Черный мел Эйтс Кристофер

I(i). Он звонит рано. В Англии день начинается на пять часов раньше, чем у нас, и я машинально говорю «Алло» задолго до того, как мой день входит в колею. Может, поэтому я соглашаюсь со всеми его предложениями.

Не волнуйся, говорит он. Обещаю, будет весело.

Будет весело.

Пауза. Щелчок.

Да, точно так же мы много лет назад предвкушали Игру. Будет так весело!

После окончания разговора я еще долго прижимал телефонную трубку к груди. А потом подошел к окну и впервые за три года раздвинул шторы. Все-таки он меня нашел, выследил, у меня теперь пропала необходимость скрываться. Целых три года я прожил затворником: каждый день я находился в квартире двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я – отшельник, стал белым, как мои кости, и волосатым, как власяница. Но теперь мне позарез надо окрепнуть: я просто обязан серьезно подготовиться к скорому приезду старинного друга.

Он, конечно, не случайно позвонил именно в этот момент – прошло ровно четырнадцать лет после нашей последней встречи, а через месяц и неделю мне, отшельнику, исполнится тридцать четыре года. И позвольте мне с самого начала заявить: мой рассказ послужит всем уроком, вернее, предостережением, вне зависимости от моего выигрыша или проигрыша. Таково мое признание.

Я стою перед окном и вглядываюсь в город. Грозовое небо, все цвета размыты. Сейчас середина апреля, Манхэттен, внизу по Седьмой улице мчатся машины с яростными стуками колес, по обочинам громко хлюпает вода.

Я прижимаюсь лбом к стеклу. Если я хочу выиграть, мне срочно, еще до его приезда, нужно пережить метаморфозу. Я отправлюсь в путешествие выздоравливающего воина, как в фильмах про боевые единоборства. Это месяцы тяжелой работы перед матчем-реваншем – неудачник мужественно пытается вернуться на верхнюю ступеньку пьедестала почета. Из куколки отшельника появится гордый боец. Только для грядущей решающей схватки мне понадобятся не сила мускулов, а сила ума. Интересно, какая психологическая подготовка способна сравниться с бегом по бесконечным лестницам музея, избиением бычьих туш голыми руками, пожиранием сырых яиц. Я принимаюсь мурлыкать себе под нос бодрую песню для собственного воодушевления и неуверенно размахиваю кулаками в воздухе.

Наверное, начать надо с легкой прогулки.

Да, так я и сделаю! Отшельник готов выйти из своей кельи. И, возможно, его какое-то время не будет.

I(ii). Как ни грустно, на улицу я так и не вышел. Мне помешали стаканы – все шесть штук. Прошу, поверьте, они не оставили мне никакого иного пути.

Каждое утро я невольно удивляюсь – сколько же всего приходится держать в голове и как сильно приходится суетиться перед тем, как жизнь становится жизнью. Еда, питье, санитарно-гигиенические мероприятия. Особенно последнее. Каждый день я задаюсь вопросом: какова цель этих мероприятий – особенно для отшельника? Но я приучился доверять распорядку. Утрата веры в распорядок неизбежно приводит к чему-то плохому.

Я беру стакан с водой, и привычный распорядок в очередной раз меня спасает. Спасает от томительных мыслей об Игре, ненавязчиво подталкивает и возвращает в настоящее.

II(i). Чаду пришлось проявить чудеса мужества, чтобы подружиться с Джолионом,

Отобранные для годичной стажировки американцы, среди них и Чад, приехали в Оксфорд за неделю до первокурсников-британцев. В Питте первокурсников принято называть «первогодками» – хорошо, хоть слова похожие. После начала учебы Чад довольно быстро привыкнет к гораздо более интересным лексическим курьезам (уборщиков там называли «служителями», расходы на проживание – «судебными издержками», сессию – «семестровыми экзаменами»)…

Первую неделю Чад провел в одиночестве. Из-за странного характера он не подружился ни с кем из своих соотечественников. Он сам себе казался неотесанным, неловким и каким-то ущербным. Американских студентов было шестеро, их поселили всех вместе за рекой, в тесном доме ленточной застройки, откуда путь пешком до колледжа занимал минут пятнадцать.

Оксфордская стажировка была самым смелым поступком Чада. Он приехал в Англию на поиски приключений и потому не видел смысла проводить все время с соотечественниками-американцами. Ведь приключения – не напрасные поиски каких-нибудь особо изощренных блюд. Приключения – не свитер с названием университета и гербом на груди. Кроме того, истинный искатель приключений не ограничивается всего тремя словами в отзывах об архитектурных красотах: классно, круто, обалденно.

Чад понимал – в кругу соотечественников он ни за что не избавится от тех черт в себе, от которых давно мечтал освободиться. Он ненавидел свою застенчивость, манеру мямлить, краснеть и улыбаться тем людям, которых больше всего хочется послать подальше.

Правда, иногда собственная застенчивость казалась Чаду тайной защитой, вроде воинского забрала. А может, привычка отмалчиваться – единственное, что способно скрыть от окружающих твои худшие черты? А если застенчивость – просто проклятие и если он перестанет безмолвствовать, то его ждет другая, лучшая жизнь и другой, настоящий Чад?

Поэтому он дал себе зарок действовать, совершить нечто, до тех пор абсолютно ему несвойственное. НеЧадное. Раз уж он ухитрился отправиться на приключения, придется подтолкнуть себя еще разок. Он заставит себя подружиться с каким-нибудь студентом-англичанином. Ведь любая дружба – это тропа, а тропы всегда куда-то приводят. К другим дорогам, на интересные места. Может, даже к лучшей жизни. А потом, если, конечно, ему удастся обрести новый мир, Чад примется обследовать его закоулки. Куда бы они, эти тропы, его ни привели.

II(ii). Чад рассудил: проще всего найти себе друга среди первокурсников. Главное – вступить в игру пораньше, до тех пор, пока студенты не начали объединяться в кружки, куда никак не проникнуть, и интриговать. Такой урок Чад усвоил после учебы в колледже Сьюзен Леонард. Там он и на первом курсе был одиночкой, и на втором почти ни с кем не общался. В начале третьего курса, когда объявили о заграничных стажировках, он тут же подал заявление в деканат.

Вот почему в конце своей первой недели жизни в Англии Чад целых два часа околачивался в четырехугольном дворе Питта. Шло время, и он чувствовал себя все более несчастным, а его временная решимость таяла с каждой секундой.

Да, за те два часа во дворе он видел нескольких первокурсников. Но они прибывали в Питт не поодиночке, как хотелось бы Чаду, а со свитой. Новичков окружали плотные группы родителей. Счастливым родителям приятно было еще немного подержать своих цыплят под крылышком, они стремились до последней минуты опекать любимых деток и раздувались от гордости.

На глазах у Чада снова и снова возникала одна и та же сцена. Первокурсники впервые входили в парадные ворота Питта разодетыми в лучшую, по их мнению, одежду. Эта одежда соответствовала их будущему желанному образу. Папаши среднего возраста с гордостью тащили тяжеленные чемоданы и сумки. Мамаши горделиво поправляли чересчур смелые вырезы и трогали дорогие ожерелья или броши. Они осматривали общежития и комнаты, где предстояло жить их любимым деткам, потом выходили во двор. Первокурсники с нетерпением ждали, когда же, наконец, будет перерезана тонкая пуповина, соединяющая их с родительским домом.

Родственники не спешили уезжать. Они бродили по кампусу, любовались безупречно подстриженными лужайками, обняв своих отпрысков за плечи, тыкали пальцами в готические скульптуры на здании колледжа, любовались горгульями и решетчатыми свинцовыми переплетами на окнах, неровными винтовыми лестницами, которые вели наверх от низких сводчатых дверей. Темные каменные коридоры, где бродили новички, как будто еще больше отражали дух Питта, чем парадный двор. Гуляли в парке, осматривали старинное дерево с искривленными ветками на подпорках. Выходили на задний двор, там газон выглядел не таким ухоженным, пахло сеном. Слышали глухие удары крокетных молотков по мячу. Тень от известняковой стены падала на студентов старших курсов, устроившихся на траве с разложенными книгами и с напитками в руках.

Питт-колледж был основан в 1620 году, тогда же, когда «Мэйфлауэр» с «отцами-пилигримами» пересек Атлантический океан и бросил якорь в Плимуте. Все восемь месяцев, что Чад провел в Питте, он не переставал удивляться и восхищаться им.

Но что он мог поделать? Не подходить же к семье! Ему трудно себя заставить познакомиться и с одним-то человеком.

И вот когда Чад уже готов был малодушно смириться с провалом, появился идеальный кандидат. Один. Мужского пола. С тяжелыми чемоданами. Да, да, да!

Чад заставил себя сдвинуться с места еще до того, как продумал дальнейшие действия.

Вначале все просто: нужно поздороваться. Вторая часть плана уже сложнее: необходимо узнать, как зовут нового знакомого, запомнить его имя и удержать в памяти. Раньше это служило для него непреодолимым препятствием – уж очень он волновался. А потом часть третья: предложить помочь донести сумки.

– Привет! Я Чад.

Идеальный кандидат поставил чемоданы на землю, внимательно осмотрел Чада, поджал губы и произнес:

– Интересно, кому пришло в голову назвать сына в честь какой-то занюханной страны третьего мира?

III(i). Почему шесть стаканов с водой не дали рассказчику насладиться неспешной прогулкой? Да, я должен объяснить. Отмотать назад.

III(ii). Мой взгляд переходит от окна на середину гостиной, я вижу шесть стаканов. Они стоят на полу и как будто смотрят на меня в упор. Каждый вечер я расставляю на полу гостиной шесть стаканов с водой.

Они задерживают внимание – шесть стаканов, строй в два ряда по три. Вот в чем заключается их смысл. Суть шести стаканов. Они должны задержать меня, заставить задуматься. Сначала я застываю, думаю, а потом поднимаю голову и смотрю на часы. Время обеда. С того самого телефонного звонка прошло семь часов. Значит, я все утро простоял перед окном, мысленно повторял разговор, отматывал события назад и заново проигрывал их в голове. А шесть стаканов означают: сегодня я еще не пил воды. Совсем. Ни капли.

На первый взгляд кажется: тот телефонный звонок уже нарушил мой привычный распорядок.

Позвольте объяснить. Эти шесть стаканов, говоря простым языком, – памятная записка, хотя я предпочитаю употреблять собственный термин: физические мнемоники. Это напоминание себе – сегодня необходимо выпить шесть стаканов воды. Как-то, более года назад, я вообще забыл о необходимости пить воду. И это воздержание продолжалось очень долго, опасно долго. Вскоре я понял – обезвоживание очень ослабляет, силы истощаются.

При виде стаканов моя память оживает. Я беру один стакан и направляюсь на кухню. На кухонном полу, на линолеуме в клеточку, в ряд стоят три тарелки. Значит, я еще не завтракал (и, конечно, не обедал и не ужинал). Затем я замечаю в раковине перевернутую салатницу – она стоит так, что невозможно повернуть кран. Опускаю голову и смотрю на себя сверху вниз, вижу свои гениталии. Ну да, оказывается, я совершенно голый.

Что заставило меня связать салатницу и гениталии? Непонятно почему, но каждое утро я смутно волнуюсь. Мне бы очень хотелось изменить эту подсказку. Я бы с удовольствием поменял салатницу на тяжелую скалку или большую бутылку шампанского. Но, увы, не следует вмешиваться в привычный распорядок – это опасная игра.

Я стою на кухне, пью воду, размышляю о своей вялости (как салат?) и наготе. Потом иду в спальню. Салатницу и пустой стакан оставляю на постели. Достаю из-под подушки трусы и футболку.

Одетым возвращаюсь на кухню. В раковине стоит старая банка из-под джема – раньше ее не было видно из-за салатницы. Теперь я знаю, что надо делать. Достаю из холодильника хлеб для тоста к завтраку. Но в холодильнике висит один красный елочный шарик. Значит, я еще не принимал утреннее лекарство. Принимаю лекарство, кладу шарик в банку из-под джема, а хлеб засовываю в тостер. Выдвигаю ящик кухонного стола, чтобы взять нож и намазать тост арахисовым маслом… На меня смотрит хеллоуинская маска вуки Чубакки из «Звездных войн».

Я натягиваю резинку на подбородок, а саму маску устраиваю на макушке. Пустые глазницы смотрят в потолок (ношу маску именно так – как вы понимаете, трудновато запихнуть завтрак в рот Чубакки). Жадно пожираю тост с арахисовым маслом. После завтрака включаю душ. Значит, маску можно снять, ее задача выполнена – сидеть у меня на голове до тех пор, пока я не вспомню о необходимости включить душ. Правда, сейчас я уже не помню, почему поросший шерстью вука ассоциируется у меня с чистыми струями воды. Иногда мои мнемоники вполне логичны, а иногда нет. Часто все зависит от того, что подворачивается под руку в момент потребности ввести еще один элемент в мой распорядок. Итак, я принимаю душ, нахожу другие мнемоники, выпиваю еще стакан воды и читаю газету. А перед этим солнечные очки, которые болтаются на душевой кабине, напоминают: нужно открыть дверь и вынуть газету из ящика. Утренние процедуры отнимают часа два времени. После выполнения всех пунктов утреннего распорядка я сажусь за обеденный стол. На нем всего три предмета. Дневник, последнюю запись в котором я сделал лет четырнадцать назад, ноутбук и старый желтый зуб. Дневник уже довольно давно терпеливо ждет, когда я начну рассказ. Вот уже скоро я его открою. Но сначала зуб, старый коренной зуб лежит на крышке ноутбука. Зуб стал моим талисманом, он напоминает о том, что победить меня нельзя. Я сжимаю зуб в кулаке и закрываю глаза. Тогда я подхлестываю свои эмоции, напоминаю о собственной непобедимости и открываю ноутбук. Я записываю все, что делал утром. Правда, не могу вспомнить, в каком порядке делал (не стану вас порицать, если вы заметите: наверное, для моего возвращения к нормальной жизни нужно еще что-то, не только эти неспешные действия). Я тяжело вздыхаю, отхожу от компьютера и возвращаюсь в спальню, где стою и разглядываю свою постель. Каждый раз, когда я ложусь спать, мне трудно уместиться под одеялом из-за всевозможных стаканов, тарелок, салатниц и других предметов. Поэтому вечером перед сном я занимаюсь утомительной работой – хожу по квартире, старательно возвращаю физические мнемоники по местам, чтобы завтра успешно выполнить все пункты моего распорядка.

Сегодня я раскладываю мнемоники рано, делаю пометки на ходу, чтобы уж позже записать свой распорядок во всех подробностях. С утренними делами я заканчиваю лишь к трем часам дня. Значит, дневные дела придется сдвинуть ближе к вечеру, а вечерние – ближе ко сну. Ничего страшного, мелкие неприятности не могут воспрепятствовать моему выздоровлению. Если бы не мои хитроумные физические мнемоники, я бы сегодня вообще ничего не сделал.

Мысль о своей изобретательности необычайно радует меня. Да, скоро я смогу мыслить отчетливо, начну тренироваться каждый день, постепенно я восстановлю силы, и мой разум приобретет лучшую форму.

Вдруг в голове у меня проясняется настолько, что происходит настоящее чудо: я вспоминаю то, что не мог вспомнить целых три года. Смысл салатницы! Ха-ха, дело вовсе не в критической оценке размера или состояния моего детородного органа. Все куда очевиднее – заправка! Салатная заправка!

У меня есть пять недель.

IV(i). Джолион растирал руки, затекшие от тяжелых сумок. Да, он испытывал раздражение, досадовал на то, что нескольких студентов-второкурсников специально отправили к воротам Питта для помощи первокурсникам, например донести вещи до комнат. Сразу два второкурсника кинулись к парню, который, судя по манере держаться, привык к привилегированному положению. Его папаша – адмирал, лорд или пэр – толкал тележку, заваленную огромным количеством вещей, способным посрамить и магараджу. А оба второкурсника плелись сзади и вежливо слушали рассказ матери новичка, как малыш Тоби провел лето. Оказывается, половину времени он получал бесценный опыт, трудясь секретарем у друга семьи в Министерстве иностранных дел, а затем летал в Аргентину, где участвовал в турнире по поло.

Ну а Джолиону пришлось надрываться и самому тащить вещи. Сначала он шел двадцать минут до станции, потом ехал на поезде, потом в метро, потом опять на поезде. От станции пришлось двадцать минут идти пешком до колледжа. Его разведенные родители несколько месяцев не могли договориться, кто из них повезет сына в колледж. Поскольку выпускаемые ими друг по другу залпы рикошетом попадали в Джолиона, он в ходе боев сумел разгадать корень проблемы. Родители никак не могли решить, кто из них достоин большей чести за то, что их сын так умен. Никто не хотел уступать, а сам Джолион оказывался как будто ни при чем. А потом назначили дату заседания суда по делу об их разводе. Заседание проходило сегодня. Проблема решилась сама собой.

Поскольку адвокаты родителей ограничили их возможность передвижения, Джолиону пришлось самому тащить тяжелый чемодан и спортивную сумку, куда он постарался напихать как можно больше книг и кассет. Плечи ныли, а руки, натруженные и обессиленные, безвольно опустились вдоль корпуса. При виде малыша Тоби в голове Джолиона мелькнула мысль: подтверждаются все дурные предчувствия насчет Питта. Так что повод для небольшого раздражения у него имелся. Точнее, не для небольшого, а для довольно сильного.

И все же, услышав американский выговор, Джолион слегка воспрял духом. До поступления в колледж Джолион решил год попутешествовать и брался за любую работу, какая подворачивалась в любых уголках мира. Он боялся, что во время учебы у него закончатся деньги и придется возвращаться к перманентно воюющим родителям. Они не могли прислать ему денег: оба были школьными учителями, а почти все скромные доходы тратили на гонорары адвокатам по бракоразводным делам. В путешествиях Джолион часто знакомился с молодыми американцами, и они ему неизменно нравились. Во Вьетнаме он подружился с ребятами из Нью-Мексико, среди них была девушка, красивее и умнее которой он в жизни не встречал. Джолион даже собирался вместе с ними отправиться в Камбоджу, хотя сам только что вернулся оттуда. Но тогда та самая умная и красивая девушка призналась ему, что дома ее ждет близкий друг. Нет, не просто друг… Она с глубоким вздохом достала из кармана обручальное кольцо. Дома ее ждал жених.

Поэтому Джолион вместо Камбоджи удрал в Таиланд. Нашел работу в пляжном баре и почти не вспоминал о своих ссорящихся родителях. Он думал только о той девушке, о том, как они брели по пляжу, увязая по щиколотку в песке, сплетя пальцы.

Спустя несколько месяцев Джолион переехал из Азии в Европу и познакомился с молодыми американцами, путешествующими автостопом. Все они держались очень непринужденно, с ними было спокойно и хорошо даже в опасных ситуациях. Американцы верили в свои права и громогласно отстаивали их, такие сторонники конституционализма. С ними Джолион всегда чувствовал себя в безопасности. Однажды ночью в Венеции он попал на площадь Сан-Марко, и ему показалось, будто он идет по шкатулке с драгоценностями какой-нибудь богатой герцогини. Рядом с ним парень из Монтаны по имени Тодд ахнул от восхищения и сказал:

– Старик, вот оно! Когда закончу свой дерьмовый колледж, непременно поселюсь в Европе. Все лучшие американцы так или иначе в конце концов оказываются в Европе.

Джолиону понравилось утверждение, что все лучшие американцы в конце концов оказываются в Европе, – обычно он очень хорошо запоминал нравящиеся ему точки зрения.

Чад напоминал его прежних знакомых американцев, славных ребят. Джолион поддразнил его насчет имени, как бы намекнул, что потенциально Чад ему нравится. Но потом Джолион вспомнил: американцы, в отличие от англичан, стараются не начинать дружбу с иронии. Он повторил про себя только что произнесенные вслух слова: «Интересно, кому пришло в голову назвать сына в честь какой-то занюханной страны третьего мира?»

Да, наверное, из-за испытываемой досады слова, призванные быть легкой шуткой в начале знакомства, прозвучали резковато.

IV(ii). – При крещении меня назвали не Чадом, – ответил Чад. – Это сокращение моего второго имени – Чадвик.

Но Джолион уже не мог остановиться. Он должен был продолжать и продемонстрировать, что действительно пошутил. Поэтому он язвительно спросил:

– Значит, ты сам предпочел такое имя, в честь страны третьего мира?

Англичане так забавно тянули гласные. В первые три месяца в Оксфорде Чаду казалось, что все кругом беспрерывно острят или хотят казаться нарочито бесстрастными. «Я иду в суперма-аркет купить сы-ыру и что-нибудь вы-ыпить». Как будто он жил в окружении сплошных Оскаров Уайльдов.

Ему никак не удавалось придумать остроумный ответ насчет третьего мира. Прошло совсем мало времени, и вдруг все снова испортилось. А ведь он первым заговорил с англичанином во дворе Питта, то есть совершил второй подвиг в жизни. Но теперь собственная храбрость казалась ему глупостью. Кровь прихлынула к щекам и запульсировала, как будто кто-то бил его изнутри маленькими горячими ножками.

– Извини, я немного устал и не хотел… Я Джолион, – продолжал Джолион, протягивая руку. – Похоже на Джулиан, но произносится «джолли-он», как «джолли», «веселый», каким бы странным тебе это ни показалось.

Чад приступил ко второму этапу своего плана.

– Джолион, – осторожно повторил он вслух, чтобы не забыть. – Джолли-он. – А потом Чад напрочь забыл о своем плане. Хотя новый знакомый извинился, ему все равно было неприятно. – Зато тебя зовут как какую-нибудь певицу кантри, – брякнул он. – Ну знаешь, такую в замшевой куртке с бахромой и огромными буферами.

Услышав последнее слово, Джолион задумался. Что такое «буфера»? Может, у Чада просто произношение такое странное? Но потом Чад сделал универсальный мужской жест, обрисовав руками контуры на груди, и загадка разъяснилась.

– Ей-богу, Чад, ты прав, – со смехом ответил Джолион, совершенно не обидевшись, и ткнул пальцем куда-то поверх плеча нового знакомого: – Видишь того типа?

Во дворе появился еще один новенький; его сопровождали родители и еще два второкурсника. Новенький заправил в черные джинсы рубашку в голубую полоску, как у бизнесмена.

Джолион нагнулся еще ближе к Чаду, тому показалось – он стал доверенным лицом нового знакомого, и они вместе вот-вот совершат государственный переворот.

– Его фамилия Прост, – прошептал Джолион. – Мы с ним познакомились в баре, когда приезжали сюда на собеседование. Наверное, тебе известно – большинство людей за год перед поступлением в университет ездят по странам Азии и возвращаются оттуда буддистами. Ну или стараются переспать со всеми встречными шведками, путешествующими по Европе автостопом…

За неимением остроумного или верного ответа Чад просто кивнул.

– Так вот. Прост решил начать учиться через годик. Угадай, чем он занимался! Работал в банке, клянусь богом, целый год работал в крупном банке! В отделе коммерческих займов! Я угостил его пивом, и он рассказывал мне о своей работе, и было видно: он считает себя гораздо лучше тех, кто хочет повалять дурака в последний год перед вступлением в огромный и страшный мир взрослых. – Джолион выпрямился и подмигнул: – Он – стопроцентный, первосортный козел!

Чад с облегчением рассмеялся, затем громко и бессвязно что-то залопотал в ответ.

Джолион хлопнул его по плечу и улыбнулся:

– А знаешь, если вдуматься, Чад – классное имя. Мне представляется неподкупный коп, шериф, который в одиночку противостоит бандитам.

В этот момент Чад почувствовал себя польщенным. А потом Джолион сказал:

– Если поможешь донести вещи, с меня пиво.

– Конечно, – ответил Чад. – Знаешь, я и сам собирался тебе предложить.

– Превосходно! – обрадовался Джолион.

Значит, они все же будут друзьями. По обоюдному согласию. Джолион так решил.

V(i). У меня в голове застряли слова, услышанные много лет назад. Хотя я точно не помню, кто именно процитировал избитую фразу, что, мол, победа – еще не все. А один из нас… я точно не помню, может, даже я… ответил: «Разумеется, победа – это все. Иначе почему мы, по-твоему, называем себя человечеством?»

V(ii). Объясните, что мы делали плохого?

Мы играли в игру. Только и всего. В игру! Разве не через игры дети учатся познавать мир? Разве не всем нам на том или ином этапе жизни приходится мириться с поражением?

Правда, были еще и задания или последствия, например цена, которую приходилось платить за поражение. Ах, эти последствия!

Да. Мы зашли слишком далеко.

Ну конечно, мы зашли слишком далеко. Иначе с какой стати я поселился бы в своей темной дыре и почему у меня так дрожат руки, когда я осмеливаюсь впервые за три года впустить в свою квартиру солнечный свет? Ведь очевидно – мы зашли слишком далеко. Но мы не рассчитывали, что кто-нибудь пострадает.

Как бы ни относиться к спорту, но, когда боксер погибает на ринге, все сходятся во мнении: он знал, на что шел. Мы не виним противника. Даже в законах есть соответствующий принцип. Volenti non fit injuria. Нет обиды изъявившему согласие, или согласие потерпевшего устраняет противоправность вреда.

Да, volenti non fit injuria. Именно это должно стать моей защитой. Почему же я каждый день вижу на своих руках кровь? Почему я снова и снова позволяю чувству вины душить меня?

Мы зашли слишком далеко. Я зашел слишком далеко.

Но никто не предполагал, что дойдет до такого.

VI(i). Бар находился в подвале, старинном, каменном. За столом Чад глазел по сторонам. Запах плесени навевал мысли о монастыре. Анфилада тускло освещенных залов… Деревянные столы и скамьи, как в церкви…

Во время учебы Чада в оксфордском Питт-колледже студенты часто находили повод для того, чтобы сдвинуть бокалы. В тот день, в полночь 3 октября 1990 года, две Германии официально объединились. Поэтому они пили за конец холодной войны. Тост провозгласил Джолион. Он же настоял на своем угощении всего стола в честь такого события. Они поднимали кружки с криками «Прозит!» и «Цум воль!».[1] Потом Джолион научил их застольной немецкой песне, услышанной им в Мюнхене. Один парень по имени Ник передразнил немецкое произношение Чада. Тогда сидящий напротив Джолион погрозил Нику пальцем:

– Ты ведь не знаешь, что Чад бегло говорит по-испански, да? Ну а как у тебя с испанским, сеньор Ник?

– Никак, Джолион. В школе я учил латынь, французский и язык колбасников… Извини, Чад. Значит, бегло говоришь по-испански? Ты просто молодец!

Джолион прекрасно знал, что Чад почти не говорит по-испански. Они уже успели рассказать друг другу, чему и как учились в школах. Чад изучал испанский только в старших классах.

– Салюд! – Он поднял кружку и кивнул Нику.

Когда Ник в ответ почтительно кивнул, Джолион ткнул Чада локтем:

– Пошли, Чад, пошли отсюда. Здесь стало нечем дышать!

Джолиону казалось, будто мир все больше переполняется народом. Чад знал, что имеет в виду Джолион, ведь он быстро научился понимать нового друга: Джолиону становилось душно, когда он оказывался в центре толпы, а это случалось довольно часто. К Джолиону окружающие относились как к камину зимой. Всем нравилось греться вокруг него.

– Может, пойдем к тебе и выпьем коктейлей? – предложил Чад.

– Давай, – согласился Джолион. – И сегодня нас будет только двое. Мне не хватает простора.

Всего одиннадцать дней назад Чад ринулся на поиски приключений и весьма преуспел, в чем ему очень помог второй в его жизни подвиг. Несмотря на короткий период их дружбы с Джолионом, Чад перешел в разряд привилегированных. Все, кто знакомился с Джолионом в те первые дни в Питте, стремились проводить с ним как можно больше времени. А сам Джолион почти все время, когда не спал, предпочитал общаться с ним, Теодором Чадвиком Мейсоном. Какое унизительно напыщенное имя для мальчика из захудалого городишки! Имя Теодор казалось ему слишком официальным, а Тед, или Тедди, смахивало на мягкие игрушки. Имя Чад было выбрано как меньшее из зол. Кроме того, приятно было досадить отцу, тому имя Чад почти не нравилось. Чад допил пиво, улыбаясь в кружку. Его американские вкусовые рецепторы привыкли к «Баду» и «Куэрсу», отец называл такое пиво отличным пойлом для газонокосильщиков, хотя на их ферме никаких газонов и близко не было. Прошло несколько месяцев, прежде чем у Чада появился вкус к английскому пиву. С дрожжевым сладковатым привкусом и вместе с тем горьковатым, как пригорелый арахис.

Их окликнул симпатичный первокурсник по имени Джейми:

– Эй, Джолион, Чад, не бросайте нас!

– Да мы сейчас вернемся, – ответил Джолион. Джейми подмигнул, изобразил пальцами пистолет и цокнул языком.

VI(ii). Они поднялись из подвальчика по ступенькам и очутились позади красивого Халлоугудского музыкального зала в форме луковицы. Яркий лунный свет заливал все вокруг. Они полюбовались самой высокой башней Питта. Рядом высился горделивый флагшток с опущенным на ночь флагом. Кое-кто называл башню «Последний прыжок неудачников». Джолион рассказал Чаду, что пять лет назад одна девушка после провала на экзамене поднялась на башню и прыгнула вниз. С тех пор башню запирали. Потом всякий раз, проходя мимо, Чад невольно поглядывал на усыпанную гравием дорожку, как будто хотел различить капли крови на камнях.

По пути к шестому корпусу Джолион делился с Чадом занимательными историями о тех, с кем они только что так весело выпивали.

– Помнишь Тамсин? Такая симпатичная девчонка в шубке из искусственного меха… Так вот, у нее фобия на звуки чужой рвоты. Вначале ей досталась комната рядом с «Гербом Черчилля», и она опасалась, что посетителей будет выворачивать около ее окна. Джейми и Ник любят мастурбировать в соседних кабинках в туалете и болтать о спорте. Не стесняйся того, что твои родители небогаты, Чад. В богатых семьях полно уродов. Поэтому не смущайся, а гордись!

– Откуда ты столько всего знаешь? Я сидел за столом рядом с тобой, но ничего подобного не слышал.

– Мне просто рассказывают, и все, – ответил Джолион.

Они дошли до корпуса, где на двери красовалась римская цифра VI, и Чад с удовольствием гладил ладонью холодные камни, пока они поднимались по узкой лестнице. В своей комнате Джолион сразу схватил «Справочник бармена», который они купили в старом букинистическом магазине на Мартир-стрит, рядом с Оксфордским театром. Кстати, Чад узнал, что Оксфордский театр – еще один местный курьез. В нем проводились официальные церемонии, давались концерты, читались лекции… но никогда не ставились театральные спектакли. Джолион с почтением и осторожностью листал страницы книги, выпущенной почти тридцать лет назад. Они купили ее после первой ночи в переполненном баре Питта, тогда Джолион быстро устал и из-за шума не слышал, что говорит Чад.

Они начали с коктейлей «Манхэттен», в честь Чада, и решили: более сладкий вариант лучше. Потом они смешали «Ржавый гвоздь» из ликера «Драмбуйе» и виски – напиток отдавал вереском и медом. До конца семестра Чад и Джолион экспериментировали с джином, смешивая «Розовый джин» и «Гибсон». Затем они стали выбирать коктейли по названиям, какие понравятся: «Обезьяньи глотки», «Не горюй», «Оживляющий мертвецов».

На письменном столе Джолиона громоздилась внушительная коллекция спиртных напитков. Он потратил не одну сотню фунтов из своей студенческой стипендии на то, что в книге называлось «основами». Брать деньги у Чада он отказался наотрез со словами:

– Что посеешь, то и пожнешь.

На кофейном столе стояла нераскупоренная бутылка ликера «Фрамбуаз».

– А вот, кстати! – воскликнул Джолион. – Я специально купил, сегодня можно попробовать сделать «Флорадору».

Чад улыбнулся:

– Ну если ты настаиваешь…

VI(iii). Сильное впечатление комната Джолиона производила ночью при искусственном освещении: мерцали голые стены, потолочные балки отбрасывали театральные тени. Правда, свет из других окон мешал любоваться оксфордскими башнями и куполами, но хорошенько разглядеть башни и купола можно было и днем.

С бокалами «Флорадоры» в руках они довольно долго обсуждали свою любимую тему – игру нового типа, о ней они мечтали последние несколько дней. Потом, допив коктейль, Чад устроился боком в кресле, положил ноги на подлокотник и блаженно вздохнул. Счастье клубилось вокруг него как дым.

Ему казалось, что Джолион уже заснул, но друг неожиданно открыл глаза:

– Чад, по-моему, ты тем девчонкам понравился, Тамсин и Элизабет. Это сразу видно.

Чад покраснел, надеясь, что Джолион ничего не заметил. Он не знал, каков он на самом деле и надежно ли спрятан за его застенчивой, еще подростковой маской мужчина, на которого стоит посмотреть.

– Разве я им понравился? – удивился Чад. – Да ведь болтали они весь вечер с тобой.

– Болтать легко. Можно и компьютер запрограммировать, он будет говорить очень здорово, и его собеседник отнесется к нему как к особенному существу. Завидую твоей внешности, Чад, твоей мягкости… Вот это настоящее обаяние!

Чад готов был лелеять в душе такой комплимент до конца своей жизни. Его приключение закончилось успешно… а теперь еще и это! Голова закружилась от комплимента сильнее, чем от коктейля.

– Умираю с голоду, – сказал Джолион. – Давай закажем пиццу!

– Нет, давай лучше куда-нибудь пойдем. Знаешь, можно опять купить мясо гриль в лотке, как в прошлый раз… Тебе же понравилось? Возьмем шаурму с сыром и всем полагающимся и побольше соуса чили. Пальчики оближешь!

Джолион лежал на кровати с раскинутыми руками и ногами, выпятив живот, и рассеянно смотрел на штукатурку и балки.

– У меня сейчас как будто бы нет ног, – сказал он. – Правда, там ничего нет – ни костей, ни кожи, ничего. Полная пустота. – Джолион упивался сознанием полной неподвижности. – Если хочешь, – продолжал он, – попросим, чтобы курьер доставил пиццу прямо сюда. Я расплачусь, а ты ее возьмешь.

– Я пиццу не люблю, – сказал Чад.

Джолион поднял голову и озадаченно посмотрел на друга.

– Кто же не любит пиццу? – спросил он. – Ее все любят.

– А я не люблю. Не люблю, и все.

– Из-за помидоров?

– Какая разница, почему я не люблю пиццу?

Джолион снова уронил голову на подушку, и Чад немного успокоился; услышав ненавистное слово в первый раз, он невольно вцепился пальцами в подлокотник кресла. И вдруг, когда ему тема показалась исчерпанной, Джолион снова заговорил:

– Я же видел, как ты ел томатный соус! И сыр. И хлеб. С логической точки зрения непонятно, почему ты не любишь пиццу. – Он приподнялся на локтях и с любопытством посмотрел на Чада.

Чад снова извернулся в кресле, подтянул колени к животу, обхватил их руками и сказал:

– Дело не в моих вкусовых пристрастиях.

Он не находил места своим рукам и ногам, передвинулся на край кресла, закинул ногу на ногу.

– А в чем? – спросил Джолион.

Чад почувствовал: голова стала легкой, словно ее наполнили воздухом. После коктейля ему вдруг захотелось поделиться.

– Ну ладно. – Он опустил ноги на пол. – Видишь вот это все? – Он постучал себя пальцем по лбу и переносице.

– Что?

– Шрамы! Кратеры и ямы.

– Я не замечал, – солгал Джолион. Он прищурился и притворился, будто разглядывает лицо друга в первый раз.

– У меня первого в классе появились прыщи, – продолжал Чад. – В тринадцать лет огромный желтый прыщ выскочил между глаз. Согласись, трудно не обращать внимания, если вся школа пялится на тебя.

– Прыщи бывают у всех подростков. И у меня какое-то время их было довольно много.

– Нет, Джолион… – в голосе Чада послышалась глубокая решимость, – у тебя не было того, что было у меня, иначе ты не остался бы собой. Поверь мне, это просто невозможно. В общем, за неделю меня обсыпало. Прыщи набухали и желтели, а когда созревали, то краснели. Целое море красных точек, здесь, здесь и здесь. – Чад тыкал себя в подбородок, щеки, лоб. – И сразу же появлялись новые, ярко-желтые, которые созревали на поверхности красного моря… – Он помолчал, вздохнул. – Сейчас-то все уже не так. Мне кажется, тогда моя физиономия сильно напоминала пиццу. Очень меткое прозвище!

Джолион вздохнул и покачал головой:

– Дети бывают такими скотами!

– Точно, – кивнул Чад. – И кличкой Пицца дело не ограничилось. Меня дразнили еще так: «доставщик пиццы», «сыр и помидоры». Когда я входил в комнату, кто-нибудь обязательно спрашивал: «Кто заказывал доставку?» Я не мог слышать самого этого слова… пицца. Даже сейчас меня всего передергивает. И если по телевизору идет реклама, я сгораю от стыда. Как тебе известно, в Америке часто показывают рекламу… ты знаешь чего.

Чад рассмеялся, и Джолион тоже рассмеялся.

– И долго это продолжалось? – спросил он.

– У меня до сих пор время от времени выскакивают прыщи, – ответил Чад, – но в старших классах была прямо беда. Меня изводили до самого выпуска. Только в последние два года лицо более-менее очистилось. По сравнению с тем, что было, сейчас я выгляжу не так плохо.

– А ты ничем не пользовался? По-моему, сейчас куча всяких средств от угрей и прыщей.

– Ну да, – кивнул Чад. – Только у меня были не угри, а настоящая бубонная чума. – Он опустил глаза. – Помню, врач выписал мне какую-то жидкую дрянь, от нее лицо воняло и зеленело. Я горстями глотал разные таблетки. Пробовал мазаться тональным кремом, но кто-то в школе пустил слух, что я крашусь. А один прокричал в коридоре, и все сбежались посмотреть. В общем, ничего не помогало. Разве что с тональным кремом я выглядел лучше, но мне хватило одного дня, и я перестал им мазаться.

– Значит, в самом деле не любишь пиццу?

– Да нет, лет до тринадцати любил… хотя точно не помню. Потом я убедил себя, что даже запаха ее не выношу.

– Тогда давай ее закажем, – сказал Джолион. – Нет лучшего способа изгнать демона, чем разорвать его собственными зубами! Обещаю, тебе понравится. А если нет, я лично спущусь к лотку и куплю тебе шаурму и все, что ты захочешь. И море острого соуса чили.

VI (iv). Они подсели к кофейному столику и ели пиццу прямо из коробки.

Ни один не произнес ни слова, пока не был съеден последний кусок. Тогда Чад откинулся на спинку кресла и похлопал себя по животу.

– Замечательно. Я отлично себя чувствую, – признался он. – Спасибо, Джолион!

VII(i). Новый день. Я стою перед окном и смотрю вниз, на Седьмую улицу, беспокойный, как лошадь, которая скучает по своему стойлу. Я будто бы пристально рассматриваю страницы атласа. Солнце врывается в комнату и сильно соблазняет меня покинуть сырую пещеру отшельника.

Через пять недель мы снова сыграем, закончится четырнадцатилетний перерыв. Неужели мне действительно казалось, будто я способен бежать? А если я не могу бежать, если вынужден играть, тогда должен основательно подготовиться. Если я не могу даже взглянуть в лицо внешнему миру, какие у меня шансы противостоять Игре?

Да, я выйду на улицу средь бела дня. Целых три года я покидал свою квартиру только в предрассветные часы, рано утром. Каждые две-три недели трусил на помойку, выбрасывал мусор и заходил в магазинчик на углу. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить мои потребности. Их не так много – потребностей. Они скромные. Молоко, кофе, хлеб, чай. «Липтон» в ярко-желтой коробке напоминает мне об Англии. Одного пакетика на кружку недостаточно для крепкого чая, нужно заваривать два пакетика, но жалко тратиться. Арахисовое масло «Джиф». Банки с чили, пакеты риса. Сахарная пудра, ее я ем ложками, чтобы восполнить недостаток энергии, – такое случается время от времени. Если все сделать как надо, во рту пудра превращается в тягучую сахарную помадку. И еще виски, моя причуда – хотя виски, конечно, не купишь в магазинчике на углу. В шесть утра виски не купишь нигде. Но в двадцать первом веке все стало проще, даже жизнь отшельника. Все или почти все можно заказать по Интернету. Однако время от времени я отваживаюсь выходить в свет – иду в магазинчик на углу. Если я когда-нибудь отважусь выйти из своей кельи, я должен быть готов ко встрече с реальным миром.

Я смотрю вниз на улицу, где едут машины, половина из них такси, они скользят и останавливаются перед светофорами. Светофоры переключаются, лениво мигая. Стайка голубей пролетает мимо окна – фр-р-р… Они взмывают влево и рассаживаются на краю крыши.

Да, так всегда выглядел мир. Мокрый, сухой. Светлый, темный. Голубой, серый.

Меня это очень утешает. Да, пожалуй, я отважусь. Отшельник выходит наружу.

VII(ii). Я выхожу из квартиры в состоянии близком к трансу. Целых три года я общался только с курьерами, не переступавшими порога моей квартиры, или с продавцами за прилавком магазина. При мысли о более тесных контактах мне делается не по себе, поэтому я напеваю себе под нос довольно бодрую песенку. Боксер идет на тренировку. Я представляю, как от зажатого в кулаке зуба исходят сила и тепло. Вот я спускаюсь вниз и поворачиваю не направо, к магазину, а налево, в неизведанное, в забытое.

Припоминаю, каким городом светотеней становится Нью-Йорк, когда солнце заходит и небоскребы опускают длинные серые капюшоны. На солнце я вздрагиваю от жары, потом попадаю в тень, улыбаюсь, когда солнце снова щекочет мои руки. И вот первое испытание силы. Навстречу идут люди. Ей за сорок, голова ее выбрита. На ней розовая шапочка-хирургичка, как у медсестры. На каком-то человеке джинсовый комбинезон поверх гавайской рубашки. Мужчина весит килограммов сто, имеет бульдожью челюсть и коротко стриженные черные волосы. Он похож на массовика-затейника, который в состоянии выбить тебе зубы.

Ах, Фрэнк, говорит она, тебе непременно нужно посмотреть малыша. Фрэнк кивает: очевидно, он знает, о каком малыше идет речь. Ах, Фрэнк, как он одет! Она присвистывает. Не как мы… не как ты и я, Фрэнк. Он одет замечательно красиво!

Я мысленно повторяю за незнакомкой и соглашаюсь с ней. Мы, ты и я… да, какая чудесная оговорка! Реальный мир снова приветствует меня. Я не отошел и двадцати шагов от дома, а уже принял первые витамины, которые положены мне по новому тренировочному режиму. Мы, ты и я. Мир несовершенен, но очень красив. Да, пожалуй, я справлюсь. У меня все получится.

Я приближаюсь к зданию, обнесенному строительными лесами. За металлическим каркасом и деревянными помостами замечаю еще не застывшую грунтовку, темно-коричневую, похожую на запекшуюся кровь. Под ржавыми стойками на тротуаре пятна – вчера прошел дождь. Мне нравится все, что я вижу. И ржавчина, и угловатые граффити, и весело капающая вода, подсвечиваемая солнцем. Жизнь вокруг меня кипит свежей красотой; после трех лет жизни в темноте я наконец вышел на свет. Мир заново зажег в моей душе любовь.

Подхожу к концу квартала и вижу большие зеленые пятна. Там прохлада, там растения, там тень и солнечный свет, который попадает на землю сквозь зеленые ветки. Да, припоминаю, там ведь парк!

Я нетерпеливо жду, когда можно будет перейти дорогу, мне не терпится побродить под деревьями и насладиться бутылочно-зеленым светом. Указатель на углу: «Авеню А». Мир проникает в меня.

Я поднимаю голову и вдали, в дымке, появляются белые буквы «НЬЮ», а перед ними еще какие-то. Буквы выводит в небе самолетик, он кружит и петляет. Вот в инверсионном следе на размытом голубом фоне появляются еще буквы. Я останавливаюсь и читаю: «НЬЮ-ЙОРК». Вдруг холод пробирает меня. Перед «Нью-Йорком» виднеются еще три буквы: «ЛЮТ». Неужели пилот что-то не рассчитал или забыл?

Я стою на месте и жду, но больше букв нет. Самолетик удаляется. Наверное, кончилось топливо, и он возвращается на аэродром.

Неожиданно меня охватывает слабость. Ноги подкашиваются, я едва не падаю, снова и снова читая: «ЛЮТ НЬЮ-ЙОРК».

Я со всех ног кидаюсь назад, возвращаюсь в свою квартиру.

VII(iii). Какой ужасный знак! «ЛЮТ НЬЮ-ЙОРК». Словно символ моей жизни… Точнее, название второй серии. В кино в такое время показали бы ретроспективу: четырнадцать лет назад мы начинаем Игру… Через пять недель продолжение следует! «Лют Нью-Йорк: Игра наносит ответный удар». И все-таки я снова выйду на улицу. Завтра. Да, мне уже лучше. Надо идти потихоньку, несколько минут. Мне хватит времени, чтобы вспомнить, сколько всего есть в мире, надо только набраться сил. А страху на меня нагнал маленький самолетик, пилот которого что-то не рассчитал.

Даже сейчас от воспоминаний об этом я никак не могу успокоиться. Пришлось заварить чай и пить его, перечитывая написанное. К черту расходы – я бросил в кружку два пакетика, поэтому чай получился крепкий и вкусный. Чай меня утешает – напоминает об Англии. Мои руки обхватывают кружку, вот и щекотное тепло…

И вдруг я начинаю смеяться. Смеюсь впервые за много лет, вспоминаю, как удирал от слов, написанных на небе. Я несся с вытаращенными глазами, бешено размахивал белыми, без загара, руками и ногами. Вряд ли меня взяли бы рекламировать достоинства затворнической жизни.

Отсмеявшись, понимаю, насколько замечательно, что у меня еще сохранилось чувство юмора. Оно поможет мне вернуться. Не сомневаюсь, через пять недель я заново проявлю лучшие свои качества. Я сумею победить, искренне верю в это.

И вот как часть тренировочного режима я должен каждый день выходить в мир. За пределами моих четырех стен меня ждут не только демоны, но и источники наслаждения. И скоро я плавно выйду на свет – свободный и сильный, нырну в теплую, ошеломляющую красоту американской жизни.

VIII(i). Семестры в Питте назывались старомодно, но изящно: Михайлов, Рождественский, Троицын. Последняя неделя перед Михайловым семестром называлась Неделей первогодков. Тогда все новички могли выбрать себе занятия по душе перед началом серьезной учебы. В ту неделю почти каждую ночь они вдвоем проводили какое-то время в комнате Джолиона. Наслаждались коктейлями и свободой. Говорили о справедливости и курили гашиш. В их разговорах и планах о переустройстве мира все преобразовывалось, все противоречия сглаживались, а социальное неравенство исчезало бесследно.

Рядом с Джолионом Чад все больше и больше раскрепощался: он чаще изливал душу, забывал о своем судорожном внутреннем цензоре. Он решил, что когда-нибудь даже расскажет Джолиону о своем отце, как тот смотрел на него, словно в нем, его сыне, имеется какой-то изъян, что-то отвратительное. Джолион будет молча слушать и качать головой. А потом они, вероятнее всего, съедят вместе целую пиццу.

Ближе к концу той первой недели с шутками и притворным негодованием они начали спорить, кому первому в голову пришла мысль об Игре. Буквально спустя несколько дней после первого озарения Джолион начал приписывать эту честь себе. Однако Чад был убежден: Игру придумал он. Каждый пылко приводил доказательства в свою пользу, ни один не желал признавать себя побежденным.

Если бы им довелось оспаривать первенство спустя несколько месяцев или даже лет после начала Игры, скорее всего, никто и не подумал бы называть первооткрывателем себя. Наоборот, они бы, наверное, взваливали вину друг на друга. Вначале они лишь смутно представляли, что собой должна представлять Игра, наметили только общие ее черты. Крупное финансовое вознаграждение победителю. Многочисленные задания или последствия для того, кто проигрывает, вроде подростковой игры на «слабо». Первые задания должны быть просто немного неприятными или стыдными, позже – унизительными, оскорбительными. Участники вносят приличный залог – такая гарантия, что все задания будут исполнены. Накал увеличивается постепенно. И задания или последствия должны оставаться чисто психологическими, никакого риска, никаких физических увечий. Игра разума.

Первым непреодолимым препятствием вскоре стала крупная награда победителю. Чад был сыном фермера, он учился на стипендию. Джолион, сын разведенных учителей из Суссекса, находился лишь в относительно лучшем положении, чем его американский друг. До тех пор пока финансы оставались серьезной преградой, они не видели смысла подробнее разрабатывать стратегию Игры.

VIII(ii). – О, вот такое личико всегда приятно видеть на конце моего члена!

Хотя Джолион и Чад не следили за Джеком, они сразу поняли, какую девушку тот имеет в виду.

– Дже-ек! – вздохнул Джолион.

– Что? – Джек обернулся к двум разочарованным лицам и выставил вперед ладони: – Не смейте меня судить! Слушайте, я ведь просто шучу.

В Питте уже началось обычное разделение, расслоение. Появлялись ядра, центры притяжения, вокруг которых образовывались группы. Часто студенты объединялись в кружки по интересам, например вступали в секции гребли, регби или кружок изучения «Беовульфа» в оригинале, на англосаксонском. Иногда новых друзей объединяли деньги, красота или претензии. Отличительные признаки их группы Чад вряд ли мог бы назвать. Он сам удивлялся тому, что может навесить ярлыки на все группы, а на свою – нет. Похоже, их объединял только Джолион. Сам Джолион, наверное, назвал бы только их «нормальными людьми в Питте».

С Джеком они познакомились несколько дней назад. После официального представления Джек сообщил, что изучает историю. Они стояли в тени главной башни. Мимо них, держась за руки, прошли парень и девушка – математики. Она в строгой юбке, он в строгом свитере. Михайлов семестр еще не начался, а они уже нашли друг друга. Джек начал шутить – как, по его представлениям, математики занимаются сексом. Гнусаво пародируя компьютерный голос, он зачитывал инструкцию к миссионерской позе:

– Пункт тридцать, введите пенис. Пункт сорок, вытащите пенис… – Закончив пародию, он сказал: – А знаете, я имею полное право судить о таких вещах. Историков всегда называют секс-бомбами среди ученых. Наверное, мне стоит предложить историкам такой девиз: историки – ученые, которые все записывают в аналы. Через одну «н».

Джолиону импонировала склонность Джека к самоиронии. Высмеивая весь мир, Джек и себя считал винтиком в большой комедии жизни. Кроме того, в своих рассказах Джек всегда охотно преувеличивал собственные недостатки и пороки, если считал, что это позабавит слушателей.