Миф о другой Эвридике Зенкин Владимир
– Не ошиблись. На УЗИ всё видно. Врач не одна была. Она заведующую отделением пригласила. И еще одного, консультанта. Профессора. Они с ней согласились. Я и сама уже понимала. Чувствовала.
Губы Риты скривились, подбородок задрожал, глаза сузились в слезливые щелки, словно в какой-то девчачьей непролазной обиде (отличница-второкласница получила – о ужас! – оглушительную, невозможную двойку).
– Садись-садись, – Дроздов подвёл её за плечи, усадил на стул возле дверей кабинета, – Что понимала? Как так?
– Что он замер. Замер ребёночек. То он двигался. А то перестал. У них, у троих специалистов – никаких сомнений. Так сказали.
– Гм… Мало ли… Устал, отдохнуть решил.
– Не притворяйся глупым. Замер – это умер. Сердце не бьётся.
– Да отчего ж, ёлки-палки?! – недоумился Дроздов, – Никаких, ведь, причин. Ты ж не падала, не ударялась. Всё, как полагается. Пятый месяц всего.
– Не знаю, – Рита вытирала мокрые глаза платком, – Ничего не знаю. Направляют в стационар. Сегодня будут извлекать.
– Из… влекать?
– Искусственные роды.
– Как всё… странно… несправедливо…
– Несправедливо, – тонкий слом-истеринка в голосе Риты, – В здоровой, живой женщине – мёртвый ребёнок. Несправедливо! Несправедливей быть не может.
По спине Дроздова вдруг скользнула ледяная змея. В висках рассыпался алый стук. Слегка качнулась опрятная стена напротив.
– Не может… – одними губами прошептал он, глядя в притворяющийся паркетом линолеум поликлиничного коридора, – Может. Ещё как может. А в мёртвой женщине – живой ребёнок… И такое может… А чья вина? А расплата чья?
– Ты о чём бормочешь? – повернулась к нему Рита, – Не слышу.
– Правильно делаешь, – выпрямился Дроздов, тряхнул головой, возвращаясь в реальность, – Ну что ж теперь. Ну ладно.
– Пойдём, – поднялась Рита со стула. – Мне надо приготовиться, – Голос её стал звонок и далёк.
– Ничего… Мы с тобой ещё молодые, сильные. Всё хорошо у нас будет.
– Ты так уверен?
– А ты нет?
«Зачем записку эту пишу? Не знаю. Может, положено так – оставлять последнюю записку. А всё уже без слов сказано-пересказано. Понято-перепонято. О нас с тобой. И хватит!
Симон! Ты – большой, добротный, надёжный мужик. Мы прожили с тобой четыре года: не худших четыре года в моей жизни. В твоей тоже, полагаю.
Я ухожу, Симон. Совсем ухожу, я не вернусь, не смогу вернуться. Потухло… во мне. И в тебе… в тебе тоже, не спорь, ты знаешь. Спасибо, Симон, что ты у меня был. Мне было с тобой безопасно, было спокойно, было уютно. Мне было с тобой очень неплохо. Но абсолютно хорошо мне с тобой не было. Ты не виноват. С тобой я прочно стояла на земле. Но летать я с тобой не умела.
Я не могу обмануть тебя. Я ухожу к другому мужчине. Не такому прочному и надёжному. Но с ним я умею летать… пусть так это назовётся. С ним я умею летать, очертя голову, а значит, не ровён час, когда-нибудь могу и разбиться. Плевать, ничего не знаю, не хочу знать, кроме того, что я – женщина. Летающая вздорная женщина.
Прощай, Симон. Попытайся стать счастливым на земле. У тебя может получиться, если научишься забывать. Всё. Всех. И меня».
3. Невелов
Каждый, входящий в кабинет, с порога подвергался плотному разгляду самого Зигмунда Фрейда. Настенный портрет бородача в рамке светлого дерева виделся из любой точки кабинета. Неспешно плывущие по своим странным раздумьям глаза из-за круглых очков успевали доникнуть до мыслей, до настроений всех, очутившихся здесь. Невелов всегда чувствовал себя спокойно и уверенно рядом с образом мудрого смельчака, смогшего распахнуть люк над человеческой психо-бездной.
Впервые входящие всегда поднимали глаза к Фрейду, и Эдуард Арсеньевич старался уловить хотя бы слабые, отпечатлённые тонары их взглядов. Кое-что они означали.
Дроздов посмотрел на портрет внимательно, с уважительным недоверьем. Губы его стали жёстче. Этот человек привык полагаться на себя. К союзникам и друзьям был взыскателен.
– Решение ваше правильное. Не сомневайтесь, – сказал Невелов.
– Н-не уверен. Я здесь по просьбе… по большой просьбе одной женщины.
– Я знаю эту женщину. Она обратилась ко мне. И я заинтересовался вами.
– Что во мне интересного?
– Это тема для разговора. Присаживайтесь.
Тонконогий стул вскрипнул от резкого веса; большие руки заняли стол: постук пальцев по крышке выжидателен, непокоен. Нетщательно вытесанное, но правильное лицо, умело бесстрастный взгляд.
– Поговорить – почему бы и нет. А лечиться мне не от чего. Спасаться от себя – незачем.
– Кто вам сказал, что мы от чего-то лечим или спасаем? Наша задача – напомнить людям… намекнуть даже, что всё – в них самих. Полные, так сказать, «боекомплекты» для собственного спасения. А так же и для погибели собственной. Чем воспользоваться?
– Хе… Мои «погибельные комплекты» я все давно израсходовал. Были возможности. Так что, мне неверный выбор не грозит.
– Не сомневаюсь, – в лад ему усмехнулся Невелов. Извините, конечно, но меня слегка просветили насчёт вас, Симон…
– Без отчества. Мне привычней.
– Симон Дроздов. Тридцать пять лет. Капитан запаса. Ушёл в отставку, не дослужив срока. Почему вдруг – в расцвете сил – в отставку?
– По абсолютно собственному желанию. Кое-что понял о себе. И о других.
– Участник боевых действий на Кавказе и в Средней Азии. Бывший командир десантной роты. Ранения. Награды. Перспективы. И всё-таки? Разговор же не праздный у нас.
– Повод прост и банален: конфликт с командованием. Точней, с одним не лучшим его экземпляром.
– Мы – не о поводах. О причинах. Конфликт с собой. Вот разобраться бы в чём.
– Зачем? Это тоже весьма банально, – серые глаза Дроздова упрятаны в прозрачный лёд, – Но в суть вы попали уже. Одно слово. Бывший. Да. Бывший. С некоторых пор главное во мне сделалось бывшим. Настоящее потерялось. Тем паче – будущее. Впрочем, если вы думаете, что я этим новым раскладом сильно удивлён или напуган, вы ошибаетесь. Правильно всё. Логично. Нельзя ничего изменить. Не надо ничего менять.
– Почему так?
– А так справедливее.
– Для кого?
– Для многих. Для тех, кто должен быть, а их нет. Безвинно нет. Не вся, конечно, справедливость. Маленькая её часть.
– Новый расклад, говорите? – задумчиво мял пальцами бородку Невелов, – Всё в прошлом и ничего впереди? В тридцать пять лет?
– Почему ничего? – колючки веселья из-подо льда, – Впереди… ну, жизнью это назвать нельзя… Назовём сроком заключения. Пожизненный срок. Приговор таков. Всецело согласен с ним. По заслугам.
– Чей приговор-то?
– Не мой, не мой, к сожаленью. Я б посуровей вынес. Не наделен правом себя судить.
– Так чей приговор?
– Не знаю. Высокопарных словес не люблю. Сам собою вышел. Приемлю.
– Приемлю?.. Не приемлете! – жёстко, зло разрубал лёд Невелов, – Раз ко мне пришли – не приемлете. И я не приемлю таких приговоров. Давайте попробуем… нет, не снять, не смягчить, ни в коем случае. За виною неминуема кара? Давайте попробуем кару превратить в искупление. И поищем образ его.
– Это каким же манером, интересно?
– Есть у нас один странный шанс…
4. Синички
Мамкины глаза весело блестели. И улыбалась она чересчур весело, хотя не из-за чего было так уж веселиться. От мамки шёл запах духов и другой несильный, но неприятный запах. Девочки знали уже, что это запах вина. Вот отчего веселье. Выглядела мамка празднично, в своём лучшем вишнёвом платье, с ярко розовыми бусами, с новыми блескучими серёжками в ушах. Рядом с ней стоял незнакомый высокий дядька, очень коротко постриженный, почти лысый, и тоже улыбался. И от него тоже пахло вином.
– Вот они, мои два сокровища, – сказала мамка тянучим, слегка неправдашним голосом, – Два моих херувимчика. Эля и Юля – две моих нотки «ля». Разве они не прелестны!?
– Как ты их различаешь? – сказал дядька громко и гулко, словно, из бочки, – По одежде, что ль?
– Мать знает, как различать. Редко, кто различает. Отец даже не различал. У Эли волосики чуть-чуть светлее. У Юли глазки чуть-чуть синее. Эля на пятнадцать минут старше. Она нежная, добрая, покладистая. Юля на сантиметр выше. Она упряменькая и хитренькая. Они дополняют друг друга. Неделю назад у них были именины. Им исполнилось по десять, моим птенчикам.
– Поздравляю, – заявил дядька, приподняв лохматые брови, – Вот вам маленькие презенты.
Он порылся в своём пакете, звякнув стеклянно-бутылочно. Достал две шоколадки. Эля, робко протянув руку, взяла. Юля сидела неподвижно, исподлобья глядя на гостя. Он положил шоколадку рядом, на стол.
– Это Василий… Петрович. Он очень хороший человек, – объяснила мамка прежним тянучим голосом, – Мне он оч-чень нравится. Надеюсь, и я ему тоже… – она сощурила глаза на Василия Петровича, – И он обязательно понравится вам, синички. Может быть даже, у вас появится наконец-то настоящий папа.
Дядька озабоченно вздохнул, поскрёб пальцами свой большой подбородок.
– Почему бы и н-нет… – пробормотал он из своей невидимой бочки.
– Всё будет замечательно. Разместимся. Ничего, что одна комната. У вас свой уголок. У нас свой будет… Перегородим. Ширмочку поставим. А там – придумаем что-нибудь. А сейчас – ужинать, ужинать, синички.
– Спасибо, мы уже поужинали, – сказала Юля, – Мы спать пойдём.
– Поздно уже. Завтра в школу, – добавила Эля.
Из противоположного угла комнаты, из-за занавески слышалась постельная возня, сопенье, смешливый шепот.
Юля поднялась, села, свесив босые ноги. За ней поднялась Эля. Они молча посидели на своих сдвинутых к углу спинками кроватях, разглядывая сквозь сумрак тусклый расплыв окна, отгороженного занавесью из большого куска ситца. По полу гулял сквозняк, и ногам было зябко.
– Чего он сопит и кряхтит, как?.. – тихонько спросила Эля и смущённо умолкла, догнав глупость вопроса.
– Как коз-зёл, – зло закончила Юля, – Думают, что мы куклы; ничего не слышим.
– Неужели мы так и будем теперь… вчетвером?
– Надо сделать, чтобы он больше не приходил.
– А как?
– Как?.. Я знаю, как. Я подожду, пока он уснёт. Возьму большие ножницы, подкрадусь потихоньку…
– Ой! Ты с ума сошла!
– Возьму, отрежу у его штанов пол-штанины. Пусть идёт домой, как клоун.
– Ага. Он нам даст утром.
– Ничего он не сделает, мы маленькие. Мамка, конечно, потом устроит выволочку. Зато он больше не придёт.
– Юля!..
– Ты спи. А я за ножницами. Они где-то в тумбочке, в коридоре.
– Юлечка, не надо, прошу тебя, пожалуйста!
– А чего мы должны терпеть.
– Он, может быть, и так не придёт. Ну, давай спать будем. Ложись, успокойся. Ну, Ю-юль! Мы заснём сейчас. А давай на головы подушки покладём, а? Не будет слышно…
– Что, опять? – раздражённо сказала Юля, – А сегодня какой праздник? Опять у нас праздники начались?
– Не твоё соплячье дело, – пьяненько огрызнулась мать, убирая бутылку со стола, задвигая её под стол, за банки с консервациями.
– Мама, ты же обещала! – дрогнул голос расстроенной Эли, – Ты же клялась… нашим, своим здоровьем… «От-сейчас – новая жизнь» – так?
– Обещала, – хлюпнув носом, согласилась мать, – Но с-сегодня можно. Психо… з-защита от внешнего неблаго…
– А может, нам с тобой за компанию? – ехидно прищурилась Юля, – У нас, может, тоже «неблаго». Я, может, в школе двояк получила. Сядем, нажрёмся втроём, по-семейному.
– Не сметь грубить м-матери! Я на вас… всю жизнь!.. Одна… Из кожи вон… День и ночь… Как проклятая!.. Чтобы были сыты… одеты… Чтобы всё, как у людей… П-пятнадцать лет без продыха… А они… ещё издеваются!..
– Что случилось, мама? Успокойся, – Эля присела перед ней на корточки, взяла её руку в свои ладони.
– Ну ладно, ладно… – Юля примиряющее погладила её по плечам, – Всё хорошо.
– Ничего не хорошо! – всхлипнула мать, вытерла глаза ладонью, размазывая по щекам тушь, – Всё, как раз, очень плохо.
– Что, всё-таки, случилось?
– Увольняют меня, вот что. Не только меня. Наш цех вообще ликвидируется. Всем – выходное пособие… и привет. А сейчас знаете, как трудно найти работу!
– Всё равно, это не повод для паники. Тем более, для пьянки, – твёрдо заявила Юля.
– Нервы у меня… накатило всё… – смущённо-виновато улыбнулась мать, – Вот психанула… сама не знаю… Простите, а? Синички…
– Тебя прощаем. Водку – нет, – Юля достала из-под стола початую бутылку, подошла с ней к кухонной раковине, испытывающе обернулась к матери (та покорно вздохнула). Торжественно вылила содержимое.
– Ничего, мамуль, – бодро сказала Эля, – Выкрутимся. Нас ведь трое, как-никак.
«Открытие нового автомобильного супермаркета. Всё – для автомобиля и его владельца. Первые три дня цены снижены на десять процентов. Спешите успеть!».
Эти погремушки-слова они пробалтывают, прокрикивают уже четыре часа подряд, подбегая к тормозящим на красный свет машинам. Если водитель хоть краем глаза глянул на них, протягивают в окно цветастые рекламные листовки. Некоторые берут. Некоторые небреженно качают головой. Некоторые вообще их не замечают.
Занятие нудное и канительное: машин на перекрёстке полным полно, останавливаются они вплотную друг к другу; приходится лавировать, уворачиваться от подъезжающих, быстро убираться с их пути при включении зелёного света; иначе – рявкают клаксоны, и из кабин в твой адрес несутся слова, мало похожие на комплименты. Кроме того, надо бдить, чтобы гаишник какой не нагрянул, не застукал.
Две толстенные поначалу пачки рекламных листовок подходят к концу. Эля и Юля переглядываются, друг с другом уже повеселей. Сегодня быстро управились. Заработали по тридцатке. Не Бог весть, какие деньги, но лучше, чем ничего. Их работодатель, менеджер этого распрекрасного автосупермаркета, дважды появлялся на перекрёстке, наблюдал за их деятельностью. Пока он ими доволен.
Полдня позади, конец работы близок, настроение улучшается. Правда, слегка покруживается и побаливает голова – надышались выхлопными газами от бесчисленного автомобильного стада.
Из огромного чёрного джипа молодецкий голос: – Эй, красавица, шагай сюда. За рулём – кругленький картофеленосый старичок, гном-переросток. – Давай-ка твои фантики, – он забрал у подошедшей Эли оставшиеся листовки, – Знакомым раздам. Все стройными рядами придём в твой супермаркет. Тебе, небось, надоело здесь угорать?
– Надоело, – призналась Эля.
– Так… Я встану там, за перекрёстком. Подойдите. С сестрой. Поговорим.
Джип рванул на загоревшийся зелёный.
– На фиг он сдался, – презрительно скривила губы Юля.
– Ну чего… Вроде, приличный дедок. Интересно, что скажет. Пойдём.
Рядом с роскошным хищным джипом стоял, дисгармонируя с ним, простенький, вполне травоядно улыбающийся «гном», не такой уж старый, на ближний разгляд.
– Девчонки, сколько вы тут зарабатываете?
– По тридцатке.
– Во, грабители, душегубы! – огорчился он, – Предлагаю вам маленькую разовую работу. На пару-тройку часов. Оплата – вдесятеро больше, чем здесь.
– Че-го?! – окрысилась Юля.
– Дитя моё, что за глупости у тебя в голове! Уборку в доме нужно сделать. В моём доме. Хорошую уборку. Завтра старинные друзья приезжают. Хочется встретить их в порядке-уюте. А домработница, как назло, заболела. Я привезу вас и отвезу домой, засветло всё успеем. Порядочность гарантирую.
– Нет, – отрезала Юля, – Мы с незнакомыми мужчинами не ездим куда попало.
– Меня зовут Станислав Семёнович. Я работаю адвокатом. Теперь я вам знакомый мужчина, – засмеялся «гном». Смеялся он хорошо, добродушно. – Девчонки, ну пожалуйста, выручите. Очень надо. Быстренько сделаете уборку – и домой. С денежками. Ну посмотрите на меня! Я безобидный человек. Я один. К тому же – старый. А денежки, ведь, на дороге не валяются.
– Секунду, – сказала Эля, беря за локоть Юлю, отводя в сторону, – Щас мы решим…
– Как это вы один в лесу живёте? – недоверчиво спросила Эля.
– Ну, во-первых, не в лесу, а просто в лесном массиве. До города – рукой подать. Во-вторых, совсем не один. Домработница. Верней, домоправительница. Это, которая сейчас в больнице, желчнокаменная болезнь у ней приключилась. Охранник: он в отгуле, дочку замуж выдаёт.
– Сколько комнат в доме? – деловито осведомилась Юля.
– Всего двенадцать. Но убирать не во всех, конечно. Только первый этаж.
– Как красиво! – Эля восхищённо озирала просторный зал со стенам, обитыми серебристым гобеленом, с пышными, витоногими креслами, с книжным шкафом старинного тёмно-вензельного изыска. На узорчатом паркете распласталась медвежья шкура, оскаленная голова стеклянно смотрела на облицованный изразцами камин. На стене, на гранатовом однотонном ковре, развешены сабли, кинжалы, шпаги, японские мечи с затейливой отделкой рукояток и ножен.
– Настоящие? – с любопытством приблизилась к ковру Юля.
– Больше, чем настоящие, – с гордым удовольствием пояснил Станислав Семёнович, – Коллекционные. Люблю острую сталь. Маленькая слабость. Ты тоже, судя по твоим глазкам, неравнодушна. Хочешь подержать в руках?
Он вынул из ножен короткую саблю, с шутливым церемоном преподнёс ей.
Она взялась за холодную резную рукоять, осторожно повертела перед собой клинок, любуясь сине-белым метаньем света на нём. Молча, вернула саблю хозяину.
– Если б ты знала, дорогая, сколько стоит эта вещь. Не нужно тебе знать.
– Давайте ближе к делу, – напомнила Эля.
– Конечно. Но вы, наверное, попить хотите. Небось, полдня мотались в жаре и пыли на чёртовом перекрёстке. Я вам фанты холодненькой принесу. Один секунд.
Маленький, округлый, многоулыбчивый хозяин Станислав Семёнович, «гном», двигался плавно, быстро и точно. Он исчез за дверью. Девочки продолжали бесцельно топтаться в зале.
– Двенадцать комнат у него, – недобро процедила Юля, – А мы втроём в одной комнатухе… Зря согласились. Не нравится он мне. И вообще… И работы здесь – до фига.
– Ну ладно, постараемся быстренько сделать, – вздохнула Эля, – Пылесос, наверное же, есть тут?
Вернулся хозяин с бутылкой фанты и двумя расписными стаканчиками. Налил почти всклень. Эля выпила залпом. Юля недоверчиво отпила половину, отставила стакан. Хотя фанта была вкусная, прохладная, с хорошим газом.
– Ты пей, не стесняйся.
– А я и не стесняюсь.
– Вот и замечательно! Полный порядок! – почему-то очень громко, чересчур громко воскликнул хозяин. Неожиданно отворилась дверь, за которой он исчезал, и в зал вошёл человек. Пожилой мужчина, вперекор хозяину, высоченный, жилистый, с впалыми, песчанно-рябистыми щеками, с жёстким цинковым взглядом.
Девочки встревожено уставились на вошедшего.
– Позвольте представить вам моего любезнейшего друга, высокочтимого… Иван-Саныча. Так скажем. А это, Иван-Саныч, наши прелестные гости: Эля и Юля. Ты взгляни, что за чудо-глазки у них. Ты видел когда-нибудь столько синевы в глазках? А и окромя глазок…
– Восхищён твоим выбором, старина, – растянулись в улыбке песчаные щёки, – Нет слов. Абсолют воплощённой юности. В двух экземплярах.
– Вы же говорили, что вы один… – растерянно пролепетала Эля.
– Решительно один, сеньориты, – нехорошо, не прежне, не гномовски усмехнулся хозяин, – Бессомненно один. С другом.
Успокойтесь, дорогие мои. Присаживайтесь. Мы очень хорошие дяди. Уверяем вас.
– Мы не ваши дорогие, – злость отвердила и озвончила Юлин голос, – Вы нас зачем привезли сюда? Для уборки? Вам нужна уборка?
– Уборка? – удивлённо поднял брови жилистый.
Пелена… багряно-фиолетовое душное месиво… оранжевые извивные лоскуты: отчаянье-беспонятье… стеклянные острые расколки, крапины: боль… черно-склизлые ползучие кляксы: страх… Пелена ломала, комкала и распластывала её, проникала вовнутрь, пыталась разделить её на части, сделать неживой, вобрать в себя. Ничего не было видно из пелены, но потом пелена стала расслаиваться и редеть.
Юля разглядела падающий и вздымающийся потолок с хрустальной люстрой, похожей на звездолёт. Но потолок загораживается каким-то круглым вязким пятном… Сбоку – плывущие стены… зал… камин – тёмно хохочущая пасть…
Она на полу… на чём-то мягком, рыхлом, лохматом… что это?.. собачья шерсть?.. медвежья шерсть, та самая медвежья шкура… Она прижата намертво к шкуре… чем?.. какой-то злобной силой… эта сила раздробила ей ноги, раскромсала живот, раздавливает в лепёшку грудь. Ни вздохнуть, ни отодвинуться от этой силы… А пятно перед ней… над ней… не пятно – голова… голова без лица – чудовище из ужастиков.
На страшном пятне проступает лицо… человек? Что за бред, где она, что с ней? Кто это? Знакомая образина… а… это тот, второй, жилистый… металлические плоские зрачки…
Что такое?.. почему она на полу?.. он – над ней. Она не помнит… была пелена, она захлебнулась в пелене… Он, наверное, уже убил её?.. это всё уже после?.. Кажется, нет. Стены и потолок… какие-то звуки… она видит эту голову… саднящая боль снизу… тошнота от душных, сырых выдыхов… Значит, живая. Значит, надо скорей убрать этот кошмар, вскочить, отбросить от себя это… вернуться в прежний, в обычный мир…
Она может лишь слабо пошевелиться… застонать. Ничего не выходит. Тело наполнено тяжкой ртутью. Это его злая ртуть… отняла все силы, растворила кости и мышцы, выела сознанье… Или просто она умирает? И звуки какие-то… С стороны… или в ней…
Она почувствовала, что боль притупилась, тяжесть ослабла, отвратная сопящая голова сдвинулась в сторону, стало легче дышать.
Он лежал рядом, на медвежьей шкуре, огромный, невероятный. На нём была белая майка… а кроме майки…
Юля с усилием приподнялась. Стены зала опять всколыхнулись, потолок улетел вверх, замерцали цветные искры перед глазами. Что с ней было? Почему она отключилась?.. почему не помнит? Она должна была сопротивляться, вырываться, убежать, позвать на помощь… Что они сделали с ней?
Жилистый повернул к ней лицо, безгубая щель рта разъехалась в улыбку. Он что-то говорил, до неё долетали огрызки слов: «… шая девочка… молодцом… не пережи… первый раз… привы… награжу… ещё постарай…».
Нелепые клочки музыки мелькали и гасли.
Юля тупо смотрела на бугор медвежьей головы, на беззвучно ржущую пасть камина, на вычурный тонконогий столик с оранжевой пластиковой бутылкой… Фанта. Два стакана рядом, один недопитый. Они пили фанту. Они ничего, кроме фанты, не пили и не ели. Потом она отключилась… Это от фанты, что ли? Эта пелена. Эта круговерть. Это бессилье… Что они туда намешали? Она выпила половину. А Элька выпила весь стакан. А где Элька? С Элькой что?..
Холодный вихрь пронесся у ней в голове и выдул остатки мерзкой пелены, и стены перестали качаться. Юля попыталась подняться на ноги. Но почувствовала на щиколотке жёсткие сучки пальцев.
– Эй! Праздник продолжается. Я ж сказал – награжу. Будешь довольна.
– Мне… надо…
– Не надо. Никуда не уйдёшь ты.
– Я… себя приведу… минуту… здесь…
– А-а. Ну давай. Там, на камине – салфетки.
Жилистый откинулся, прикрыл глаза в блаженном отдохновении. Музыка приплывала отовсюду: изящно-лживая, мелодично-подлая…
Юля отошла в сторону, тихонько подняла с пола и одела свои джинсы, застегнула пуговицы на блузке. Простые, привычные движения придали ей сил, почти перестали дрожать руки и коленки. Она направилась через зал к двери: Элька…
– Эт-та зря. Праздник продолжается. Стой, говорю!
Жилистый поднялся с медвежьей шкуры, выпрямился во весь рост, в одной своей майке.
Не обернуться б ей!..
Волна едкой тошноты опять взмутила сознанье. Опять покачнулись стены. Но ртутного бессилья уже не было. Вместо него пришла неожиданно спокойная, морозная ярость и осадила волну, и сделала весь мир хрупким и неправдашним.
– Не подходи… мразь, – свистящим шёпотом сказала она, – Убью.
– О как! – насмешливо озаботились наклеенные на песчаное лицо глаза из фольги, – Так прямо и сразу?
Юлин взгляд метнулся к дальней стене, к гранатовому ковру с развешенным оружием. Всё случилось почти, что не с ней…
– Сразу… – в ладони – прохлада знакомой сабельной рукояти…
– Сразу… – матовая фольга глаз совсем рядом. Слева – синь клинка, взнесённого для удара…
– Сразу… – молнийный плеск весёлой стали, что-то мягкое и вязкое на её пути…
Она стояла и зачарованно смотрела на дёргающееся на паркете существо. Несуразное, длинное существо, похожее на огромного богомола. По паркету растекалась яркая, красивая кровь. Вот кровь доползла до медвежьей шкуры, и шкура охотно принялась её пить.
Существо подёргалось и наконец затихло, и она догадалась наконец что это был человек.
Она подняла саблю и взглянула на свои пальцы. Они были белыми и холодными, уже не её пальцами. Они вмёрзли в рукоять и сделались рукоятью.
Юля легко-изящно подошла к двери, распахнула её.
Широкий шоколадный диван, сбитые на пол подушки. Голые покатые плечи, покрытые мелкими волосками, короткая шея, впадающая в затылок с морковной проплешиной – «гном». За ёрзающими плечами, на коричневом – соломенные Элькины пряди. Смятые Элькины стоны-всхлипы.
«Гном» выпрямился, обернулся к ней. Лицо его стало заливаться мелом.
Ни слова не говоря, на звонких ногах, Юля подошла к дивану. На ходу сам собою взлетел клинок на замах, весело и мощно рванулся вперёд…
5. Рамин Халметов
Девчонки были совсем не похожи на мать. Каштановые волосы матери стянуты узлом на затылке, а у них – одинаковые взбуробленные стрижки до плеч цвета мокрой в дожде соломы. У матери – вытянутый костистый нос. У девчонок – маленькие, забавно вздёрнутые носики. Глаза у матери – усталая морская волна. У девчонок – звончайшая влажная синь на подступах к ультрамарину.
Одеты обе в одинаковые белесые джинсики, но в разные покроем и цветом футболки. Сидят тоже одинаково, сомкнув коленки и расставив ступни в кроссовках: пятки шире носков.
Обе в одинаковым изумленье-испуге смотрят не на Рамина, а на рядом сидящую мать. Мать испугана-изумлена больше их. Глаза её обречённо блуждают по стенам кабинета. До неё дошло, что она только что рассказала Рамину всё, абсолютно всё, то, что нельзя было никому, никогда, ни за что…
– Господи!.. зачем же я!.. – потерянное бормотанье женщины, – Я же не… Никто же об этом…
– Александра Матвеевна, – как можно мягче и отчётливей сказал Рамин, – Ус-по-кой-тесь! Пожалуйста. Юля, Эля – успокойтесь. Не о чем волноваться. Уже месяц прошёл. Раз никто не увидел вас там, никто не узнал про вас до сих пор – слава Богу, в этом вам повезло, то теперь уже не узнает. Не переживайте. Посмотрите в глаза мне.
Мать и дочери по команде уставились на него. Рамин улыбнулся. Эта растерянная троица ему нравилась. Особенно, девчонки. Он им, кажется, тоже. Они тоже чуть-чуть улыбнулись. Бедлам взглядов начал стихать.
– Всё-таки… не понимаю… В мыслях не было – рассказывать, – уже спокойнее недоумилась женщина, – Всё рассказала. Зачем? Вы так посмотрели на меня…
– Вы правильно сделали, Александра Матвеевна. Надо было это сделать, – Рамин пригасил в себе маленькую душевную смутку. Смутку от своего самоуправства. Конечно, это он заставил её рассказать. Это его способность проникновенья. «Запрещённое оружие». Но в данном случае оно оправдано. Иначе, им не помочь, – Ничего не бойтесь. Вы пришли ко мне, к психотерапевту, на приём. Теперь я не только ваш врач. Теперь я ваш друг, который не оставит вас, пока у вас что-то неладно. Синички, вы верите мне?
– Верим, – одновременно прошептали их розовые губы.
– Значит, всё у вас наладится, придёт в порядок. Вы будете крепко спать ночами, вас перестанут мучить кошмары. Всё, что случилось, отодвинется далеко-далеко. И уже не коснётся вас никогда. Но теперь я хотел бы кое-что уточнить о вашем психическом состоянии. Если вам не слишком тяжело, расскажите, что больше всего угнетало вас в этот промежуток дней? Между тем… гнусным событием и сегодняшней нашей встречей. Коротко: образы, мысли, ощущения, желания… Эля?
Эля была более напряжена, но и быстрей отходила от напряжения. Взгляд у ней мягче, плавнее, беззащитнее. Под подбородком – крошечная родинка, которой нет у сестры. Волосы чуть-чуть светлее и меньше кучерявятся, чем у Юли.
Читать бесплатно другие книги:
