Синдром отсутствующего ёжика Терентьева Наталия
– Нет, – честно ответила я.
– И никогда не любила, – кивнул он. – Ни меня, ни приключений.
Это прозвучало так странно, что у меня вдруг пересохло в горле. Вот выбросит он меня сейчас из машины, на плотный слежавшийся придорожный снежок… Или отдаст в рабство бригаде гастарбайтеров… Буду им кашу варить и служить еженощным утешением вдали от родных аулов и хуторов… Да глупости, какие глупости! Я же так хорошо знала Олега, его маму, его брата… Правда, было это лет пятнадцать назад…
Мы резко притормозили и свернули вправо.
– Почти приехали. Не устала? – он взглянул на меня. – Ты замерзла? Дрожишь вся.
– Нет… я… – Я не стала договаривать. Наверно, от переживаний прошлой недели у меня просто разыгралась фантазия. Но отчего-то мне было не по себе.
– Прошу… Ох! – он взглянул на дом, потом на меня. – Вот, веришь, пока строили, так возненавидел его, что когда забили последний гвоздь, вернее, наконец, поставили ровно забор, целый год сюда не ездил.
– А семья?
– Семья… Жена привыкла с тещей ругаться на ее даче, никак не соберется окончательно переехать, здесь же все делать самой надо… Сын, пока строилась дача, подрос. И ему неинтересно. У дочки тоже все подружки на старой даче… Проходи. Сейчас затопим камин, и если будет тяга нормальная, то через полчаса почувствуешь себя как в швейцарском шале.
– А если не будет? – спросила я, постепенно успокаиваясь и не понимая, отчего в машине у меня возникло такое отчетливое ощущение опасности.
– То будет много дыма. И мы пойдем на второй этаж и включим там рефлекторы…
Я вошла вслед за ним в не очень большой с виду дом. Внутри он был безыскусно обит деревом и – как сказала бы подружка Ирка, быстро ставшая эстеткой и любительницей роскоши за несколько лет жизни с Филимончиком, – меблирован по стенкам: диван, чтобы на него сесть, стол, чтобы поесть, стул, чтобы повесить на него свитер, перед тем как лечь на диван.
– Не нравится, да? – увидел Олег мой взгляд. – Не хватило у меня уже сил на мелочи. Свез сюда мебель по остаточному принципу, приятели поотдавали: если не на выброс, то друзьям на дачу. А зря. Уюта никакого, правда?
Я с сомнением огляделась. Да, не то чтобы уюта, а вообще не похоже, чтобы здесь когда-либо бывала женщина в качестве хозяйки. Либо вот такая у Олега жена, та самая, что не разрешила ему когда-то со мной общаться, хотя я и в мыслях никогда не имела сближаться с Олегом. Мне очень нравилось долго разговаривать с ним по телефону, гулять часами по пустынным вечерним улицам Измайлова, где он жил с родителями… Но не более того. Я действительно помню, что он пару раз как-то робко пытался обнять меня и даже один раз поцеловал на прощание. Но мне никогда не нравились робкие мужчины. И на вопрос: «Можно тебя поцеловать?» я только пожимала плечами, потому как мне казалось, что мужчина моей мечты просто не может задать такого вопроса.
Я смотрела на Олега и не очень узнавала в нем того юношу, который довольно невразумительно ухаживал за мной несколько лет в институте. Он с тех пор заметно поправился, и ему это шло, стал очень коротко стричься, видимо, чтобы скрыть начинающуюся лысину, и самое главное, перестал смотреть куда-то вбок, что особенно не нравилось мне в нем раньше.
– Садись, – улыбнулся он. – Можешь завернуться пока в плед. Похоже, нам повезло, сейчас будем греться у камина. Красиво сделан, да? Местный печник делал. Очень популярная сейчас, кстати, профессия. Денег кучу им платят. Вот совсем надоест лечить чужие аденомы, пойду в ученики к печнику. Ты довольна жизнью? – вдруг без перехода спросил он.
Я неуверенно кивнула. Кажется, я разучилась разговаривать с мужчинами. Повзрослев, я твердо усвоила, что дружить с ними не надо, ни к чему хорошему не приводит – либо ты влюбляешься, либо он начинает оказывать тебе знаки внимания, к дружбе не имеющие отношения. А кокетничать я, наверно, никогда не умела. За последние же годы я вообще по пальцам могу сосчитать мужчин, с которыми общалась хотя бы как-то – устно, скажем. Прежде всего, Ийкин папа, не желающий скрывать отвращения при виде меня. Очень неприятно, и трудно потом отделаться от ощущения, что я неприятна не только лично ему, а мужчинам вообще. Часто после коротких встреч с ним я в задумчивости проходила мимо парикмахерской, представляя: вот если бы я, скажем, покрасилась в жгуче-черный цвет, то выглядела бы гораздо эффектнее при своем небольшом росте… Или еще хуже… Так я незаметная и серенькая, вроде тли, а то буду похожа на клопа в женском роде. Потом это ощущение проходит, до следующей встречи, пока Хисейкин снова не выделит невидимые феромоны отвращения.
Еще один мужчина, с которым я регулярно вижусь и разговариваю, – наш главврач, грузный, высокий мужчина, когда-то, если верить Нин Иванне, бывший очень популярным среди медсестер и врачей нашей поликлиники. Но с тех пор прошло лет, думаю, двадцать. И сейчас он устал от всего – от истеричных и неумных мамаш, делающих годами одни и те же ошибки – перекармливающих детей, орущих на них, кутающих малышей не по погоде, верящих наглым и глупым рекламам и сующих любимым деткам непроверенные витамины, пищевые добавки. Устал от их болезненных детей, от сутолоки районной поликлиники, от бесконечной бедности своих врачей, как грамотных, так и безграмотных.
Когда я вхожу к нему в кабинет с чьей-то историей болезни или справкой по уходу за ребенком, которую надо продлить еще на неделю, он сначала говорит: «Ох!», отворачивается к окну, барабанит крупными пальцами по столу, как будто ожидая, что я тихонько развернусь и уйду, еще раз шумно вздыхает и только потом поворачивается ко мне. Мне каждый раз кажется, что его охи и раздражение касаются меня лично, и я пытаюсь как можно быстрее уйти из его просторного пустого кабинета, ярко освещенного старыми лампами дневного света, в котором лица становятся плоскими и зеленоватыми.
– Чувствуешь, как становится тепло? – Олег подсел ко мне и придвинул к нам низкий столик на колесиках, на который успел поставить какие-то конфеты и красивую плетеную бутылку вина.
– Мне больше не наливай, пожалуйста, а то я и так в ресторане что-то…
– Мы чуть-чуть, за встречу однокашников. Ты же ни разу, кажется, не приходила, когда у нас группа собиралась…
Я покачала головой.
– Не люблю наблюдать, как стареют другие. Да и рассказывать особо не о чем.
– О дочке, например? Как она? Красавица, наверно?
– Да. – Я кивнула. – Это не очень крепкое вино? Все равно, ты зря мне так много налил…
– Не волнуйся! Прекрасное вино, настоящее виноградное, без спирта, от него не пьянеют. А ты вот что-то ничего обо мне не спрашиваешь. Совсем неинтересно?
– Ну, почему… – Я огляделась вокруг. Действительно, надо ведь что-то спросить. Только вот что? Он вроде сам все уже рассказал. – Тебе нравится твоя работа?
Олег засмеялся.
– Давай о работе не будем сейчас.
– Давай не будем, – кивнула я. – А… вот машина такая, с правым рулем – это удобно?
Он внимательно на меня посмотрел и вздохнул:
– Да, вполне. Лучше, чем наши или китайские с левым. Ладно, не спрашивай больше ничего. Давай лучше я спрошу. Ты ведь одна?
Я где-то прочитала фразу, что одинокая женщина – это неприлично. Даже догадываюсь, что имеется в виду. Неприлично таскать тяжелые сумки, самой подпирать покачнувшийся забор на даче, прочищать колодец и менять масло в машине, у кого она есть. Неприлично, просыпаясь утром, не открывая глаз, мечтать, чтобы кто-то большой и теплый навалился на тебя всей своей тяжестью, особо не разбираясь, надо ли тебе это. В этом и есть счастье быть не одной – когда часто ты избавлена от мучительного выбора. Тот, кто спит и ест рядом, кое-что уже решил за тебя.
Неприлично быть одной… Но ведь так же неприлично быть бедным, ходить в залатанной одежде и кормить детей вчерашними макаронами. А еще неприлично говорить о деньгах и обдавать грязью прохожих из-под колес, мчась по мутным городским лужам из того места, где дают деньги, туда, где их можно с удовольствием потратить, чтобы можно было опять, вытаращив глаза, мчаться туда, где остро пахнет плотными зеленоватыми бумажками…
Много чего неприлично и неудобно. И это всё такие условности. Как же старательно учили меня мама с папой приличиям и всяким условностям. И как мало помогло мне в жизни умение правильно есть котлету – не отрезая ее ножом, а отламывая вилочкой, и рыбу – двумя вилками. Как мало помогли мне все мои глубокие знания русской литературы и детской психологии. Мне даже кажется – чем больше я читала о детях, тем меньше понимала, каким же ключиком отпереть Ийкину душу, все сильнее с годами закрывавшуюся от меня.
– Ну, давай за нашу неожиданную встречу! – Олег уже держал свой бокал, второй протягивал мне. Он успел порезать чуть подсохший лимон, даже разложил его вперемешку с шоколадными конфетами на блюдце с веселыми цыплятами в спортивных кепочках.
Я взглянула на темно-красное вино, красиво переливающееся в отблесках огня.
– Ты тоже будешь пить? А как же машина?
– Я только пригублю. Не спаивать же тебя одну, – он поднес мне бокал и вложил мне его в руку, несколько задержавшись своей ладонью на моих пальцах. – Сашка… Вот сижу рядом с тобой сейчас… Ладно, давай выпьем. – Он слегка прикоснулся своим бокалом к моему и не торопясь выпил, наверно, половину. – Великолепное вино, попробуй. Хранилось для специальных случаев с прошлого года. Знаешь… наверно, это прозвучит романтично до идиотизма, но я как будто самого себя встретил, двадцатилетнего… Удивительно…
Я смотрела на Олега, а думала совсем о другом. Как же я привыкла к одиночеству и совсем перестала его замечать. И только в те минуты, когда становится плохо, я понимаю: нет на земле такого места, куда мне можно прийти со своими бедами. Нет места, нет такого человека в мире. Человек рождается один, и один умирает, это правда. Поэтому кто-то ищет Бога, веря в то, что тот послушает, даже поддержит при случае, придумывает сам себе могущественного, верного, доброго друга. Кто-то упорно ищет пару, половину и держится за того, кто рядом, даже если рядом не очень подходящий человек. За годы ведь острые грани стираются…
Вот почему я когда-то давно не стала сближаться с Олегом? Он был одним из самых симпатичных ребят на нашем курсе, хорошо учился, у него была приятная интеллигентная семья… Но он мне не нравился. А Вадик Хисейкин очень понравился – быстрый, ловкий, глазастый, рядом с ним мне становилось жарко, а рядом с Олегом всегда было хорошо и спокойно – не более. Так вот за это и надо было держаться. Научила бы Ийку, если бы она не ушла.
Я быстро сделала несколько глотков вина.
– Очень хорошее вино. Как называется?
– Да обычное французское шардоне, просто настоящее, не поддельное. – Он смотрел не на бутылку, а на меня. – Ты изумительная, Сашка. Ты даже сама не понимаешь, какая ты…
Я растерялась и одновременно ощутила приятное тепло – то ли от вина, то ли от его слов. Наверно, я не заметила, как превратилась в существо среднего рода… И дело не в том даже, что у меня нет мужа и мужчины… Я просто перестала об этом думать…
Мысли у меня окончательно спутались. Я пыталась уцепиться за что-то мало-мальски внятное и понять: кто же завтра рано утром должен прийти ко мне на прием – то ли азербайджанка с тремя детьми, которым она упорно отказывается делать прививки, то ли та одинокая мамочка с бледной веснушчатой дочкой, никак не начинающей говорить…
Я не заметила, как Олег сел чуть ближе ко мне. Или он здесь сидел с самого начала? У меня так сильно шумело в голове, как будто завывал ветер и тяжелое сломанное дерево волокли по земле, а его ветки шуршали, ломались, задевая за что-то стонущее и хрупкое… Интересно, как возникают посторонние звуки в твоей собственной голове, да еще такие ужасные?… Я попыталась сильно тряхнуть головой, чтобы прогнать этот шум, но от резкого движения он только усилился. Теперь еще как будто огромная бормашина стала вворачиваться в мягкую, живую плоть с диким, отвратительным визгом. Все что угодно, только не такие звуки и натекающие на реальность картинки…
Голос Олега едва пробивался сквозь этот гул. Мне захотелось лечь и выключить изображение и звук в моей собственной голове.
– Ты в порядке?
– Кажется, да… – проговорила я с трудом, не уверенная, что Олег меня услышит. Сама я своего голоса не слышала совершенно. – Только я совершенно не умею пить…
– Да ты и двух бокалов вина не выпила за весь вечер, – кажется, засмеялся Олег.
– Я же… вообще не пью, – пыталась вразумительно объяснить я, укладываясь на диван.
Он склонился надо мной.
– Так. И что мне с тобой делать? Ты собираешься спать?
– Нет… Я только… чуть-чуть…
Я на секунду закрыла глаза и тут же их открыла, с трудом разлепив веки. В комнате почему-то выключился свет. Передо мной было большое окно с плотными цветастыми шторами. Странно, а я и не обратила внимания, какие яркие шторы… Даже в полутьме были хорошо видны огромные оранжевые круги и полосы… Рядом кто-то пошевелился. Я вздрогнула и отодвинулась. И села. Мне тут же стало холодно. Я натянула простыню на голые плечи. Голые… Так что же, это значит, я… я тут спала? А этот человек рядом… Это Олег? И я с ним… Но я ничего не помню… Он повернулся ко мне и рукой пошарил рядом с собой. Я отодвинулась подальше. Он причмокнул во сне и обнял мою подушку.
Да… Ну и дела… Я постаралась потихоньку встать, покачнулась и с трудом удержалась на ногах. Что же это я так? Ну конечно, я же все глотала и глотала то вино, вкусное, легкое и терпкое… И, кажется, ничего не ела с самого утра. Что-то съела в ресторане… Рыбное… или не рыбное… Не помню даже… Ужас… Как стыдно и глупо… Я всегда быстро пьянею, но чтобы вот так, до потери памяти… А главное, как теперь понять, что же было потом? Я посмотрела на голую ногу Олега, высовывавшуюся из-под одеяла, с ровными чистыми пятками и светлой рыжеватой шерстью на икрах, и вспомнила. Я вспомнила, как он сказал: «А теперь ты», – и попытался посадить меня к себе на грудь. А мне, кажется, стало очень смешно – он так серьезно, ответственно это произнес. А потом я сползла на бок и уснула… Хорошенькое дело.
Я походила по комнате в надежде найти свои вещи, но так ничего и не нашла. Неужели я шла сюда голая? Или он меня нес? Совсем не помню… Но одеваться-то надо… Я осторожно приоткрыла дверцу небольшого шкафчика, стоявшего напротив кровати. На полочках лежали аккуратно сложенные женские вещи. А на внутренней стороне дверцы была неровно прилеплена детская наклейка – улыбающаяся фея в ярко-розовом бальном платье. Нет, только не это!
Я побыстрее закрыла шкаф и взяла с края кровати клетчатую мужскую рубашку. Наброшу пока ее хотя бы… Холодно… Стылый, промерзший дом. Я вдруг ощутила, как холодно в доме, влезла в рукава и попыталась застегнуться. Пуговицы застегивались туго. Они были крупнее дырок и разные. Я присмотрелась повнимательнее. Каждая пуговка была аккуратно пришита и плотно обмотана ниткой по ножке. Ниточка серая, темно-синяя, черная… Понятно, все понятно. Любимая байковая рубашка. Теплая, уютная, домашняя. Та женщина, которая накрепко пришивала пуговицы, не имела в виду меня в этой рубашке, это уж точно.
Я спустилась вниз по лестнице. Перед глазами у меня почему-то все была детская наклейка с улыбающейся изо всех сил феей. У феи в руках была палочка, с нее сыпались волшебные искры, принося чудо… Вот к примеру, меня…
Я присела на край большого кресла и подтянула ноги. На первом этаже было еще холоднее. Камин давно потух. Я взяла со стола почти пустую бутылку минеральной воды и допила остававшийся там глоток. Вода была без газа и отдавала содой. Хорошо бы почистить зубы. Только очень не хочется в зеркале смотреть себе в глаза.
Я подошла к окну. На подоконнике сидела кукла, очень похожая на ту фею, чей портрет был приклеен в шкафу. Сколько же у нас таких кукол осталось – с одинаково красивыми личиками в ореоле буйных кудрей, с огромными голубыми или фиолетовыми глазами, победной улыбкой… Все они так нравились когда-то Ийке… Я глубоко-глубоко вдохнула и выдохнула. Надо умыться, найти свои вещи и быстро отсюда уйти.
Вынув из кучи вещей, валявшихся на полу в гостиной, свои брюки и водолазку, я увидела колготки и белье, почему-то аккуратно сложенные прямо на столике, за которым мы вчера сидели, и я пропустила момент, когда… Да ладно! Что уж теперь! Наверно, мое сознание очень хотело отключиться, поэтому я так легко и опьянела. Иногда на этом свете устаешь до невозможности. До невозможности существовать дальше.
Я быстро натянула свою одежду и подошла к окну. Почему я одна? Почему? Мне всегда казалось – вот наступит момент, и придет он. Обязательно придет. Я даже как-то смутно представляла себе его. Он будет совсем не похож на вертлявого Хисейкина. Может, будет чем-то похож на моего молчаливого папу, только выше ростом и крупнее. Я так хорошо себе его представляла, так явно, что он просто не мог не материализоваться. Я ждала и ждала. А он так и не приходил. Ни высокий, ни крупный, ни средний – никакой. Сережа с лохматым Кузей на поводке не в счет, они мне самой в спутники жизни не подошли.
Я ни разу не пожалела, что не смогла удержать Хисейкина. Даже в самые отчаянные минуты одиночества я не могла вообразить, что вот приходит Хисейкин и, обнимая меня, говорит: «А давай-ка, Саша, начнем все с начала…» Я ждала кого-то совсем другого, а он, наверно, меня просто не нашел. Ходит где-то по свету и думает: «Да где же эта Саша, маленькая, беленькая, тоненькая, как веточка, которая ждет не дождется меня? Где она?»
Может, мне растолстеть и стать маленькой и круглой, как булочка? Вдруг тот, кого я жду, просто не любит женщин, похожих на постаревших девочек? Я вздохнула, завязала потуже шарф и вышла на улицу.
Глава 6
Я шла по неширокой дороге, ведущей от дачного поселка. Откуда-то издалека слышался ровный гул машин, можно надеяться, что там Волоколамское шоссе. Я помнила, что вчера мы свернули с трассы и очень скоро подъехали к дому Олега.
Теребя кисти белого шарфа, я думала: а почему, собственно, я ношу этот шарф? Ведь я купила его для Ийки, года два назад, в детском магазине, вместе с белой, плотно обтягивающей шапочкой. Ийка носить их не стала, сказав, что ей это мало и вообще не модно. Зато мне оказалось в самый раз. Может, тот, кого я жду много лет и кто никак не материализуется из моих мечтаний, не любит женщин в детских шапочках, туго замотанных немодными шарфами?
Успеть бы на работу! Могу себе представить выражение лица Нин Иванны, когда она увидит меня, нечесаную, невыспавшуюся… Теперь я точно вспомнила, что рано утром на прием собиралась прийти как раз та молодая мама, чья двухлетняя дочка никак не начинает говорить. А я – после бурной ночи, которой напрочь не помню, с шальными глазами – тут ничего не поделаешь, выделяющийся прогестерон делает взгляд особым – чуть влажным, более уверенным и вызывающим. «Да, вот у меня было, а у вас? Нет? И давно у вас ничего нет? А как же вы живете?» Как-то раз я слышала, как ругались в очереди у моего кабинета две женщины, не поделившие, скорей всего, первенство в очереди. Та, что по голосу была явно постарше, в конце концов нашла самый разящий аргумент: «Никто тебя не имеет, оно и видно!» (Она, правда, выбрала слово попроще.) «Вот ты такая и злая! Молодая, а злая! Пойди переспи с кем-нибудь, сразу подобреешь!» Я еще тогда подумала, как удивительно расставлены приоритеты у некоторых женщин, мне бы вот такое и в голову не пришло.
Минут через пятнадцать быстрого шага я вышла на широкую трассу. Еще минут через двадцать я поняла, что здесь вряд ли кто остановится при виде голосующей женщины. Наверно, в пригороде не принято ловить машину – мало ли кто выйдет из придорожных кустов вслед за одинокой женщиной в трогательной белой шапочке… И я потихоньку пошла по направлению к Москве. Где Москва, было ясно – большинство машин мчалось именно в ту сторону. К вечеру и я доберусь, если сил хватит. Может, здесь ходят какие-то автобусы? Или все ездят в город на электричке? Помимо меня по трассе пешком никто не шел и даже не ехал не велосипеде, спросить было некого.
Да, такими темпами на работу я точно опоздаю… Но как приятно осознавать свою нужность – я ведь точно знаю, что за прогул меня не выгонят. Даже если бы я прогуляла и завтрашний день, наслаждаясь природой, видом пламени в камине и активно выделяя прогестерон на даче у друга юности. У нас не хватает как минимум семи врачей в штате, так что выгнать могут лишь за профнепригодность. И то если ее признают в суде…
Около меня резко затормозил длинный грузовик. Часто такие едут парами, а то и тройками, упорно держась друг за друга из соображений безопасности – вдруг остановят шальные дорожные разбойники, отберут все диваны или оковалки перемороженных кур… Этот ехал один.
– Далеко тебе? – немолодой водитель высунулся из двери.
– До Москвы… – вздохнула я.
– Ну, садись. Разговаривать будешь со мной, чтобы я не уснул. А то я радио включаю и начинаю засыпать… Два часа сегодня спал, не успеваю ко времени. А ты что одна-то спозаранку топаешь? Автобус пропустила?
– Да вроде того… И автобус, и вообще все в жизни пропустила, – ответила я.
– А-а…
Я обрадовалась, что шофер больше ничего не сказал, и стала смотреть в окно. И почему-то мне, уже не в первый раз за последнее время, пришел в голову один вопрос: а вот тот или те, кто нас создавали, что они думали о нашем конце? Начало жизни продумано великолепно, система продолжения рода – вне всяких похвал: четко, логично, остроумно… А вот дальше – как? Как, проще говоря, нам помирать, если следовать идее Всевышнего? Или… Или об этом он не подумал? Не хотелось бы верить, что то, как умирают люди – от болезней, не просто околевают от старости, как большинство диких животных, а умирают долго, мучаясь, – это часть Великого замысла…
Великий жестокий замысел, в котором не учтена такая малость – наши чувства и наши страдания… Либо они учтены и предусмотрены, страдания моей покойной бабушки Леры перед смертью, той, от которой Ийке достались такие прекрасные глаза, моего отца, который вот уже десять лет как выйти из дома один не может…
И только когда грузовик стало заносить вправо, я в ужасе взглянула на водителя. Увидев, что тот, крепко держась за руль, закрыл глаза и дремлет, я тоже схватилась за руль и попыталась вывернуть машину. Еще секунда, и мы бы на полном газу врезались в полосатый бордюрчик дороги. Сзади кто-то несколько раз мигнул фарами и даже погудел, видимо, оценив наш маневр. Шофер помотал головой и, с трудом открыв глаза, остановил машину у обочины.
– Вот, я ж говорил тебе…
– Может, вам поспать немного? Часок… Я посижу, подожду… покараулю ваш груз.
– Не могу… Лучше бы… Ты ж небось грузовики не водишь, а?
– Грузовики… – я с сомнением посмотрела на огромный руль и толстый набалдашник переключения скоростей. – Не вожу…
– Жалко. Ну, давай тогда спрашивай меня о чем-нибудь. Самое верное. Поехали.
Я кивнула и, внимательнее приглядевшись к водителю, спросила:
– Бывает, что колотится сердце и потом как будто прыгает в груди?
– Бывает… – удивился он. – Ты докторша, что ли?
– Ну да. А в затылке не стучит по вечерам?
– Еще как стучит!
Сна у моего спутника как не бывало. Он рассказал подробно и как у него колотится сердце, и про то, что не может уже пить, как раньше, и как, поругавшись с женой, жил два месяца у друга, тот выпивал каждый день, а он, Василий, тоже хотел бы, да не мог: два дня попьет – три потом отдыхает с валидолом под языком…
Так с разговорами мы доехали до поворота на Строгино, я приготовила заранее деньги, очень предусмотрительно не дотраченные вчера на журналы по садоводству. Василий от денег наотрез отказался – попросил телефон, позвонить, если что с сердцем будет… Я дала ему номер, почти уверенная, что он не позвонит. На прощание он даже пригласил меня отдыхать летом у них в Зарайске – места в доме много, лес и речка Осётр – рядом, старинный кремль можно посетить, и жена у Василия на самом деле добрая, когда тот не пьет… Я поблагодарила и поспешила в сторону поликлиники. Если сейчас подойдет автобус, то даже не опоздаю на прием. Успею еще причесаться и выпить чаю.
По дороге я встретила всех, кого встречать не надо было: главврача, никогда так рано не приходившего в поликлинику, Нин Иванну, маму с молчащей дочкой – они шли заранее, чтобы быть первыми, и еще вдобавок подругу моей мамы, которая тащила с утра пораньше на прием к другому врачу внука. Вот, подумала я, все и увидели, какой я стала свободной и распущенной женщиной. На самом деле, возможно, никто ничего и не понял. Нин Иванна в любом случае думает, что я по ночам выпиваю с любовниками, даже когда я ночь напролет плачу об Ийке. Главврач, увидев меня, как обычно, отвернулся. Может, он в меня влюблен? – вдруг пронеслась у меня мысль. Ого! Вот они, бурные ночки! За десять с липшим лет работы в поликлинике мне ни разу в голову такая мысль не приходила…
Мамина же подруга заботливо осведомилась:
– Сашуня, ты не болеешь, детка? Что-то плохо выглядишь…
В кабинете я наскоро привела себя в порядок, налила себе чаю и позвала за двадцать минут до начала приема мамочку с молчащей девочкой Ксюшей.
На приеме в тот день было столько выздоровевших и заболевающих детишек, что я даже не смогла сделать короткий перерыв, чтобы выйти и позвонить папе Владика, хотя мысль эта не отпускала меня до двенадцати часов, пока не закончился прием. Нин Иванна, как назло, тоже никуда не убегала из кабинета, а при ней мне звонить почему-то не хотелось.
Раза три или четыре за прием кто-то звонил мне на мобильный с неизвестного мне номера. Я была почти уверена, что это звонил Олег. Но что ему сказать, я совсем не знала. Поэтому просто не отвечала. Тем более что Нин Иванна каждый раз вскидывала на меня цепкие глаза, яростно накрашенные толстым зеленым карандашом, и поджимала губы, как будто тоже догадывалась, кто и почему мне звонит.
Когда тот номер определился раз в пятый, я воспользовалась тем, что в кабинете было очень шумно – ворвалась без очереди мамаша за справкой для детского сада, зашла окулист со знакомым ребенком, чтобы я послушала ему бронхи, и разревелся трехлетний малыш, который час ждал своей очереди за дверью, а теперь сидел и боялся меня у мамы на руках, потому что та сказала: «Будешь орать, тетя доктор тебе укол сделает прямо в ухо!»
Я ответила: «Алло» – и сама не услышала своего голоса, зато звонивший наверняка успел насладиться всей какофонией нашего вполне обычного приема. Но из трубки раздался нервный женский голос:
– Алё! Александра Викторовна!
– Витальевна! – поправила я. – Слушаю вас.
– Мне здесь телефон оставили, велели звонить в случае чего, а никто не отвечает.
– Да, да, я слушаю вас, – сказала я погромче и отвернулась к окну. – Говорите!
– Это платный врач?
– Нет, это не платный врач.
– А… – сказала женщина и положила трубку.
Я еще раз взглянула на определившийся номер – да нет, я совсем не знаю такого номера. Ладно, дольше заниматься непонятным звонком было невозможно. Восемь пар глаз смотрели на меня сейчас – кто с ужасом, кто с раздражением, кто с надеждой – что я не буду делать укол и отрезать ноющие уши. Некоторые родители пугают детишек, когда они отказываются лечить нос, ухо, порезанный пальчик, говорят, что придет тетя доктор, то есть я, и что-нибудь им отрежет или сделает самый страшный в мире укол из огромного шприца. И дети иногда панически боятся меня, несмотря даже на мою симпатичную и мирную внешность. Но довольно быстро успокаиваются рядом со мной. Детишек в этом смысле почти нельзя обмануть.
Сейчас одна мамаша сидела передо мной, держа на руках ребенка, другая присела на кушетку – она прорвалась якобы к Нин Иванне, а ждала, естественно, меня, третья маялась в дверях с крупным подростком, которого со спины можно было бы принять за ее упитанного младшего брата… Еще на меня вопросительным взглядом смотрела окулист и время от времени ужасным взглядом пронзала Нин Иванна. Бывает, что она просто выносить меня не может. Я заметила, что особенно это случается в яркие солнечные дни и в первые дни после праздников.
Я попробовала твердо выдержать взгляд Нин Иванны, после чего она набрала воздуха и прокричала что есть мочи:
– А ну-ка, вышли все из кабинета! Вы останьтесь, – кивнула она вздрогнувшему окулисту. – Подойди к врачу-то, – показала она ребенку рукой на меня. – И фуфайку свою подними. Теперь глубоко дыши.
Мальчик лет десяти, которого привела окулист, старательно задышал еще до того, как я успела приложить к его груди стетоскоп.
Примерно через час после странного звонка в моей голове появилась одна мысль, прорвалась сквозь фамилии, имена маленьких пациентов, их анализы крови и диагнозы. Мысль очень простая: «А как же Олег может мне звонить? Он ведь не знает моего номера телефона!»
Да, не знает. Мы же вчера не обменивались телефонами. Сразу перешли к банкету… У него есть только мой домашний номер, если найдет, – мы ведь давно уже не созванивались. В крайнем случае, я его домашний номер знаю, могу сама накоротке позвонить, извиниться… Нет, кажется, в таких случаях женщины не должны извиняться. Пусть думает что хочет. Не хватало еще жалеть мужчину, который на семейную дачу с детскими игрушками привез подругу юности. И зачем было только все портить встречей на гормональном уровне? Посидели бы у огня, выпили вина, повспоминали бы… А так – даже непонятно теперь, как общаться.
Когда увели последнего малыша и прием закончился, я, наконец, внимательно посмотрела на номер телефона, с которого мне звонили сегодня пять раз. Так, а ведь это строгинский телефон. Я быстро просмотрела карточки болеющих пациентов. Ну да. Точно. Это же звонил кто-то из квартиры Владика и его папы. Какая-то женщина, судя по голосу – немолодая. Только почему она спрашивала платного врача?
Нин Иванна удобно расположилась пить чай – следующий прием в нашем кабинете начинался только в два. Мне не предложила, да я и не хотела вместе с ней, причмокивая, обсуждать телезвезд – кто бросил семью, кто с кем появился на страницах гламурных журналов. Одно время я пыталась убедить Нин Иванну, что вряд ли те, кто обнимаются перед фотографами глянцевых журналов, на самом деле дружат или встречаются по ночам. Мы с ней никогда этого не узнаем. А обсуждать то, что специально для таких дурочек, как мы, придумывают пиарщики… Но Нин Иванна только обижалась. Теперь я стараюсь после приема как можно быстрее заполнить истории болезней и уйти домой или на вызовы.
– Да чего они хотят! – завела Нин Иванна, с хрустом откусив невкусный на вид беловатый сухарь. Она откинулась на стуле и, кажется, рассчитывала со мной поговорить. Радио и телевизора у нас в кабинете нет, и просто так пить чай, не возмущаясь, никого не ругая и не обсмеивая, наверно, неинтересно. – Живут на Курчатовских могильниках и хотят, чтобы детки их были здоровыми! Тут же хоронили отходы только так! Яму вырывали и засыпали… Поэтому и голо так здесь…
Мне не хотелось пререкаться с Нин Иванной, но я все же возразила, увидев, как вытаращилась бедная мама, только что вернувшаяся за забытой игрушкой, инстинктивно прижав к себе малыша, будто могильники те замаячили где-то рядом:
– Нин Иванна, я не думаю, что это так. Здесь, в Троице-Лыково, всегда были правительственные дачи. Откуда же здесь ядерные могильники?
– А! – махнула рукой Нин-Иванна, яростно выдавливая клей из тюбика в чью-то карточку. Клеевыми карандашиками она не пользуется из принципа – слишком просто и чисто получается. – Вот, друзья твои революцию сделали, капитализм объявили, нате вам, пожалуйста, жили-жили, не тужили, а тут вот!.. А клея мне нормального сделать не могут! Разве я раньше так клеила? По полчаса каждую карточку?
Я хотела сказать, что, возможно, раньше Нин Иванна поменьше ругалась и поэтому клеила быстрее. Но воздержалась от замечания, наоборот – кивнула, через силу улыбнулась и поскорее ушла.
Я спустилась вниз и в регистратуре набрала номер Владика. Он был все время занят. Одеваясь, я просматривала вызовы на этот день. Да нет, меня к нему не вызывали… Пойти самой? Почему нет? Я так иногда делаю – захожу к тем детишками, о которых особенно беспокоюсь, или на худой конец звоню, спрашиваю, как они. Да, пожалуй, зайду. Что-то внутри мешало мне с легкостью пойти к этому мальчику, наверно, что-то такое постороннее, вдруг проскользнувшее между мной и его бедным папашей. Либо я уже просто придумываю такие «проскальзывания» от своего дремучего одиночества. И скажи кто об этом папаше Владика, он, наверно, был бы потрясен: «Кто? Эта незаметная, практически сливающаяся с полом тетечка в драной шубейке? Она – мне – понравилась?…»
Похоже, моя стабильно заниженная самооценка вернулась на привычную отметку: «ноль – минус единица». Ненадолго хватило мне вчерашнего приключения. Да я, собственно, и не очень помню, что там было.
Выйдя на улицу, я поразилась, как иногда быстро, за один день весна может вытеснить зиму. Вот только что календарная весна ощущалась разве что в удлинившемся дне и появившихся по обочинам громадных кучах грязного снега. А сегодня вдруг вышло яркое солнце, мгновенно растопившее остатки льда на дороге, ослепившее, согревшее всех и вся. И воздух стал влажным, пронзительным, обещающим скорое тепло. Я глубоко-глубоко вдохнула. Или это всё шутки того же будоражащего кровь гормона, в избытке выделившегося у меня сегодня ночью?
Я попробовала набрать Ийкин номер. Телефон у нее был включен, но она не отвечала – видела, что звоню я. Завтра в школу – значит, надо что-то решать, а она решить не может. Скрепя сердце, я, наконец, позвонила Хисейкину. Мог бы, кстати, сам позвонить и что-то сказать. Не он ли все эти годы призывал меня к мирному, дружескому решению всех возможных конфликтов? Хотя главный конфликт для меня состоял в том, что я именно его, мутного, скользкого, беспринципного Вадика Хисейкина, подыскала себе в жизни, чтобы родить единственную дочь. Почему-то мне кажется, что других детей у меня уже не будет. Как врач, я слишком хорошо понимаю все тяготы поздних родов.
Интересно… И это тоже – результат моей случайной (я была убеждена, что именно случайной) встречи с мужчиной вчера ночью? Ни разу за последнее время мне не приходила мысль – будут ли у меня еще дети или нет…
Хисейкин ответил сразу и почти весело:
– Да-да?
– Привет, Вадик. Это Саша.
– Саша, Саша… – проговорил Хисейкин, видимо, занимаясь в этот момент чем-то другим. – А, ну да. И тебе привет. Привет тебе, привет…
– Вадик!
Я даже остановилась. От его наглого, равнодушного голоса мне захотелось закричать. Какой подлец, ну надо же! Как будто ничего не произошло!
– Саш, ты чего-нибудь хотела? А то я занят.
– Вадик, – я опустила всю лирику про то, как нехорошо он поступил, договорившись с Ийкой за моей спиной, и о том, как вообще все нехорошо, просто по-скотски получается, и спросила о главном: – В какую школу Ийка завтра пойдет? Каникулы кончаются.
– Каникулы? У нее каникулы? А я думал, она у тебя школу бросила.
Он, наверно, специально издевался, чтобы я нажала «отбой» и перестала приставать к нему со сложными вопросами.
– Нет, Вадик. Она ученица девятого класса. И учится вполне прилично. Ты же все знаешь. Давай не ссориться, пожалуйста!
– Я с тобой поссорился много лет назад. Когда ты решила рожать и заставила меня на тебе жениться. Я потерял с тобой несколько очень важных для себя лет. Так чего ты хочешь?
– Вадик… – У меня все же сдали нервы. – Зачем ты это сделал? Зачем ты забрал Ийку? Она же еще маленькая, ничего не понимает! И зачем ей работать у тебя?
– Да жалко ее стало, – зевнул Хисейкин. – Ходит, завидует, по сторонам смотрит голодными глазами, у Маришки моей вещи клянчит…
– Нет! – вырвалось у меня.
– Да, Саша, да. Вот и решил бедолаге помочь. Пусть хоть немного нормально поживет. Все равно мы ее долго не выдержим, отдадим в другую семью… куда-нибудь. Она уж очень Марину раздражает, завистью своей и… – он секунду подбирал слово, – подобострастием.
Он победил. Я нажала «отбой». Села куда-то, что попало по дороге. Закрыла рот рукой, закусив ее так, что прокусила толстую кожу перчатки. И просидела так несколько минут, стараясь не закричать – от боли, от ужаса, от беспомощности.
И что, что мне делать? Куда идти? Как говорить с Ийкой? Пойти в роно? Или к участковому милиционеру? Ее отдадут в другую семью… Да она что – вещь? Моя глупая Ийка… Господи…
Какие же слова найти, что надо сделать, чтобы как-то убедить ее вернуться? Я не верю, нет, не верю, этого не может быть, чтобы она что-то клянчила, чьи-то вещи или что-то еще! Она ведь не так уж плохо одета, даже модно, как только позволяет наш бюджет… По крайней мере, не хуже, чем другие девочки в ее классе. Я очень хорошо понимаю, как в этом возрасте важно быть модной, стильной…
Ой, Господи… Нет, я просто не выдержу… Ведь единственный человек, виноватый в том, что произошло, – я сама. И больше никто. И хуже этого нет. Нельзя найти врага и начать на него облаву, атаку, засаду – все что угодно. На себя-то как начать облаву и засаду? Уже все понятно – я неправильно воспитывала Ийку Но теперь-то что делать? То время не вернешь, когда я чувствовала – не надо ей с Хисейкиным общаться! Вот она – цена сладкого куска, цена его подачек. Да, мне хотелось, чтобы у Ийки было все, как у большинства девочек: и одежда, и хороший отдых, и книжки, и куклы. А для этого нужны деньги. Сама я не могла заработать со своей профессией столько, чтобы мы не жили за ужасной, крошащей судьбы гранью нищеты. И так-то нашу жизнь слишком обеспеченной назвать было бы трудно. Но, по крайней мере, в необходимых вещах Ийка отказа не знала.
И обездоленной девочкой, у которой нет папы, она тоже себя не чувствовала. Наоборот, я сумела убедить ее, что у нее ситуация – лучше, чем у многих детей, чьи родители ругаются и даже дерутся на глазах у детей. У нее ведь раз или два в месяц появляется благожелательный папа и общается с ней, а также со мной – вежливо и предупредительно.
Говоря ей это, я всегда знала, что вру. Этот благожелательный папа не выносит меня и не слишком любит ее саму. А те родители, которые ругаются и даже ссорятся, – чаще всего любят друг друга. Хоть как-то, хоть в чем-то, пусть временами. И дети, страдающие от родительских ссор, не могут этого не чувствовать и не видеть.
Мучительные мысли постепенно перестали носиться у меня в голове с бешеной скоростью, толкая и перегоняя друг друга. Когда я почувствовала во рту вкус крови, то, наконец, подняла голову, сняла перчатку и увидела, что прокусила не только ее, но и руку. Но зато чуть успокоилась. Я посмотрела, на чем я сижу. Правильно, молодец. Каменная мусорка, обледеневшая за зиму, стала чем-то вроде табурета или тумбы. Я встала и отряхнула – сначала зачем-то тумбу, потом уже свою потертую шубу. Выбросить ее вообще, раз она так стала меня раздражать, моя старая любимая шубка, верно прослужившая мне столько лет, точнее, столько морозных и промозглых московских зим…
– Будешь? – стоящая рядом тетка протянула мне пластмассовый стаканчик, и я почувствовала резкий запах спирта, на холоде показавшийся мне металлическим и очень неестественным. – Не убивайся ты так! Чего только не бывает. Давай, Сашка, за нас! Что? Не узнаешь? А я часто тебя здесь вижу, как ты бежишь в поликлинику…
Я посмотрела на неровное, подпухшее лицо тетки. Не может быть. Это же моя одноклассница, Ленка Шабалкина… А с ходу я бы сказала – женщина лет на пятнадцать меня старше. Что с ней такое произошло? Я слышала, что она пьет, но не думала, что это все так ужасно…
– Что у тебя случилось-то? – Ленка смотрела на меня пьяными глазами, но очень внимательно. – Ты расскажи, легче станет. Мне, знаешь, все рассказывают. Сливают… – Она засмеялась, хрипло и громко, так что кто-то из людей, стоящих на остановке, оглянулся на нас. Главное, чтобы там не оказалось маминых подружек и Нин Иванны. Стыда потом не оберешься и не докажешь, что не распивала на мусорном бачке водку с уличными алкоголиками.
– И девки наши звонят, ты не думай, – продолжала как ни в чем не бывало Ленка. – Как у кого что случится – тут же ко мне. Потом – не дозвонишься им, нету их! До следующих похорон или развода… Или в больницу кто загремит… А Ленка тут как тут. Я, думаешь, не понимаю, что меня стесняются? Ты тоже стесняешься. А ты не стесняйся. Люди! – Ленка оглянулась на остановку, хотя никто особо на нас и не смотрел. – Лю-ди! – Она повысила голос. – Это вот очень приличная дама – пе-диа-тор… Я правильно говорю?
– Лен! Ну, хорош! Прекрати! – Я видела, что она находится в том состоянии, которое для нее, видимо, близко к трезвому, и вполне меня понимает. – Давай отойдем хотя бы. И кричать не будем.
– Давай, – неожиданно согласилась Ленка. – К тебе пойдем?
– Лен, у меня вообще-то вызовы, рабочий день еще.
– Ну, ясно, – судорожно зевнула Ленка, обдав меня сложным перегаром, в котором я четко уловила некую парфюмерную составляющую. Не удивлюсь, если она вовсе и не пила вчера одеколон, а сегодня утром подушилась чем-то пряно-цветочным. – Не дошла еще до точки, значит, чтобы Ленку в гости звать!
– Ты что, Лен… – Я дотронулась до отвердевшего на морозе рукава ее шерстяного пальто.
Все-таки одноклассники есть одноклассники. Те десять лет всегда живут в душе. Для ребенка десять лет – как для взрослого тридцать, а то и пятьдесят. Эта была целая вечность, проведенная вместе.
– Не обижайся! Мне действительно по больным ходить надо. Вот, смотри. – Я раскрыла свою сумку, которую, кстати, обязательно надо выбросить этой весной, сразу же вслед за шубой… Поменять на что-то модное, яркое, звенящее, неожиданное…
Ленка довольно равнодушно глянула на карточки.
– Да и мне надо спешить, – вдруг сказала она. – Степанычев ногу сломал, в пятьдесят второй лежит. То есть уже ковыляет кое-как. Степу помнишь?
– Помню, конечно. А он, что, развелся?
Ленка недовольно повела плечами и вскинула голову, отчего ее нос совсем задрался вверх, крупной веснушчатой уточкой.
– А мне оно надо? Не знаю я. Ходит к нему кто-то… Жена – не жена… Помыть ему голову нужно. Сам не может. На такой штуке, знаешь, ходит… держится… – Ленка широко помахала руками вокруг себя, имея в виду, наверно, ходунки. – Нянек, понятно, не допросишься… За полтинник уже никто ничего не хочет делать. А мне его жалко.
Я с интересом посмотрела на Ленку. Она так и стояла со стаканчиком в замерзшей руке без перчатки. Бутылка, скорей всего, была у нее в пакете. Кто бы мог подумать, глядя на эту женщину, что она едет в больницу мыть однокласснику голову. Причем могу догадаться, что, выписавшись из больницы, Степа, Витька Степанычев, и думать забудет про Ленку.
– Пойдем до следующей остановки пешком? – предложила я. – Мне все равно в ту сторону, в шестнадцатый дом. А ты там сядешь на автобус.
– Пойдем, – кивнула Ленка и положила стаканчик в пакет.
– У тебя есть перчатки? – спросила я, глядя, как Ленка прячет руку в рукава видавшего виды пальто с когда-то пышным меховым воротником.
– У меня все есть! – гордо ответила Ленка. – Приходи, сама посмотришь. Не помнишь, как ты ко мне раньше в гости ходила, со своим женихом?
– Помню…
Как не помнить! Я еще потом думала, что если бы не Ленкина добросердечность, вполне возможно, я не забеременела бы Ийкой и не вышла замуж за Вадика. Нам с ним негде было встречаться, мы оба жили с родителями. Его друзья пускали нас очень неохотно, а мне и просить о таком было особенно некого. Вот разве что Ленку. Я вообще часто думаю о том, что зря встретила Вадика – вся жизнь пошла с тех пор наперекосяк. Но представить свою жизнь без Ийки я не могу. И думать – вот был бы другой человек и другие дети… Как это можно, когда есть живая, любимая до бесконечности, единственная дочка!
При мысли об Ийке у меня уже рефлексом потекли слезы. Надо что-то с этим делать. Не таблетки пить, конечно, а как-то действовать. Я быстро отвернулась и достала уже совершенно мокрый платок, почему-то пахнущий Ийкиной туалетной водичкой, нежной, с прозрачным летним запахом.
Ленка заметила, что у меня покраснели глаза, и тут же спросила:
– Так что у тебя случилось? Ты не бойся, говори. Я же не радио. Радио у нас Настька Каравайко, ты ж знаешь.
– Знаю, конечно, – улыбнулась я сквозь слезы. – Как было в классе, так и осталось. Если хочешь, чтобы знали все, – позвони Настьке.
Мы шли по улице вдоль бульвара. Наш район имеет приятное свойство – он построен на широком просторе и отовсюду, где бы ты ни шел, всегда видны лес, речка – залив Москвы-реки, облака. И Москва – на другом берегу, всегда чуть поодаль…
– Моя Ийка ушла из дома, – неожиданно сказала я вслух.
Ленка быстро глянула на меня. Я видела – она хотела что-то спросить, но не стала, а только сразу сочувственно покачала головой. И я продолжила:
– Ушла к Вадику. Работает у него гувернанткой.
– Говорила я тебе тогда – козлиный хвост этот твой Вадик! – в сердцах сказала Ленка.
Хорошо, что мои родители когда-то отдали меня в английскую спецшколу. Ходить в нее было далековато, но зато даже маргинальные личности какие у меня в классе приличные! Я улыбнулась собственным мыслям.
– Да не то слово, Лен! Я с ним только что разговаривала, как раз когда ты ко мне подошла. Хочет отдать ее каким-то людям, в услужение, как это раньше называлось… Полная ерунда. А она, глупая, ничего не понимает. Думает, что в лучшую жизнь наконец прорвалась. Тебе пианино, кстати, не нужно?
– Пианино? – быстро спросила Ленка. – Пианино нужно. Хочу Костю, младшего, засадить – пусть учится. А то он на игрушечном с утра до вечера все песни подбирает. Озверела от него.
– Ему сколько, Лен?
– Да семь уже, – вздохнула Ленка совершенно адекватно. Приятное свойство сильно пьющих людей – они очень адекватные и компанейские до определенной грани, определяемой количеством выпитого. – Пошел в школу. Умный, как будто не мой. Старший-то – просто я сама. И убить его иногда хочу, да не могу – вот точно я, и все. Он не виноват, что такой раздолбай.
Я помнила, что у Ленки – двое сыновей. С мужем она развелась давно, кажется, сразу после рождения второго. И как-то тянула их все время одна.
– Ты пианино продаешь?
– Отдаю, Лен. Хочешь – бери. Самовывозом только.
– Да что ты!.. – заволновалась Ленка. – Конечно, вывезем. Мне Лешка привезет… Я тебе про Лешку не рассказывала?
И не рассказывай – хотела сказать я. Могу себе представить и этот рассказ, и самого Лешку…
– Слушай, давай остановимся на минутку! Хоть по маленькой, а, Саш? Что ты прямо как не своя…
Вот тебе и адекватные себе и миру маргиналы!
– Я на работе, – по возможности строго сказала я, и вдруг Ленка меня поняла.
– Ну да, точно. Я забыла! – засмеялась она и очень непосредственно хлопнула себя большущей, совершенно окоченевшей рукой по лбу. – Ладно, со Степой выпьем, в больнице, ждет небось – заждался. Никто ведь не догадается водочки принести – кто тащит апельсины, кто конфеты. А самое главное – только Ленка.
– Слушай, Шабалкина, давай я дам тебе перчатки, что ли… Только тут вот одна прокушенная…
– Кто это тебя так – собака? – удивилась Ленка, тут же беря перчатку и пытаясь натянуть ее на руку. – Ничего себе зубки… А руку не порвала? Не-а, не лезет. А других нет?
– Других нет, – засмеялась я.
Читать бесплатно другие книги:
