Сборщик душ Антология

Предисловие

Наши пути – пути составителей этого сборника – пересеклись еще до того, как мы впервые встретились друг с другом. Тим окончил факультет литературного мастерства в Северной Каролине и стал редактором и писателем. Мелисса изучала, а затем и преподавала литературу в другом университете того же штата. Собственные рассказы она начала писать на двенадцать лет позже Тима и к тому времени уже была знакома с его творчеством. Тим опубликовал ее первый рассказ. Так они познакомились и подружились: их объединила любовь к литературе малых форм и книгам вообще, а также к фэнтези и научной фантастике. Из этой общей любви и родился замысел сборника – после того как Тим сделал необычный комикс для детей на основе повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы».

Впрочем, у нашего сборника был еще один родитель: однажды вечером в Нью-Йорке мы беседовали с Нилом Гейманом, и тот принялся рассуждать о пересказе старых историй на новый лад. Точнее говоря, речь зашла о пересказе одной конкретной сказки – той самой, которая позже обрела новую жизнь в этом сборнике (хотя, возможно, сам Нил уже и не помнит, с чего все началось). Хочется надеяться, что все это – одно из тех грандиозных совпадений, которые подчас случаются с писателями: образы и произведения искусства, с которыми мы сталкиваемся в своей жизни, продолжаются вертеться у нас на уме, сочетаться друг с другом и развиваться дальше. Старинные предания, народные и литературные сказки, полузабытые легенды – все это продолжает вариться у нас внутри, словно волшебное зелье в ведьмином котелке, и время от времени мы добавляем из него ложку-другую в свои собственные новые истории. Мы снова и снова влюбляемся в то, что полюбили когда-то в прошлом; мы снова и снова сражаемся с трудными и болезненными поворотами тех сюжетов, которые завораживали нас еще в детстве.

И вот мы подумали: а не предложить ли некоторым нашим любимым писателям вновь обратиться к милым их сердцу историям, но только на сей раз – не бессознательно, а с определенной целью? Мы поговорили с будущими авторами этого сборника и попросили их выбрать такие сюжеты, которые в свое время взяли их за душу, восхитили, увлекли и оставили глубокое впечатление, – а затем выварить эти сюжеты «до костей и лохмотьев», выявить в них самое главное и создать на его основе что-то новое. Получилось просто замечательно! Чтобы оценить эти новые истории по достоинству, знакомиться с их прототипами необязательно, но если они подтолкнут вас к поискам своих литературных предков, вы не разочаруетесь.

Рик Янси в своем рассказе, превзошедшем самые смелые наши ожидания, переносит действие «Родимого пятна» Натаниэля Готорна в отдаленное будущее, где опасения, которые внушает нам наука, чудесным и пугающим образом смешиваются с благоговением перед тайной любви. Кэрри Райан увлекает читателя в будущее другого рода, в котором человечество переселилось под землю и впало в такую зависимость от технологий, до какой в реальной жизни нам еще далеко. Келли Армстронг тоже обращается к будущему, но двигателем сюжета у нее становится не технология, а магия – магия и братская любовь. По большому счету, все эти три рассказа (которые можно отнести одновременно и к жанру ужасов, и к научной фантастике) повествуют о наших человеческих слабостях и недостатках.

Истории, собранные в нашей антологии, отражают не только влияния других литературных произведений, но и личные интересы и увлечения авторов. Маргарет Штоль писала свой рассказ в период работы над сценарием фильма по роману «Прекрасные создания» и связала действие «Сирокко» с тем итальянским городком, куда приезжала в поисках творческого вдохновения. Ками Гарсия, соавтор «Прекрасных созданий», вложила в своего «Сборщика душ» память о тех годах, когда она работала школьной учительницей в социально необеспеченном пригороде Вашингтона. Оба рассказа несут на себе печать житейского опыта, который, однако, получает совершенно неожиданное развитие и принимает восхитительно зловещие образы.

Собранные здесь рассказы весьма разнообразны по структуре и стилю, что само по себе вызывает интерес. Гарт Никс, вдохновленный Киплингом и его героями, не знающими меры в честолюбии, ведет повествование от лица рассказчика, который описывает происходившие с ним события. Но поручиться за точность этого изложения нельзя: рассказчик явно не прочь приврать. Холли Блэк преображает Кармиллу, женщину-вампира из одноименной новеллы Шеридана ле Фаню, в бессмертную, но вполне современную девочку-подростка, пытающуюся сражаться с собственной природой. В результате ее рассказ принимает форму глубоко эмоциональной исповеди. Саладин Ахмед дает слово сарацинам, оклеветанным и окарикатуренным в «Королеве фей», и использует в собственных целях образы и ритмы этого прототипа всей эпической фэнтези.

Джин Вульф в своем сиквеле к рассказу Уильяма Сибрука повествует о причудливых и страшных последствиях, к которым ведут дикарство и бесчеловечность. Еще несколько авторов также обращаются к необычным для себя стилистическим приемам – и всегда с самыми замечательными результатами.

Составители тоже включили в сборник свои работы. Не сговариваясь, оба они обратились к теме американского Юга: Тим Пратт, уроженец Северной Каролины, привносит южный колорит в свою переработку рассказа Генри Джеймса, а Мелисса Марр, напротив, окрашивает традиционный для Юга сюжет в шотландские тона.

Надеемся, что плоды наших трудов придутся вам по вкусу.

Мелисса Марр и Тим Пратт

Чтобы Машина работала вечно…

Кэрри Райан

Только в самом низу лестницы до Тавила доходит, что сестры позади нет. Он устремляет взгляд вверх, в узкий тоннель, ведущий на поверхность, ожидая увидеть ее где-нибудь там, но видит лишь тьму, увенчанную круглой шапочкой ярких звезд.

– Прия!

Голос его неестественным эхом прыгает меж металлических стен колодца. К такой звуковой клаустрофобии он совсем не привык: там, где обитает Тавил, звукам хватает места развернуться.

Сестра не отвечает. Хоть бы голову высунула над закраиной трубы, сказала какую-нибудь гадость или просто показала, что она еще там. Тавил колеблется: может, стоит вернуться наверх? Может, Прия испугалась? Он глядит вниз. Там, совсем недалеко, резкий свет выхватывает из тьмы последнюю ступеньку лестницы, за которую цепляются его гибкие подошвы. Один прыжок с небольшой высоты, и он весь окажется Внизу. Какой-то жужжащий звук поднимается оттуда и проникает, кажется, в самые кости. Даже кровь в жилах принимается вибрировать в унисон.

Как же легко зачаровывает звук – самая его механичность уже погружает в транс. Словно биение сердца, словно сам этот мир, а не только какие-то его внутренние детали – весь сплошь живой. Мысль эта одновременно и пугает, и влечет Тавила. По природе своей (вернее, как раз по недостатку природы) подземный мир Машины отвратителен. В мире Тавила, Верхнем мире, – это непреложный факт.

И как раз это делает приключение невероятно притягательным: Тавил не верит в непреложное. Он хочет сам, своими глазами, увидеть Машину до ее неизбежной гибели.

Тавил отпустил ступеньку и дал себе упасть в искусственный свет. К нему тут же с ревом ринулось металлическое чудовище; он едва успел распластаться по стене, хватая ртом воздух. Даже и так расстояние от его ребер до бока монстра оказалось меньше ладони. Рубашка неистово хлопала в потоке ветра с тяжелым «ВВУМ, ВВУМ, ВВУМ», проносившегося мимо, пока тварь наконец не исчезла вдали, за поворотом рельсов, оставив после себя идеальную тишину, нарушаемую только неумолчным гудением Машины да тяжелым дыханием Тавила.

Тавил безотчетно дрожал, каждая клеточка его тела словно корчилась на углях от пережитого страха. Он не помнил, когда закрыл глаза, но это было определенно до лица. Лицо пялилось на него через стекло окна, пока поезд мчался мимо, всего какую-то секунду, не то мужское, не то женское, но явно человеческое – в этом Тавил был совершенно уверен. Тело при лице тоже имелось – пухлое и белое; темя лысое, только пара прядей осталась; рот распялен от удивления, а там, где полагается быть зубам, влажно поблескивают мясистые розовые десны.

Видения оказалось достаточно, чтобы Тавил решил: с этим давно похороненным миром ему все ясно, можно отчаливать. Однако, обернувшись, он обнаружил, что дыры, через которую он сюда свалился, больше нет. На ее месте сверкала белая кафельная плоскость – нескончаемый, неразличимый узор по всему тоннелю, докуда хватало глаз. Всякий лом и мусор, которым был усыпан пол у устья дыры, тоже куда-то пропал.

Тут-то Тавилу и открылась истина этого места: он глубоко под землей. Мускулы рук и ног, героически одолевшие спуск, от перенапряжения свело судорогой. И не хватит никаких известных человеку мер и весов, чтобы оценить величие земной толщи между ним и поверхностью. Между выдохшимся желтым воздухом Здесь, Внизу, и свежестью ночного тумана Там. Между вечным искусственным светом и текущей сквозь время тьмой.

Он в ловушке. Пойман. Самым диким и чудовищным образом. Как в гробу, в саркофаге, в могиле. Тавил кидается скрести кафель, не обращая внимания на то, что ногти ломаются и пальцы размазывают по белой тверди кровь. Он кричит, не думая о том, слышит ли его кто-нибудь; услышат, так, может, выкинут отсюда как обнаглевшего Бездомного.

– Помогите! Помогите! – вопит он.

В промежутке между двумя отчаянными всхлипами ему слышится эхо по ту сторону стены. Словно шепот в потайном вентиляционном канале. Зов о помощи – такой же, как у него. Тавил умолкает и вслушивается. Там тоже скребутся, и сердце у него радостно кидается на ребра: это Прия пришла наконец его спасти!

Он стоит, вперив взгляд туда, где был тоннель наверх (лицо мокро от слез, тело кидает туда и сюда от рваного, прерывистого дыхания), когда прибывают черви. Он их даже не замечает, пока один не обвивается, сильно сдавив, вокруг ног. Падая, Тавил успевает заметить их длинные, белые, механические тела. А потом голова его ударяется об пол, и остается только тьма.

Он очнулся на кровати в маленькой комнатке с полом в форме ячейки пчелиного улья. У одной из дальних стен стояло кресло, между ним и кроватью – квадратный стол, а на столе – книга поистине гигантских размеров. Тавил оперся на локоть и дрыгал ногами, пока не сумел наконец сесть. Еще некоторое время он усердно тянул шею, чтобы прочесть название на обложке – «Книга Машины».

Страницы внутри оказались тонкие и шелестящие, почти прозрачные, так что если придвинуть лицо совсем близко, видно, как на другой стороне шевелятся пальцы. Вся бумага сплошь покрыта цифрами и словами, такими крошечными, что у Тавила заломило глаза от старанья их разглядеть.

Свет в комнате горел неяркий, но и не тусклый; Тавил поискал источник, но ничего не нашел. Свет просто был. Как и жужжание, которое ощущалось каждой частицей тела, будто оно шло изнутри. Тавил встал, и волосы у него на макушке коснулись потолка, мгновенно вызвав безотчетное, но на удивление стойкое ощущение, что тут нужно все время пригибаться, иначе потолок упадет тебе на голову. Всего несколько шагов, и вот она – противоположная стена… Слишком уж эта комната похожа на клетку. Все в ней такое идеально герметичное, окукливающее.

Наверное, он в камере, в какой-нибудь тюрьме; наверное, это наказание за вторжение без спросу. Если да, интересно, сколько его будут держать тут, под землей? И снова одной мысли о толще земли, отделяющей его от поверхности, хватает, чтобы в груди сперло дыхание, а всю кожу словно закололо изнутри. Тавил лихорадочно вцепился в рубашку и штаны – только чтобы обнаружить, что они совсем не те, в которых он лез по лестнице в колодец.

Он закрутился на месте, обыскивая взглядом стену за стеной, грань за гранью, но находя лишь вертикальные и горизонтальные ряды кнопок, за исключением одного пустого куска, который, видимо, нужно считать дверью. Тавил кинулся на нее всем телом, но она, естественно, не открылась, а швы по бокам оказались такие узкие, что в них и ногтя не просунуть. Нет, тут нужно какое-то орудие. Он сбросил книгу на пол, схватил стол и швырнул его об стену.

Этого мало. Тавил попытался пустить на дело разрушения еще и стул, но у того в основание оказался вделан какой-то тяжеленный механический двигатель, так что его и от пола-то толком не оторвешь. В отчаянии Тавил схватился за книгу и метнул ее через комнату вслед за столом. От удара о стену обложка оторвалась, и сокрытое знание стало на диво открытым. Тонкие странички заполнили воздух, словно лепестки цветущей яблони ветреным весенним утром. Дверь, однако, отворилась, и некоторые, особо удачливые, уплыли через проем в великое неизвестное. Удача настолько ошеломила Тавила, что дыхание снова перехватило, кровь ринулась обратно в руки, а сердце прекратило свой надсадный внутренний вопль. Он сделал шаг вперед (согнувшись, чтобы снова не подмести волосами потолок). Корешок громадной книги, врезавшись в стену, оставил на ней отметину – прямо под одной из кнопок. Тавил вытер взмокшие от пота пальцы о край рубашки, облизнул губы и нажал.

Края проема встретились, опять запечатав выход. Еще одно нажатие – и дверь открылась. От движения створок по комнате пронесся легкий сквозняк, шевеля бьющиеся о ноги бумажные волны.

Тавил выглянул наружу. Прямо вперед бежал тоннель, вдалеке слегка загибаясь дугой. Ничего особенно примечательного в нем не было. Стены такого же цвета, что и в комнате (то есть белого), правда, совсем без кнопок. И потолок повыше, так что Тавил смог наконец выпрямиться во весь рост. Гул все еще отдавался в костях, и воздух был старый на вкус, словно на пути к его легким прошел через слишком много чужих.

Тавил переступает порог и идет. Куда – ни малейшего понятия. Зачем – во-первых, потому что надо же как-то двигаться; во-вторых, потому что он хочет домой. Он не может оставаться здесь: стены слишком близко, между ними даже воздуху тесно, нечем дышать. Чем больше он думает про эту тесноту, тем больше его охватывает исступление.

Сердцу уже наплевать на приказ сохранять спокойствие, оно рычит и бьется в грудной клетке. Мозг посылает в эфир панические сигналы: меня поймали, поймали, поймали. Тавил пытается не слушать их, но тело слышит и впадает в безутешное отчаяние: потеет, немеет, сотрясается дрожью.

Есть лишь одно лекарство: надо выбраться на поверхность. Немедленно! Надо увидеть небо, услышать тишину, глотнуть воздуха, не пропущенного предварительно через какой-то механизм. Тавил бежит, но коридор все равно обгоняет его, лукаво прячась за поворот, лишая даже надежды достигнуть цели.

Он минует другие двери и представляет себе других людей, пойманных в ловушки маленьких комнат, усеянных кнопками. И все эти закрытые клетушки надежно прячут своих обитателей внутри, защищая их даже от мысли о мире, что всего в паре футов от их собственного.

Защищая их от него.

«Интересно, они слышат мои крики? – думает Тавил. – Мое хрипящее дыхание. Кулаки, колотящие, колотящие в двери в надежде, что кто-нибудь откроет и спасет меня».

Но никто его не спасает, пока поворот вдруг не остается позади, швыряя в лицо вместо бесконечной монотонности «до сих пор» ошеломительную новизну «сейчас» – открытую дверь. Тавил медленно приближается и осторожно сует нос внутрь. Внутри точно такая же комната, как его, но без кровати: только кресло, стол и огромная книга на столе.

В комнате было пусто. Тавил уже собрался уходить, как вдруг увидел что-то интересное: отметину на стене, внутри, рядом с дверью, прямо под кнопкой. Очень знакомую отметину. Потому что он сам ее тут оставил – несколько минут назад, когда швырнул книгой в закрытую дверь.

Книгой, которая взорвалась, заблевав бумагой всю комнату и коридор снаружи. Теперь все было чисто, ни листочка. Книгу тоже заменили, лежит себе на столе как ни в чем не бывало. От его панического припадка ничего не осталось, кроме отметины на стене и остатков дрожи где-то под ребрами – последних обрывков сигнала тревоги, уносимых отливом в пучины организма.

Уже немного спокойнее Тавил вошел в комнату, оставив дверь открытой, чтобы создать хотя бы иллюзию пространства – хотя бы фантазию о том, что из могилы есть выход. Он сел в кресло, и тело тут же аварийно расслабилось, погрузившись в плюшевую мягкость, которая словно обволокла его, заключила в утешительные объятия.

Вдоль подлокотников опять оказались кнопки, и он нажал одну, квакнув от ужаса, когда кресло под ним дернулось и покатилось через комнату. Никогда еще в жизни Тавил не передвигался иначе, чем на своих двоих – ну, или четырех: некогда ползая, затем ходя, бегая и лазая. Ощущение, что тебя уносит какая-то штука, в которой не бьется сердце, а урчит мотор, было совершенно неправильным. Выяснив, что остановить чертов механический стул невозможно, Тавил перелез через спинку – и как раз вовремя, а не то его впечатало бы аккурат в белую стену.

Кресло оказалось упорнее: даже повстречавшись с неподвижным препятствием, оно продолжало жужжать мотором, добавляя лишний голос в неизбывный воздушный гул. Звук дробился о стоящего в центре комнаты Тавила, так что у него даже зубы заныли. Пришлось взяться за челюсть руками, чтобы та не вибрировала.

Он обернулся к лежащей на столе книге и с силой отбросил обложку – страницы так и взвились. Прибив их рукой и нимало не заботясь о том, что потная ладонь промочила тонкую бумагу, сплавив текст в почти неразличимое пятно, Тавил начал читать.

Он сидит за столом посреди очень маленькой комнаты. Теперь дверь закрыта. Хвала Книге Машины, теперь он знает, как заказывать еду (подается немедленно на отдельный столик, по нажатию кнопки вырастающий из пола); как менять освещение (рычажок на стене); как включать музыку (другой рычажок). Теперь он умеет вызывать ванну с чем-то вроде воды, холодной или горячей, на выбор, унитаз, раковину и даже кровать – все появляется из пола, если нажать на нужную кнопку.

Кресло греет его и только что не баюкает; он сидит лицом к одной из шести стен и держит на коленях открытую книгу исполинского размера. Он читает о том, как сообщаться с миром при помощи Машины, и уже отключил режим изоляции, но в комнате все еще тихо. Никто не знает, что Тавил Тут, Внизу. Никто не горит желанием войти с ним в контакт.

Он водит пальцем по тонким строчкам, бормоча что-то себе под нос, потом нажимает кнопку, и на фоне дальней стены с потолка прыгает голубой диск и тут же взрывается неистовыми красками.

Сегодня все старалось удивить Тавила, изобретая для этого все новые и новые способы: вряд ли что-то еще способно исторгнуть у него задушенный крик – даже подобное чудо. Кровь уже не застывает в жилах, а вскипает любопытством. Тавил подается вперед, а краски тем временем превращаются в картинки – будто глядишь через окно туда, в надземный мир. Он встает и медленно идет вперед, пока не упирается пальцами в плоскую поверхность; цвет сияет сквозь его плоть, но исчезает, стоит только отдернуть руку.

Перед ним – совершенно сработанная картинка мира, он узнает ее тут же. Пыльный пейзаж, усеянный бурыми купами сухой травы, иссеченный змеящимися по поверхности, подобно шрамам, рядами острых камней; вдалеке клубится серый туман. Камни – вот и все, что осталось от стоявшего тут некогда огромного здания. Тавил знает о нем, потому что ему рассказывали – рассказывали, как оно последним держало оборону против врага, еще до Нижнего мира, до Машины, до того как человек попытался победить солнце. Он сам, своими глазами видел развалины, когда отправился вместе с сестрой в первый раз посмотреть на море.

Глядя на картинку, Тавил чувствует, как в груди у него растет что-то тяжелое и неподвижное. Оно вытесняет из легких воздух, давит на ребра – чувство, что все неправильно. Место, где он находится, воздух, которым дышит, кресло, возле которого стоит, кнопки, по которым бегают пальцы, – все это никуда не годится.

То, что видно на экране, – вот она – правда; быть так долго вдали от нее – вот он – ужас. Ноги у него подкашиваются, Тавил садится. Книга выскальзывает из онемевших пальцев и с глухим ударом приземляется на пол – всего лишь на мгновенье, прежде чем пол, не шелохнувшись, подбрасывает ее обратно, ровно на такую высоту, чтобы Тавил мог снова положить ее на колени, не сделав ни единого лишнего усилия.

На экране произошло какое-то движение: нечто с колесами, а в нем – человекоподобное создание, каких Тавил никогда доселе не видывал. Разве что в окне поезда. Этот экземпляр вроде бы относился к мужскому полу; тело у него было круглое и задрапированное в тунику, которая скрывала большую часть колышущейся белесой плоти – но, увы, не всю. Лицо от подбородка до глаз пряталось за респиратором, стропами обнимавшим лысую голову.

Создание говорило. Тавил понял это по тому, как у него двигались челюсти. Он нажал очередную кнопку, и вокруг возник звук.

– …против внутреннего мятежа тех, кто некогда обитал в этих стенах, а также в других строениях, окружавших замок.

– Вот уж неправда, – пробормотал про себя Тавил.

Звук его голоса ненадолго повис в воздухе, потом пылью осел на мебель. История развалин не имела ничего общего с бунтами: на самом деле один город просто защищался от агрессии другого.

Человек на экране замолк и поправил маску. Ремни еще сильнее утянули несколько ярусов кожи под подбородком, шея раздулась. Прочистив горло, он продолжал:

– …останки которого до сих пор рассеяны по Семи Холмам Уэссекса, что подводит нас вплотную к идее о том…

Тавил затявкал презрительным смехом.

– По Восьми Холмам! – сообщил он монотонно лепечущему экрану.

Рассказчик снова запнулся и принялся поправлять респиратор. Он дышал со свистом, сильно отдававшимся в полостях маски. Комнату наполнили кашель и недовольное ворчание – они исходили из неизвестного источника, как и свет.

Тут Тавил понял свою ошибку: не только он все слышал, но и его слышали. Он скорей потянулся за книгой и помчался по страницам в поисках кнопки, которая выключит звук с его стороны.

Однако долго листать не пришлось, потому что лектор продолжал, обращаясь, судя по всему, непосредственно к Тавилу, каким бы невозможным это ни казалось:

– Я вас заверяю, что количество холмов – а именно семь – отнюдь не мое изобретение. Это очевидный и несомненный факт.

Тавил фыркнул.

– Бред какой! Просто оглянитесь и сосчитайте. Вон они стоят, очевидные и несомненные.

Кто-то зашипел, раздался многоголосый гомон, но Тавилу дела не было. Он встал перед экраном и стал тыкать в него пальцем, словно лектор мог видеть, как он считает.

– Вон первый, с утесом; второй рядом с ним, вершина срезана к западу…

Он говорил все громче и громче – лившаяся со стен болтовня грозила заглушить все. Аудитория горячо возражала против идеи подкреплять данные наблюдением, утверждая, что это добавляет совершенно ненужную и неправильную окраску, способствуя пристрастности и угрожая предоставлением ложной информации, не прошедшей через апробированных посредников.

Тавил тем временем перекрикивал общий шум:

– …третий сразу за ними – его бывает трудно разглядеть в тумане, но только не сейчас, потому что погода ясная. Четвертый…

Через какофонию голосов прорвался еще один, женский, яснее и чище прочих.

– Не надо им ничего говорить про поверхность, – произнес он.

Тавил умолк, не донеся палец до экрана, и сделал шаг назад.

– Кто это сказал?

Ответом был многоголосый рев; доводы и аргументы слушателей лекции слились в нечленораздельный вал.

– Кто это сказал? – еще раз требовательно вопросил он.

Что-то словно коснулось его загривка; Тавил даже задержал дыхание, прислушиваясь. Тот же самый инстинкт, которого он привык слушаться на поверхности, где его окружал дикий, неприрученный мир – вернее, то, что от него осталось. Тавил попытался вытряхнуть из ушей жужжание стен, но их воздушные голоса продолжали заглушать всякое чувство реальности. Он нажал кнопку, подождал, пока откроется дверь, и встал на пороге. Позади болтала и голосила комната, впереди изгибался длинный тоннель.

Тавил пошел вперед, выжигая отчаяние движением, распахнув все свои чувства этому сухому механическому миру. Там, куда он шел, послышался какой-то новый шум, жужжание, не похожее на то, что слышалось из стен. Тавил прибавил шагу, но звук сделал то же самое. Тавил пустился бегом.

Так всегда бывает: звук прятался ровно за следующим поворотом. Временами впереди словно бы что-то мелькало. Тавил наддавал еще – и вот он огибает все тот же нескончаемый поворот, и прямо перед ним торчит колесный экипаж.

Из него выходит женщина. Она не похожа на мужчину с экрана или на то лицо из поезда. Формы она довольно округлой, но при этом высока, способна самостоятельно передвигаться на своих двоих, и длинные ее черные волосы покачиваются при ходьбе. Она уходит в открытую дверь.

– Погодите! – кричит Тавил.

Дверь начинает закрываться, но она оборачивается и смотрит ему в лицо. Женщина не произносит ни слова, но Тавил знает, что это она его предупредила.

Тавил понимает, что она, как и он, Оттуда, Сверху, – и спотыкается. Ее кожа помнит солнце: это написано прямо у нее на щеках вязью веснушек. В руках у женщины огромная книга. При виде несущегося к ней Тавила в глазах у нее словно вспышка проскакивает. Женщина стоит неподвижно и не делает ничего, чтобы не дать двери закрыться.

Она исчезла. Тавил остался один в коридоре, колотить в проклятую дверь. Вопросы… у него столько вопросов.

Внезапно он заметил кнопку – и давил, и давил на нее, пока дверь снова не отворилась, показав ему белую пустоту. Он ворвался внутрь, надеясь обнаружить хоть какой-то след женщины, но нашел только кнопки – стройные колонки кнопок, взбегающих вверх по стене.

Тавил нажал первую попавшуюся, и в ней тут же замигал красный огонек. Дверь закрылась, желудок слегка скрутило, он весь словно стал тяжелее, а потом дверь отворилась, и перед ним снова был тоннель. Только другой – без колесного экипажа.

Тавил оказался на другом уровне. Он прислушался, пытаясь уловить шаги незнакомки, но ничего не услышал. Вернулся в комнату, нажал другую кнопку. Снова и снова повторял он все то же самое. Ни следа ее, ни следочка. Ни ее, ни хоть кого-то еще живого. А потом он нажал последнюю кнопку, и дверь открылась, и он оказался в каком-то совсем новом месте.

Длинные платформы уходили вдаль, от них ответвлялись другие платформы, ведущие вверх, к палубам нескольких громадных летательных аппаратов. Их раздутые корпуса, круглясь, возносились к нависающему тяжелым куполом потолку, где в идеальной белой плитке зияло обширное круглое устье, по всей видимости, ведущее на далекую поверхность. Тавилу эти неповоротливые махины были знакомы, хоть он и видел их до сих пор лишь однажды, издалека: они поднимались из тоннелей Нижнего мира и уплывали прочь, к горизонту. Кабины у них обычно были закрыты, но только не сейчас, и Тавил наконец-то смог заглянуть внутрь.

Он увидел точную копию своей комнаты там, внизу: кресло, стол, стены, испещренные кнопками. Почти все кабины были пусты, но кое-где за окнами виднелись горы человеческой плоти.

Они полетят на поверхность… стоит даже подумать об этом, и воздух уже кажется совсем иным на вкус. Словно бы каждый корабль приносит сюда, возвращаясь, кусочек того, Верхнего, мира.

Яростное желание накатывает на Тавила – стремление вырваться из этого механического мира и вернуться домой, к сестре. Тавил кидается бежать по платформе, наугад выбирает корабль, лезет вверх – и сталкивается с женщиной совершенно официального вида.

Она странно глядит на него, но потом взгляд скользит прочь. В голосе слышится подозрение:

– Пожалуйста, предъявите разрешение на выход.

Тавил не отвечает, и она снова смотрит на него.

– Мне просто нужно туда, на поверхность, – наконец выдавливает он.

На лице у женщины мелькает ужас, но она быстро берет себя в руки:

– Этот корабль следует в Карленд.

Стеснение внутри, посетившее Тавила еще вчера при мысли, что он навсегда заперт под землей, начинает снова расползаться по рукам. То ли вкус Верхнего мира на языке, то ли знание, что вот он – путь домой, на свободу из лабиринта Машины, делают свое дело, но бороться с ощущением, что его погребли заживо, уже совершенно невозможно.

Он сглатывает, потом еще – во рту совершенно сухо.

– Пожалуйста, – умоляет он, – пожалуйста, мне надо на поверхность.

В попытке вызвать сочувствие он берет женщину за руку.

Она мгновенно отшатывается, отвращение волнами пробегает по лицу.

– Ты забываешься!

Слова впиваются в воздух. Тавил инстинктивно делает несколько шагов назад. Он видит, как на шее у нее яростно бьется жилка.

Она больше ничего не сказала, не стала даже смотреть на него. Он ждал, ждал, надеясь, но в конце концов вынужден был вернуться тем же путем в маленькую белую кабинку и отсчитать кнопки назад, на свой уровень. Там он блуждал, пока не наткнулся на открытую дверь и отметину на стене, оставленную книгой.

В комнате все было по-прежнему, только картинка на стене показывала новый бесформенный комок плоти, сидящий в экипаже на фоне нового пейзажа. В воздухе почему-то слышался колокольный звон. Кнопки на одной из стен мигали. Когда он нажал одну, возник голос, вопросивший, слушал ли он лекцию по Брисбенскому направлению в музыке и участвовал ли в проведенной Граубертом дискуссии о Плюисовской теории Французской революции.

Тавил просто стоял, ничего ровным счетом не делая, а кругом звонили колокола, и голоса требовали поделиться идеями, спрашивали его мнения о недавней лекции, болтали о новом аромате, добавленном в воду для купания, интересовались, понравилась ли ему новая посуда, в которой подавали еду.

Тавил сидит на стуле и слушает, выискивая в общем гомоне голос, сказавший: «Не надо им ничего говорить про поверхность». Голос больше не возвращается. Он думает об этих словах, о том, что они означали и почему были сказаны. Совет ничего не говорить подразумевал, что ему есть что сказать и что кое-что нужно бы оставить в тайне.

Но о чем вообще шла речь? Ничего такого особенного на поверхности нет: еда скудна; машины – просто давнее воспоминание и встречаются только в сказках для детей, из тех, что с моралью; жизнь там – не в том, чтобы сидеть на месте, а в том, чтобы двигаться, делать что-то для себя, для других. Жизнь вместе с природой, а не против нее.

Через некоторое время любопытство берет верх, и он сам задает вопрос голосам по ту сторону стен с кнопками.

– Расскажите мне о том, что Там, Наверху, – говорит он.

Тавил надеялся подкрасться поближе к неизвестному женскому голосу, спровоцировать его, заставить снова осадить, предупредить, наказать – вызвать его на прямой разговор.

Но если женщина и слышала его, то ничего не сказала. Зато сказали другие. В мгновение ока его завалили ответами: поверхность вся заморожена, она суха, она покрыта глубокими трещинами, полностью разрушена, совершенно необитаема. Она ни на что больше не годна. Там держат только отщепенцев-Бездомных, и это самое худшее наказание, какое только можно придумать.

Все, что ему говорили, – полнейшая чушь, но зачем нужно все это вранье, оставалось непонятным. Те, кто жил наверху, всегда знали, что Внизу есть Машина, есть огромные города под землей: почему бы и здешним не знать о поверхности правду?

Почему им ничего не известно о крошечных общинах, разбросанных по холмам; о людях, которые живут вместе с землей, а не прячутся под ней? Почему они не знают, что можно выжить и наверху, где не нужно Машины, чтобы было что есть и во что одеваться, где можно учиться и общаться без ее механической помощи? Может, жизнь там и нелегка, но зато честна и самодостаточна.

Теперь Тавил знал, как отключаться и прекращать нескончаемые переговоры, наводнявшие комнату, но он решил не делать этого. Наоборот, он кнопками вызвал кровать, приглушил свет, улегся и стал слушать. Слушать в темноте. И пытаться понять.

За ночь, пока Тавил спал, беседа успела уплыть на другие темы. Пробудившись, он попал как раз на дискуссию об историческом значении внутреннего водопровода в жилых помещениях. Голоса отвечали друг другу с пулеметной скоростью, ссылаясь в качестве источников на прослушанные лекции.

Тавил нажал кнопку и отключился, ища одиночества, но тишину тут же заполнило гудение Машины. Он вызвал голоса обратно, чтобы иметь хоть какую-то компанию.

Слушая их, он листал Книгу Машины, пока не нашел раздел о разрешениях на выход. Он тут же нажал нужную кнопку, подав заявку, и получил почти мгновенный отказ. Книга сообщила, что можно подавать одну заявку в день, так что он стал ждать.

На девяносто седьмой день под землей Тавил впервые забыл запросить разрешение на выход. Заметив это только на следующее утро, он немедленно нажал кнопку и сразу же получил свой отказ. После секундного разочарования он вернулся к стене и кнопкам.

День он уже распланировал: лекция по суматранским озерам, затем дискуссия по ним же, потом он обещал нескольким корреспондентам выслушать их идеи и поделиться своим мнением о них. Поначалу подобные приглашения казались ему нудными и бессмысленными, и он соглашался только со скуки.

Однако шло время, и он даже заработал себе что-то вроде репутации среди жителей подземных городов – за точку зрения, практически полностью не свою. Поскольку единственное, что он знал из первых рук, была жизнь на поверхности, а ее Тавил категорически отказывался обсуждать, все остальные его знания пришли от кого-то еще, через посредников. Он ничего ни о чем не знал напрямую; зато знал, что обо всем этом думали другие.

Вот из-за этой-то репутации Тавил становился все более и более востребованным. И получилось так, что постепенно, пока месяцы собирались в кучи и превращались в годы, он все меньше времени проводил вне комнаты, бродя по тоннелям в поисках женщины с кожей, как у него, – или в поисках пути на поверхность.

Все больше дней он передвигался только от кровати до кресла, и ноги его со временем – а оно шло неспешно – слабели, а тело круглилось. Редко-редко он вспоминал сестру, оставшуюся возле устья вентиляционной шахты. Это было так давно. Когда воспоминания о верхней жизни вторгались в его разум, его аж передергивало: слишком много пустоты, дикого, неосвоенного пространства. А еще насекомые, перепады температуры и освещения, постоянно какие-то трудности вроде поиска пищи и утилизации отходов.

Тут он обычно вспоминал, сколько удобства дает Машина, насколько проще и приятнее существовать в этой милой маленькой комнате, где любые нужды удовлетворяются нажатием кнопки.

Впрочем, иногда, в приступе ностальгии, Тавил думал взбунтоваться и двинуть на поиски приключений, как когда-то, в первые свои дни под землей. Он подъезжал на кресле к двери и вызывал экипаж, ругаясь на унизительную необходимость идти до него пешком. Поднявшись на лифте на верхний уровень, он вызывал другой экипаж и ехал в нем по платформам, глядя на воздушные корабли и воротя нос от вони, которой от них несло.

Он думал о своем первом визите сюда много лет назад. Он снова ощущал, как кладет руку на руку женщины-служащей, и сам содрогался от гадливости и смущения. Как это нецивилизованно – искать физического контакта! Искать вообще чего бы то ни было вне Машины!

Чаще всего он таскал Книгу Машины с собой на эти вылазки: ему было неуютно и тревожно без возможности в любой момент потрогать обложку и пробормотать: «Благословенна Машина!» – эхом слов, оттиснутых на титульном листе. К тому же не носить с собой постоянно Книгу означало навлечь подозрения в антимеханизме, а это уже каралось статусом Бездомного.

Просто по обязанности, ощущение которой становилось, впрочем, все слабее, Тавил продолжал подавать на пропуск наружу. Иногда проходила целая неделя или даже месяц, а он ни о чем не вспоминал. Но потом какая-то мелкая зацепка – лекция о Семи Холмах Уэссекса или объявление о закрытии такого-то воздушного маршрута – возвращала все на круги своя, и он послушно жал на кнопку заявки.

Каково же было его удивление, когда в один ничем не примечательный день вместо обычного и ожидаемого отказа пришло подтверждение. В доказательство этого кнопка у двери засияла зеленым. Оставалось только нажать ее, и дверь открылась бы, за нею ждал экипаж, который доставил бы его на верхний уровень, где его снабдили бы маской, а еще одна узкая дверь привела бы в ведущий на поверхность вестибюль.

Тавил не двигается. Он сидит в кресле, голоса друзей заглушают гудение Машины. Тавил пытается понять, что делать с этой новой информацией.

Самая мысль выйти на поверхность ему противна. Прошли годы с тех пор, как он был там последний раз – ночью, вместе с сестрой, рыская возле входа в тоннель. Сумеет ли он отыскать дорогу в деревню? Узнает ли его там кто-нибудь? Тавил закрывает глаза и пробует представить себе, каково это было бы – вернуться туда. Много свободного места, тишина, серый туман обволакивает все, чего ни коснется.

Сердце у него несется вскачь от одной только мысли, мускулы сводит. Без стен этой комнаты куда он спрячет свое тело, свой разум и душу? Что укроет его, сбережет, защитит? Зачем ему снова этот мир – Там, Вверху?

Никто не станет его одевать и кормить, никакие кнопки не вызовут по волшебству свет и музыку, ванну и постель. Вся цивилизация теперь здесь, в Машине, думает он.

В пучине волнения он тянется за Книгой Машины; ее тяжесть в руках дарует мгновенный покой. Тавил нажимает кнопку (специальную, на случай плохого самочувствия), и с потолка спрыгивает аппарат, который проверяет ему пульс, температуру, давление, дыхание. Из пола поднимается столик с чашкой, и Тавил безо всякой лишней мысли глотает прописанное Машиной лекарство.

Он вызывает кровать и включает изоляцию. В темноте и тишине он слушает, как кругом тихо гудит Машина: сверху, снизу – повсюду, словно материнская утроба. Он таращится на зеленую кнопку у двери до тех пор, пока это не становится совсем невыносимо, после чего поворачивается на другой бок и засыпает, уверенный, что Машина о нем позаботится, присмотрит за ним, защитит от всего – пока в один прекрасный день не дарует ему милосердную смерть, чтобы другой мог занять его место.

Зеленая кнопка неделями горела у Тавиловой двери. Независимо от того, было ли в комнате темно или светло, был ли сам Тавил дома или нет, спал он или бодрствовал. Она превратилась в настырный зуд, до которого никак не достать, не дотянуться, навязчиво напоминавший, каково это было – спать Там, Наверху. Где, как ты ни укладывайся, а тюфяк все равно набит песком, который врезается в кожу и гонит прочь сладкое забытье.

А тут простыни только что не скрипят от идеальной, всепоглощающей чистоты. За все свои годы под землей он ни разу не нашел ни пятнышка на постельном белье. Грязи Здесь, Внизу, не существует; в ней попросту нет нужды.

И все-таки каждый раз при мысли отказаться от пропуска наверх, он находил какие-то причины повременить. Он говорил себе, что сегодня, увы, слишком занят; завтра, возможно, ситуация изменится.

Один раз он даже открыл дверь и заказал экипаж, но бездна между порогом и машиной оказалась так велика, а мысль об избыточном движении так мучительна, что он вернулся на предыдущие позиции – к креслу, кнопкам, корреспондентам и лекциям.

Жизнь в Машине текла обычным чередом. Зеленая кнопка слилась с привычным фоном бытия, как до нее – отметина рядом с дверью, где в свое время большая книга повстречалась со стеной. Тавил научился игнорировать такие вещи: одно только воспоминание о том, что он сделал с Книгой Машины – запустил ее через всю комнату, так что она ударилась и рассыпалась, – заставляло его ежиться от стыда и боли. Как вульгарно, как нечестиво! Какое непростительное варварство!

В конце концов, решение по поводу пропуска наверх приняли за него. Центральный Комитет Машины пришел к выводу, что в визитах на поверхность нет никакой необходимости, так как там больше нечему учиться. Он отозвал все оставшиеся пропуска, на том дело и кончилось. Зеленая кнопка померкла и вовсе погасла, и Тавил улыбнулся даже с некоторой грустью, на мгновение задумавшись о том, как, наверное, мило было бы повидаться с сестрой… а потом приступил к своей лекции по Семи Холмам Уэссекса.

Тавил спал, когда начался этот звук. Он проник к нему в сон и был совсем новым – звук, которого не бывает в Машине. Тавил сел в кровати. Включать свет не понадобилось: за последние недели в Машине что-то изменилось: теперь его комната постоянно плавала в сумерках, и неважно, сколько раз ты нажмешь на кнопку или пожалуешься в Центральный Комитет.

Звук не унимался. Тавил с трудом загрузил себя в кресло и поехал на нем через всю комнату туда, откуда шел звук, – к двери.

В дверь кто-то стучал с той стороны, словно пытаясь привлечь его внимание. Легкий пот выступил у Тавила на лбу и под мышками: какая-то другая личность явно пыталась инициировать прямую физическую коммуникацию с ним.

Тавил думает наплевать на стук и, пожалуй, лучше вызвать ванну, чтобы смыть оскорбительные выделения. Но в последнее время купальная жидкость что-то слегка холодновата и самую малость вонюча, так ему кажется.

Пока он все это думает, стук продолжается, переходит прямо-таки в грохот, Тавил протягивает руку к кнопкам… и замирает в нерешительности, потому что забыл, которая из них открывает дверь – слишком давно он ею не пользовался.

Дверь тем не менее открывается; перед Тавилом стоит женщина. Экипажа в коридоре нет, и Тавила охватывает слабость уже при одной только мысли, сколько сил она потратила на то, чтобы добраться до его комнаты. Она стоит сразу же за порогом, и хотя прошло столько времени, он мгновенно ее узнает: длинные волосы раскачиваются от малейшего движения; ноги достаточно сильны, чтобы нести ее, куда она захочет; темные пятнышки рассыпаны по позолоченной солнцем коже.

Она – с поверхности. При виде Тавила тень отвращения пробегает по ее лицу. Женщина открывает рот, и при первом же звуке ее голоса Тавил оказывается в том самом первом дне под землей, когда она сделала первое и последнее предупреждение: не надо им ничего говорить о поверхности.

Тавил судорожно пытается вспомнить, что полагается делать в таких ситуациях. Наверное, есть какие-то приветственные слова, которые нужно сказать, сделать какой-то специальный жест… Так ничего и не вспомнив, он просто сидит и смотрит на нее.

– Машина останавливается, – сказала женщина.

Тавила словно подбросило; по всему телу раскатилась тревожная дрожь. Он потянулся за Книгой Машины, ища утешения в ее тяжести, но понял, что оставил ее на столе у кровати. Пальцы панически забегали, но ухватиться им было не за что.

– Говорить такое – кощунство, – сообщил он женщине.

– Да мне плевать, – отвечала она. – У меня друзья в других городах – везде видны знаки. Теперь это только вопрос времени.

Но Тавил не желал ей верить.

– Невозможно. Ни в одной лекции подобное не упоминалось. И потом – Машина всемогуща, она не может остановиться.

Ее губы забавным образом изогнулись.

– Да хоть бы и так. Машину сделали люди, но она давно уже вышла за пределы их понимания. Никого не осталось, кто знал бы достаточно об общей системе, чтобы суметь ее починить.

Тавил фыркнул.

– Разумеется, Машина починит себя сама.

Женщина покачала головой.

– Не починит. Генератор уже отказывает, скоро посыплется и остальное. Те, кто останется Внизу, задохнутся. Пора выбираться на поверхность – это единственный шанс выжить.

Капелька пота побежала по Тавиловой щеке. Желание схватиться скорее за книгу было таким сильным, что Тавила почти трясло. Слова женщины начали протискиваться поглубже в сознание, подцепляться к недавним фактам, выстраивать цепочки, обретать значение и смысл. Все эти мелкие щелчки и заминки в течении повседневной жизни, которых никогда не случалось раньше… такие незаметные, но слишком вездесущие, чтобы продолжать их игнорировать: не реагирующие, как надо, кнопки, задержки с ремонтом, какая-то внезапная дрожь в стенах…

Все говорило в пользу вестей, принесенных женщиной.

– Почему вы мне все это говорите? – спросил Тавил.

Она опустилась на корточки, чтобы оказаться с ним лицом к лицу.

– Ты с поверхности, как и я. Здесь есть еще наши – только мы знаем, как жить Наверху. У нас больше шансов выжить без Машины.

– Идем с нами, – сказала она и, подавшись вперед, взяла его за обе руки.

Прикосновения оказалось достаточно, чтобы Тавил отпрянул и, нажав кнопку, отъехал вместе с креслом прочь, подальше от нее.

– Вы забываетесь!

Он вытер руки об одежду, словно можно было как-то уничтожить, стереть ощущение чужой живой плоти, вошедшей в прямой физический контакт с его собственной.

Качая головой, женщина встала.

– Ты умрешь тут.

В ответ Тавил нажал кнопку. Дверь закрылась, надежно спрятав его в убежище. Тавил выехал на середину комнаты, но изоляцию не отключил. Он сидел и смотрел на руку, которая помнила тепло чужих пальцев.

Какая-то его часть, очень маленькая, когда-то умела взбираться на деревья и целые мили шагать пешком по поросшим травой равнинам. Эта часть знала, что женщина сказала правду, и правду эту приняла. Сказанное объясняло и свет, и купальную жидкость, и почему его любимая музыка временами вставала на паузу или икала, чего с ней раньше никогда не случалось. Когда он нажимал кнопку доставки еды, еда теперь не всегда приезжала сразу, а кровать пару раз поднималась из пола смятой и незаправленной, словно он только что встал.

Когда Тавил был совсем еще мальчишкой, его родители и родители его родителей предсказывали, что городам Машины однажды наступит конец. Они рассказывали ему о предках, которых объявили Бездомными и изгнали из Нижнего мира после какого-то бунта и которые с тех пор выбрали жить естественной честной жизнью на поверхности. Предки оставили им в наследство знание о том, что технология – скорее проклятие, чем дар. Она портит человека и делает его самодовольным.

И Тавил им верил. Он презирал живущих под землей и ждал того дня, когда из-за вечной погони за комфортом они пожрут себя сами. Вот за этим он и полез в шахту тогда, давным-давно: чтобы увидеть Нижний мир своими глазами, пока тому не пришел неизбежный конец; чтобы обрести знание о Машине – не от кого-нибудь, а из самых что ни на есть первых рук – и передать его будущим поколениям как предупреждение: никогда, никогда не давать себе снова пасть в эту бездну.

Но родители ошибались. Сам он ошибался. Здесь, Внизу, – прогресс, эволюция. Здесь жизнь в самой своей продвинутой фазе – бытие ради чистых идей, ради очищения души!

Тавил берет Книгу Машины и подносит ее к губам. «Благословенна Машина», – тихо шепчет он, целуя обложку. Вот оно, живое, осязаемое доказательство правды, в которой взрослые отказали ему Там, Наверху, ибо воистину есть сила бо€льшая, чем человек.

Эта мысль утешает его, убаюкивает, изгоняет предательскую дрожь, иссушает скопившийся под немногими его последними волосами пот. Тавил закрывает глаза и ощущает гудение Машины, окружающее, обволакивающее, заботливое, защищающее. Он – ее часть, отныне и присно.

Если миру чудесной Машины прогресса суждено погибнуть – да будет так. Тавил знал о неизбежности этого момента с тех самых пор, как отпустил последнюю ступеньку лестницы и спрыгнул вниз, в искусственный свет. И он не покинет ее теперь, не вернется к прежней жизни, полной жертв и мук.

От него слишком многого хотят. Нет, он лучше проживет свои последние мгновенья Тут, Внизу, во чреве Машины, чем целую вечность – Там, Наверху, вдали от ее безмятежного жужжания.

Тавил хранил абсолютную веру в Машину – до самого конца. У него были свои ритуалы, и он строго им следовал: первым и последним словом каждый день должна быть Мантра Машины; трижды целовать обложку перед тем, как открыть, и после того, как закрыть Книгу; следить за тем, чтобы она никогда не касалась пола, а корешок не был обращен к двери.

Что-то из этих привычек он приобрел сам с течением времени, другие позаимствовал от прочих верующих. Даже после того как отказала медицинская система, прекратили функционировать лифты, купальная жидкость сгнила, а кровати перестали появляться из пола, Здесь, Внизу продолжались духовные практики.

Если уж на то пошло, все это лишь раздувало пламя Тавиловой веры в Книгу, ибо доказывало всемогущество Машины.

Потом, последней судорогой гибнущего мира, рухнула система связи. Тавил знал, что многие вокруг вышли из комнат и теперь толпами собирались в коридорах и на платформах. В отличие от него, они не знали о неизбежности этого дня; они не молились, не ждали.

Они не ведали своей судьбы так, как ведал ее он.

Мысль присоединиться к одной из этих групп была ему гадка. Вспоминая, как последний раз вступал в прямой физический контакт с человеческим существом, он до сих пор вытирал руки об одежду: та женщина с поверхности возвестила ему этот день и искушала отринуть все, во что он верил, ради жизни, которой он не желал; женщина, сулившая ложное спасение из мира, который он так любил.

В эти последние мгновения Тавил думал о сестре, Прие, оставленной Там, Наверху. Он рисовал перед мысленным взором ее лицо – на фоне звезд, каким увидел его тогда перед спуском Вниз. Что за жизнь она прожила, постоянно терзаемая унизительными потребностями человеческого тела – в еде, в крове, в прикосновении других? Никакого времени для души, редкие проблески мирного созерцания.

И его жизнь сложилась бы так, не увидь они случайно фонтан пара, бьющий из земли, и небольшую вмятину там, где человек Снизу топтался вокруг старой вентиляционной шахты, и не реши Тавил ухватить за хвост шанс своими глазами увидать мир Машины.

Какой пустой и никчемной оказалась бы жизнь, проживи он ее Наверху.

Тавил сидит в кресле посреди комнаты. Моторчик в основании кресла отказал еще вчера, и с тех пор Тавил не двинулся с места. Света тоже больше нет, но, несмотря на это, Тавил листает страницы Книги, ощущая пальцами тонкость бумаги. Ему не надо видеть, что там написано – свои любимые фрагменты он заучил наизусть много столетий назад.

Когда Машина останавливается, наступает ничто. Стены прекращают вибрировать, неизбывный гул наконец затихает. Умиротворенный и утешенный вечным своим поклонением чудо-Машине, Тавил бормочет про себя строчки из Книги.

Иначе в мире стало бы слишком тихо.

Когда я впервые прочла рассказ Эдварда Форстера «Машина останавливается», сюжет показался мне совершенно прямолинейным и постапокалиптическим: поверхность планеты стала необитаемой, человечество вынуждено уйти под землю, в города, где все без исключения контролирует Машина. Но чем больше я перечитывала эту историю и чем больше над ней думала, тем явственнее передо мной вырисовывалась работа настоящего гения. Она не только заставляла читателя хорошенько призадуматься о роли технологии в нашей жизни, но и рисовала живой портрет веры и того, как легко она превращается в поклонение Вещи, за которой сама вера безнадежно теряется. В своем сюжете Э.М. Форстер ведет персонажей к совершенно определенному выводу, помогающему, в конце концов, понять и принять свои ошибки. Именно об этом я решила написать сама.