Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое Варенцов Николай

ГЛАВА 26

На первом собрании членов правления Товарищества Н. Разоренова и М. Кормилицына обсуждалась продажа Шуйской ситценабивной фабрике братьев Павловых сурового миткаля на сумму в 26 тысяч рублей в кредит. Правлению было известно, что дела братьев Павловых плохи, и ожидали их скорого банкротства, но незадолго до этого один из братьев женился на единственной дочери фабриканта-миллионера Скворцова180, и вскоре после свадьбы Скворцов скончался, оставив своей дочери более 10 миллионов наследства, что давало право думать, что положение их дела сразу изменится в лучшую сторону.

Скворцовым миткаль был продан и сдан, расчет произведен векселями. Прошло после этого очень короткое время, как распространился слух о приостановке братьями Павловыми платежей. Явившийся от них представитель предложил окончить с ними по 20 копеек за рубль, причем сказал: «Так платим только вам из-за того только, что купили у вас впервые, а другим не даем больше 10 копеек». Его предложение правление сильно возмутило: в момент покупки у нас миткаля Павловы были осведомлены о положении их дела, следовательно, покупая в Товариществе миткаль, они рассчитывали нашими деньгами увеличить баланс в пользу старых кредиторов.

Исполнительный лист был вручен Флегонту Ильичу, о котором я писал раньше, с указанием посадить Павловых в тюрьму и держать их там, пока не получит с них полностью. Между тем Павловы из Шуи скрылись; куда они выехали, никому не было известно. Одни говорили: за границу, другие называли разные города в нашей необъятной России. Но Флегонт Ильич какими-то путями узнал, что один из братьев находится за границей, а другой, женатый на Скворцовой, живет с молодой женой в ее имении в Кинешемском уезде. Он поехал в это имение, остановился в ближайшей от него деревне, где узнал о всех подробностях их жизни. Узнал, что их посещают часто кинешемский исправник и член кинешемского суда, родственник Павлова; часто играют в карты и весело проводят время. Флегонту Ильичу даже удалось побывать в доме во время отсутствия хозяев, благодаря их лакею, с которым он успел познакомиться и подружиться и который показал ему все комнаты.

В кинешемской канцелярии члена суда познакомился с одним из мелких служащих, повел в трактир, где угостил его хорошо, и от него узнал, что член суда скоро уезжает в отпуск за границу на месяц. Этот служащий обещался ему сообщить немедленно, как только член суда уедет. То же самое он проделал в канцелярии исправника, где узнал, что исправник тоже скоро уезжает в Кострому для очередного доклада губернатору181.

Как только член суда выехал, приятель Флегонта Ильича из канцелярии сообщил ему. Флегонт Ильич явился к заместителю члена суда с просьбой выдать ему разрешение о задержании Павлова как укрывающегося от уплаты по исполнительному листу, проживающего в имении Кинешемского уезда. Получив нужную бумагу, он, после отъезда исправника в Кострому, явился к заместителю его, предварительно хорошо поблагодарив, и получил от него двух полицейских для способствования аресту Павлова, с водворением его в тюрьму. Флегонт Ильич нарочно выбрал вечернее время для поездки в имение; остановились в деревне, где он раньше жил, выбрал еще несколько смышленых крестьян понятыми и поздно пошли в усадьбу Павловых, когда, он знал, Павловы спали. Понятых он расставил у тех окон дома, из которых, как он думал, Павлов может выскочить, а одного полицейского у черного выхода, а с другим отправился к парадному входу, где начал звонить. Через некоторое время послышались шаги, и чей-то голос спросил: «Кто там?» – «Полиция. Отворите немедленно!» Внутри замолкло; было слышно, как на цыпочках спешно удаляются от двери. Флегонт Ильич догадался, что его приятель-лакей спешит разбудить господ и предупредить о приходе полиции. Через непродолжительное время раздался за дверью голос: «Хозяина нет дома, он уехал». Полицейский потребовал немедленно открыть дверь, иначе она будет взломана.

Дверь открылась; Ильин, помня расположение комнат, быстро побежал к спальне, отворил дверь, увидал, что в комнате никого нет, по смятым постелям было видно, что они только что покинуты. В это же время у открытого окна спальни послышались крики и возня. Флегонт Ильич, недолго думая, тоже выскочил из окна, где понятые и полицейский держали в своих объятиях Павлова, старавшегося от них освободиться. Павлова скрутили и отвезли в кинешемскую тюрьму. В тюрьме Павлов был помещен в отдельной камере; из дома доставлены ему были тюфяк, подушки, белье, книги и все прочее. Из лучшего ресторана города ему доставляли обед, завтрак и вино.

Флегонт Ильич понял, что Павлов, разместившись с большим удобством и комфортом в тюрьме, легко перенесет месячное заключение там, а с приездом члена суда будет выпущен, тогда получить с него деньги не представится возможным. Тем более что Павлов, озлобленный неожиданным арестом, клялся и божился, что он теперь больше 10 копеек за рубль не даст.

Флегонт Ильич побывал у смотрителя тюрьмы, поговорил с ним и убедил его за известное вознаграждение перевести Павлова из хорошей камеры в самую плохую, что тот и сделал, объяснив Павлову, что принужден сделать это по необходимости ремонта камеры. Поместили Павлова в камеру, куда обыкновенно сажались провинившиеся заключенные; камера была сырая, находящаяся рядом с ретирадом182 с просачивающейся мочой. В это время стояла жара, и в камере была ужасная вонь, с переполнением всяких насекомых и грызунов.

Павлов мог в ней просидеть только трое суток, написал жене письмо с просьбой уплатить Флегонту Ильичу все деньги сполна, с причитающимися процентами и расходами по ведению дела. Вернувшийся из Костромы исправник ничего не мог сделать своему приятелю, только разругался со своим помощником за оказанную помощь при аресте Павлова. Тоже член суда был поражен всем, что случилось при его отсутствии с его родственником; затаив злобу к Товариществу, старался во всех делах с Товариществом решать не в его пользу.

Вторым вопросом на собрании правления было приобретение 150 десятин земли, примыкающей к фабрике, у Михаила Павловича Куприянова. Земля эта тянулась по высокому берегу Волги, и по ней шла дорога, соединяющая город с фабрикой. За землю Куприянов назначил 26 тысяч рублей. Вопрос о покупке был решен немедленно. Покупка земли была удачным и ценным приобретением для Товарищества, способствовавшим к развитию фабрики. Дорога, идущая по бывшей куприяновской земле, была шоссирована, обрыта канавами; через речку Томну и овраги, пересекающие эту землю, были устроены отличные мосты; у устья речки Томны был расширен водоем, с устройством хорошей плотины, с образовавшимся обширным прудом, что дало возможность перенести из села Тезина белильню и красильню; на этой земле была выстроена колония для рабочих, дома для служащих и т.д. С приобретением ее окончились бесконечные судебные процессы с М.П. Куприяновым за поломку, рубку леса, производимые рабочими, за потопление низких мест по речке Томне во время паводков и за другие разные неурядицы, неминуемые при большом передвижении людей и грузов.

Фабрика быстро увеличивалась и улучшалась; Куприянов, часто бывавший на фабрике по делам как агент Московского Страхового общества, с огорчением сознавал свою ошибку продажи этой земли, за которую он свободно мог бы взять 150 тысяч рублей, и говаривал: «Что делать! Оплошал…… не предусмотрел!»

М.П. Куприянов был крупным собственником лесных угодий в Костромской губернии, он был дворянин, помещик, жил в своей усадьбе близ города Кинешмы, причем его усадьба впоследствии вошла в черту города. Он раньше служил во флоте, дослужившись до какого-то чина, вышел в отставку и поселился в имении. Но в его неопытных руках его лесные угодья давали немного дохода, почему он поступил в Московское Страховое общество в качестве агента по привлечению собственников к страхованию недвижимостей, товаров и других имуществ. К его благополучию в это время началась усиленная стройка фабрик, заводов в Кинешемском уезде, и его заработок сильно увеличился.

Куприянов был довольно хитрый и ловкий человек, сумел отлично сойтись с фабрикантами, понял и оценил все их слабости и этим вполне успешно пользовался для своей выгоды. Приезжая к ним в военной морской фуражке, держался с ними хотя с некоторым заискиванием, но не умаляя своего офицерского достоинства.

У меня сохранился в памяти его рассказ, который он по забывчивости повторял при мне много раз. Куприянов, будучи еще мичманом, совершил поход в Америку с флотом под командою адмирала Лисовского во время царствования Николая I.

Начинал обыкновенно он свой рассказ так: «Да-с, приходилось мне наблюдать переживание великих людей с сильной волей в их тяжелые, даже страшные минуты жизни!» Адмиралу Лисовскому, командующему большим флотом, было поручено императором Николаем I пробраться в Америку во время блокады ее берегов английским флотом во время гражданской войны в Северной Америке. Лисовский в точности исполнил повеление государя и – к удивлению всего мира – появился у берегов Америки183. Куприянов, описывая прием их и чествование, рассказывал все подробно; о этих чествованиях можно прочесть в книгах, описывающих этот поход, но об одном бывшем с ними случае нигде не сообщалось, так как не желали разглашения его, чтобы не нарушить отношений с Францией, бывших уже натянутыми.

Адмиралу Лисовскому на обратном пути пришлось зайти с частью флота во французский порт Брест. Как обыкновенно полагается, флот отсалютовал дружественной нации. Ждут ответа, ответа нет. Проходит четверть часа, полчаса – полное молчание. Лисовский отправил на берег своего адъютанта с приказанием передать французскому начальству: если через четверть часа после возвращения адъютанта на адмиральское судно не последует ответного салюта, то адмирал прикажет бомбардировать Брест, считая молчание как оскорбление Андреевского флага. Нужно сказать, что в это время было восстание в Польше, жестоко подавляемое русскими войсками, и из-за этого Франция недружелюбно относилась к России и русским. Адъютант вернулся; четверть часа ожидания, потом сигнал ко всему флоту: «Стройся в боевой порядок!» Суда немедленно исполнили приказание, и тогда с крепости последовал залп салюта; приехавший французский офицер от имени начальства извинился за молчание, объяснив каким-то недоразумением.

Это сообщение всецело возлагаю на совесть Куприянова, но думается, что это в действительности было так184.

Правление, просматривая годовой отчет минувшего рабочего года, оказавшуюся прибыль распределило для представления общему собранию пайщиков, мною был поднят вопрос об отчислении из прибыли известного процента в пользу служащих.

Нужно было видеть, какое впечатление произвело мое заявление на Михаила Максимовича Кормилицына: он с покрасневшим лицом, со сверкающими от гнева глазами, ударяя кулаком по столу, начал кричать: «Смотрите, чего он хочет! – награждать служащих, когда они, ничем не рискуя, имеют определенное жалованье,… а для этого мы должны обидеть себя! Это разврат, баловство!» Протест с его стороны был так силен, что я и И.И. Казаков сочли лучше не поднимать этого вопроса, чтобы еще больше не возбудить Михаила Максимовича, и без того до чрезмерности огорченного, что многое делается не по его мыслям и желаниям.

На общем собрании пайщиков этот вопрос – из-за самого же Кормилицына – принял неожиданное для него решение. Он, успокоенный, что правление не возбуждает этого вопроса на собрании, уверенный, что этому причина его здравое и горячее выступление против моего заявления, желая немножко поглумиться надо мной как вносящим такие нелепые предложения, тыкая на меня пальцем, обратился к пайщикам: «Вот, нашелся желающий из полученной прибыли оделить служащих; легко швыряться деньгами, заработанными нашими отцами и нами,… пусть сами зарабатывают,… а то выдавать награду служащим! Они получают жалованье и не несут никакого риска от дела!»

Все пайщики, как один, высказались за осуществление моего предложения и постановили отчислить известную сумму в награду служащим. Михаил Максимович, смущенный и подавленный духом, тогда безнадежно махнул рукой и со злою улыбкой сказал: «Ну, теперь достаточно посмеются над нами наши соседи!»

Отчисление в пользу служащих Товарищества привилось окончательно, и ежегодно отчислялась сумма для этой надобности. Кроме того, после двадцатипятилетней работы в Товариществе образовался фонд в несколько сот тысяч рублей, специально назначенный для обеспечения служащих на случай смерти, болезни и старости.

ГЛАВА 27

Через два года после вступления новых пайщиков в Товарищество с Михаилом Максимовичем на Нижегородской ярмарке случился паралич, конечно, после того он заниматься серьезно делом не мог, но во все вмешивался и этим очень вставлял спицы в колеса.

У меня с ним сохранились отношения довольно хорошие, но с Казаковым Кормилицын очень не ладил из-за купленных им 20 десятин земли, примыкающих к фабрике, за которые он хотел взять 40 тысяч рублей, когда купил сам за несколько сот рублей. И.И. Казаков, как опытный и далеко смотрящий человек, видел, что эта земля в будущем, если не перейдет в Товарищество, послужит болезненным нарывом делу Товарищества, и он с упрямой настойчивостью наседал на Кормилицына, требуя передачи ее в Товарищество. Я хорошо не помню, в каком году скончался Михаил Максимович, но приблизительно в 18961897-м, на его место вступил его сын Николай Михайлович, бывший кандидатом в члены правления. Николай Михайлович был высокого роста, сутулый, с длинной вытянутой шеей, с кадыком; имел большой нос, торчащие лопухами уши, вообще выглядел дегенеративным типом. Отличался любовью приврать, особенно если заходил разговор о лошадях, которых он был большой любитель; про него говорили: «Когда он говорит о лошадях, даже цыган плачет». Деловитостью не отличался и своим директорством не принес пользы делу. Позаимствовал от отца некоторые дурные привычки: сидеть в конторе в шапке, когда все остальные сидели без них.

Однажды в фабричную контору вваливается мужичок невзрачного типа, в потертом, лоснящемся армячке. Снял шапку и большим крестом совершил крестное знамение перед иконами, спросив: «А где здесь хозяин?» Ему указали на Кормилицына. Он подошел к нему и спросил: «Ты, что ли, хозяин? Сидишь в шапке, а ведь здесь икона,… как тебе не стыдно?» Все присутствующие ожидали большого скандала, зная необузданный и вспыльчивый характер Николая Михайловича, но умные, проницательные глаза вошедшего укрощающе подействовали на взбешенного Кормилицына, который опустил глаза и, что-то под нос ворча, снял шапку, спросил: «Что нужно?» – «Я пришел предложить вашему Товариществу двести тысяч рублей из пяти процентов годовых, если нужны, они со мной». Оказалось, этот мужичок был мучной торговец в Кинешме Петр Илларионович Баранов185.

Казаков Иван Иванович пережил Михаила Максимовича Кормилицына ненадолго, он скончался в 1898 году. Я его навестил за три дня до смерти, и он вполне ощущал свое тяжелое положение, с полным сознанием своей скорой кончины; казалось бы, какой бы мог быть разговор в эти последние дни его жизни о материальных соображениях. Казаков, прощаясь со мной, слабым голосом напомнил: «Не упускайте двадцати десятин земли у Кормилицына, купите,… хотя бы пришлось заплатить дорого». На должность директора вступил его сын Никола Иванович, бывший до этого кандидатом в члены правления. В это же время я был выбран в председатели правления, оставался в этой должности до 1918 года, вплоть до передачи Товарищества государству.

Никола Иванович Казаков оказался человеком слабым, неделовитым и по своим коммерческим способностям далеко стоящим от своего даровитого отца. Он был человек добрый и хороший, но, как и многие ограниченные люди, упрям, так что мне приходилось зачастую быть очень настойчивым, чтобы проводить свои действия в дело, с долгим убеждением его в правильности их, но на одном из таковых дел мы окончательно разошлись с ним. Н.И. Казаков обратился ко мне с просьбой взять на службу в Товарищество некоего Демидова, крестного сына его отца, ручаясь вполне за его честность и солидность.

Демидов мне понравился своей интеллигентностью и здравыми взглядами на поручаемое ему дело по закупкам материалов для фабрик. Принимая его на таковую ответственную должность, я, понятно, внимательно присматривался к его работе. Лицам, желающим продать Товариществу, было назначено известное время в определенные часы, я нарочно начал приходить в правление в это время, помещаясь за конторкой, находящейся как раз против Демидова, и мог слышать все разговоры, происходящие между продавцами и Демидовым. Прошло некоторое время, мне бросилось в глаза, что посещение продавцов уменьшается и наконец совсем прекратилось, тогда я задал вопрос Демидову: почему продавцы перестали ходить? Он, довольно смущенный, ответил: «Они ходят, но только вместо утренних часов в вечерние», – и назвал мне часы, сказав, что в это время для него удобнее. Я начал посещать правление в указанные им вечерние часы и вскоре заметил, что посещение продавцов начало сокращаться и потом прекратилось совсем. Я Демидову опять задал вопрос об этом. Он ответил: «Я вызываю их по телефону в разное время, когда бываю более свободным».

Такое его действие мне крайне не понравилось, я ясно увидал, что он избегает моего контроля. Сделал секретное распоряжение заведующему аппретурной и красильной фабрикой инженеру С.Ф. Седову следить за получаемым товаром из Москвы, с особой тщательностью проверять количество, качество и сравнивать с прейскурантами конкурирующих фирм. Через некоторое время получил от него письмо, в котором подробно излагались неправильности в получаемых товарах, с ясным указанием на злоупотребления со стороны продавцов.

Все это я высказал Демидову в довольно резкой форме, и он оставил службу в Товариществе.

Демидов, из крещеных евреев, умный, хитрый, ловко сумел подделаться к Н.И. Казакову и воздействовать на его самолюбие. Казаков стал на меня дуться; под предлогом, что ему требуется больше света, пересел за особый стол, чтобы только быть подальше от меня.

К нему начали приходить разные лица, с которыми он оживленно беседовал, но, когда я входил в правление, они прекращали разговор. И однажды он заявил мне, что оставляет должность директора в Товариществе и переходит в директора-распорядители Ярцевской мануфактуры. Я долго его убеждал этого не делать, вполне понимая его непригодность для таковой сложной и трудной работы в Ярцевской мануфактуре, запущенной бывшим директором Михаилом Лукичом Лосевым. Казаков привел мне свой резон: «Здесь, в Товариществе, получаю в год шесть тысяч рублей, а там буду получать тридцать тысяч рублей; если пробуду там только год, и то он оправдает мне пятилетнюю службу в Товариществе Разоренова и Кормилицына». И мое предположение совершенно оправдалось: пробыл там только год, запутал дело еще больше и со званием плохого дельца принужден был удалиться оттуда.

Вскоре после этого Н.И. Казакова постигла семейная неприятность: его жена, урожденная Байдакова, выставила его из его же собственного дома. Произошло это так: его отец Иван Иванович купил на Арбате, в Конюшенном переулке землю, на которой построил отличный двухэтажный дом и подарил его сыну186. Никола Иванович, пылая страстью к своей довольно миловидной жене, пожелал перевести дом на ее имя, о чем, как-то разговаривая со мной, сообщил мне. У меня невольно вырвалось изумление на таковое его желание, я не удержался и сказал: «Зачем вы это хотите делать? Мало ли что может случиться в жизни! Смотрите, чтобы потом не раскаяться!» Он обиженным голосом мне ответил: «У меня с женой ничего не может случиться! У нас все общее и нераздельное!»

Я уверен, что он все сказанное мною передал своей супруге, которая после этого со мной сделалась очень суха и ни разу не пригласила к себе.

Выдворила она его из дома, как передавали мне, через полицию. После чего он переехал в дом своего брата, у которого жил до конца своей жизни, сильно пристрастившись к вину, лишившись дома и дела.

ГЛАВА 28

Двадцать десятин земли, смежных с фабрикой Товарищества, купленных Михаилом Максимовичем Кормилицыным, действительно послужили в дальнейшем большой неприятностью, с привлечением меня к судебной ответственности за самоуправство.

Я отлично понимал, что при развитии фабрик Товарищества найдутся лица, желающие купить эту землю у Кормилицына, с тем чтобы построить дома, заселить их лицами, занимающимися кустарным промыслом – переработкой пряжи, украденной с фабрик, с устройством притонов для воров, тайных ночных шинков, и затем последует скупка маленьких участков земли и застройка ее домами, заселяющимися в большинстве случаев элементами порочными, с жаждой быстрой наживы.

Таковой пример у нас был на глазах у Ярославской Большой мануфактуры, с ними произошло все то, что мною описано. Хозяева этой мануфактуры в свое время пожалели затратить деньги на приобретение земли, находящейся рядом с их фабриками, и в скором времени на ней вырос большой поселок; они старались потом купить эту землю, но уже не представлялось возможности это сделать, к их большому огорчению.

Наследники Кормилицына предлагали неоднократно купить эту землю, но просили дорого, я же давал им 10 тысяч рублей, считая эту сумму высокой за пустопорожнюю землю.

В 1911 году как-то получаю сообщение с фабрики, что на земле Кормилицына началась постройка домов. Первый дом был выстроен Государственной винной монополией187, с лавкой для торговли водкой; рядом с этим домом уже воздвигался другой двухэтажный дом бывшим служащим, заведовавшим лесами Товарищества, Ивановым; замеченный в продаже леса, он был уволен, но, поселившись поблизости от фабрики, занялся каким-то ремеслом, дававшим ему хорошую прибыль от фабрики. Можно было предполагать, что Иванов хотел заняться тайной торговлей водкой ночью, с принятием всех видов краденного с фабрики. После этих домов, несомненно, последовали бы постройки других, с устройством в них разных притонов, и образовался бы большой поселок с нежелательным элементом обывателей. Я приехал на фабрику и сделал распоряжение нашему инженеру Сергею Павловичу Хлебникову по границе этой земли поставить высокий забор с целью прекратить всякое сообщение новых обывателей с фабрикой; так, чтобы попасть в лавку винной монополии, пришлось бы обходить кругом, расстоянием с версту, а пожалуй, и больше.

Забор поставили, начали закрывать последнее звено забора, явился Иванов с полицией, заявив Хлебникову: «Закрывать дорогу не имеете права, иначе будет составлен протокол и вы будете привлечены за самоуправство». Хлебников струсил и остановил закрытие забора.

Получив об этом известие, я немедленно выехал на фабрику с присяжным поверенным Иваном Николаевичем Сахаровым. Опросили всех старых обывателей, живших здесь долго, была ли здесь плановая дорога до постройки фабрики. Все подтвердили, что дороги не было, а только сравнительно недавно стали ездить за водой к ключу, и они считают эту дорогу как дорогу местного пользования.

После этого приказал плотникам немедленно при себе заделать звено. Явился опять Иванов с полицией, составили протокол с привлечением меня к суду за самоуправство. Дело пошло в местный суд, попало кинешемскому члену суда, о котором я писал в главе 26-й, державшему себя на суде очень некорректно, так что Сахаров принужден был ему высказать в глаза о небеспристрастности его к рассматриваемому им делу, но дело было правое и, несмотря на все его старания, решено в нашу пользу. И.Н. Сахаров, вернувшийся из суда, рассказал мне все, что происходило там и как он заметил, что член суда старался повернуть дело не в мою пользу. Я тогда Сахарову рассказал причину негодования члена суда на наше Товарищество, засадившее его родственника Павлова в тюрьму за неплатеж денег. Сахаров, возмущенный поведением члена суда, в Москве заявил его начальству о некорректности члена суда ко всем делам, относящимся к Товариществу, после чего член суда был переведен в другой город, худший по своему положению. Иванов провел дело свое по всем инстанциям и везде проиграл, после чего подал жалобу костромскому губернатору и даже министру внутренних дел Сипягину, в этом году посетившему Кинешму, но все его жалобы остались без последствий.

Товариществом в свою очередь была подана жалоба в Министерство внутренних дел о недопустимости открытия винных лавок рядом с фабриками и с просьбой заставить Министерство финансов перенести винную лавку в более отдаленное место. Наша просьба была исполнена, сошлись с винной монополией полюбовно, они согласились перенести лавку в какую-то деревню, но перенос дома был произведен за счет Товарищества. Вскоре явился Иванов с предложением купить его дом. Дом его купили и перевезли на свою землю. После чего явились наследники Кормилицына и продали 20 десятин за 10 тысяч рублей.

Такое решительное мое действие, давшее много волнения, нужно было произвести по необходимости, чтобы в конечном результате Товарищество сделалось бы собственником 20 десятин земли, из-за опасения, что с Товариществом может случиться то же, что было некогда с Большой Ярославской мануфактурой188.

У М.М. Кормилицына было пять сыновей, но ни один из них не выделился, чтобы стать во главе Товарищества; младший из них, Иван, казалось, был более даровитый и дельный, но женился в молодых годах на дочери какого-то ткацкого фабриканта и тестем был взят в свое дело.

После смерти Михаила Максимовича и его жены паи в значительной степени были проданы в руки вошедших пайщиков, не пожелавших, чтобы Товарищество наименовалось старым именем, и переименовавших его в Большую Кинешемскую мануфактуру.

Мудрая поговорка говорит: «Человек предполагает, а Бог располагает». Так и случилось со мной: вступая директором в Товарищество Н. Разоренова и М. Кормилицына, я не предполагал, что мне придется стоять во главе этого Товарищества и руководить им, между тем обстоятельства так складывались, что поневоле приходилось подчиниться им, и я как бы был связан крепкими невидимыми путами, отделаться от которых не мог, имея на то полное желание, так как занимал серьезное положение в Московском Торгово-промышленном товариществе, дело, которое любил и которым интересовался не из-за одной только доходности для меня лично.

После неудачных сыновей М.М. Кормилицына и сына И.И. Казакова был выбран мой шурин Митрофан Алексеевич Тушнин, но он вскоре захворал параличом и не мог быть работником. После него вступил в директора Товарищества Иван Григорьевич Простяков, имевший на своих плечах уже 64 года и переутомленный работой, но кандидатом в правление вошел его сын, даровитый и умный Яков. На него я возлагал большую надежду, что дело не останется без хорошего руководителя.

Яков Иванович прослужил недолго, и, кажется, в 1903 или 1904 году он, будучи в первый день Пасхи со своей женой на картинной передвижной выставке, почувствовал себя плохо; приехав домой, не придал большого значения своему нездоровью, но к вечеру ему сделалось хуже, постепенно состояние все ухудшалось; послали ко многим докторам, но никого не застали дома, наконец какой-то приехал и застал больного умершим от удушения его нарывом в горле. Я в это время был в Париже, получил от старика Простякова телеграмму с разбирающей от горя просьбой – приехать скорее в Москву.

После скончавшегося Якова Ивановича выбрали в кандидаты правления его брата Григория, тоже я возлагал на него надежды, но вскоре он показал, что никуда не годный работник, с дурным поведением.

О плохом поведении Григория мне пришлось узнать от его отца, как-то приехавшего в правление осунувшимся, бледным, и сказавшего: «Я совершенно болен, всю ночь не спал, уже третьи сутки пропадает Григорий, и я не знаю, где он. Быть может, уже в живых нет!» Я спросил его: «Бывает с ним, что он закучивает?» – «То-то, что бывает!» – ответил опечаленный отец. Я ему посоветовал обратиться в сыскное отделение уголовного розыска с просьбой разыскать его, понятно, заплатив за это. Иван Григорьевич так и сделал. Сынок его был водворен через несколько часов в дом к папаше.

Я поинтересовался узнать стороной о его поведении на Нижегородской ярмарке, где он жил без контроля отца, оказалось, что он совершенно не занимался делом, а лишь вечером приходил в амбар для подписывания писем, пропадая остальное время в каких-то притонах.

Я долго искал подходящего человека, готового стать во главе Товарищества. Среди пайщиков Товарищества не оказалось желающих занять это положение. Пришлось приискивать среди деловых своих знакомых, и некто Федотов189, молодой человек, полный энергии, мне понравился. Федотов работал в Ивановской фирме Дмитрия Геннадьевича Бурылина, говорили, что он даже был его незаконнорожденный сын. Я с ним завел разговор после того, как он сказал, что службой у Бурылина недоволен, предложил ему перейти в наше Товарищество с хорошим окладом жалованья. Федотов в принципе на это согласился, но когда он сообщил об этом Бурылину, то тот дал ему все, чего Федотов раньше добивался, и ему пришлось остаться на старом месте. Вообще приискать человека, полезного для дела, было чрезвычайно трудно. Фирмы, имеющие таковых лиц, держались за них крепко, платя громадные жалованья или тантьемы: так, в Товариществе С. Морозова директора сверх получаемого жалованья получали тантьему не меньше 300 тысяч рублей в год; Товариществом Тверской мануфактуры был приглашен Вячеслав Павлович Рогожин с жалованьем 50 тысяч рублей, нужно думать, что кроме жалованья были выдаваемы награды; в Товариществе Коновалова служил Измаил Николаевич Лопатин с жалованьем 40 тысяч рублей и т.д.

Я еще не терял надежды на приискание нужного человека, но замечал, что год от году все труднее было это сделать, и я волей-неволей все более и более втягивался в фабричное дело, которое мало знал и мало любил, притом не имея возможности посвящать ему достаточно времени из-за моей другой работы в Московском Торгово-промышленном товариществе. Оставить работу в Товариществе, не имея никаких прецедентов для этого, было неудобно, тем более с пайщиками у меня были отличные отношения, с полным доверием и расположением ко мне, но однажды такой случай подвернулся в 1900 году, чему я обрадовался.

Н.А. Найденов как-то подошел ко мне на Бирже и среди разговоров позволил коснуться моих личных отношений к третьему лицу, для меня близкому. Я в то время, испытывая тяжелые переживания, с расстройством нервов, не сдержался и дал ему резкий ответ. Он быстро отошел от меня и в продолжение года сильно дулся, с желанием чем-нибудь досадить мне.

На состоявшемся общем собрании пайщиков Товарищества Большой Кинешемской мануфактуры должны были быть произведены очередные выборы в члены правления Товарищества, и очередь этому была моя.

Обыкновенно на собраниях присутствовало небольшое количество пайщиков, владевших значительным количеством паев; мелкие пайщики отсутствовали. Все вопросы дебатировались, но решение их происходило без баллотировки, так как в этом не было необходимости из-за их обсуждения на предварительном частном собрании, бывавшем при ревизии годового отчета.

На этом собрании собралось пайщиков значительно больше, и я обратил внимание, что пришли близкие родственники Н.А. Найденова, владевшие небольшим количеством паев. Собрание проходило гладко, все вопросы были быстро рассмотрены, остался только выбор очередного выходящего директора, то есть в данное время меня.

Избрание членов правления происходило так: председатель собрания обращался ко всем пайщикам со словами: «Предстоит выбор в члены правления такого-то, будем просить остаться его на новое трехлетие,… нет возражений?» Понятно, возражений не бывало, и все пайщики обращались к лицу избираемому: «Просим!» – и в протоколе излагалось: «Выбор такого-то в члены правления состоялся единогласно».

В этом же собрании председательствующий Н.А. Найденов, дойдя до переизбрания членов правления, обратился ко мне: «Почему нет избирательных листков? Каким же способом будем баллотировать?» Я ответил, что листки сейчас принесут, сообщив в бухгалтерию по внутреннему телефону, здесь же находящемуся, чтобы листки немедленно прислали. Невольно у меня появилась мысль: наплыв его родственников, обыкновенно отсутствующих на собраниях, не есть случайность, а можно предположить, что явились они по его особому приглашению, с тем чтобы кто-нибудь из них в записке подал бы голос против меня; таким родом избрание мое пройдет не единогласно, между тем мои двое других товарищей по директорству, прошедших на предыдущих собраниях, были избраны единогласно, и это поставит меня в неприятное положение относительно их как их председателя.

Сообразив все это, я воспользовался случаем, чтобы отказаться от директорства, и заявил: «Прошу вместо меня назначить другого, я отказываюсь от должности директора по неимению времени заниматься в двух делах».

Произошло довольно курьезное замешательство между пайщиками: отказ мой для них был неожиданным и непонятным, так что мне пришлось повторить его вновь.

Петр Иванович Санин, председатель правления Московского Купеческого банка, крупный пайщик в Большой Кинешемской мануфактуре, был до чрезвычайности огорошен моим заявлением, сказал: «Как, вы отказываетесь? Я вошел в Товарищество только потому, что во главе дела стоите вы, если решение ваше не перемените, то я категорически заявляю, что от нового выпуска паев, на которые я только что на этом собрании подписался, отказываюсь!»

Поднялся целый гвалт, крупные пайщики наперебой обращались ко мне с просьбой взять мое заявление обратно.

Н.А. Найденов, взволнованный, встал и в очень решительной форме обратился ко всем пайщикам с заявлением: «Попросим единогласно Николая Александровича не оставлять Товарищества своим трудом!» Все пайщики встали со своих кресел и обратились с той же просьбой ко мне.

Я, смущенный и сконфуженный таковым деловым расположением ко мне, после некоторого колебания выразил желание баллотироваться. Найденов ответил: «Зачем баллотироваться? Избрание единогласно!»

Этот инцидент послужил тому, что я перестал приискивать желательного человека в Товарищество, стал больше уделять времени Большой Кинешемской мануфактуре, которая из года в год росла, улучшалась, а в 1905 году окончательно занялся в нем, уйдя из Московского Торгово-промышленного товарищества навсегда.

Этим заканчиваю записки о Кинешемской мануфактуре, оставляя продолжение до более благоприятного времени.

ГЛАВА 29

В последних шести главах воспоминаний о Большой Кинешемской мануфактуре мне пришлось годами далеко отойти от последовательности хода их, а потому возвращаюсь к Московскому Торгово-промышленному товариществу, к году 1888-му.

Хорошо осталось у меня в памяти первое посещение в ноябре этого года амбара известной богатой московской фирмы – Торгового дома «А. и Г. Ивана Хлудова сыновья», находившегося на Ильинке, в Хрустальном переулке, с желанием продать им хлопок.

Расторопный артельщик, снявший с меня пальто, указал путь в правление, находящееся во втором этаже, там другой артельщик пошел доложить директорам. Принят был немедленно.

В кабинете застал двух директоров: Дмитрия Родионовича Вострякова и Николая Александровича Лукутина.

Увидя меня входящего, Востряков как-то неестественно быстро вскочил со стула и бросился ко мне навстречу здороваться; его низкие поклоны, с усаживанием в мягкое кресло, с любезностями: «Ах! Какое счастье, что удостоили нас посетить!» – и все остальное в том же роде показали мне, что все это проделывается с целью поставить меня в смешное и неловкое положение, с очевидным желанием своим паясничеством отвадить меня от дальнейших посещений их амбара. Мне было известно, что третий директор, Александр Александрович Найденов, близкий родственник моей жене, в это время в амбаре отсутствующий, не особенно дружил с Востряковым, стремившимся всеми способами доставить Найденову какую-нибудь неприятность, а потому он в данном случае избрал меня объектом для этой цели.

Я, сильно смущенный его поведением относительно меня, поспешил остановить поток красноречия Вострякова, сразу переведя разговор на деловую почву: предложил купить партию хлопка по весьма дешевой цене. Здесь лицо Вострякова сразу изменилось: глаза сделались злыми, веки захлопали, и он ответил: «Нет-с, благодарю вас за предложение, но купить не можем-с. Хлопка у нас уже много куплено… Да, впрочем, должен сказать, и цена ваша дорога, я имею предложения дешевле!»

Мне стало ясным, что он врет: цена хлопку умышленно была назначена чрезвычайно дешево, с желанием впервые продать этой фирме; другие конкуренты мои не стали бы продавать по этой цене. Я встал с кресла, чтобы раскланяться, в это время Востряков побежал к корзине с фруктами, стоящей на другом столе, и бросился угощать меня, опять с разными любезностями, кланяясь почти до земли и, как мне казалось, с желанием потешить своего шурина Лукутина.

Я выскочил из амбара почти нервно расстроенный: было обидно, что возглавляет большую солидную фирму паяц, поставленный для соблюдения ее интересов, а в действительности преследующий какие-то свои личные цели. По грязи, под моросящим дождем быстро пробежал до Елохова, где я в то время жил, сломал свою любимую трость ударом об тумбу и дома не мог обедать: так взволновал меня этот господин! В дальнейших воспоминаниях я к нему вернусь.

О семье Хлудовых расскажу по возможности все, что мне пришлось слышать от их родственников и от лиц, близко знавших их.

Хлудовы в Москве пользовались популярностью, но нельзя сказать, чтобы солидное, почтенное купечество относилось к ним хорошо из-за их поведения и образа жизни190. Слухи о безумных кутежах и других противоморальных поступках разносились по Москве и на стариков купцов наводили ужас. Мне известно, как один из почтенных старых купцов говорил своей вдовой невестке: «У тебя много дочерей, смотри, если будет сватать какой-нибудь Хлудов, упаси Бог выдать за него дочь замуж, горя не оберешься!»

Хлудовы, безусловно умные, энергичные, предприимчивые, с решительным характером, выделялись среди своего сословия и невольно возбуждали к себе интерес не только среди лиц, имеющих с ними деловые отношения, но и у многих писателей, например, Островского («Горячее сердце», где Хлудов переименован в Хлынова)191, Лескова («Чертогон»)192, Каразина («На далеких окраинах»)193 и других.

О причине быстрого обогащения Хлудовых ходило в Москве много разных рассказов, с разными вариантами; из них я только сообщу слышанное от одного из членов семьи Хлудовых, который в свою очередь слышал от своего отца. Его предок был пастухом в какой-то деревне Егорьевского уезда, славился смекалкой и сообразительностью. Однажды пришла к нему одна старуха из его деревни и показала сверток бумаг, найденный ею в репейнике при уборке барского сада, в том месте, около которого год тому назад стоял сгоревший дом, из окон которого во время пожара из дома выбрасывали вещи, и таким образом был выброшен пакет с ценными бумагами. Хлудов, осмотрев его, предложил старухе продать его за 20 копеек, что та с радостью и сделала. С этого пакета началось благополучие Хлудова, сумевшего ценные бумаги ликвидировать, после чего он занялся ткачеством и торговлей.

Другой рассказ я слышал от инженера хлудовской фабрики, который слышал его от старых обывателей той деревни, где жили Хлудовы.

Как-то Хлудов, будучи в лесу, встретил какого-то человека, с которым он разговорился. Незнакомец признался, что он беглый каторжник, находится в большом затруднении: осень кончается, и ему трудно будет зимой укрыться где-нибудь; и попросил Хлудова, не может ли он это сделать, а за услугу он его обогатит своим искусством делания фальшивых кредиток, за что он и попал на каторгу. Хлудов ночью привел его к себе в дом, поместил в подвале своего каменного дома, где не было окон. Приобрел все нужные инструменты и материалы для изготовления печатного станка. Сделанные каторжником кредитки оказались идеально хороши, и Хлудов сбывал их с успехом, с каждым днем все богатея.

Весной каторжанин хотел уйти от Хлудова, но он не пустил его, боясь, что он, очутившись на свободе, разболтает о своем укрывательстве у него. Так и пришлось каторжанину закончить свою жизнь в подвале Хлудова, и от перепоя он скончался, труп его был зарыт в этом же подвале.

Все эти события относятся к концу XVIII столетия, в середине же XIX столетия хлудовское дело гремело в Москве, возглавляемое тремя братьями, Савельем Ивановичем, Алексеем Ивановичем и Герасимом Ивановичем.

Савелий скончался в молодых годах, но прославился как большой делец, и ему в значительной степени братья обязаны своим благосостоянием. После смерти Савелия занял его положение Алексей Иванович, отличавшийся широким размахом и умом.

Оставшиеся братья основали фирму под наименованием «А. и Г. Ивана Хлудова сыновья» и устроили три фабрики: одну в своем уездном городе Егорьевске, другую на Волге в Норске и третью в Ярцеве194. Из этих трех фабрик образовалось три больших товарищества с большими капиталами. И, кроме того, открыли контору в Англии, с целью из первых рук получать нужные материалы для их фабрик. Заведующим конторой в Лондоне состоял один из сыновей Алексея Ивановича – Иван Алексеевич. Про него тоже говорили, что он был незаурядным человеком: объехал весь свет, и его письма отовсюду были крайне интересны и назидательны, и потом они были изданы, читались с увлечением купечеством195.

Иван Алексеевич прославился еще тем, что во время гражданской войны в Америке, когда ее берега были блокированы английским флотом, организовал экспедицию в составе нескольких быстроходных шхун, нагрузил оружием и удачно со своими шхунами пробрался через английскую блокаду в Америку, где с большой пользой продал оружие, после чего шхуны нагрузил хлопком, сильно требуемым в Европе. Ему опять удалось счастливо прорвать блокаду – и шхуны находились уже не в сфере надзора английских судов. Но в это время начался штиль; шхуны не могли дальше двигаться. Проходившее паровое судно их заметило, дало знать сторожевым судам о месте их нахождения; шхуны хлудовские были окружены и арестованы.

Эта экспедиция вместо ожидаемой пользы в несколько миллионов рублей в конечном результате дала убытка 600 тысяч рублей. Алексей Иванович не осудил сына за его авантюру, а, наоборот, гордился им, приписывая неудачу Божьему соизволению.

Среди текстильных фабрикантов Хлудовы были первые, осознавшие необходимость иметь свою контору в Англии; другие же фирмы выписывали нужные им товары через иностранные конторы, преимущественно через Льва Герасимовича Кнопа. Иностранцы, как говорят, «охулки на руки не клали» и брали с фабрикантов громадную прибыль, быстро составляя многомиллионные капиталы. Мне рассказывал Василий Алексеевич Хлудов, как он однажды был свидетелем разговора своего отца с Кнопом, желавшим продать Хлудову большую партию масла для машин. Кноп, назначив цену на масло, при том прибавил: «Эта цена только для вас, другим по этой цене не отдам!» – «Хорошо! – ответил ему Алексей Иванович. – А если я тебе продам масло той же фирмы в пять раз дешевле, чем ты мне предлагаешь, купишь?» Кноп даже не смутился, а расхохотался и сказал: «Тебя не поймаешь! Я согласен отдать масло по твоей цене и год сделаю сроку, но только с условием: пожалуйста, никому не говори об этом, другим продам по своей цене».

Алексей Иванович, путешествуя по Финляндии и осматривая Нарву и ее окрестности, обратил внимание на водопад, приводящий в движение мельницу, сразу оценил большое значение даровой движущей силы и приобрел землю с речкой и водопадом у ямбургского предводителя дворянства Зиновьева196; после чего составилась компания из пяти лиц: двух братьев Хлудовых, Л.Г. Кнопа, Козьмы Терентьевича Солдатенкова, а пятого фамилию забыл197, и на этой земле была построена бумагопрядильня, одна из самых больших в России. Фабрика заработала хорошо, давая громадную прибыль, пользуясь даровой силой водопада.

Товарищество было образовано под наименованием Кренгольмской мануфактуры. К земле Кренгольмской мануфактуры примыкало имение Крамера. Крамер приехал в Москву и зашел в контору Хлудовых, где застал Василия Алексеевича, которому и предложил купить свое имение. Об этом предложении Крамера Василий Алексеевич передал отцу и посоветовал не упускать из своих рук имения, купить его на свое имя, с тем чтобы потом перепродать Кренгольмской мануфактуре, которая при росте фабрики будет нуждаться в этой земле. Алексей Иванович выслушал сына и ответил: «Купить землю обязательно нужно, но только не нам, а Кренгольмской мануфактуре. – И прибавил: – Я не был плутом и впредь не желаю быть! Как на меня будут смотреть другие компаньоны, если я позволю себе это сделать?» Сказал сыну, чтобы он съездил к Кнопу и сообщил о продаже этой земли Крамером.

Кноп землю купил на свое имя и на очередном общем собрании пайщиков предложил приобрести ее для Кренгольмской мануфактуры, но по цене более чем в пять раз, как сам заплатил за нее. Такое действие Кнопа Алексея Ивановича сильно возмутило, он назвал его мерзавцем и, разгоряченный дальнейшим спором, ударил Кнопа по щеке198. После чего продал паи Кренгольмской мануфактуры, а на вырученные деньги выстроил в Ярцеве бумагопрядильную фабрику.

Многие думают, что Лесков в своем интересном рассказе «Чертогон» в лице Ильи Федосеевича описывает Алексея Ивановича Хлудова. Действительно, характер Ильи Федосеевича, его трость схожи с портретом Алексея Ивановича, но описываемый разгул в загородном ресторане, скорее, относится к его сыновьям Михаилу или Егору, прославившимся своими кутежами. Мне кажется, Алексей Иванович не мог принадлежать к секте «чертогонов», он был развитым и начитанным человеком и по развитию стоял выше предрассудков сектантов.

Сначала он был в церкви новоблагословенной199, как известно, имеющей небольшое уклонение от православия. Потом перешел в православие, был ктитором в церкви Трех святителей у Красных ворот200, отлично им отделанной. Составил превосходную библиотеку из старинных, редких экземпляров по духовной философии, пожертвованную им потом Историческому музею201. Книг из своей библиотеки никому не любил давать; если кто сильно упрашивал дать, то он обыкновенно спрашивал: «Значит, библиотека моя хороша?» – «Да, Алексей Иванович, очень хороша!» – «Так знай, – отвечал он, – вся состоит из зачитанных книг, как после того я могу кому-нибудь книги давать?»

Как ни странно, Алексей Иванович, обладавший объективностью взгляда на вещи, не мог избежать некоторой мелочности в своем характере: швырнуть для форса в трактире сотню или даже тысячу рублей – это ему было все равно, но, принимая от лакея сдачу при расчете, тщательно проверять мелочь и, если не хватало гривенника или двугривенного, делать из-за этого целый скандал, а взятые от этого же лакея кредитки совать без счета в свой бумажник; в амбаре, желая выпить чаю, с нетерпением ожидать своего компаньона по трактиру, чтобы не попасть в трактир одному, из-за чего придется в трактире переплатить за чай несколько лишних копеек202; торговаться с извозчиком до пота из-за какого-нибудь пятака и тому подобное.

Инженер Александр Флорентьевич Перлов, служивший на Ярцевской фабрике, был командирован в Москву к Алексею Ивановичу с докладом о получившемся в этом году убытке от фабрики что-то около 100 тысяч рублей. А.Ф. Перлов отправился в «тупичок», где Алексей Иванович жил в роскошном особняке. «Тупичок» находился близ Земляного вала, против Яузской части. Это владение было куплено Хлудовым у графа Толстого – отца нашего знаменитого писателя Льва Николаевича, проведшего свое детство и отрочество в этом «тупичке»203. Перлов застал Алексея Ивановича, выходящего из дома к себе в амбар, сказавшего ему: «Идем со мной вместе в амбар, там передашь, что тебе нужно». На углу «тупичка» стоял извозчик, запросивший до Ильинки 30 копеек. Алексей Иванович давал ему 15 копеек, извозчик не согласился, Алексей Иванович с Перловым пошли пешком до Земляного вала, где ехавший за ними и торговавшийся извозчик согласился везти за 20 копеек. Перлов был удивлен, думая про себя: если Хлудов торгуется за 10 копеек, то что с ним произойдет, если он узнает, что убыток получен с фабрики 100 тысяч рублей?

Алексей Иванович, выслушав Перлова, сказал: «Пустяки! В этом году убыток сто тысяч рублей, а в следующем прибыли двести тысяч!» В лице Алексея Ивановича Перлов не заметил ни малейшего неприятного переживания, как будто эта неудача ему была безразлична.

У Алексея Ивановича кроме умершего сына Егора было еще три: Иван, Василий, Михаил.

Иван умер в 1868 году 29 лет от злокачественной лихорадки в городе Самарканде, только недавно взятом русскими войсками204205. Из оставшихся сыновей Алексей Иванович больше любил Михаила из-за его широкого размаха и практической смекалки, говоря: «Я понимаю Михаила, хотя он безобразничает и безумно тратит деньги, но, где нужно и должно взять, – не упустит! Не станет свою старую карету переделывать и перемазывать, а, раз деньги есть, купит новую!» Этими словами он намекал на старшего сына Василия, отличавшегося скаредностью и непрактичностью, скромно живущего, изображавшего из себя бедняка, часто мечтая: «Хорошо бы иметь теплое, мягкое меховое одеяло». Купить одеяло он мог бы всегда, даже при жизни отца, но не сделал даже тогда, когда имел несколько сотен тысяч годового дохода, так и скончался со своей неисполненной мечтой.

Однажды Алексей Иванович увидал входящую к подъезду его дома красивую француженку с двумя детьми, когда он сидел в коляске со своим сыном Василием, готовый к выезду. Алексей Иванович пристально посмотрел на детей и обратился к смущенному сыну: «Это твои дети? Помни, их нужно обеспечить!» Дочка от француженки Мария Васильевна потом вышла замуж за доктора Владимира Алексеевича Соколова, имевшего санаторию в Ессентуках, устроенную на деньги его жены; с большими хлопотами и трудом она выручала от своего отца деньги, обещанные им при выходе ее замуж.

Михаил Алексеевич сильно кутил, сорил деньгами направо и налево, выдавал без счета векселя; когда его векселя перестали принимать, не задумался выдавать векселя с подписью отца, подделывая на них его подпись.

Наконец Алексей Иванович возмутился его поведением и решился лишить его наследства, сделал духовное завещание с отказом всего сыну Василию. Кругом Алексея Ивановича началась борьба близких ему лиц; его сожительница госпожа Ланская по просьбе своей сестры, бывшей замужем за Михаилом Алексеевичем, воздействовала на Алексея Ивановича, и незадолго до смерти он переделал духовное завещание, завещав Михаилу Ярцевскую фабрику и половину паев Товарищества Егорьевской мануфактуры.

Жена Михаила Алексеевича, Елизавета Алексеевна, была удивительно красивая женщина, такой же красотой обладала ее сестра. Алексей Иванович, бывая в Ярцеве, не мог не увлечься ею, его дети это заметили, поспешили ее выдать замуж за одного из служащих на фабрике Ярцевской мануфактуры Ланского; причем он согласился уступить свою жену Хлудову сейчас же после венчания; сделано это было из-за боязни, что, женившись на ней, Алексей Иванович может оставить свое состояние ей и могущим быть от нее детям.

Василию Алексеевичу оставил ценный дом на Ильинке, с площадью земли 2400 кв. сажень; чтобы купить этот дом у какого-то барина, пришлось подкупить его управляющего, дав ему несколько десятков тысяч рублей; кроме того, ему достались имения Алеканова с несколькими тысячами заливных лугов и еще несколько имений в разных губерниях.

Причину оставления Василию Алексеевичу дома и имений, а не фабрики можно объяснить тем, что Василия Алексей Иванович считал за фантазера, могущего устраивать разные эксперименты с фабрикой, которые, несомненно, привели бы к расстройству ее. С домом же и имениями он не сможет проявлять своих фантазий. Доходом с одного дома, приносящего 200 тысяч дохода, может прожить всю жизнь богато и счастливо.

Алексей Иванович имел обыкновение часто ездить по вечерам в Купеческий клуб. Когда он однажды возвращался оттуда в карете, кучер, доставивший его к подъезду дома, был удивлен, что хозяин не выходит из кареты, слез с козел, открыл дверцу и увидал его лежащего мертвым.

Алексей Иванович скончался 65 лет.

ГЛАВА 30

Михаил Алексеевич Хлудов был субъект патологический: где бы ему ни приходилось жить, везде оставлял за собой ореол богатырчества, удивлявший всех. Несмотря на его безумные кутежи, безобразия, в нем проглядывало нечто, что увлекало людей, им интересовались, с любопытством старались разобраться в его личности; его беспредельная храбрость и непомерная физическая сила, которую он употреблял ради только своих личных переживаний, удивляли всех; поражало его магическое влияние на хищных зверей, подчинявшихся ему и дрожащих при одном его взгляде.

Мне думается, если бы его духовная жизнь была бы в сфере более высших переживаний и вожделений, из него мог бы получиться великий человек, но, к сожалению, все его духовные силы поглощались низменными чувственными желаниями, именно: пьянством и развратом.

Михаил Алексеевич особенно сделался известным в Средней Азии206, где он был с войсками при завоевании ее; его помощь при снабжении армии продуктами, которое удавалось только благодаря его удальству, была ценима командным составом. Мне пришлось быть в Азии в 1891 году, много лет спустя после Хлудова, и разговоры о его приключениях и удальстве не прекращались, меня водили даже показывать тот дом, где он жил. Каразин в своем романе «На далеких окраинах», описывая его, называл его Хмуровым.

Из-за любви к сильным ощущениям он имел ручных тигров, свободно разгуливающих по его громадному особняку, наводя на посещающих его ужас. Бывали случаи, когда они перескакивали через каменный забор хлудовского сада и попадали в соседний сад дома Борисовского, наводя на гуляющих там детей и взрослых панику207.

В доме Хлудова случился пожар, приехавшие пожарные быстро вбежали в дом и были встречены двумя тиграми, обратившими их в бегство. Как-то по какому-то делу к М.А. Хлудову приехал Н.А. Найденов, лакей проводил его в кабинет хозяина, тот закурил папиросу, спокойно ожидая прихода Хлудова. Дверь распахивается – и вместо хозяина является тигр, спокойно направляющийся к нему; нужно представить себе, что пережил в эти минуты Найденов, не отличавшийся большой храбростью; дома говорили, что ему после этого посещения пришлось сделать ванну.

Возмущенный Найденов поехал к генерал-губернатору В.А. Долгорукову с просьбой о пресечении хлудовского самодурства; та же просьба последовала к обер-полицмейстеру от пожарного брандмайора208. Долгоруков вызвал Хлудова и предложил ему отдать тигров в Зоологический сад или поместить в железную клетку. Хлудов одного отдал в Зоологический сад, а другого застрелил; как говорили, ночью тигр лизал его руку и этим вызвал на руке его кровь, проснувшийся Михаил Алексеевич увидал тигра в сильном волнении, возбужденного видом крови, готового на него броситься. Хлудов схватил револьвер, лежащий всегда у него на тумбочке, и застрелил тигра.

На фабрике в Ярцеве у него был ручной волк, тоже свободно расхаживающий по дому, и, вскакивая передними лапами на стол, где был накрыт чай для гостей, с пирогами и печениями, и пожирал их, при смехе хозяина. Однажды вечером, когда к нему собрались гости, сидели за чаем в столовой, Михаил Алексеевич внезапно встал и вышел. Когда он вернулся через некоторое время, все заметили его бледность и разорванный сюртук на рукаве и спине. Его спросили: «Что это с вами?» – «Ничего, – отвечал он, – немножко поборолся с медведем», – которого, как оказалось, он держал в подвальном этаже дома.

Пил же чай Михаил Алексеевич так: ему подавали стакан чая и бутылку коньяку, он отопьет ложку чая, дольет коньяком, тоже другую и пьет так этот стакан чая до тех пор, пока не опустеет бутылка с коньяком.

Приехав к своему знакомому на дачу, Хлудов очень близко подошел к собаке, привязанной двумя цепями; хозяин, сопровождавший его, схватил за руку, стараясь отвести подальше от собашника с предупреждением, что собака очень сильная и злая, и прибавил: «Боимся, что может разорвать даже две цепи». – «Вот вздор!» – сказал Хлудов; освобождая удерживающую его руку, быстро подошел к собаке. Собака, визжа, скрылась в собашнике, Михаил Алексеевич схватил цепь и вытащил собаку, надавав ей несколько подшлепников по морде, и она, поджав хвост, только визжала.

В турецкую войну в семидесятых годах прошлого столетия М.А. Хлудов поступил волонтером, где проявил особенную храбрость и героизм, и ему был пожалован Георгиевский крест209. Его храбрость вызывала иногда нецелесообразные действия: так, поспорил с кем-то, что он ночью проберется в турецкий лагерь и принесет оттуда какую-то определенную вещь, указанную ему спорившим с ним офицером. И действительно вещь эту он доставил.

Михаил Алексеевич рассказывал про один случай, бывший с ним в Лондоне, где он остановился в одной из фешенебельных гостиниц. Поздно вернувшись к себе в комнату, как всегда, не запер за собой дверь на замок. Разделся, лег в кровать, но спать ему не хотелось. Спустя некоторое время он видит тихо открывающуюся дверь в его комнату и крадущегося человека, уже протягивающего руку к его бумажнику, лежащему на тумбочке. Хлудов быстро хватает руку, но вор оказался сильным человеком, старающимся всеми силами освободиться из рук Михаила Алексеевича, но это ему не удается. Михаила Алексеевича поразило в этом приключении больше всего то, что лицо вора сделалось совершенно белым, особенно выделяющимся в темной комнате. Вор оказался лакеем гостиницы. Видя ежедневно полупьяного русского, поздно возвращающегося, он предположил, что обокрасть его будет легко210.

Какой-то английский лорд пригласил Хлудова в свое имение поохотиться на фазанов, причем обратился к нему с просьбой: стрелять только самцов. В Москве, рассказывая об охоте, Хлудов, коварно улыбаясь, говорил: «Настрелял достаточно и принес всех в замок ощипанными от перьев – пусть отличает самцов от самок!..» Рассказывающий мне об этом поступке Хлудова указал, что сделано им это было не ради хулиганства, но чтобы в свою очередь дать понять лорду, что он обижен его замечанием об исполнении охотничьего правила, так хорошо ему известного.

Прислуга Михаила Алексеевича любила хозяина, считая его за нехитростного и простого человека, которого можно поэксплуатировать в свою пользу. Он, конечно, отлично видел их проделки, но относился к ним снисходительно, понимая, что и им хочется попользоваться у богатого человека; так, у него служил лакеем Прохор, которого он звал не иначе, как «Прошка», изучивший отлично нрав хозяина.

«Прошка! – кричит Михаил Алексеевич. – Опять у тебя нет воды в рукомойнике?» – «Позабыл, Михаил Алексеевич!» Взбешенный Хлудов закатывает ему одну-две оплеухи: «Будешь в другой раз помнить!» Но, видя прослезившегося Прошку, жалея его, вытаскивает из кармана три рубля и сует ему в руку. Пришедшему к нему в это время директору фабрики жалуется: «Приладился этот мерзавец Прошка, по три раза в неделю не наливает воды в рукомойник».

Михаил Алексеевич был большой любитель голубей, у него их было много, и ценных, помещенных в хорошо устроенной голубятне. Как-то уезжая за границу, он поручил Прошке наблюдать за ними. Прошло недолгое время после его отъезда, директор фабрики поинтересовался узнать от Прохора о состоянии голубей, спросил: «Как у тебя голуби?» – «Издохли, Александр Флорентьевич!» – «Ты уже успел их уморить?» – «Никак нет-с, я их не морил, а сами издохли!» Прошка отлично знал, что за это ему сильно достанется от хозяина, но потом он получит и хороший куш.

Из-за какой-то бестактности англичанина – директора Ярцевской мануфактуры произошла забастовка. В чем заключалась эта бестактность, я забыл. Но у меня осталась в памяти выходка иностранца – директора правления на одной из фабрик Кнопа. Во время какого-то большого праздника, когда в церкви шла служба, этот директор явился туда же в шляпе на голове, с сигарой во рту и с собакой на цепочке. Поступок этот вызвал сильное неудовольствие среди рабочих, закончившееся большой забастовкой. Думается, что и англичанин позволил сделать себе что-нибудь подобное, возмутившее сильно рабочих из-за неуважения к их обычаям и обрядам.

Фабричная ярцевская администрация вызвала хозяев на фабрику, но в то время еще здравствующий Алексей Иванович [Хлудов] и его сын Василий Алексеевич не пожелали ехать, боясь эксцессов. На счастье их, в это время вернулся из какой-то поездки Михаил Алексеевич, он с удовольствием поехал на фабрику. Рабочие, узнав о его приезде, собрались громадной толпой в сильном возбуждении, с криком и руганью ожидая его прихода. Михаил Алексеевич вышел, без всякого выражения страха на лице, осмотрел быстро толпу, еще волнующуюся, что-то сказал, подняв руку, и вся толпа замерла; он подошел вплотную к главарям рабочих, начал говорить; все его слушали под каким-то как будто бы гипнозом, в толпе не раздалось ни одного голоса. Некоторые из инженеров, стоящих подальше, заметили: одного из рабочих он похлопал по плечу, другого по животу, третьему погладил бороду, что-то еще добавил к своим словам, и ближайшие рабочие все рассмеялись, после чего вся волнующаяся толпа рабочих направилась во главе с хозяином в питейное заведение, где и состоялось общее примирение. Забастовка кончилась, и на другой день вся фабрика заработала полностью. После угощения послышались возгласы рабочих: «Вот это хозяин… настоящий хозяин!»

М.А. Хлудов через министра двора Воронцова-Дашкова, с которым у него сохранились хорошие отношения еще со Средней Азии, получил разрешение поднести государю Александру III замечательного дога, отличающегося красотой и величиной.

Поехал в Петербург со своей женой. Рядом с их купе помещались молодые гвардейцы. Заметив интересную даму и стараясь обратить на себя ее внимание, они делали вид, что ошибаются купе, вместо своего входили к Хлудовым и всегда извинялись, говоря: «Ошиблись дверью!» И это проделывали несколько раз. Михаил Алексеевич наконец озлился и, когда еще раз было это проделано гвардейцем, он схватил сапог и ударил его. Остальные товарищи бросились защищать гвардейца. Хлудов выскочил в коридор вагона с засученными рукавами рубашки, готовыми для бокса кулаками и с угрожающим видом стал против четырех. Но драки не произошло.

По приезде в Петербург на вокзале попросили Хлудова к военному коменданту, которому обиженный гвардеец пожаловался на Хлудова, что дерзко обращался с ними, когда они по ошибке заходили в его купе. Был написан протокол, и комендант прочитал вслух, спросил Хлудова: “Так все это?” – “Нет, не так! – возразил он. – Гвардеец вам не сказал, что я его ударил сапогом, потом хотел с ними со всеми драться, а они испугались. Прошу все это написать. Завтра же, представляясь государю, доложу о поведении его гвардейцев”.

Комендант, рассмотревши бумаги Хлудова, увидал, что он имеет личное письмо от министра двора и завтра действительно должен быть у государя, предложил гвардейцам не возбуждать истории. Протокол был уничтожен.

Первая жена М.А. Хлудова Елизавета Алексеевна, полная жизни и здоровья, неожиданно скончалась. Приглашенные доктора во время ее страдания признали, что у ней заворот кишок, а потому спасти ее не представлялось возможным. Утром, после кончины Елизаветы Алексеевны, пришли из дома Хлудова к Елизавете Карловне Перловой сказать об этом, в это время у нее сидел ее зять, Василий Алексеевич Хлудов, и ее сын Василий Флорентьевич Перлов. Василий Алексеевич, как рассказывал Василий Флорентьевич, вскочил со стула бледный, со сверкающими глазами, закричал: “Она отравлена, я тоже отравлен, вот почему я всю ночь скверно себя чувствовал и до сего времени у меня во рту вкус веротрина”211.

Сейчас же послал В.Ф. Перлова в свою лабораторию, к заведующему ею провизору, чтобы он дал противоядие от яда веротрина. Он рассказал своей теще, что несколько месяцев тому назад Михаил Алексеевич заходил к нему и застал у него сидящего доктора Богуша, которого и спросил: “Какой яд может вызвать скорую смерть человека?” Богуш ответил: “Веротрин”. “А вчера я был в гостях у брата Михаила, где присутствовала его жена, велся общий разговор, вдруг брат Михаил вышел из комнаты; вскоре пришел лакей со стаканом кофе и поставил передо мной. Мне пить не хотелось, я выпил одну или две ложки, простился с Елизаветой Алексеевной и уехал. Предполагаю: не выпила ли она мой оставшийся кофе? Если она выпила, то естественно отравилась ядом, для меня приготовленным”. Причем рассказал, что у него была когда-то ссора с братом Михаилом, и он его пригрозил: “Меня еще попомнишь”.

Это предположение о случайной отраве Елизаветы Алексеевны не распространялось, а держалось в секрете, а потому долго не выходило из пределов их семьи. При писании моих записок о семье Хлудовых я очень просил Бориса Флорентьевича, который, как я знал, слышал об этом от своего брата Василия, которому все это дело было отлично известно, мне подробно рассказать; и это слышанное поместил здесь, хотя мне и раньше приходилось слышать от нескольких посторонних, что в семье Хлудовых много странных, неожиданных смертей, случайно минувших рук правосудия.

После трагической смерти жены Михаила Алексеевича у него остался малолетний сын, требующий воспитания и заботы материнской. Михаил Алексеевич женился вновь на Вере Александровне, урожденной Александровой, про которую говорили, что она до своего брака, еще при жизни жены, была в интимных отношениях с Михаилом Алексеевичем, Вера Александровна польстилась на его богатство, но жизнь у нее была не из легких: вечная боязнь за свою жизнь не только от тигра, которого, как она сама говорила, муж клал зачастую в постель, укладывая тигра между собой и женой212, но от постоянного ожидания всякой выходки пьяного и бешеного мужа, могущего в пылу гнева не только избить, но и убить.

У нее был защитник среди ее девических друзей доктор Павлинов, с которым она и сошлась близко. При его содействии она мужа, болевшего белой горячкой, сделала сумасшедшим, поместила в комнате с железными решетками в окнах, со стенами, обитыми толстым слоем ваты. И никого из родственников к нему не допускала. Зажила соломенной вдовой в громадном доме мужа в «тупичке».

Вскоре после этого, в 1883 году, Михаил Алексеевич скончался213. На похоронных поминках произошел скандал. Василий Алексеевич публично обвинил Веру Александровну и доктора Павлинова, что они извели его брата: брат благодаря колоссальному своему здоровью не мог так скоро умереть. С Верой Александровной сделалась истерика, ее унесли из залы; дело тем и кончилось.

По духовному завещанию Михаила Алексеевича Ярцевская фабрика была оставлена его малолетнему сыну Алексею, если же он умрет неженатым, то фабрика переходит Вере Александровне, при условии, если она не выйдет замуж, а в противном случае она лишается наследства.

Его сыну Алексею недолго пришлось пожить: отданный учиться в реальное училище Воскресенского, в то время одно из лучших частных средних учебных заведений в Москве, он играл близ лестницы, кем-то был столкнут с нее, и от падения он скончался в 1885 году214.

Хозяйкой Ярцевской фабрики сделалась Вера Александровна, но из дома в «тупичке» ей пришлось выехать: этот дом как родовой перешел к брату Михаила Алексеевича – Василию Алексеевичу, поспешившему в него перебраться, продав свой дом на Новой Басманной водочному заводчику Кошелеву215.

Смерть мальчика Леши возбудила внимание всей Москвы, многие видели в этой смерти не случайность, но преднамеренность. Прокуратура тщательно проверила случайность смерти Алеши, не нашла злонамеренности; и сенсационные слухи еще долго продолжались между обывателями, но в конце концов замолкли.

Богатая молодая вдова купила себе дом на Пречистенке216 и зажила весело. Она была первой в Москве, осветившей свой дом электричеством; в то время еще не было общественной электрической станции. Устройство электрического освещения дома поручила некоему Гантерту, представителю какой-то заграничной фирмы, производящей уже работу на ее Ярцевской фабрике. Хлудова договорилась с ним, что электрическое освещение будет закончено к определенному дню, когда она собиралась устроить бал, чем удивить своих гостей. На этот бал пригласила всех своих знакомых и в том числе генерал-губернатора князя В.А. Долгорукова, давшего ей согласие приехать.

Гантерт мне рассказывал: срок для исполнения работы был небольшой, и ему не хотелось брать ее, но Вера Александровна пригрозила, что в противном случае он лишится работы у нее на фабрике. На несчастье, Гантерт не мог найти в Москве готового нового локомобиля, пришлось взять подержанный, по виду хорошо отремонтированный. К назначенному часу и дню освещение в доме было совершенно готово, с кухнями, кладовыми, конюшнями и сараями. Гантерт водил хозяйку по дому, и оба любовались освещением; она мечтала, какой эффект произведет эта новинка на ее многочисленных гостей и у скольких она вызовет зависть! В это время пришел механик локомобиля и сообщил Гартерту, что локомобиль ненадежен: сильно парит, и посоветовал дать свет только в те комнаты, где будут гости, а остальные комнаты и все службы не освещать. К большому огорчению Веры Александровны и Гантерта, пришлось так сделать.

Несмотря на облегчение локомобиля, он работал все хуже и хуже. Пришлось осветить только парадные комнаты, а остальные комнаты осветить свечами. Рассчитывая на электричество, не запаслись свечами. Бросились в лавки, а они все заперты по случаю двунадесятого праздника, и наконец в какой-то лавочке, с заднего хода, был найден ящик свечей.

Гости начали собираться, электричество горит нехорошо, поминутно мигает. Ожидают приезда почетнейшего гостя, князя В.А. Долгорукова. В десять часов он прибыл, все столпились его встретить, и при входе его на лестницу локомобиль служить отказался – свет погас! Хозяйка упала в обморок, и ее отнесли в спальню. Пришлось залу и гостиные спешно освещать свечами217. Гантерта после этого Вера Александровна не велела пускать в дом, и он навсегда лишился работы на Ярцевской фабрике218.

ГЛАВА 31

Из оставшихся в живых сыновей Алексея Ивановича [Хлудова] – Василий Алексеевич, нужно думать, в молодости был обаятельным мужчиной: выше среднего роста, хорошо и пропорционально сложенный, с хорошей растительностью на голове и бороде, с выразительными карими глазами.

Я познакомился с ним, когда ему было около пятидесяти лет, он на меня произвел весьма приятное впечатление, даже без желания с его стороны заручиться моим расположением; когда же он хотел этого, то подходил просто, мило улыбаясь, пожимал руку, тихим, вкрадчивым голосом говорил. И выходило у него все это так мило, как будто были знакомы с ним давно и даже состояли в дружеских отношениях. Если же он желал на кого-нибудь произвести впечатление, то ему это удавалось без большого усилия.

Дам же приводил в восхищение своим милым с ними обращением: ласково улыбался, брал ручку, гладя и нежно целуя, заискивающе с улыбкой смотря им в глаза. Мог ли он им не понравиться? С университетским образованием, музыкант, богатый, с красивым лицом и карими глазами, обращением нежным и милым. И действительно, романов у него было без числа.

Мне казалось, ему в жизни давалось все легко, как будто он был создан для наслаждения. Коммерческая Москва его знала и им интересовалась, хотя он не занимался общественными, торговыми и промышленными предприятиями, если не считать выдачи под векселя денег из лихвенных219 процентов богатым дамам, попавшим временно в затруднительное положение из-за своих любовников и принужденным брать деньги не из своих дел, чтобы не обратить внимание на свои похождения мужей и служащих. Владел большим домом на Ильинке, со многими магазинами, конторами и другими доходными имениями, разбросанными в разных губерниях. Да, как мне думается, Василий Алексеевич мало занимался всеми этими делами; и выдача денег запутавшимся дамам, и управление домами и имениями были поручены им своему управляющему, который способствовал к увеличению капиталов и увеличению алчности у своего хозяина. Василий Алексеевич, понятно, был сильно рад быстрому обогащению, но он не любил над делами задумываться и беспокоиться, а его голова и мысли были среди отвлеченных предметов, углубляясь и интересуясь предметами вне времени и пространства.

Когда Василий Алексеевич сделался мне свояком220, то приходилось с ним довольно часто встречаться, и невольно бросалась в глаза его углубленность в какие-то мысли, поглощающие его всецело. Он, даже находясь в большом интересном обществе, по временам не замечал окружающих его людей, и часто приходилось называть его по имени и отчеству и трогать его руку, чтобы он очнулся от каких-то угнетающих мыслей, чтобы получить от него нужный ответ. Когда в разговорах был задеваем чем-нибудь, что шло вразрез с его мнением, то он с горячностью развивал свою мысль, начинал спорить, убеждать и в это время походил на фанатика-дервиша своими растрепанными волосами, сверкающими глазами и мимикой. Меня всегда интересовало узнать о причине такого углубления Василия Алексеевича в самого себя. Много раз пытался завести разговор с ним по этому поводу, но он моментально делался замкнутым, молчаливым, его можно было тогда сравнить с улиткой, скрывшейся в скорлупке при малейшей для нее опасности. Когда же я начинал расспрашивать о его материальных переживаниях, он с охотой рассказывал, и они были интересны.

Мне казалось, что в жизни Василия Алексеевича была какая-то тяжелая драма, от которой он отделаться не мог. Причем эту тайну знал Василий Флорентьевич Перлов, брат его жены Нины Флорентьевны, служащий у него в качестве главноуправляющего над всеми его делами.

Почему у меня составилось такое предположение, могу объяснить тем влиянием, которое Перлов на него имел, не обладая душевными качествами, без которых трудно иметь влияние на образованного, умного и развитого человека, каким был В.А. Хлудов. В.Ф. Перлов хотя получил высшее образование (инженер-механик), но, с душою грубой и нечуткой, стоял ниже во всех отношениях Василия Алексеевича.

Присматриваясь к Василию Алексеевичу, нельзя было не заметить выделяющуюся черту его характера – страстную жадность к деньгам; между тем он не подходил к типу Гарпагона221 уже из-за одного того, что, приобретя имение в Сочи, он в голове составил широкий план для устройства образцового хозяйства с громадными для этого затратами. Между тем всякая выдача денег, как бы она ни была мала, составляла ему вроде мучения.

Одна из его родственниц рассказывала мне: «Василий Алексеевич часто бывал у моей матери, и было замечено, что ни разу не дал на чай провожавшей его горничной и, уходя, обыкновенно говорил: «Ах, милочка, мелочи со мной нет, считай за мной!» Приезжая на извозчике, обращался к матери моей: «Пожалуйста, заплати двугривенный извозчику, забыл взять деньги, потом тебе отдам». Но ни разу не отдал».

Жена Василия Алексеевича знала о любовных похождениях своего мужа и, боясь, что он бросит ее с детьми, настойчиво требовала обеспечить их, но ее просьбы и требования ни к чему не привели; она знала о влиянии своего брата на мужа, к которому и обратилась с просьбой о содействии. Обеспечение ее быстро состоялось: она получила имение Пески222, дом в Севастополе стоимостью 200 тысяч рублей и несколько участков земли в Сочи223.

Как-то Василий Алексеевич с женой должны были ехать куда-то. Он приказал лакею сказать кучеру, чтобы лучшую пару запрячь в новый экипаж и подать к определенному часу. Вернувшийся лакей сообщил: «Пара лучших лошадей запряжена в новый экипаж и подана Василию Флорентьевичу, и он на ней уехал». Лицо Василия Алексеевича от гнева побледнело, но он промолчал. Нина Флорентьевна, возмущенная поступком брата, сказала: «Я завтра обязательно сделаю ему выговор: как он может распоряжаться лошадьми без спроса!» Василий Алексеевич замахал на нее руками: «Молчи, молчи! Это не твое дело… Поедем с конюхом в старом экипаже».

Василию Алексеевичу было хорошо известно, что арендаторы его магазинов на Ильинке уплачивают мзду за сдачу им; если бы они Василию Флорентьевичу не уплатили, то им не пришлось бы торговать на этом бойком месте. Тоже он знал о привлечении В.Ф. Перлова к судебной ответственности известной кафешантанной певицей за произведенный им дебош в ее квартире. На суде Василий Флорентьевич объяснил свой поступок тем, что она обошлась ему больше 20 тысяч рублей, после чего выпроводила из дома, заменив его более щедрым поклонником224.

Влияние Василия Флорентьевича на своего хозяина невольно приводило к мысли, что их связывает что-то общее. Хлудов боится его, а потому поневоле подчиняется ему, хотя в душе его презирает. Однажды при разговоре со мной у него вырвались слова: «Прежде некоторым людям руки бы не протянул, а теперь приходится…» – и замолчал.

Нина Флорентьевна Хлудова и ее сестры определяли влияние их брата на Василия Алексеевича его слабостью духа, нежеланием ничем себя беспокоить, говоря: «Часто встречаются люди умные, благородные, подчиняющиеся людям грубым, но с сильным духом». Может быть, это и так.

Василий Алексеевич увлекался в жизни многим; увлекшись одним, первое время сильно над ним работал, но быстро охладевал, не добившись желаемого, переходил на другое, и все время продолжалось так.

Одно из первых увлечений его была химия. Устроил в своем доме лабораторию, помещающуюся в двух больших комнатах, наполненных шкафами с банками с разными специями. Во главе лаборатории был поставлен опытный провизор, здесь производились разные опыты и изыскания, в числе их добивались открытия способа получения анилиновых красок, в этой работе принимал участие доктор Богуш. Говорили, что им удалось сделать это открытие, но патент получить не могли, так как кто-то другой сделал это несколькими днями раньше их, заработав на этом громадные деньги.

Интерес к занятию химическими опытами постепенно охлаждался, и Василий Алексеевич начал увлекаться работой скрипок: в доме своем открыл мастерскую, пригласил опытного мастера по деланию скрипок, добиваясь создания скрипки наподобие старинных мастеров, но, не добившись нужных результатов, бросил это дело.

В 1882 году Василий Алексеевич поехал путешествовать по побережью Кавказа, попал в город Сочи; год этот остался у меня в памяти, так как я тоже в это время был там. В.А. Хлудов, пораженный красотой и могучестью дикой природы, а главное – дешевизной земли, отлично понял, что может вскоре извлечь из нее, накупил земли в большом количестве. На части купленной им земли он начал производить большие агрикультурные работы. Устраивал питомники, засаживал сотни десятин виноградником, разными плодовыми деревьями, но, не посоветовавшись с опытными и знающими людьми, плоды от своих трудов получал плохие: виноград получился сладкий, вкусный, но вино из него было плохое; фрукты тоже хорошие, но на вывоз не годились: быстро гнили и портились. Деньги же на все это тратились громадные. Он начал охладевать к этому делу. Между тем в это время его родственник Н.А. Костырев225 добился на своих землях хороших результатов, он, испробовавши все фруктовые деревья, остановился на сливе, начал ее сушить, превращая в чернослив, требуемый публикой в большом количестве, и получал от своих земель хорошую пользу.

После неудачных трудов в практической области Василия Алексеевича потянуло к духовному миросозерцанию, он стал задумываться о будущей жизни. Углубился в Евангелие, читал его и перечитывал, испещряя его своими заметками, стараясь перетолковать евангельские мысли на свой лад, с изложением их на бумаге, печатанием и изданием брошюр; начал ездить к Льву Николаевичу Толстому, спорить с ним, убеждать его в чем-то226, но все его благие увлечения свелись к спиритизму с его материалистическими явлениями, предполагал, что этим он скорее подойдет к духовному миру. Выписывал он из-за границы известных медиумов с громкими именами, потом разыскивал русских медиумов как более доступных в смысле издержек.

Из разговоров с его родственниками, близкими к нему, у меня составилось предположение, что спиритизм повлиял на него в дурную сторону, сблизив его с людьми сомнительных нравственных качеств. Эти люди, при помощи медиумов, внушали ему мысли и разжигали его страсти к дальнейшим материальным успехам, и при помощи их он был втянут в Общество «Сталь», дело грюндерской227 хватки, приведшее его к потере значительной части капитала. Воспоминание об Обществе «Сталь» я помещаю в отдельной, 32-й главе.

После окончательного провала Общества «Сталь» Василий Алексеевич не переставал увлекаться разными делами, но более мелкими, не требующими больших затрат, но после всех неудач он увлекся изобретением вечнодвижущейся машины (перпетуум-мобиле). Для чего тратил достаточно денег на устройство разных машин, приборов, винтов и тому подобных вещей, тщательно их пряча от взоров посторонних, посвящая им все свое время уже до конца своей жизни.

Василий Алексеевич был интереснейший человек, его энциклопедичность поражала; когда он был в ударе, то его речь, по какому бы ни было предмету, всегда отличалась яркостью и оригинальностью. Оставшиеся в моей памяти те немногие вечера, когда он был в добром настроении, удивительно были хороши и занятны, подбадриваемый собравшимся обществом лиц, ему симпатичных, увлекал всех присутствующих, и вечер за чайным столом проходил незаметно до глубокой ночи, кончался с неприятным чувством из-за необходимости расходиться.

Посещения его известными лицами, как В.С. Соловьевым, писателями-супругами Мережковскими228, А.С. Шмаковым, музыкантами Танеевым и А.В. Соловцовым, проф. Н.Е. Жуковским, С.А. Муромцевым, генералом Драгомировым, были не как к богатому меценату с целью получить от него какой-нибудь интерес материальный, но его общество доставляло им удовольствие, принося им много любопытного и нового.

Во время вечеров с приглашенными гостями открывался большой кабинет, в котором хозяин никогда не занимался, предпочитая комнату в верхнем этаже, с низкими потолками, где было уютнее и теплее. Кабинет отличался полным отсутствием каких бы то ни было книг, а также бросались в глаза широкие потолочные карнизы, исполненные художественной лепкой, с изображением четырех сезонов года, что, как мне казалось, не гармонировало с комнатой, предназначенной для серьезных работ, наполненной тяжелой мебелью. В нижнем этаже, где помещался кабинет, находилась большая красивая столовая, куда приходилось проходить через бильярдную. По широкой мраморной лестнице поднимались во второй этаж, где находились гостиная и зала, не разделяющиеся стеной. Зала была очень большая, но странно узкая от непонятной экономии в стройке Алексея Ивановича, приказавшего архитектору убавить на сажень ширину этой комнаты, чем намечалось по плану, и тем испортив превосходную залу, отделанную под белый мрамор229.

В зале был вделан в стене орган230, на котором играл сам хозяин, стояли две рояли, а потому часто можно было слышать игру в восемь рук. Вся семья Василия Алексеевича была музыкальная, старший сын играл на скрипке, второй на трубе, а остальные его дети на рояли. В какой бы час дня ни пришли бы к ним, всегда слышали музыку.

В обыденной жизни Василий Алексеевич отличался большими странностями: если случайно заходили к нему, он встречал вас в распахнутом халате и своим откровенным видом приводил в смущение не только дам, но даже и мужчин.

Невнимание к своим поступкам у него было полное. Когда он бывал в гостях у своих родственников, занимающихся коллекционерством, можно было заметить на лицах хозяев некоторый трепет при виде, как Василий Алексеевич берет в руки какую-нибудь вазу или другую какую-нибудь хрупкую вещь, из-за боязни, что из рук его она выйдет искалеченной или разбитой. Наливая воду в изящный фужер, ухитрялся разбить его или вместо фужера лил на скатерть и не замечал этого. В сладкий пирог, поставленный на отдельном столике для удобства играющих в карты, тушил окурок папиросы, втыкая в середину пирога; или, волнуясь от карточной игры, оставлял своих партнеров, шел в гостиную, садился на диван, тушил папиросу втыканием ее в дорогую изящную подушку. Сидя за чайным столом в гостях, оживленно беседуя с соседом, пододвигал вазу с вареньем и своей ложечкой брал из нее в рот, в то время когда перед ним стояло блюдечко, специально для этого назначенное. И таким действием возмутил хозяина, своего свояка Крафта231, от удивления быстро надевшего монокль, чтобы лучше рассмотреть: не чудится ли ему это; после чего сказавшего лакею подать другую вазу с таким же вареньем, а имеющуюся ближе пододвинуть к Василию Алексеевичу, чтобы ему удобнее из нее кушать. Но Василий Алексеевич на все это не обратил внимания, только приятно улыбнулся лакею, пододвинувшему ему вазу с вареньем, находя, что лакей ему хотел услужить.

Моя жена предполагала однажды после парадного обеда устроить музыкальный квартет, в числе участвующих в этом квартете должен был быть Роман Васильевич Живаго со своей страдивариусской скрипкой232. Живаго крайне берег этот инструмент: когда он ехал куда-нибудь с ним, то обязательно в карете, в сопровождении кого-нибудь из своих друзей. Скрипка досталась ему с большим трудом и даже, как говорил он, с опасностью для жизни. Приобретение ее состоялось в 1905 году во время первой революции у испугавшегося помещика в какой-то глухой западной губернии. Имение находилось в 40—50 верстах от железной дороги. Ехал он туда в холодных нетопленых вагонах, потом на лошадях, с трудом находимых, с уже в то время начавшимися забастовками, с пожарами в помещичьих усадьбах, с неприятными встречами подозрительных бродяг, вызывающе осматривающих проезжающего, но, как видно, опасающихся ружья и собаки, бывших с ним. Заплатил за скрипку, как он говорил, 20 тысяч рублей, но очень вероятно, что эта сумма им преувеличена из-за хвастовства. Добивался он приобретения скрипки Страдивариуса долго, наконец это обратилось у него в idee fixе233, и потому он, достигнув этого, берег ее как зеницу ока.

Приехав ко мне, его первая забота была: где бы он мог положить скрипку. Я посоветовал положить в кабинете, уверенный, что во время обеда никто в него не придет.

После обеда я пошел в кабинет – и представьте мой ужас! Вижу Василия Алексеевича, держащего в руках Страдивариуса, проделывающего с ним разные эксперименты, вертя в руках, стуча по скрипке, дергая струны, чего я бы не стал делать даже с игрушечной скрипкой. Я не был уверен, что Василий Алексеевич не задумается потушить свой окурок папиросы о скрипку, как он задумывался втыкать окурок в пирог или в художественную подушку. Сломай или оцарапай он ее, то с Живаго мог бы быть припадок его душевной болезни, которая с ним иногда повторялась. Я бросился за ним и привел его. И мы вместе с ним с трудом уговорили Хлудова положить скрипку в футляр234.

Как я уже писал, Василий Алексеевич был разносторонне образован, по предметам, его интересующим, много читал, а потому спорил с уверенностью в своей непогрешимости. Когда он проезжал как-то в свое имение Нагольное, находящееся в области Войска Донского, с ним рядом сидел мужчина скромно одетый, с виду небогатый, разговорились об овцеводстве. Василий Алексеевич, считая себя за знатока по овцеводству, начал доказывать авторитетным тоном о методах овцеводства, заспорили.

– Слушайте! – сказал Василий Алексеевич. – Зачем вы со мной спорите? У меня большое овцеводство, имею две тысячи голов.

– Ну! – отвечал незнакомец. – А у меня столько же сторожевых собак для овец!

– Кто же вы такой? – спросил смущенный Василий Алексеевич.

– Моя фамилия Мазаев.

Мазаев был большой и известный овцевод, славившийся разведением новых пород овец и много об этом писавший. У него, как говорили, было стадо в несколько десятков тысяч голов.

Я расскажу несколько эпизодических случаев из жизни Василия Алексеевича, которые от него слышал.

Василий Алексеевич долго жил в Сочи; пребывание ему там достаточно надоело, он стремился всеми силами скорее уехать в Москву, но, на его несчастье, все время было бурное море, пароходы в Сочи не останавливались. В то же время жил там другой господин, тоже стремящийся поскорее оттуда выбраться, но его задерживала более серьезная причина: он не мог продать свою землю в Адлере, покупателей не находилось. Он неоднократно обращался к Хлудову с просьбой купить его землю, но Василий Алексеевич отказывался. Однажды Василий Алексеевич и этот господин сошлись на пляже, господин начал усиленно убеждать Василия Алексеевича купить землю. Уговоры его были очень настойчивы и надоедливы. Василий Алексеевич, желая переменить с ним разговор, сказал: «Поедемте-ка лучше кататься по морю, подальше отъедем, увидим, быть может, пароход». Хотя в душе был вполне уверен, что в этот день ожидать прибытия парохода нельзя. Сели в лодку, поехали. Но надоедливый господин не унялся, опять начал упрашивать Василия Алексеевича купить у него землю. Василий Алексеевич наконец, смеясь, сказал: «Хорошо, если пароход сегодня придет в Сочи, то будь по-вашему – куплю землю у вас; а если не придет, то не куплю». На этом кончился разговор о земле. Какое же было удивление В.А. Хлудова и радость господина, когда они через короткое время увидали дым парохода, а потом силуэт его.

Василию Алексеевичу пришлось исполнить свое слово, и он купил его 300 десятин земли за 20 тысяч рублей. Через 10—15 лет у него была масса желающих купить небольшие участки земли по 40—50 рублей за кв. сажень, то есть, продав из этой земли только 100 десятин, он выручил бы около 10 миллионов рублей, что называется «на ловца и зверь бежит».

Василием Алексеевичем был получен перевод на 30 тысяч рублей на Коломенское отделение Государственного банка. Отправляясь за получением денег, сначала заехал в свое имение Пески, а оттуда поехал в Коломну. Придя в банк, получил деньги, положил их в карманы своего сюртука и скорее отправился на станцию на своих лошадях, привезших его. Поспел как раз к отходу поезда. Была зима. В вагоне было натоплено жарко, он снял шубу и повесил на крючок. Когда подъезжали к какой-то станции, уже начало смеркаться, и в это время, к своем удивлению, он увидал: какой-то незнакомец, проходя по коридору вагона, подошел к его шубе, снял ее с крючка и быстро пошел к выходу. Василий Алексеевич вскочил и бросился за ним вдогонку. Вор с шубой выскакивает на ходу из поезда на платформу, но Василий Алексеевич не выскочил из вагона, а только кричит, желая обратить внимание жандарма. Жулика моментально схватывают, составляют протокол. Через некоторое время Хлудов вызывается в суд в качестве потерпевшего. Сидя в суде, Василий Алексеевич с любопытством осматривал вора. Вид его был такой ничтожный и жалкий, что ему стало жаль этого глупого жулика. Когда председатель суда вызвал Хлудова и спросил: может ли он подтвердить, что сидящий на скамье подсудимых есть тот вор, который взял из вагона его шубу, Василий Алексеевич ответил: он не помнит лицо вора, возможно, сидящий и не был вором его шубы. Подсудимый утверждал: он шубы в вагоне не брал, а увидал валяющуюся на платформе шубу, поднял и был тотчас же арестован.

Суд оправдал его. Выходя из суда, Василий Алексеевич встретил оправданного вора, обратившегося к нему с просьбой помочь ему чем-нибудь как невинно пострадавшему. Василий Алексеевич сказал: «Я отлично помню, что шубу стащил ты, но пожалел тебя и не сказал правды». Дал ему трешку и посоветовал больше не воровать. «За вашу доброту благодарю вас и скажу: хорошо, что не выскочили за мной на платформу, тогда бы деньгам вашим, а может быть, и вам был бы каюк!.. за вами следили с банка и знали, сколько везете денег. Я взял шубу, только чтобы выманить вас из вагона, тогда бы вас окружили, и остались бы без денег, а сопротивлялись бы – могло быть и хуже».

Интересен рассказ Василия Алексеевича о его зяте Абраме Абрамовиче Морозове, имевшем большую фабрику под наименованием Товарищество Тверской мануфактуры. В семидесятые годы прошлого столетия было большое затишье с миткалем, бязями235 и другими суровыми бумажными товарами236 на московском рынке. Морозову пришла мысль поспекулировать с этими товарами, и им было дано распоряжение маклерам скупить все суровье, имеющееся в наличности. Это было исполнено, и Тверская мануфактура нажила на этой операции большие деньги. Через некоторое время опять на рынке создалась такая же конъюнктура: с суровьем получилась заминка. А.А. Морозов опять проделал то же самое, но только в гораздо большем размере и от этой спекуляции нажил еще больше, чем от первой.

На деньги, полученные от этих спекуляций, Товарищество Тверской мануфактуры накупило в Тверской и смежных с ней губерниях около 300 тысяч десятин лесов, желая обеспечить топливом свои фабрики на вечные времена. Удача спекуляции окончательно вскружила голову Абраму Абрамовичу, и при следующей заминке с суровьем он решил проделать то же самое. Скупил громадные партии суровья, но, чем он больше покупал, к нему шли новые предложения суровья, даже с понижением цены. Товарищество Тверской мануфактуры должно было быть окончательно разорено, но стали замечать, что с Абрамом Абрамовичем делается что-то неладное; его тесть Алексей Иванович Хлудов пригласил лучших докторов для освидетельствования его душевного здоровья. Доктора определили полное сумасшествие, без всякой надежды на выздоровление. Оказывается, что и первые его сделки были произведены во время начала его душевной болезни. Сделки, произведенные на суровье, все были уничтожены как сделанные ненормальным, больным человеком. От двух же первых спекуляций деньги остались в Товариществе и послужили к дальнейшему преуспеянию его.

Как-то Василий Алексеевич рассказал об одном своем приятеле-еврее, очень милом, хорошем и образованном человеке, который у него часто бывал, и они подолгу беседовали. Еврей все время мечтал переехать жить в Америку, страну демократии и свободы, наконец его желание осуществилось, и незадолго до своего выезда он пришел к Хлудову с просьбой одолжить ему заимообразно 50 рублей. Хлудов дал. За день до его выезда туда он пришел проститься, с видом очень смущенным обратился к Василию Алексеевичу со словами: «Я должен вам пятьдесят рублей – не отдам: для вас пятьдесят рублей сумма маленькая, но она мне должна принести счастье на новом месте моего жительства». Хлудов удивленно на него посмотрел и спросил: «Как может эта небольшая сумма принести успех вам в Америке?» Еврей ответил: «По законам нашего Талмуда, еврей, покидающий навсегда страну, должен огорчить человека, с которым он был в дружеских отношениях, и тогда на новом месте он может рассчитывать на успех».

«И вы можете верить этому?» – спросил Василий Алексеевич – «Ну, что делать. Я так воспитан и все талмудическое впитал в себя с материнским молоком». Василий Алексеевич ему ответил: «Берите пятьдесят рублей, я буду рад, если по Талмуду вашему они принесут вам пользу».

Василий Алексеевич отличался хорошим здоровьем, но под конец своей жизни почувствовал себя плохо, по настоянию его жены был приглашен его знакомый доктор Николай Дорофеич Титов. Титов, осмотрев и выслушав его, сказал: «Крепкий же вы человек! У вас было воспаление в легких, вы его перенесли на ногах, даже выходили из дома». Через несколько месяцев у него возобновилось воспаление, он хотя на воздух не выходил, но в кровати не лежал. Однажды вечером я пришел навестить его. Мне его жена сказала, что он сам выйдет ко мне. Он пришел, по виду не было заметно, что он серьезно болен: бодро говорил, шутил и был довольно весел, и я ушел от него в 12-м часу. На другой день в 8 часов утра от Хлудовых по телефону сообщили: Василий Алексеевич в 4 часа утра скончался.

Мой девятилетний сын, проснувшийся утром, спросил вошедшую гувернантку: «Почему Василий Алексеевич так рано к нам приходил? Он стоял около моей кровати и улыбался». Бывало, Василий Алексеевич, говоря с Ваней, скажет ему: «Слушай, Ваня! Когда я умру, обязательно к тебе приду, ты смотри не пугайся!» Это приходилось слышать от него много раз, и это Василий Алексеевич говорил только Ване, а другим моим детям не говорил.

Моей жене и мне хорошо запомнились слова Василия Алексеевича, а также рассказ Вани о появлении Василия Алексеевича у его кровати в день его кончины. Но другой мой сын, на год моложе Вани, спавший в соседней комнате, говорит, что у него сохранилось в памяти иначе: Ваня проснулся рано утром и увидал, что в ногах его постели стоит старик с седой бородой. Он сильно перепугался, закрылся одеялом с головой и уже не мог заснуть до утра.