Абдул Толик Изотов Тимофей

Земляки

Каблук у Инессы сломался как раз в тот момент, когда открылись двери лифта. Выглядело это очень просто: разошлись в разные стороны двери, и я увидел Инессу. Инесса смотрит на меня. У Инессы в руках бокал с вином. Раскачиваясь и пританцовывая, она спрашивает:

– Вы к нам?

Я растерянно озираюсь. В этот момент Инесса приседает, и – часть туфли отлетает в сторону. Вино в бокале раскатывается по стенке против часовой стрелки и короткой волной плещет на пол.

Это происходит на десятом этаже общежития. Как раз там, где студенты по будням, выходя из лифта, могут повернуть направо, а могут и налево. Напротив дверей холл и большие окна. Не дожидаясь моего ответа, Инесса оборачивается назад и, обозревая ночь за окном, сообщает:

– Наливают там.

После этой короткой фразы она, потеряв ко мне интерес, наклоняется и начинает искать свой каблук.

Между коридором налево и коридором направо, между двумя диванами и столиком, посередине, сорок человек, дружно, надрывая имеющиеся в горле связки, разговаривали между собой громко и бессвязно. Тряся подбородками, косами, чубами, роняя бутылки – некоторые пытались танцевать. Или лучше сказать – пританцовывать.

Музыка играла громко. День рождения Аниты находился в разгаре. Гости пришли вовремя. Я опоздал, я, – трезвый и голодный. На столике валялись несколько пакетов с чипсами. Один пакет застрял в шеренге из десяти бутылок водки. Мне удалось ухватить застрявший. Пока я стремительно поедал чипсы, два человека упали мне под ноги. Одному удалось подняться. Девушка по имени Груша попыталась броситься мне на шею. При этом Груша элегантно держала в правой руке сразу три зажженные сигареты – наверное, ее парень (или парни) пошли в туалет.

В холле царило безудержное пьянство. Группа из шести гостей в розовых рубашках, расположившись за кушеткой, старались как можно громче, хором вывести: «Скоро скоро на луга лягут белые снега…». Потом, через пару минут, грянули зычно: «Вот как бывает – растаял он…»! Чтобы войти в диалог с обществом пришлось выпить сразу двести граммов водки. Миусская площадь, далеко внизу, за окном, расплылась всеми своими фонарями в большое светлое пятно.

Анита сидела на полу в ногах у Петлюры. Петлюра утонул в кресле. Вид у обоих был глубокомысленный. Трезвые, они вели спокойную беседу. Настоящее электромагнитное поле потрескивало вокруг. Мне показалось, что не то что пьяные вопли не долетали до этой парочки, но и алкогольные пары застревали на полдороге.

Следующие два часа я входил в контакт с гостями. Плавно увеличивая дозу натощак, мгновенно нашел общий язык со всеми, особенно с Инессой, которая спрятала каблук в сумочку и прижимала теперь этот ридикюль к необъятной груди.

Меня мучил голод, поэтому я разглядывал ее бюст, как что– то съестное. Но Инесса слишком много выпила, поэтому ее вскоре увели в неизвестном направлении. Высокий парень Гоша старался рассуждать последовательно:

– Искусство… капитал – новый бог. Кто новый бог? Может быть, коммунизм?

– Кто? – бросая окурок в пустую бутылку, спросил Леша.

– Новый бог? Бог умер. Субъект стерся, как лицо на песке…

говорил Фуко.

– Да – это правда, – Лешу серьезно качало, одно неверное движение, и его грузное тело могло раздавить журнальный столик с остатками чипсов.

– Бога нет, бога нет, читайте Фуко, Мишеля…

– А я – человек танцующий, – заявила вдруг девушка по имени Лера, и неожиданно двинула Грушу локтем. Груша теребила в этот момент Лерино плечо, давя перегаром ей в ухо:

– Девушка, ваши седые волосы… вам так идет.

Я рассчитывал доесть чипсы, но везде валялись пустые пакеты. Кто-то сунул мне яблоко:

– На, закуси.

Тела все качались, приседали, спотыкались, лоснились от пота, тонули в дыму. Из общего грохота донеслась Гошина фраза:

– А что власть? Власть применяет разные техники. Может тебя поощрять, а может и кости поломать…

К трем часам ночи, мало-помалу, гости стали покидать помещение. Я вошел в то состояние, когда нужно уходить, но непонятно как – «друзья» уже разошлись, а я еще нет. Обе пустоты сошлись вместе: пустота в моей голове и пустота коридоров и этажей. Благодаря такому тандему я не смог выйти из здания – все двери оказывались закрытыми, если, конечно, я их обнаруживал.

Минут десять я бродил в одиночестве по доступным пространствам, пытаясь вспомнить или осознать – кто такая Анита? И – почему я вообще сюда пришел? Магия, вероятно. Увидел где-то красивую девушку (конечно в культурной среде); она со мной заговорила. Это обстоятельство уже само по себе вводит в состояние неожиданного волнения. А тут еще с венгерским акцентом: «Может быть, вас ждать у меня на день рождение»?

Совершенно случайно я опять попал на тот – десятый – этаж, где обнаружил Аниту и Петлюру в том же взаимном расположении. Вокруг валялись пустые бутылки. И некому их было убрать.

Завидев меня, Петлюра, наконец, встал с кресла и объявил:

«Ну, мне пора».

– Анита, не подскажите где здесь выход? – стараясь произносить слова членораздельно, я обратился к ним обоим.

– Помогите нам убрать мусор, молодой человек, —

попросила Анита вежливо, приподнимаясь с ковролина.

Я удивился – надо же, вот так и просидели на одном месте три часа. Именинница провела нас тайной тропой мимо охраны к забору. Петлюра полез первый, я пошел вторым. Кирпичную ограду удалось преодолеть легко благодаря твердому сугробу, который заботливые дворники навалили специально для нас накануне. На Фадеева холод погнал нас к Садовому кольцу. Там мы расстались.

Тонкая и острая сверкающая слюда легла на грязь дороги. Кое-где гремело на ветру старое железо вывесок и знаков. Провода выли. Люди исчезли, автомобили тоже – всех разогнала Ночь. Она мне говорит: «Держись белых потоков, иди вдоль и прямо; не забывай – они у тебя под ногами». Послушно, запустив руки в глубокие карманы серой шинели, балансируя по «канату» кольца я пошел по кругу, вдоль этих белых потоков.

В сердце грусть, в душе тоска; и то и другое с трудом пробивается сквозь алкогольную завесу в мозг. Мозг функционирует плохо, зрение, как у наполовину слепого, лишилось периферии. Осталось только центральное. Эта точка фиксирует те объекты, которые разгоряченной голове кажутся важными: груда битого стекла на земле отражает желтый неон – горящую трубку света обнажили злым ударом пивной бутылки по лошадиной челюсти модели на рекламном плакате. Остались видны только ее удивленные глаза. Новогодняя гирлянда кривой дугой прилипла к витрине с обратной стороны. Ее шары – красными, зелеными и синими пятнами растеклись по мутному стеклу. Впереди желтел переход через Тверскую. Белые потоки бежали вниз – ровно, с легким свистом. Посередине перехода лежал пластиковый ящик – яркий, красный.

Над головой завыла сирена. Нет, не завыла – бросилась лаем слева и справа – с двух лестниц. В переходе, криво и нелепо скорчив гримасу красному ящику, я неистово пнул его ногой, и он, кувыркаясь, покатился вдоль стены. «Неужели обмороженному Маяковскому – бронзе и идолу, все равно, кто поет ему „серенады“?», – подумал я, карабкаясь по ступеням – по тем, что справа.

Белые потоки несли меня в сторону Баррикадной. Портик зала Чайковского помог мне четырьмя ледяными ступенями упасть на спину и удариться головой о бетонную тумбу. Шесть высоких арок надменно раскачивали кадила-фонари под самым потолком. «Умойся снегом из ближайшей кучи, разгреби облака впереди», – уже непонятно кто раздавал указания.

За портиком, вдоль ограды, гроздьями висли в холодных коробах дряблые лица актеров и актрис. Дальше простирался электрический мрак и четыре размазанные линии от габаритных огней случайных такси. Добраться бы до стеклянного многоугольника «Цветы до утра», не спотыкаясь, прямо и чуть по диагонали. Пять черных точек, пять горошин катались далеко впереди – без звука, хаотично шевелясь. Средняя, вторая или третья, горошина прыгала вверх-вниз упруго и весело.

Через триста метров горошины превратились в группу парней. Черные куртки и черные шапки, нарушая личное пространство, зашуршали болонием почти у виска. Вокруг меня крутанул в пол-оборота хоровод из локтей, плеч и смазанных лиц. Через три секунды я оказался в ближайшей подворотне, в полной темноте. Они, обступив меня со всех сторон, перетаптываясь, будто греясь, пускали пар блатными ртами, смотрели по-волчьи в мои слепые глаза.

– Что? Грабить будете? – спросил я у того, что стоял напротив.

При этом мой затылок, и вообще все заднее полушарие стремительно холодело, ожидая резкого удара.

– Догадался, епта, – слова сипло хрустнули слева. Я полез в карман.

– Что это?

– Паспорт.

– Нахуй нам паспорт? – отозвался тот, что стоял напротив. Потом пролистнул пару страниц:

– Ты откуда, братан?

– Из Нурлата.

– Откуда?

– Из Нурлата.

– Ну, хули, сразу не сказал. А то бы мы тебя сейчас разделали как канарейку.

– Слышь, Вован, пусть идет.

– Давай топай, и это – нас тут не было.

Голова вдруг ожила. Уже за поворотом, вернулось на периферию зрение. Походка изменилась. Тоску как рукой сняло, печаль прошла. И главное – я смог у себя спросить: «Где ты взял этот город Нурлат? Кто тебе вообще рассказал о его существовании?»

– Не знаем, не знаем, не знаем, – отвечали белые потоки, хотя их не спрашивали.

Кража

Получилось вот что. Миха вытащил из-под задницы старый черный портфель, расстегнул пряжку и заглянул внутрь. Внутри оказалась луковая шелуха и мятый пластиковый мешок. Мы сидели на бетонном парапете набережной реки, и пили вино под странным названием «ГАРА-ЕРИ».

Я достал пачку писчей бумаги из рюкзака, отделил треть и сунул Михе:

– Бери, друг, это подарок.

На всех листах был напечатан один и тот же график.

– Что это, Семен?

– Это график для определения наступления моментов рассвета и заката в течение года. Вот, смотри…

Но Миха не стал смотреть и отправил пачку бумаги к луковой шелухе. Затем сунул портфель под мышку:

– Пойдем.

– Куда?

– У меня отец на прошлой неделе помер. Надо заехать у майстэрню, камень присмотреть для могилы.

– И где гэтая майстэрня?

– В деревне Дрозды.

Город закончился почти сразу, на шестой остановке. В майстэрне мастера на месте не оказалось. На вопрос

«Где?», из пыльного и темного, заваленного рубленым гранитом угла ангара вяло донеслось:

– Прыйдзе. Праз две гадзины.

Миха совсем не расстроился. Весело мне подмигнул:

– Посидим на берегу.

– Берегу?

– Здесь озеро есть.

В пустом небе надрывался одинокий жаворонок. В озере квакала лягушка. Полуденное солнце лишило окрестный пейзаж полутонов и оттенков. Приходилось выбирать – или черная тень, или зеленая зелень. Мы выбрали тень, траву и берег. Я достал бутылку «Гара-Ери» и два стаканчика. Миха хлопнул себя по лбу, но комар улетел.

– Ну! Жыве Беларусь!

– Жыве!

За нашей спиной кусты – густые. За кустами деревня. Деревню скоро съест город. Поэтому вид она имеет жалкий и обреченный. Это почти уже трущоба. Электрические столбы покосились, забор в дальней усадьбе рухнул, местная свалка увеличилась в размерах. Когда мы с Михой открыли вторую бутылку, из кустов вдруг вышла рыжая девушка с розовым покрывалом в руках.

– У вас зажигалки не найдется? – спросила девушка, щурясь своим простым конопатым лицом на солнце.

– Тебя как зовут?

– Зоя.

– Садись с нами, Зоя. Выпей вина. А потом покурим.

Зоя расстелила розовую тряпицу на уже примятой траве и уселась, поджав под себя ноги. Говорить было особо не о чем. Молчать тоже, как-то… я стал вдруг пересказывать повесть Лескова «Очарованный странник». Зое я сказал, что это правдивая история из жизни. Зоя слушала внимательно, Миха почти заснул.

Вокруг царил мир и покой.

Через минут сорок я охрип, а вино все выпили. Молчаливая Зоя скребла мелкий волдырь на коленке. У Михи таких волдырей скопилось четыре – и все на лбу.

– Зоя, у вас в деревне магазин… так чтоб с продуктами. Как? – встрепенулся Миха.

Вообще у Зои голос был мелодичный и даже приятный:

– Вы там, пацаны, обломаетесь. Нехрена в том сарае делать.

– Скажи лучше – тебе вино, или шампанское?

– Мне по фигу.

Девушка разделась до купальника, улеглась на живот, накрыла голову газетой и сделала вид, что загорает. Газета называлась «Свабода».

– Поищем еще вина, – выразил мнение Миха, рассеянно разглядывая розовые Зоины ягодицы, к одной из которой прилипла короткая изумрудная травинка.

– Ты тут полежи маленько. Мы скоро придем, – сказал он ласково.

Над входом в желтое неказистое здание, из сострадания к приезжим, повесили кусок жести с надписью «МАГАЗIН». Торговое заведение оказалось универсальным: помимо алкоголя предлагалось приобрести вилы, топоры, легкие домашние халатики, тару для солений, бигуди и резиновые сапоги.

На последние деньги мы купили две бутылки шампанского – теплого, но зато сухого. По дороге к озеру заглянули в «майстэрню». Мастера на месте опять не оказалось. На этот раз у входа возились двое рабочих. Матерясь, они грузили на тележку небольшую гранитную глыбу:

– Майстра сення не будет, – перебил один из них наш вопрос: «А где…?»

– Но нам сказали…, – промямлил Миха.

– Болеет, – перебил Миху второй. Тогда Миха сказал, бодро и пьяно:

– Семен, пойдем на озеро!

Примятая трава, обрывки газеты «Свабода», ровно четыре окурка – это все, что осталось от Зои. Но нет, там еще лежал пакет из целлофана с надписью «Мишка».

– Ушла?

– Миха, у тебя портфель сперли.

Миха решил многозначительно улыбнуться.

– Неожиданно. А?

– Она вроде говорила, что живет в той избе.

Мы вышли на жаркий деревенский перекресток. На его середине стояла группа крепких коренастых теток и что-то живо обсуждала. Завидев нас, они притихли.

– Вы, случайно, не знаете? Вот в том домике может быть живет девушка по имени Зоя? – поинтересовался осторожно Миха.

– А вы кто такие? – пододвинулась к нам самая потная и толстая женщина.

– Это те парни, что сидели с ней на берегу, – визгнула вторая из-за спины толстухи.

– Да, мы те парни и у нас украли портфель с важными документами. А украла этот портфель девушка по имени Зоя, – заявил я. Повисла длинная пауза. Одна баба сорвала придорожный лопух и пристроила его на голову.

– Это одна банда, надо вызывать милицию, – решила седая в зеленом переднике.

– Э-Э-Э! Секундочку, мы же жертвы… нас лишили собственности.

– Ленка, иди, звони! – заключила потная толстуха.

Ленка убежала к телефону: до меня дошло – так просто нас не отпустят.

Под колючими взглядами я достал из рюкзака свои графики и стал раздавать их присутствующим:

– Вот, обратите внимание. Полезная информация. Присутствующие стали изучать бумагу.

– Миха, дай сигарету.

– Спичек нет.

– Найдем.

У меня нашлась зажигалка. Миха закурил. Я тоже. Та, что с лопухом на голове, вдруг, спросила:

– Вы что? Художники?

Милиция долго не приезжала. Я предложил подождать в тени, на ближайшей завалинке. Присутствующие согласились. Миха извлек теплую бутылку шампанского и грохнул пробкой – пена плеснула на группу одуванчиков. Женщины пить отказались. Но одна из них, в зеленом переднике, неожиданно предложила нам аккуратный граненый стакан – раз уж собрались пить, так пейте цивилизованно. Шампанское оказалось горячим и меня понесло.

Чувствуя ответственность за нашу судьбу, я уже во второй раз, но с куда большим воодушевлением, стал пересказывать повесть Лескова.

Женщины примолкли, и все уставились на меня. Потихоньку появились новые слушатели. Скоро под старой березой стало тесно. Пришли даже парни – молодые и трезвые. На самом интересном месте (когда Иван попал к татарам в плен, и те, вскрыв кожу на пятках, зашили ему в ноги конский волос), приехала милиция.

Миха толкнул меня в бок. Серый газик с синей полосой на двери остановился поодаль на обочине. Самая авторитетная, как оказалось, седая и в зеленом переднике женщина подалась к машине. За ней увязались еще двое.

Так – сейчас придут полицаи и начнут трясти мозги. Но газик уехал, и никто не пришел.

– Мы приняли решение, что вы пострадавшие, – заявила неожиданно седая в зеленом переднике, которая вернулась бодро назад, – Ленка, отдай им их портфель.

Кто-то из толпы всучил Михе портфель. Миха сразу схватил его обеими руками и прижал к груди. Не сговариваясь, мы с ним сделали два шага назад.

– Спасибо, граждане, за помощь, – промямлил я.

– А где же Зоя? – ляпнул Миха.

– Ми-ха-ха, нам в город надо, срочно, – потянул я дружка за рукав, – до встречи, товарищи.

На безопасном расстоянии, в поле на тропе, Миха заглянул в портфель:

– Бумаги исчезли.

– Мои графики?

– Спокойно, Семен. Нас ждет большое будущее. Ведь мы художники.

Абдул Толик

Плотный стальной звук метнулся от первого вагона ко второму, и сразу убежал дальше, в конец состава. Все двенадцать вагонов тряхнуло и дернуло вперед. С рукой нашей соседки, держащей стакан чая, случилось то же самое, и кипяток оказался на моей правой штанине. Там был еще кусок лимона, который упал под пыльный столик. Никто его доставать не стал. Мы сидели в купе, обложенные со всех сторон полосатыми мешками. Едкий запах упаковочной ленты ядовито повис в горле.

В открытое окно лез горячий воздух всех пустынь, впадин и равнин к югу от Эби-Нура. Я вынул из кармана влажный паспорт, нашел шестую страницу и уставился на бледно– зеленую наклейку:

– Николай, посмотри. Тут какое число проставлено?

Зажав между коленей недопитую бутылку, Николай схватил документ в обе руки и стал внимательно рассматривать визу красными глазами. Рядом сидел Степан и нервно вертел в пальцах сигарету. Вспомнив, что выходить из купе нельзя, он вернул ее обратно в пачку, которую хранил под майкой на плече. В проеме двери появился усатый парень и молча принял у нашей соседки помятую зеленую бумажку. Усач – старший челнок – собрал еще стопочку зеленых у коллег по всему вагону. Затем эта стопочка перекочевала в задний карман засаленных форменных брюк толстяка с раскосыми глазами. Весь вагон стоял к нему в очередь. Мы оказались первые:

– Так, граждане – таможня. Документы, пожалуйста.

Голос у толстяка, как почти у каждого казаха, был добрый и мягкий. Он деловито оглядел помещение. Когда убедился, что все мешки принадлежат женщине по имени Раиса, уставился на нас:

– А где ваш багаж?

Степа ткнул пальцем в верхнюю полку. Таможенник брезгливо осмотрел три жалких рюкзака и взялся листать наши документы:

– Так, предъявите регистрацию пребывания в стране и справку об отсутствии СПИДА. Что, нет? А квитанция из камеры хранения вокзала? Нет? Плохо.

Толстяк погрустнел. Опять полистал мой паспорт и вдруг спросил, пряча все три наших документа в нагрудный карман синей рубашки:

– Вам кто визу делал?

– Китайское посольство, – смело заявил Степан.

– Посольство, говорите, – произнес таможенник и поманил

Степу сначала в коридор, а из коридора в тамбур.

Степана не было минут двадцать. Наконец они вернулись; толстяк улыбался – Степа тоже, но как-то неестественно. После жесткой торговли цену на тамбурную пыль удалось сбить со ста пятидесяти баксов до шестидесяти; пепел от пяти сигарет упал на пол бесплатно.

Наконец поезд тронулся; прополз еще метров пятьсот и затих на платформе станции Достык. Из вагонов повалил изрядно вспотевший челночный народ. Состав отогнали менять колеса – по традиции следовало подышать воздухом родины два часа. Пассажиры запрудили буфет и зал ожидания; протекли с обратной стороны здания вокзала через широкую дверь и мелкими группами двинулись в сторону ближайшего ресторана.

Ресторан, облицованный снаружи и внутри белым сайдин– гом, самое удобное место, где можно отметить начало трудовой недели. Хозяева заведения хорошо знают, сколько съедят, выпьют и побьют посуды основные клиенты – челноки.

Поселок мелкой шелухой рассыпался посреди широкой и лысой долины. Вокруг, застывшим хороводом сверкали на солнце низкие горы. Сразу за Достыком – ряды колючей проволоки и пограничная станция Алашанькоу. Дальше – соленое озеро Эби-Нур и Китай. За рынком тянулись рядами казармы, а за ними – пастбище, сараи, козы.

Мы нашли безлюдный рынок и купили в палатке несколько бутылок пива, богато украшенных иероглифами.

– Вот это подходящее место, – сказал Степа, и разлегся на травке рядом с пограничной вышкой. На вышке томился караульный, который тут же, заигрывая, принялся целиться в нас из «Калашникова».

– Скучно парню, – сказал Николай, открывая первую бутылку. Солдат, словно недоступное сухое яблоко, качался на макушке высокой деревянной конструкции. Он норовил испариться и исчезнуть в жирном воздухе Джунгарских ворот, так и не дождавшись смены караула.

Далеко и близко – мы лежали в траве между двумя мирами и пили рисовое пиво в компании хребтов Барлык и Алатау.

Озера Алаколь и Эби-Нур подпирали нас спереди и сзади. Обитателям этой тектонической трещины известно, что ближе к осени в неё устремляется дыхание всех китайских драконов. Я сказал:

– Степан, мы с Николаем благодарим тебя за таможню, иначе злая сила оставила бы нас здесь поджидать Ибэ, Юй– бэ и Евгей, которые в одном лице сдули бы нас обратно в Алаколь вместе со следующим поездом и травой, на которой мы сейчас лежим. Может быть, унесло бы и станцию, кто знает.

Степа спросил:

– Ибэ, Юй-бэ и Евгей?

– Это такой ветер, который устраивает дефиле от самого Эби-Нура. Когда он здесь проходит, от него отскакивают камни, как галька от ровной глади Иссыккуля.

– От местной таможни ничего не отскакивает, а только прилипает, – сказал Николай. – Надеюсь, ближайшей осенью этот Евгей развеет ее, вместе с погранцами по всему Казахстану.

Поезд колотил колесами по сухой стали вдоль хребта Борохоро уже пять часов, поглядывая левым боком на пустыни Курбантонгут и Карамайли. Мы оставили позади зеленые мундиры пограничников, их желтые непроницаемые лица и широкие полосы нейтральной территории. Прошитые по краям колючей проволокой, они рассекали горизонт от края до края. Растопленная июлем, проплывала мимо Джунгарская равнина, которая готовила жаркое из саксаула и тамариска для китайских зэков. Надрываясь, они складывали каменные плиты ровными квадратными штабелями. Издалека отряд заключенных казался ожившими фигурками из глины, которые поднимали тяжести под присмотром всего двух конвоиров. Я достал распечатку «Описания путешествия в Западный Китай» братьев Грумм-Гржимайло и стал читать. Сорок глав научного труда, петляя вдоль северных склонов Борохоро, повели меня с небольшим караваном в уйгурскую столицу.

Теперь, глядя на высокую горную гряду, которая миражом тянулась с запада на восток, я уже имел некоторое представление о тамошней растительности и полезных ископаемых. Здесь, с крутых склонов хребта, по трубам глубоких ущелий падают горные реки. Они вонзаются в твердую землю равнины. На ней до сих пор толпятся неприкаянные души ойратов, хозяев Джунгарского ханства, от которого осталось одно географическое название. Грумм-Гржимайло утверждают, что это агрессивное племя насчитывало миллион человек, когда китайцы решили, что проще их вырезать, как никуда не годное стадо, чем вести с ними бесплодные переговоры.

Наконец появилась первая крупная станция. Возле семафора ощетинилась лопатами сотня мелких промасленных круглых лиц. Я не сразу сообразил, что это всего лишь толпа железнодорожных рабочих присела отдохнуть на насыпи.

Остановка – десять минут. Челночная братия высыпала на платформу покурить и размяться. Посреди спортивных штанов, волосатых животов, табачного дыма и домашних халатов стояла по стойке смирно на тумбе строгая китайская девушка в железнодорожной форме – символ порядка и покоя. Группа русских парней в конце платформы грубо плеснула хохотом.

– Смотри, Санек, китайский пейджер поехал, – сказал кто– то из них, ухмыляясь.

Санек стрельнул окурком куда-то вверх. Железный ящик, с бумагой в брюхе, медленно полз, цепко ухватив стальной трос двумя роликами, прочь от станции. Столбы натянутой нитью указывали на юго-восток. Пока я мял носком ботинка упавшую сигарету, ящик пересек круглый пятак солнца, повисшего на линиях электропередач. Скоро оно стало багровым, а пустыня розовой. Этот цвет продержался недолго, его быстро съела холодная ночь.

Утром в общий коридор вагона выползли похмельные дунгане. Всю ночь они бурно пили водку в вагоне-ресторане и орали дикими голосами свои дунганские песни, шляясь по вагонам. Теперь вот, притихшие, стояли и молча разглядывали срущих вдоль путей стариков, которые подтирались зелеными лопухами.

Поезд, скрипя колодками, червяком заползал за шиворот кирпичному муравейнику. Жалкие строения из сырца давили вагоны со всех сторон. В этом тесном коридоре по обе стороны от дороги царила безумная возня: дети бегали без штанов, женщины стирали в тазах бесцветное тряпье, какие-то люди ковырялись в мусоре и чистили зубы. Кое– где горел сухой навоз, нагревая железные бочки с черной смолой. Смола плавилась, ее мешали кривыми сухими палками. От бочек, в сторону, полз темный тяжелый дым. Сквозь его серую завесу, вдали, уже виднелись небоскребы уйгурской столицы.

Толпа вынесла нас на привокзальную площадь. Чужая речь заполнила уши. На фасадах зданий заплясали красные иероглифы; четыре из них, отдельно стоящие на крыше вокзала, давали ясно понять – мы в Урумчи, которому духи пустыни присвоили титул РАВНОУДАЛЕННЫЙ ОТ ВСЕХ МОРЕЙ И ОКЕАНОВ.

Площадь кишела мигрантами со всего Синьцзяня. Человеческий гомон звучал как голоса голодных перелетных птиц, которые наверняка никогда не слышали грохот океанского прибоя. Птицы близких городов Аксу, Кучи, Коры и Карамая невозмутимо сидели или спали на своих джинсовых мешках под ногами у многочисленных гостиничных агентов и мелких торговцев. Эта цветная полуголодная масса в поисках заработка стремилась на сытый юг. Многие жевали сваренные вкрутую яйца, бросая шелуху на землю, но большинство грызло куриные лапы. И то и другое кипело в кастрюльках и продавалось тут же.

– Может, поищем железнодорожные кассы? – спросил я у Степана.

Возникло непреодолимое желание быстро убраться из этого места. В кассах было еще хуже. Мне удалось пролезть вглубь зала на пару десятков метров, но потом, плюнув на эту глупую затею, обдирая чьи-то пуговицы, я ринулся обратно.

– Давайте выпьем холодного пива, – трезво оценил ситуацию Николай.

Мы покинули площадь. Пересекли большой сквер и широкую улицу. На ней мы обнаружили гигантский рынок. Он тут же всосал нас, как мошкару, в свой желудок через увешанные флажками широкие ворота. Его внутренние пространства делились на этажи, которые больше напоминали уровни. Николай на радостях купил ярко-желтый рюкзак за четыре доллара, который стал разваливаться на пятый день, а на десятый уже ехал в мусоровозе по просторам Синьцзяня.

Волна разнообразного шмотья вынесла нас на третий уровень – к ботинкам. Возле побитого, испачканного, потертого, практически изнасилованного манекена отирался молодой уйгур в черных брюках и простецком белом поло. Щуря в нашу сторону ленивые глаза, он вертел на пальце дешевый брелок без ключей.

– Привет, Одесса! – ляпнул, вдруг, малый, когда мы с ним поравнялись.

– Что это значит, я не понял? – спросил почему-то у меня

Николай.

Я подошел к парню и осведомился:

– Вас как зовут?

– Мой имя Абдул.

– А меня Сережа, – решил я, что завожу полезное знакомство.

Парняга продолжал крутить брелок на пальце.

– Послушай, Абдул, а с чего это ты решил, что мы Одесса?

– У нас там други, – пояснил Абдул, не меняясь в лице.

– И, что? Мы похожи на одесситов?

– Чут чуть.

– А ты, вообще, чем занимаешься?

– Я студент. Мое тут практик.

– На рынке?

– Тут многа русский… я говорил с ним… это хороший практик, – зазвенел его отвратительный голосок.

По облику Абдула спокойно гулял почти нулевой интеллект: бритая лысая голова, желтое и плоское лицо – с обиженных женственных губ стекали стриженые усики. Сонные глаза вообще ничего не выражали.

– Абдул, помоги билеты купить на поезд до Ланьчжоу.

– А что, это проблем? – вяло протянул «студент».

– Да вот, знаешь, надо.