кармане трезвонил, выводил незнакомую мелодию не переставая. Волошин зачем-то вынул его, посмотрел и опять сунул в карман.

– Глафира Сергеевна, вашу мать…

И взялся за ее руку, как за нечто отвратительное, змею или лягушку. И наклонился к ее лицу – дышит или не дышит?..

Вдруг на этом лице, таком же бледном и неприятном, как и рука, распахнулись глаза, мутные и страшные. Волошин отшатнулся и руку бросил. Она гулко ударилась о деревянную ступеньку.

– Вы… живы? Але!

По ее шее прошла судорога, поднялись и опали ключицы, и Глафира резко села. И в ту же секунду стала заваливаться назад и повалилась бы, если б Волошин ее не подхватил.

Он подхватил и посадил ее прямо.

– Глафира Сергеевна, что с вами?! Вам плохо?

– Хорошо.

– Что?!

Она опять гулко, с судорогой сглотнула и повторила отчетливо:

– Мне хорошо.

Придерживая за плечи, Волошин пытался держать ее прямо, но она все заваливалась.

– Вы что? Упали?

– Меня ударили.

– Кто?!

Она открыла глаза, уже не такие мутные, но все же достаточно бессмысленные.

– Кто вас ударил, Глафира?!

Словно из последних сил, она пожала плечами.

– Вы вышли из дома, и вас ударили?!

Она кивнула.

Волошин неловко, под мышки, подтащил ее к балюстраде и кое-как прислонил.

– Я посмотрю. Вы можете сидеть?

Не отвечая, она снова закрыла глаза. Он обошел ее и осторожно вошел в дом.

В огромном – на самом деле огромном! – зале на первом этаже было тепло и пусто. Волошин стремительно огляделся.

Плед на диване, забытая кофейная чашка, трубка городского телефона на полу. Волошин аккуратно поднял трубку и нажал кнопку. Трубка не отозвалась, то ли разрядилась, то ли телефон был выключен. Зато телевизор работал! По бескрайней телевизионной глади скакал Михаил Пореченков в роли агента национальной безопасности Лехи Николаева. Он бодро скакал, раскидывая врагов разящими взмахами рук и ног. Кажется, в зубах он еще держал пистолет и разил неприятеля из пистолета тоже. Спецназ ему помогал. Волошин ему позавидовал. В его распоряжении не было ни пистолета, ни спецназа.

В камине осталась гора остывшей золы, видимо, разлоговская вдова его не чистила, а дверь в кабинет была закрыта.

На стойке, отделявшей так называемую кухню от просторов средневековой залы, залежи грязной посуды, остатки какой-то еды, начатые и брошенные пачки кофе, просыпанное печенье, крошки, бумажки!..

Волошин терпеть не мог неаккуратность, особенно… женскую. Особенно такую… нарочитую, похожую на специальную октябрьскую демонстрацию для окружающих – я горюю, я страдаю, вот же и посуда не мыта, и камин не чищен!..

И, конечно, нигде никого.

Волошин взбежал по лестнице и для проформы с площадки осмотрел второй этаж, хотя что он мог увидеть?! Не обходить же все комнаты, а также третий и цокольный этажи!

Волошин вернулся на первый этаж, на ходу покосился в сторону распахнутых двустворчатых дверей, за которыми маячило нечто неопределенное – разлоговская вдова, сидевшая на ступени, – вошел в небольшую комнату рядом с кабинетом.

Здесь был «мозговой центр» замка Владимира Разлогова. Негромко гудел сервер, темнели мониторы на стене, прикрытые железной дверцей, тянулись ряды электрических пробок, сюда же сходились кабели от камер видеонаблюдения.

Неизвестно зачем Волошин пробормотал:

– Простите! – и включил ближайший монитор.

Потом следующий. Потом третий.

Затем зачем-то открыл железную дверцу, посмотрел на ряды пробок, потом распахнул длинный офисный шкафчик. На каждой полке шкафчика, один над другим, стояли системные блоки, абсолютно мертвые.

Вдова выключила сложную систему видеонаблюдения.

…Интересно, зачем ей это понадобилось? Что именно могли запечатлеть камеры, чего никто и никогда не должен узнать?

Волошин подумал немного и вышел к Глафире.

Она сидела на верхней ступеньке, сильно наклонившись вбок и опершись на локоть, голова опущена низко-низко. Волошин решил, что ей опять плохо, но оказалось, что лучше, чем было. Почти лежа щекой на широких и гладких досках, вытянув губы дудочкой, она пила из лужи.

– Глафира Сергеевна, что вы делаете?!

Она попыталась выпрямиться, не смогла, и Волошин помог ей, не без отвращения. Ну ничего он не мог с собой поделать!..

– Вы что, пить хотите?!

Она кивнула и облизала растрескавшиеся губы.

– Я принесу воды. Сидите спокойно. Или, может, вам… врача?

– Там посуда немытая, – зачем-то сказала Глафира ему в спину. – Принесите бутылку из холодильника.

Волошин принес.

Она отпила немного, а потом с заметным усилием приложила холодную бутылку к голове, видимо, к тому месту, которое ушибла, когда упала.

– Как вы упали? Поскользнулись?

Она разлепила глаза и посмотрела на него. Волошину на секунду стало стыдно за то, что он ее так… ненавидит.

– Я не упала. Меня ударили.

Волошин пожал плечами.

– В доме пусто. И на участке тоже никого нет. Я с той стороны шел, никого не видел.

– Меня ударили, – монотонно выговорила она. – Я вышла на улицу. Дверь, конечно, оставила открытой.

– Зачем вы вышли?

– Подышать. Какое-то время я просто гуляла, а потом…

– Вы гуляли?!

Она кивнула, сморщилась и передвинула бутылку, которую все прижимала к голове.

– В чем вы гуляли? В этом?!

Она проследила за его рукой. Он показывал на ее «леопардовые» шлепанцы, из которых торчали намазанные лаком ноготки.

…Они с Разлоговым собирались в отпуск, на море. Она приготовилась, купила шлепанцы и сарафан, ногти накрасила, но никакое море не состоялось.

Тут Глафира вдруг осознала, что идиотские шлепанцы у нее на ногах – оба!..

Но этого просто не может быть! Один она потеряла где-то поблизости, а второй зашвырнула в заросли на бегу. И ударили ее не здесь, а возле решетки цокольного этажа!..

– Подождите, – сказала она Волошину и поднялась, цепляясь за балюстраду. Он слегка ее поддержал, помог и отстранился.

– Подождите, – повторила Глафира, как будто он ей мешал. – Я была в саду, когда бабахнула дверь. Потом оказалось, что она захлопнулась.

– Дверь открыта, – заметил Волошин, решив быть чутким.

– Я попробовала ее открыть, – не слушая его, продолжала Глафира, – но она не открывалась. Да, точно. И я побежала на ту сторону, к тому крыльцу. И тапку я потеряла! Я пару раз поскользнулась, и она свалилась.

– Свалилась, – повторил Волошин.

Глафира отняла от головы бутылку и попила из нее. Струйка полилась изо рта, потекла по шее, залилась за воротник.

Волошин отвернулся.

– Те двери тоже были закрыты. Они всегда закрыты, понимаете, Марк! Но я посмотрела в окно. И в доме кто-то был! Я ничего не смогла разглядеть, но там совершенно точно кто-то ходил!

– Откуда вы это взяли, если ничего не могли разглядеть?

– Я знаю! – Она почти кричала. – И я побежала к двери в цоколь! Ну да! Я побежала, а вторая тапка мне все время мешала, и я ее куда-то зашвырнула. Не помню, в кусты! Я почти добежала, и тут меня… ударили. И я упала.

– А что вы хотели сделать с дверью в цоколь? Взорвать? Взломать?

Тут она как будто сообразила. Посмотрела на него, ладошкой вытерла мокрую шею и спросила с удивлением:

– Вы мне не верите, Марк?

Он посмотрел на сосны. Они качались торжественно и красиво. Сосны всегда напоминали ему органный зал.

– Вы вчера алкоголем не злоупотребляли, Глафира Сергеевна?

– С чего вы взяли?

– Вы лежали на крыльце, и двери в дом были открыты. Ни в доме, ни на участке никого нет. Ваша… – он поискал слово, – обувь на месте. Должно быть, вы выпили, потеряли равновесие, упали, ударились затылком…

– Телефон, – завопила Глафира. – У меня был телефон! Я его уронила, когда двери бабахнули! Точно! Я разговаривала и от неожиданности уронила, от звука, понимаете?!

– Где уронили? – уточнил Волошин.

Она махнула рукой в сторону сосен – органного зала.

– Там. Я же говорю вам, что вышла подышать! Звонил Дремов, и он мне очень надоел. Это я уже на улице была! А потом телефон опять позвонил, и я его уронила…

Волошин вынул из кармана трубку:

– Этот телефон вы уронили?

Глафира посмотрела:

– Ну… да. А где вы его нашли?

– Он был у вас в руке, – сказал Волошин сухо. – Ну почти в руке. Я его поднял, потому что он звонил.

– В руке? – оторопело переспросила вдова Разлогова.

Глафира как во сне взяла у него телефон, словно не знала, что это за предмет и для чего может быть ей нужен.

– Вы его держали, – повторил Волошин, проводив мобильник глазами. – А потом уронили. Когда упали.

Он весь подобрался от накатившей брезгливости и сказал громко:

– Да и в этих… с позволения сказать, туфельках вряд ли можно гулять, Глафира Сергеевна! А камеры вы зачем все повыключали?

– Какие камеры?

Если играет, значит, играет виртуозно. Инна Чурикова в роли Жанны д’Арк!

– Видеонаблюдения.

– Я не выключала.

Волошин вдохнул и выдохнул.

– Ну, кроме вас, некому, Глафира Сергеевна.

– Я не выключала!

– Но они выключены. Вам, наверное, хотелось… побыть одной, чтобы вас никто не видел и не слышал, да? Так сказать, погоревать в одиночестве. Вы и выключили. И забыли.

Это прозвучало так фальшиво, что он сам смутился.

– Я не забывала и не выключала, Марк!

– Кто звонил вам из Иркутска?

Тут что-то случилось. Превосходная актриса Инна Чурикова куда-то делась, и на ее месте оказалась перепугавшаяся до смерти, не слишком искушенная во вранье, совершенно не умеющая притворяться девчонка.

– Мне?! – ненатуральным голосом воскликнула Глафира с ненатуральным же удивлением. – Из какого Иркутска?!

– Который на Ангаре, – сказал Волошин, соображая, что бы такое могли значить подобные превращения.

– Мне никто не звонил ни из какого Иркутска! У меня там никого не осталось после того, как Разлогов… умер. И вообще, с чего вы взяли, что кто-то звонил именно из Иркутска?!

– Ваш телефон…

Она вдруг прижала трубку к своему боку.

– Зачем вы его трогали, Марк?! А тот, кто звонил из Иркутска, просто ошибся номером!

– Кого он спрашивал?

– Какое ваше дело?! Какую-то Люду, по-моему! А я сказала, что никакой Люды не знаю.

– И что?

– И я отключилась.

– Понятно, – сказал Волошин.

То он все отводил глаза, не смотрел на нее, а тут вдруг глянул быстро и остро. И она выдержала его взгляд. Посмотрела в ответ недоуменно, но твердо.

Воцарилась тишина, только сосны шумели, и тяжелые осенние капли со стуком падали на широкие половицы крыльца. И гамак покачивался между двумя соснами, поскрипывал.

– Почему гамак не сняли? – вдруг спросил Волошин.

– Так.

И они опять взглянули друг на друга, быстро и странно.

…Чего ты от меня хочешь? Что тебе нужно?.. Зачем ты приехал?..

…Зачем ты врешь? Твое вранье уже убило человека, и ты продолжаешь врать?!

– Отвезите меня в Москву, – вдруг попросила Глафира и наклонила голову, чтобы не видеть его лица. – Мне невмоготу здесь что-то…

Волошин не ожидал такого поворота и растерялся.

– Да ради бога, – пробормотал он таким тоном, как если бы бормотал «отвяжитесь от меня».

– Тогда я… соберусь, – и Глафира мило улыбнулась в сторону. – Я умею собираться быстро.

– Да ради бога, – глупо повторил Волошин.

Глафира пошла было к готическим двустворчатым дверям, но остановилась на полдороге.

– Кофе не предлагаю, – сообщила она. – У меня и чашек-то чистых не осталось.

– Спасибо, я недавно пил.

Это было чистой воды вранье, но ему не хотелось, чтобы она его угощала. Это было бы… уступкой, а уступать он не собирался.

Глафира еще постояла, словно что-то хотела сказать, повернулась, чуть не упала, схватилась бледной, отдающей в зелень рукой за полированные широкие перила, и Волошин вытаращил глаза.

Завитки светлых, почти белых волос пониже макушки у нее были красными, все в свежей крови. Волошин, кажется, даже ахнул тихо, не по-мужски.

– Что? – тревожно спросила Глафира Сергеевна и оглянулась по сторонам, не понимая, что он такого увидел. – Что случилось, Марк?!

– У вас… вон там… на голове…

– У меня на голове? Что? Рога? – Она пощупала волосы, отняла руку и взглянула на свои пальцы. – Кровь, – сказала она с некоторым удивлением и потерла подушечки, растирая красное и липкое. – Это, наверное, когда меня стукнули! А что вы так побледнели, Марк? Или вы вида крови не выносите?

– Вы… выношу, – выдавил Волошин, старательно отводя глаза. – Может, все-таки врача вызвать? Раз у вас там… рана?

– Марк, вы прекрасно знаете, что вызывать врача нельзя! Или вы хотите, чтоб завтра во всех газетах написали что-то вроде: «Приехавшая «Скорая» застала вдову Владимира Разлогова с травмой головы, а его заместителя в обмороке»?

– Я не в обмороке, – возразил Волошин сухо.

Она была права. Какого сейчас вызывать врача, когда новость «номер один» – внезапная кончина главы «Эксимера», – еще не остыла, не отступила на второй план, не перестала будоражить умы и сердца журналистов?!

Умы куриные. Сердца холодные. Ну уж какие есть!

Глафира опять повернулась, чтобы идти, и опять от вида ее волос на Волошина накатила дурнота. И сердце забилось как-то странно, с перерывами. Стукнет и молчит. Стукнет и опять молчит.

– Перевязку все равно нужно сделать, – сказал он, преодолевая дурноту. – Заедем в офис, у нас есть медпункт…

Глафира ничего не ответила.

– Вам в Москве куда? – спросил Волошин сухо. – На квартиру?

– Что за ефрейторский вопрос, Марк? – удивилась Глафира. – Какая вам разница?

– Никакой, вы правы.

– Мне нужно заехать к… Марине Олеговне и непременно сегодня. Вы меня к ней завезете.

Волошин ничего не понял.

Ей нужно к Марине?! Бывшей разлоговской жене?! И непременно сегодня, с разбитой головой?!

– Как скажете.

Она вошла в дом и, кажется, стала подниматься по лестнице, когда у нее зазвонил телефон. Волошин, услыхав заливистые трели, бросился следом, бесшумно вошел и встал так, чтобы его точно не было видно с лестницы.

После некоторого молчания вдова сказала быстро и приглушенно:

– На этот номер больше не звони. Я сама с тобой свяжусь, когда смогу.

Телефон пискнул, разъединяясь, и больше ничего Волошин не слышал.

– Маринушка, там опять в телефон звонют!..

– Ну так ответьте, Вера Васильна!

– Дак чего отвечать-то?!

Марина пожала плечами, словно старуха могла ее видеть.

– Ах ты, господи помилуй!..

Шаркающие шаги, удалявшиеся от двери, какое-то шевеление, и Верин недовольный голос откуда-то из глубины квартиры:

– Ал-ле! Ал-ле!

Марина улыбнулась и снова уткнулась в книжку.

Сегодня ей особенно не хотелось никакой… ерунды. Какие-то звонки, телефоны, разговоры, да еще Вера вот-вот начнет приставать с обедом! Уехать бы отсюда, забраться подальше, поглуше, чтоб за окнами было ненастье, чтоб ветер рвал с деревьев беззащитные дрожащие листья, чтоб дождь барабанил в жестяной подоконник и старая береза бы все скрипела и скрипела…

А в доме тепло, на вымытых полах домотканые половички, рыжий кот ступает неслышно, усаживается на приступку и длинно зевает, а потом начинает дремать. И так уютно на душе от его дремы и от ненастья за окнами, и весь мир сосредоточен вокруг теплого бока голландской печки, где стоит продавленный ковровый диванчик и лежит страницами вниз брошенная книжка…

– Ах, какая вы, матушка, нынче странная! – сама себе сказала Марина и засмеялась, услышав собственный голос.

Пожалуй, говорить это следовало не так, поглубже, погуще, не столько с удивлением, сколько с легкой завистью к другому, недоступному миру сложных чувств.

Марина повторила, и со второго раза ей все понравилось.

Ах какая вы, матушка, нынче странная!..

Следовало читать, но читать больше не хотелось.

Ну почему, почему она не может сейчас оказаться в деревне, в ненастье, на ковровом диване и с котом?! Никто бы не мешал, и мысли бы не скакали, как непоседливые белки!

Впрочем, мыслями своими Марина сегодня была вполне довольна.

Сегодня они были правильные, ровные, спокойные и строгие, маршировали все в ногу, как солдаты на параде.

Фу, какое ужасное сравнение!

Покосившись на книжку, Марина встала с дивана и, волоча плед, пошла в эркер. Кипенно-белые, топорщившиеся от крахмала шторы ей мешали… Она досадливо затолкала тюль за батарею и с ногами забралась в кресло.

Перед ней лежал город, огромный, серый, залитый дождем. Река, всклокоченная ветром, плескала свинцовую воду на гранитные ступени набережной.

В новой пьесе Марине предстояло играть старуху, такую же злобную и всклокоченную, с серыми немытыми космами – как эта река.

Нужно что-то придумать такое особенное, характерное. Может быть, старуха должна хватать всех за руки, как река выплескивается на гранитные ступени? Хватать, а потом отступать так же внезапно? И чтобы всем остальным героям были неприятны прикосновения старухи!

Марина подумала немного, порассматривала реку, потом зевнула.

Она была превосходной актрисой, номер один, и то, что она сейчас делала, называлось «готовиться к роли». Марина готовилась всегда одинаково – читала, мечтала, валялась, смотрела на реку, немного капризничала, немного шалила.

Эту роль – актрисы, готовящей новую роль! – она особенно любила.

Никто не смел ее беспокоить, когда она «готовила», домочадцы ходили на цыпочках, домработница не приставала с глупостями вроде обеда и денег на покупки, даже телефон звонил приглушенно.

Марину оставляли в покое в ее комнате – самой лучшей комнате в квартире! – наедине с книжками, пледом и любимым диваном.

– Дождь-то, дождь, – сказала Марина, опять прислушиваясь к собственному голосу, – ишь, как разошелся!

Нет, не годится. Равнодушнее, холоднее, более отстраненно – ей, старухе, по большому счету нет никакого дела до дождя. Ей ни до чего нет дела. И выговор, выговор простонародней!

– Вот ить как, – выговорила Марина. – Дошшь, видать, до самых Петровок зарядил!..

Вот так лучше, гораздо лучше!

Машины на той стороне набережной стояли мертво, фары мутно желтели в дождевой мгле, словно огромная змея в горящей желтым чешуе извивалась вдоль реки.

А сравненьице-то банальное! Змея в чешуе, подумаешь! Может, лучше лента? Пестрая лента из какой-то дурацкой детективной истории! Или лучше ожерелье? Ожерелье из желтых топазов, обнимающее морщинистую шею старухи-реки!

Впрочем, она же не писатель, а актриса! И для актрисы она придумывает совсем неплохо!

Жаль, что нельзя «работать над ролью» постоянно! Рано или поздно роль будет сыграна, и сыграна, как всегда, блестяще. На премьеру соберутся сильные мира – политики, богачи, знаменитости, их жены и девки. Пресса напишет об очередном триумфе – и неудивительно, ведь в главной роли сама Марина Нескорова! Все, к чему прикасается Марина, обращается… нет, не в золото. В триумф, в успех!