S Романов Кирилл

Вступление

Через два слоя мокрого стекла, от автомобильного окна и прозрачной стены кафе, Лекс смотрел на занятый парочкой студентов стол, за которым он с Тото обедал позавчера.

Тогда, в пятницу, его телефон принял сообщением послание от Альберта с просьбой встретить его с самолета воскресным утром. В ожидании пищи, глядя в окно на взволнованные красным светом светофора автомобили, Лекс решил, что обязательно вспомнит по дороге в аэропорт этот обед, и если остановится на перекрестке, то посмотрит оттуда, из машины на этот столик. Задача состояла в том, чтобы вспомнить данное себе обещание. Впереди его ждали два безумных дня с очередными застольями, кальянными, привезенной из-за границы кем-то бутылочкой рома, громким смехом, тихими затяжками густого дыма и поскрипывающей, если хватит запала, в утренних сумерках кроватью. Но он справился. Вспомнил. Зачем Лекс занимался такими ментальными упражнениями, и почему это доставляло к лобным долям удовольствие как от почесываний комариных укусов, сам он не знал, но тренировался регулярно.

Воскресное петербуржское небо по майскому обычаю пряталось за полиэтиленовыми бесцветными облаками, иногда опрокидывая с грохотом серые пятна небесного конденсата. Так, наверное, видели по весне крыши теплиц маленькие ростки снизу. Потом они вырастали и опускали созревшие головы, вынужденные таращится в черную почву, ожидая появления жнецов.

На светофоре загорелся красный. Лекс уставился сквозь редкую рябь из пробегающих людей на тот самый стол и силился вспомнить самые незначительные детали пятничного разговора.

Кивая головой в ответ на длинные монологи брата, Тото косился на свой гаджет, контролируя ход футбольного матча в он-лайн игре. Около тридцати лет назад он, скорее всего, в первый раз расстроился, что брат опередил его на несколько минут, финишировав лидером при появлении в этом мире. Теперь Тото должен был выигрывать любые состязания, все, которые находил и считал достойными для своего участия. И все это пошло бы на пользу, если развитие себя стояло бы во главе, а не факт победы, – часто повторял ему Лекс. Тото мало кого слушал, не потому что пренебрегал или был равнодушен, а скорее не был способен удерживать на чем-либо внимание достаточно долго. Вокруг него всегда должны были работать всевозможные звуковые источники информации – гаджеты, телевизоры, жена. При этом Тото обязательно интересовался у спутников о событиях в мире, но переставал слушать их ответы уже до начала диалога, откровенно и без стеснения переключаясь на радио или телефонный разговор. Может быть, поэтому в его доме часто бывало много друзей, их бурное веселье и стук недовольных соседей в стены восполняли его бесконечный недостаток в событийности. Лекс верил, что он просто не нашел еще подходящего применения своему позитивному бешенству, что его светловолосая голова не нашла себе еще мишени для упора.

Как так вышло, что братья двойняшки оказались непохожими друг на друга больше чем два случайных прохожих, оставалось генетической загадкой. Темноволосый Лекс никогда не оглядывался с превосходством не тех, кого обогнал. Только вперед, туда, где он еще ничего не видел. Без чрезмерного рвения, но и без недовольства мог помочь вытащить к «новому» менее любопытных, хотя никогда не ставил это в обязательные задачи. Он мог сидеть на одном месте и делать всего лишь одно дело сколь угодно долго и максимально сосредоточенно, в кардинальном отличии от Тото, который возможно самовоспламенился бы, угодив в такую тесную ловушку.

Подобно неугомонной чайке, один из братьев крутил головой, отвлекаясь на блестящие автомобильные диски, изящные женские туфли, обивающие тротуар, новые наименования в меню, которые решено было попробовать, во что бы то ни стало. Внутри него бурлило светлое, молодое вино, готовое взорваться брызгами во все возможные стороны, вытолкнуть пробку без цели, но по причине невозможной тесноты.

Второй наблюдал за братом с пристальным вниманием ястреба в небе, черными глазами подмечая излишки движения и суеты, иногда ухмыляясь, но, не отпуская идею найти для него тот самый выход, упор для всей его несобранной в кучу силы.

Через звон вилок и ножей, звонков и разговоров по телефону, и чей-то обязательный для таких заведений отвратительный смех, до Лекса донеслось пищание телефона из сумки.

Тото одернул глаза на звук, но сразу опустил снова.

Сейчас, тяжелым, сумрачным, сырым утром воскресения, уставившись в окно, Лекс отчетливо помнил лицо брата, прочитавшего вслед за ним сообщение в телефоне. Как будто где-то подернулся нетерпеливый занавес между вторым и третьим звонком.

Резкий сигнал клаксона автомобиля сзади передал всю полноту негодования своего владельца и обозначил свободу перемещения вперед. Лекс зажмурил глаза со всех сил и тут же открыл, где-то писали, что так полезно. Через серую, размытую по лобовому стеклу, кашу он тронулся в сторону аэропорта, как и обещал Альберту в ответе на то самое сообщение.

Альберт всегда писал очень практично, как в советских телеграммах, где приходилось экономить символы, никогда не использовал эпитетов и лишних слов. Он обязательно учитывал все возможные дополнительные вопросы сразу, поэтому у Лекса не было возможности выбирать сценарий. Петербург добавил ко всему своих декораций и эффектов, обеспечил всем проснувшимся в это дивное, наполненное холодной водяной агрессией утро, чрезвычайно нестабильное настроение.

«Воск10ам. Пулк. Если никто не встретит, поеду к тебе»

Ко всему прочему в квартире Лекс оставил несколько укутанных, спасаясь от озноба, в одеяло людей. Волосы их были взлохмачены постоянными ерзаниями по тесным спальным местам от сбивающих дыхание пост алкогольных снов. Привыкшие просыпаться на работу ранним утром за прошедшие пять-шесть дней, в воскресное они обычно только укладывались спать. Цикл повторялся, невзирая на погодные условия и места обитания. «Лагерь» разбивался по факту наступления утра в том же месте, где оно догнало уставших беглецов, стартовавших с последним звонком своих офисных фабрик в долгожданный трип. Бегали все по-разному – марафонцы, спринтеры, с ролью и регламентом обычно определялись заранее. В путешествии каждый держал свою роль, выполнял свою отдельную функцию необходимую для поддержания целостности собравшейся группы. Лексу выпало в этот раз устроить у себя постоялый двор, а в последствии и реабилитационный центр для растративших силы путников.

Бежали. Так стремились куда-то бежать.

Альберт не таскал с собой саквояжей и тем более зонта. Его голова намокла, но не испортила простейшую композицию из миллиметровых волос на бритой поверхности. Лекс описал ему предполагаемое положение вещей и людей на данный момент в двух словах. Альберт слушал, уставившись на атакующие стекло капли, как принимающий отчет директор с напыщенным чувством отсутствия заинтересованности.

Лексу в моменты приступов негодования иногда удавалось задаться вопросом, откуда вообще в их с Тото жизни взялся Альберт. В самой обыкновенной одежде, с набором стандартных вредных привычек, он напоминал им среднее арифметическое от всех мужчин Земли в районе тридцати. Пропадая и появляясь неожиданно, его присутствие всегда определяло все значимые для братьев даты последних нескольких лет. На свадьбе Тото и Ясэ Альберт после долгих уговоров вышел сказать тост. Гостям с полувековой личной историей понадобилось пропустить по паре рюмок, прежде чем восторженный плач окончательно стих. Дни рождения, годовщины, ужин в четверг, поход в кино по средам, пробежка во вторник – казалось, что Альберт теперь всегда рядом, что стоит набрать его номер, как мелодия звонка тут же заиграет.

На отвлеченное замечание Лекса об «убегающих» Альберт вдруг откликнулся резким подергиванием головы:

– Здесь так много ресторанов и баров, – заметил он, проводя рукой по мокрому стеклу. – Много людей. Бегут, как ты выразился, в основном группами.

– Почему? – вдруг спросил Лекс.

– Потому что неизвестно куда. Страшно. Все видят только откуда. Как будто бегут спиной вперед. Но спиной вперед нельзя. Собираются в пары хотя бы – одному жутковато…

В голосе Альберта была какая-то неизвестная никому до этого колкость. Лекс почувствовал себя уставшим водителем такси, который тщетно пытался заговорить с вынужденным пассажиром.

На площади уже успела образоваться пробка. Дождь обтягивал прозрачной пленкой гранит вокруг памятника высеченному из тела планеты вождю.

– Смотри, – Альберт все громче продолжал – видишь, на скамейке сидит бабушка под цветным зонтом? Она уже свое отбежала. Выдохлась пару десятков лет назад. Каким-то образом поняла где-то внутри, что не добежит, что не знает уже, куда и зачем. И остановилась. Ее глаза начали тускнеть, и вскоре они затянутся мутной пленкой. Мозг «вращает» мир все медленнее. Это естественная реакция организма на страх.

Лексу по настоящему становилось страшно.

– А вы еще на полном ходу. Еще с задором и отвагой пытаетесь сотрясти неизвестный вам мир, неизвестных себя. Как заключенные в первые дни своего пребывания взаперти, вы уверены, что скоро сбежите! – Альберт вдруг опустил голову и выдохнул воздух, скопившийся от неполноценных яростных вдохов, похожих на всхлипывания при неконтролируемом рыдании.

– У тебя что-то случилось?– дрожащим голосом Лекс выдал себя. Похмельная дрожь охватила все тело необъяснимым приступом клеточной паники.

Он запомнил тот взгляд – Альберт поднял голову, полу прикрыв глаза, и резко дернул веками вверх, сверкнув необычной яркостью радужных оболочек.

Казалось, вот-вот что-то лопнет, явится Бог или нечто подобное, и всем откроется истинное, самое глубокое осознание. Но вместо этого, наполняя эхом кибер мелодий пространство, в кармане у Лекса заистерил телефон. Экран предоставил отчет о намеревавшемся войти в связь длинноволосом парне с обвисшим лицом и затуманенными глазами, подписанным снизу как «Мишель». Туман в его глазах заполнял пустоту, с которой все равно не справлялся. Каждый, кто знакомился с Мишелем, не выдерживал глазной дуэли в упор, хотя сам он никаких неприятностей через взгляд специально не передавал. Может быть, всех пугало его равнодушие. К людям, да и вообще ко всему людскому, ни капли злости Мишель не испытывал, а даже наоборот; но в отличие от большинства, все это занимало в его голове только лишь второе место. На первом, вырвавшись очень далеко вперед, там внутри за его глазами, задавала темп и правила бал музыка. Неизвестно насколько огромное ее количество и скрывала от всех эта дымовая завеса в глазах. Мишель играл сам, очень редко на людях, чаще для устройств звукозаписи; учил играть других, чем зарабатывал себе на еду, сигареты и то, что употреблял со всей командой по выходным.

Лекс с облегчением взял трубку, но с той стороны струей пара под давлением вырвался крик:

– Лекс, Лекс!!! Послушай!!! Я до сих пор не могу уснуть. Что там за таблетки мне подсунули, и сколько их было? Ты помнишь?!!! Что делать? Я хожу по комнате уже второй час. Я уже перестал пытаться. Дай мне Тото! Он рядом?

– Успокойся, – Лекс привычно ухмыльнулся. Обычное дело.

– Пива выпей…

– Уже. Не помогает. Тото у тебя?

– Вроде не было с утра.

– Мне звонила Ясэ, говорит, что мы с ним вчера остались вдвоем за барной стойкой в Крестах. Но я помню только, как садился в такси один. Дома его нет.

К Лексу вернулась, как оказалось, ожидавшая своего шанса похмельная паника. С Тото никогда ничего не случалось. Любой из людей имел шансов про запас попасть в историю по сравнению с Тото.

Мишель обещал обзвонить вчерашнюю «команду». Лекс остановил машину у пустого, почти черного от воды тротуара.

Все это утро. Альберт. Полу голые пьяные тела в квартире. Питерский серо-белый май. Этот страх, про который говорил Альберт. Это он заставляет бежать. В бутылки, таблетки, порошки. Что-то мучается там внутри взаперти и боится. Как будто в зеркало смотрит в неизвестность и черноту и не видит себя, съеживается от ужасной догадки о собственном несуществовании.

Лекс отчаянно пытался ухватиться сознанием хотя бы за что-нибудь. Но все вокруг разлеталось на пылинки и уносилось из головы, подхваченное космическим ветром в направлении поглощающей галактику черной дыры. Панический утренний свищ воскресения. Лекс «трогал» края отверстия наяву.

Дождь вышел на крейсерскую скорость. Альберт, казалось, начинал пропитываться местным унынием и снова завис на размытой картинке своего окна. Лекс постарался взяться за свои онемевшие от перенапряжения части тела и из всех сил прохрипел:

– Альберт… Мне кажется, что-то случилось. Тото пропал…

Ясэ

Люди распространялись матрешкой. К большому городу приклеен поменьше, к тому еще один или два, потом поселки, деревни, хутора.

На самом краю этих расходящихся кругов от брошенных на поверхность земного океана людей сидела девочка, рассматривая метания стаи маленьких рыбок в просвечиваемой невысоким северным солнцем озерной воде. Суета прибрежных птиц и переливы тяжелых волн между сморщенных камней наполняли пространство отсутствием человеческого. Было слышно как вековые сосны, кряхтя и потрескивая корой, расправляют свои кольца погреться на чуть теплом августовском Солнце.

К еле уловимому запаху осени, чьи разведчики уже мелькали в вечерних сумерках между осунувшимися деревьями, в тот день добавилась смерть. Вместе они стянули немногочисленных жителей деревни колючей веревкой в сноп и собрали готовой воспламениться охапкой хвороста у крыльца дома.

Ясэ сбежала через калитку с внутренней стороны двора. Она слышала, как бабушка прокричала ее имя несколько раз. Оставшись по обыкновению без ответа, старушка сняла с крюка в коридоре сморщенную палку и вышла к встревоженному сборищу ерзающих людей. В разнообразии далеких голосов различить что-либо внятное Ясэ не смогла. С доставшимся по наследству от бабули спокойствием она скрылась в потрескивающем своей жизнью лесу, не без удовольствия оставшись наедине с собственным молчанием. Этот дар – внутреннее молчание, как говорила ее мама, уже давно передавался по женской линии рода, но понимали и использовали его на благо не все. Люди ходили в их дом за советом как раз из-за него, хотя больше слов им нужна была порция спокойствия, которое могучей рекой неизвестной поддерживающей жизнь силы текла через их женские тела. В молодости все девочки в семье отличались нечеловеческой изящностью контуров тела, губ, завораживающим способом передвижения глаз в ровных очерченных глянцево-черными бровями вмятинах глазниц. Может быть, поэтому, а может быть в качестве еще одной из свалившихся на их род особенностей, все взрослые женщины свою вторую половину отведенной им жизни проводили одни. Юные претенденты плакали, дрались и истязали себя в порывах неконтролируемой страсти. Вокруг титанического спокойствия женщины всегда раскручивался турбулентный водоворот из дикости мужчин. Они погибали на войне, писали стихи, хлопали громко дверьми, возвращались и умоляли о прощении. Но все истории заканчивались, и с груженым составом опыта все предшественницы Ясэ переваливали за экватор в одиночку, где пребывали в привычном состоянии покоя и умиротворенности до своего молчаливого конца…

Умерла ведьма. Жители села, в жизни которых как плесень начинали появляться мобильные технологии, а с ними страсть к простоте и ясности явлений, пугались старых легенд с панической настороженностью. Бабка, что преставилась в тот день, прожила втрое больше самых сильных из них. К ней ходили просить за свой грех, когда он оказывался таким чудовищным, что воскресные службы у Христа не спасали мгновенно чернеющую снова при выходе их храма божьего душу. Грешники эти уже ничего не стеснялись, жили своим грехом и его известностью среди соседей. В какой-то момент осуждение людей всегда останавливается на заточенном пике. И если пик этот не протыкает виноватого многочисленными ножевыми, происходит откат, а в отсутствии рецидива помощь спасающемуся от своей беды. Но к старухе ходили еще и те, кто только собирался попробовать взвалить на себя ответственность за исправление чужой жизни. Эти платили щедро. Просили приворожить, наслать порчу, хворь на весь род. Теперь остались без поддержки со стороны темноты. Оторопев от неизвестности и внезапной потери центра сосредоточения всех своих яростей, толпа пришла к дому бабушки Ясэ. На добро и свет золоченого креста церкви никто даже не подумал понадеяться. Расшатывать страхи борьбой с ними всегда означало скорое нервное истощение.

Пальцы на босых ногах начинал сводить холод остывающей так быстро теперь земли. Ясэ пробиралась через полоски света между деревьев, собирая настоявшиеся запахи в память. Им предстояло исчезнуть совсем скоро. Ясэ же ждала дорога в большой город, откуда по слухам возвращаются уже без особенной страсти и внимания к тонким структурам нелюдимого леса. Их каменные стены делали слепыми и неяркими глаза, думала она, а души ламинируют в самый современный и прочный полиэтилен как кусочки мяса в магазине. Ее внутреннее молчание превращалось в задумчивость каждый раз, когда она считала дни до своего отъезда, но передумать она не позволила бы себе никогда…

Бабушка сидела на лавочке возле дома и курила, уставившись куда-то вдаль. Она походила на вождя племени Яки сейчас, ожидавшего бурю или наступление врага на горизонте. На завалинке, так называлась эта маленькая старая скамеечка, даже самый упертый и замкнутый на себе человек способен был ослабить собственную хватку и отрешиться от суеты. Она была аналогом коврика для медитации здесь. «Тот в тебе, кто заставляет постоянно над чем-то думать, покорно отойдет в тень и оставит тебя наедине с собой, как только ты приземлишь свою задницу на нее…», – часто повторяла, насмехаясь над гостями, бабушка. Ясэ сидела на скамейке по ночам. Кружка горячего крепкого чая, ворованная у бабушки сигарета и поверхность скамейки под спиной – единственное, что удерживало ее сознание спасительным парашютом в мире в такие ночи. Она погружалась с головой в звезды, чувствуя себя в их одиноком свете как дома. Ее внутренняя тишина была как будто каплей этого несокрушимого космоса, постоянным напоминанием о его крепких объятиях…

– Ты должна будешь помочь мне сегодня, – выпуская клубы дыма, проговорила бабушка. – Это мертвое чертово отродье все боятся трогать, а оставлять так тоже мало приятного. Я сказала им снять крышу с дома – священнику будет не так страшно. Дергается тоже как одинокий головастик в темной канаве.

– А я зачем? – с видом планирующего вылазку разведчика, не поднимая глаз, спросила Ясэ.

– Ну а ты что же, боишься?

– Вроде, нет…

К сумеркам от крыши ведьминой избы остались ломаные доски и отесанные бревна, в беспорядке разбросанные вокруг стен. Бревна отрывались и отламывались от дома в панической спешке. Говорили, что кто-то даже упал с лестницы, и что это старухино неугомонное зло противилось попыткам людей изгнать его.

Осунувшегося священника вели под руки. Ясэ тащила за ним сумку со свечами, крестами и склянками, среди которых через сломанную молнию на дне мелькала подранной этикеткой початая бутылка водки. «Сантехник почти, – тогда подумала она, – только воды своей чего-то испугался».

Люди остались за забором.

Старуха лежала на кровати посреди единственной комнаты. Закутанное в платок лицо походило с виду на кусок вяленого морщинистого мяса. Мертвое тело составляло подходящую компанию, будто ожидавшему и приготовившемуся его принять, интерьеру. Старинные фигурки балерин и берестяные игрушки вековой давности повылезали из темных углов, из чердаков, из под крыш, оттуда где живут домовые, встречать ведьму в свое прошлое.

– Не трогай. Пусть стоят себе,

Бабушкина рука опустилась на плечо Ясэ, и та не решилась настаивать на рассмотрении пыльной коллекции поближе,

– Они уже очень долго хранят свои истории. Потому она их и собирала. Истории скорее всего захватывающие, но жестокие. Обычно такие лучше всего ложатся в их память. Металл и камень умеют помнить человеческую боль. И люди очень давно это знают. А может, когда-то металл и камень научили людей убивать. Кто только им указал на такую роль. А фигурки кричат из прошлого, если слышать. Кто о чем. Человеку страшно прислушаться к ним, но по дикому интересно. Потому что они живут сквозь время, несут себя сквозь клетку часов, в которой человек мечется, осознавая неизбежность смерти. Страшно человеку, но жутко интересно попробовать заглянуть хотя бы назад, туда, в заваленный старым хламом и пеплом событий чердак осыпающегося прошлого.

Бабушка обошла вдоль стен комнаты, скрипя прохудившимся полом. Ясэ показалось, что от ее слов остолбеневший батюшка сейчас рассыплется и добавит к имеющейся пыли еще горстку. Она начала доставать из его старой дерматиновой сумки принадлежности для обряда и передавала ему. Святой отец ожил и принялся за приготовления, не забыв обозначить начало работ по традиции парой глотков наверняка освещенного спиртового раствора. Так расставленные свечи казались прямее и держали огонь, как правило, крепче, создавая необходимую гармонию в рисунке ритуала.

Наверное, сверху, в отсутствии крыши, это выглядело удивительно – подумалось Ясэ. Она подняла глаза и в квадрате неба увидела, как сверху на подсвеченные облака давит темнота. Свет уходил за Солнцем, оставляя в редких высоких полосках свинцовые следы, похожие на зарубины или следы от расцарапавших кожу когтей. «Мужики сняли крышу, Солнце сорвало балдахин с неба, и остались мы лицом прямо из постели в космос…», – пробормотала Ясэ, рассевшись на полу спиной к холодной печке.

Когда все было готово, а священник почти нарядился в рабочее, бабушка предложила ей выйти, и Ясэ, еле скрыв воодушевление, вышла на улицу. Хоть комната внутри дома и не особенно отличалась атмосферой в отсутствии крыши, во дворе было теплее и спокойнее. Небо и звезды были вокруг, а не в фокусе прямоугольника из стен, ветер приносил голоса и запах костра с берега. Жизнь из всех сторон придавала столько уверенности и непоколебимости, что в небо можно было смотреть даже с удовольствием, чуть балуя себя иногда приемами аккуратного осознания неизвестной огромности космоса, на который ты нацелил свои глаза…

Люди, что оставались около забора, разбрелись по домам. Сидели за столами и выпивали по вечерней за ужином.

Отыскав лавочку за «поехавшим» в сторону сараем, Ясэ присела и прислушалась. В доме монотонно шептали, иногда позвякивая инструментами, а может посудой. Пара заимствованных у бабушки сигарет смялась в кармане. Аккуратно, чтобы не порвать папиросную бумагу, она достала из кармана одну и закурила, медленно свалившись в головокружение. «Вот звезды наверху», – думал она – «А вот я закрыла глаза, и их уже нет. Какое мне дело до точки на небе, если я могу убрать ее из жизни, повернув голову. Навсегда. Я их и не запоминаю даже. Утром Солнце накроет нас колпаком и все. Все пропали…»

Глаза ее закрывались и открывались, размышляя о разнице, пока в очередной раз ни решили остаться сомкнутыми. Почти сгруппировав сознание для сна, в глазах ее загорелся вспышкой фотоаппарата свет. Она вскочила с возможно первого в своей жизни испугу и на самом выходе успела поймать разогнавшийся по гортани крик. Вокруг все оставалось прежним, но пропитанным неслышным звоном непривычности. Как будто она встала в неположенное время, не по судьбе, как будто ее вдруг протащило через временные складки в ближайшую из параллельных вселенных. Здесь было тревожно. Ясэ подумала, что все это возможно часть взросления и переходного возраста. Взрослые всегда утверждали при первой возможности, что жизнь – жестокая штука. Все как один они как будто знали на собственном опыте об этом, и, прищуривая глаза, качая головой, сваливали это сверху на наивных детей. Наверное, это приходила ясность и трезвое мышление, предполагала она. А наивность растворялась как свет в вечернем небе. Пелена спадала и оставалась истинная картинка без заблуждений и помех…

Бабушка, устало вздыхая, появилась из-за сарая и села рядом.

– Вроде угомонился святой отец. Положила спать окаянного…

Чиркнула спичка. Громко и глубоко она затянулась и на выдохе откинулась назад к покосившейся стене.

– После второй бутылки сжечь ее предлагал. Дурак… Вместе с домом, говорит, спалю. Священным огнем. Сопьется когда-нибудь до чертиков.

– Страшно ему, наверное.

При слове «страшно» у Ясэ подернулся подбородок. Ей показалось, что она впервые произнесла его с осознанием заключенного внутрь значения. Как будто прочитала его в первый раз в букваре, глядя на поясняющую картинку рядом.

– Страшно… Всем страшно, – ответила бабушка. Она вдруг повернула голову и приготовилась следить за каждым движением внучкиного лица. – Мне иногда кажется, что от этого страха все по утрам и встают только. Каждый своего конечно боится, но гонит себя этим с постели. Ты скоро поедешь жить в большой город, скажи, тебе страшно?

Из деревни после школы уезжали почти все. Те, кто оставались, служили впоследствии наглядным поводом для того, чтобы уехать.

Ясэ выбрала Питер. Он был загадочнее и больше всех остальных. И ей казалось, что он, может быть, сможет попробовать вступить с ее молчанием в разговор.

– Я не боюсь. Я немного растеряна. Как будто незнакомые ребята пригласили играть в игру на чужом дворе, правил которой ты совсем не знаешь…

– Ты поймешь. Правила – простые. Они тоже боятся. Но их много, как травинок в поле. Шатаются вместе. Какое дело колоску до своих переживаний, если у него вокруг поле? Вот и страх он прячет. Каждый из них прячет, в поле этом. Сверху крышка из дыма, под ногами грунт. Такой вот городской парник. Душно там, наверное, теперь стало, – бабушка чуть улыбнулась, видимо, припомнив сюжеты из своей юности, истину о которых она давно запаковала с собой в могилу.

Ночь приближалась к перевалу, что вел к следующему дню. На самом пике его сидели, почти задремав, Ясэ и ее бабушка. Их тонкие щелки закрывающихся глаз еще немного пропускали сквозь ресницы свет выскочивших аллергией на свет звезд на темном августовском небе.

Вспышкой фотоаппарата загорелся свет. Снова. Ясэ вскочила, раскрыла глаза, но свет ударил еще сильнее. Оно летело по небу или падало, сгорая в атмосфере и освещая пространство вокруг серебристым холодным цветом десятка Лун. Без звука. Бабушка нахмурилась, но не вставала со скамейки. Проводив взглядом падающую звезду до горизонта и выждав пару секунд, она снова закрыла глаза. Ясэ поняла, что приставать с расспросами и природе увиденного – бесполезно. Ей вспомнился «Мальчик-звезда» – сказка, которую она читала когда-то. Может быть, он где-то появился сейчас на улицах Питера в люльке обвязанной серебристой лентой из неземного материала, или голым роботом в подворотне, рыскающим в поисках цели…

Ближе к утру становилось прохладнее. Осень перед самым рассветом запускала свои тестовые программы. Люди в деревне вставали рано, с самым восходом.

Разбудить святого батюшку оказалось не так легко. Видимо, он пытался поджечь простынь, на которой лежала покойная в попытке привнести в обряд святого огня инквизиции. Но сил его хватило лишь на десяток метров по-пластунски и пары неудачных попыток извлечения пламени из зажигалки. На простыни виднелись темные пятна – единственные следы его религиозного террора.

Он дрожал. Они успели выпить горячего чая из термоса перед тем, как выйти к собирающимся у калитки людям. Глаза жителей были наполнены уважением и благоговением перед их усталыми лицами и отеками под глазами. Святой отец заявил о счастливом завершении операции, махнул рукой и отправился спать. Ясэ с бабушкой последовали его примеру.

Сентябрь уже регистрировал свое прибытие. Запах железнодорожного мазута и шум колесных вагонных пар возбуждали Ясэ, как спринтера возбуждает взвод курка стартового пистолета.

На вокзале несколько дней спустя она увидела среди прочих отправляющихся девочку лет шести в огромной футболке до колен, на которой прописными буквами было вышито: «I can FLY». « Я тоже попробую», – подумала Ясэ и поднялась по лестнице внутрь оживленного вагона…

Глава 1