Горм, сын Хёрдакнута Воробьев Петр

Глава 17

Река Меларизо текла с юго-востока на северо-запад. Она была названа в честь мифической реки, по преданию, протекавшей через плодородную долину, в устье которой стоял волшебной красоты город, построенный таинственным народом брадиэфеков за два эона до нынешнего. Новая река Меларизо впадала в море немного к северу от мыса, прикрывавшего от волн и холодных ветров залив Мойридио, и в ее устье была только небольшая рыбацкая гавань. Воды южной Меларизо тоже питали щедрую почву, на которой до Кеймаэона росли финиковые пальмы, оливковые деревья, и виноград, и где даже в гибельные времена родились рожь и голубика в достаточном количестве, чтобы прокормить пару деревень. В пяти днях пути от моря, над рекой на невысокой скале с плоской вершиной стояли развалины чертога. Согласно молве, когда-то он принадлежал пасианаксу, багряному гегемону, чей шаг сотрясает твердь, и был полон чудес – стеклянные окна шириной во всю стену, фонтаны, бассейн с всегда теплой водой, волшебные шары, своим светом превращавшие ночь в день. Местные жители время от времени расчищали бассейн, и вода в нем и вправду круглый год была теплой. Ни окон, ни фонтанов, ни шаров, естественно, не осталось, и по записям, медленно превращавшимся в труху в одном из архивов Лимен Мойридио, на самом деле чертог был построен элефантархом – начальником небольшого подразделения боевых слонов. Чуть поодаль от скалы, но тоже в виду реки, стоял аулион – большой одноэтажный дом, построенный по периметру прямоугольного двора, и крытый черепицей, где раньше жили смотритель, садовники, и прочая челядь. В течение последних ста с чем-то лет, этот аулион был вторым летним дворцом багряной династии, что, как говорили схоласты, представляло печальное свидетельство низости ее падения. Схоласты намеренно забывали, что на протяжении нескольких предшествовавших столетий, у багряной династии вообще не было ни одного летнего дворца.

Последние три года, переезд багряного двора во второй летний дворец происходил до весеннего солнцестояния, а возвращение оттуда в Лимен Мойридио задерживалось до поздней осени. Причиной этого, увы, была опасность набегов варваров с далекого севера. Необходимость на своей же земле прятаться от дикарей в мохнатых штанах была не раз оплакана и вельможами, и схоластами. Последних особенно уязвляло то обстоятельство, что генеалогия багряной династии описывала промежуток времени в несколько раз длиннее, чем вся история и предыстория варваров, чьи боги, и те еще не существовали во времена истинной славы багряной гегемонии, когда ее столицей был ныне обреченный забвению Ипсипургомагдол.

Упадок упадком, а Тире гораздо больше нравилось проводить время в аулионе и его окрестностях, чем в зимнем дворце. Причин этому было несколько. Начать с того, что зимний дворец не был окружен одичавшим садом, где можно было залезть на вишневое или шелковичное дерево и прекрасно провести время, поедая ягоды, читая свиток, например, с историей гегемона Алазона и басиллисы Кудиопартено, и мечтая. Такая история нравилась Тире, в отличие от «истории», занимавшей большую часть зимних уроков и в основном сводившейся к бесконечной зубрежке тысячелетней генеалогии. Кстати, летние уроки часто приходились Тире по вкусу, например, фармакология – наука о ядах, или орхестетика – наука о плясках. Последняя включала и особо сложные пляски с кинжалами и со змеями, что было очень занимательно. Кроме того, за три года, прошедшие с последнего набега варваров на Лимен Мойридио, Тире удалось удрать из зимнего дворца в город ровно один раз, и этот успех очень плохо кончился для архифилакса, начальника дворцовой стражи, который был разжалован наместником, послан на север, и вскорости погиб в очередной стычке с варварами. Сам наместник и словом не обмолвился об этом – о судьбе архифилакса Тире рассказал Плагго, благородного вида и поведения старец, изредка появлявшийся при дворе. Плагго же помог Тире устроить выдачу для семьи погибшего ежемесячного вспомоществования. После этого случая, сбегать из дворца и носиться по городу вместе с детьми ремесленников и купцов, знавших Тиру как Тиро, сына травника Горо и поварихи Нетты, больше просто не хотелось. Все же возможности выйти из дворца с ведома наместника непременно вели к обряжению в одежды с таким количеством золотого шитья, что они не гнулись, глашатаям, трубачу, и отряду стражи в сопровождение. В летнем дворце все эти проблемы просто не возникали. Никто не ждал от Тиры, что она будет сидеть в четырех стенах, расшитый золотом гиматион оставался в Лимен Мойридио (вот бы что крысам съесть), и многие уроки проходили на открытом воздухе. Время от времени, летняя учеба была не просто занятной, но даже таинственной.

– Мегалея, мегалея!

Настойчивый шепот травника наконец разбудил Тиру. Тот стоял у изножья ее кровати. Травника сопровождал молодой страж со стеклянным светильником в руке, судя по его виду, отчаянно нерничавший в присутствие наследницы багряных гегемонов.

– Горо?

– Одевайся, мегалея. Ночь, луна на ущербе, время собирать дурман-траву и белену. Мы ждем за дверью. Да, вот тебе кое-что на зубок от матушки Нетты. – Горо поставил на резной столик с перекрещенными ногами в изголовье кровати серебряный подносик, на котором лежало или стояло что-то небольшое, пахнущее молоком, медом, и земляникой.

Травник и страж скрылись за дверью, оставив светильник на том же столике. В его свете стало ясно, что издавало соблазнительные запахи – стеклянный кубок с парным молоком и разрезанное надвое хлебное кольцо, половинки которого были намазаны медом и земляничным вареньем соответственно. Тира оттолкнула перину, поставила босые ноги на ковер, и впилась зубами в половинку хлеба с медом. Запив проглоченное молоком, она выскользнула из шелковой туники, в которой спала, подошла к зеркалу, наскоро провела несколько раз гребнем по волосам, сгребла волосы сзади обеими руками, уплотнила получившийся хвост, одной рукой подняла его вверх, и, взяв с полки под зеркалом пару длинных стальных булавок с золотыми головками, крест-накрест заколола. Сделав два шага назад, Тира посмотрела на свое отражение, подсвеченное сзади светильником – формы могли бы быть и подраматичнее, но снова сойти за мальчишку, если понадобится, может и не удасться, даже с подобранными кудрями. Тира открыла ларь, вытащила из него тонкую льняную тунику, расшитую красным и зеленым растительным узором, бросила обратно, вытащила другую, белую, с воротом, расшитым жемчугом….

– Мегалея, луна не ждет даже гегемона, – напомнил из-за двери Горо.

Тира нырнула в белую тунику, достала из другого ларя пару носков из тонкой козьей шерсти, натянула их на ноги, встала в красные сандалии, и затянула ремешки. Теперь ей нужно было найти столу, подходившую по цвету к сандалиям, и тоже с жемчугом на вороте…

– Мегалея, мы идем собирать дурман-траву этой ночью или следующей?

Тира наконец нашла правильную столу, надела ее, подпоясала кушачком из того же материала, допила молоко, и, хлебное кольцо с земляничным вареньем в зубах, распахнула дверь.

– Толмо, оставайся здесь, – сказал травник стражу. – Идем.

– Факел или лампа нам не нужны? – спросила Тира, проглотив очередной кусок хлеба.

– Нет. Твоим глазам нужно привыкнуть к темноте. Травы на свету теряют силу, – Горо вел Тиру за руку по темному проходу. – К тому же, луна только на ущерб пошла. Расскажи мне пока, какая польза от черной белены.

– Лист черной белены помогает от судорог. Если семена смешать с кислым крепким вином и выварить, на поверхность поднимется зеленая жидкость. Эту жидкость надо собрать, осторожно смешать с купоросным маслом, взболтать…

– Правильно. И как потом используются кристаллы?

– Если сделать слабый раствор и им промыть рану, помогает от боли. А раствор покрепче можно подмешать в вино, если надо кого отравить.

– Тоже правильно. Для незаметного отравления подходит?

– Нет. Действие очень заметно.

– А если кого, например, отравили беленой, как его спасти?

– Красной марганцевой солью и маковым соком.

Горо и Тира вышли из аулиона. Луна поднималась над холмами по краю долины. Лунная дорожка отблескивала на поверхности реки, лес загадочно шелестел. Если немного прищуриться, можно было представить, как к чертогу на скале во всей его былой роскоши приближается вверх по реке череда кикноптер – речных лодок с носовыми украшениями и обшивкой, сделанными по подобию лебединых голов с шеями и перьев. В первой кикноптере, обхватив тонкой рукой серебристую лебединую шею, стояла бы прекрасная басиллиса, вся в иссиня-черном, с золотой диадемой на бледном челе. В чертоге горели бы огни, яркие как день, и раздавалась бы музыка…

– Что это, вроде свет в развалинах? – сказал Горо. – Наверное, луна отражается в бассейне, отблески на стенах играют. Там еще сохранилось несколько занимательных мозаик, сейчас не разглядеть, но днем как-нибудь можно будет сходить. Слоны южан на осаде Ипсипургомагдола, корабли Алазона в заливе Мойридио…

В чертоге, пусть басиллису ждал бы сам Алазон, высокий, с серо-голубыми глазами и волнистыми темными волосами, готовый бросить к ее ногам только что завоеванную тиару багряной гегемонии. Хотя он практически наверняка никогда не бывал в долине новой реки Меларизо. Во времена до Кеймаэона, и река называлась по-другому, и у басиллис с выбором женихов было скорее всего несколько легче. Тира с печалью подумала о своем долге выйти замуж, чтобы продолжить династию. Количество возможных женихов, по словам наместника, сводилось всего к двум – сыну тирана Килии или племяннику тирана Притеники. И тот, и другой по происхождению были варварами, хотя тираны Килии последние несколько поколений ходили без меховых штанов, в приличных шелковых туниках, и в значительной степени избавились от отвратительных варварских привычек типа поедания студня из лосиных носов с чесноком или, того пуще, питья запузырившейся браги из ячменя с солодом. Хотя в наихудшем случае, если бы и оказалось, что жених пожирает тухлое акулье мясо и бараньи мошонки, непрерывно портит воздух, и храпит, как пьяная свинья, его можно было бы раз-два употребить для производства потомства, а затем отравить. Не беленой, конечно, а чем-нибудь менее очевидным. Например, соком устриц, собранных после красного прилива. Эта мысль сильно приободрила Тиру. Тем временем, она и Горо дошли до пересечения троп – прямо и направо – в лес, налево – к теплому бассейну в развалинах. Откуда-то слева раздавались музыкальные переливчатые звуки – видно, пение ночных птиц.

– Пойдем прямо. Белена должна быть сразу вдоль дороги, а дальше в лесу и дурман растет. Кстати, какую часть белены мы будем собирать?

– Молодые весенние листья?

– Это было совсем легко, а вот скажи… – Горо осекся и посмотрел в сторону чертога. Из оконных проемов блеснул и тотчас погас огонь, яркий, как день.

– Ты тоже видела? – спросил травник вполголоса.

– Что это? Я слышала, челядь говорила, что иногда ночью в развалинах можно увидеть, как пляшут привидения, – так же вполголоса ответила Тира.

– Та же челядь думает, что это развалины дворца гегемона, а не надзирателя за слоновьими погонщиками.

– Посмотрим?

– А стоит ли? Может, это разбойничий костер?

– Совсем непохоже. Смотри – снова блеснуло.

– Может, хуже что?

– Например?

– Например, ламии или стриксы[54]. Украли в деревне ребеночка и едят, – без большой веры в народные пугалки предположил травник.

– А что проблескивает так ярко? Почти как солнце. Это не может быть магический ритуал, враждебный Четырнадцати – тогда огонь был бы багровый или мертвенно-зеленый, – вспомнила Тира. – Может, и правда, тени предков вернулись ненадолго из путешествия за берега заката? Глянем?

– Только издали, осторожно, и если я скажу остановиться, остановимся? – Горо тоже разобрало любопытство.

Тира кивнула. Стараясь ступать неслышно, травник и наследница багряной гегемонии приблизились к чертогу. То, что они увидели, выглядывая из-за поваленной колонны, по-видимому было частью сложного магического или литургического обряда. Остатки одной из комнат были полностью расчищены от растений, земли, и мусора, открыв мозаичный пол. Его неярко, но почти без теней освещали несколько сотен светлячков, ровными рядами почему-то сидевших на прямоугольном подносе, прислоненном к лучше всего сохранившейся стене. Все убранное с пола оказалось загадочным образом перемещено в соседнюю комнату, в открытых ларях из чего-то полупрозрачного.

Участники обряда заполняли освобожденное таким образом пространство в таком количестве, что мозаику на полу трудно было разглядеть. Их вид напомнил Тире сказание о Лелапсе – замечательно умном молоссе[55], который никогда не упускал дичь, за которой охотился. За неимением лучшего имени, она решила назвать примерно два десятка изрядно перепачканных в земле зверей, толпившихся в свете подноса со светлячками, лелапсами.

Их длинные морды заканчивались подвижными темными носами, некоторые из них виляли пушистыми хвостами, уши у кого висели, у кого торчали, у кого почти полностью скрывались в длинной шерсти, но они проводили большую часть времени на задних лапах, пальцы их передних лап ловко хватали различные предметы, а некоторые звери были перепоясаны ремнями, с которых свисали то ли предметы вооружения, то ли хозяйственные принадлежности. Тира заметила и даже смогла опознать кое-какую утварь, лежавшую на носилках, положенных поперех дверного прохода – кисти, щетки, стилосы, все со следами почвы. Лелапсы определенно находились в очень возвышенном состоянии духа. Две или три пары возились, тыкались носами, и таскали друг друга за уши, как сильно переросшие щенки. Один зверь, белый с черными пятнами, сидел спиной к стене и, жмурясь от удовольствия, чем-то упитывался из мешочка, сделанного из блестящей материи, время от времени просыпая часть вкусности себе на толстенькое брюшко.

Внимание остальных лелапсов было сосредоточено на предмете их поклонения, стоявшем в середине помещения и, судя по виду, очень древнем, из покрытого пятнами металла и полуистлевшего дерева. Общей формой он напоминал прямоугольный стол с очень толстой столешницей, у которой один угол почему-то был срезан по красивой кривой с двойным изгибом.

Особенно крупный лелапс с туловищем в длинной сивой шерсти просунул лапу под крышку стола. Оказалось, что она поднималась на петлях, поставленных вдоль длинной несрезанной стороны прямоугольника. Зверь подпер крышку бронзовой спицей и отступил, сложив лапы в благоговении. Внутренняя сторона крышки была покрыта мозаикой, искусно набранной из дерева разных пород, янтаря, и нескольких металлов. По лучше сохранившимся частям, Тира догадалась, что мозаика изображала двух, а может быть, и трех брадиэфеков (последнее было видно по миндалевидным глазам и по форме ушей), хитросплетенных в эротическом объятии. В нижней части столешницы виднелись полоски проволоки на металлической раме, словно кто-то плашмя положил в стол бронзовую арфу, недосчитывавшуюся большей части струн. Сивый лелапс навис над проволокой, пытаясь что-то разглядеть внутри.

Еще несколько зверей пристроились за ним, комично пытаясь одновременно просунуть морды под крышку. Их движение открыло Тире вид на короткую сторону прямоугольника. Вдоль нее в два ряда шли пластинки из потемневшей и растрескавшейся от старости слоновой кости, словно поломанные зубы в челюстях какого-то давно вымершего животного. Над ними, наполовину скрытый разъеденными почвенными солями бронзовыми шестернями, виднелся бронзовый же диск, неравномерно покрытый маленькими выступами. Тиру поразило отсутствие некоторых кусков, например, верхней половины одной из ног, поддерживавших столешницу, которое загадочным образом никак не отражалось на устойчивости всего сооружения.

Лелапс с почти львиной по длине гривой и, видимо, белый в не полностью изгвазданном землей состоянии, возился с металлической коробочкой, стоявшей на треножнике. Белый зверь издал несколько мелодичных звуков, одновременно подхваченных еще тремя из собакоподобных существ. Тира догадалась, что звуки, услышанные ею с тропы, скорее всего тоже были или разговором лелапсов, или строфами из гимна, что они время от времени принимались петь, но тут же останавливались.

Остальные звери расступились, освобождая место между треножником и древним сооружением. Коробочка трижды пискнула, и вдруг из нее выпростался даже не луч, а плоский угол насыщенно-зеленого света, несколько раз скользнувший по древнему устройству вверх-вниз, как взмахи крыла исполинской бабочки-павлиноглазки. В воздухе запахло послегрозовой свежестью. Последовал еще один спорадический обмен мелодичными фразами. Каждый раз, когда это происходило, звук начинал один зверь, а за ним двое или больше вторили в совершенной гармонии. Случись где-нибудь недалеко стриксы или ламии, они наверняка разбежались, разлетелись, или расползлись бы от ужаса, неспособные противостоять магической энергии, насыщавшей воздух.

На треножник была поставлена другая коробочка, звери сбились в кучу вокруг древности, уставившись в ее сторону. Белый лелапс снова запел. Теперь его примеру последовали все остальные звери сразу, задрав морды к небу. Гармония переливчатого многоголосия устремилась ввысь, усложняясь и усиливаясь, пока белый зверь, и с ним все остальные, вмиг не смолкли. Торжественно звенящую тишину нарушил раскатистый пук толстого черно-белого лелапса. Несколько его соседей отодвинулись, морща носы и бросая неодобрительные взгляды на вонючку. Белый зверь с гривой заурчал, обнажив острые зубы, и поднял лапу, указывая в сторону треножника. Лелапсы уставились на коробочку и замерли. Сцену на миг осветила ослепительная, как от молнии, вспышка, отразившаяся в зеленых, желтых, и светло-карих глазах и озарившая мокрые носы, блестящие клыки, и полувысунутые розовые языки.

Когда глаза Тиры снова привыкли к неяркому освещению светлячков, носилки с кистями и стилосами были убраны с прохода, и череда зверей вносила в комнату лари с землей и растениями. Три зверя вспрыгнули на полуразрушенные стены, и каждый положил на верх своего участка стены темную полусферу. Еще один гармонический звуковой перелив, и сферы осветили пространство между ними тысячами лучей. Каким-то образом, пересечения этих лучей в воздухе создали светящиеся очертания кустов, кусков кладки, и различных форм на мозаичном полу и на расстоянии от него. Тира наконец смогла рассмотреть, что изображала эта мозаика – вереницу слонов, с грузами шедших к конической башне, рядом с которой стояла одинокая решетчатая опора. Девять зверей встали вокруг стола-арфы-механизма и бережно разъяли его на части. Трое сразу же положили их на места на полу, намеченные лучами сфер, а шестеро остались ждать, пока их сотоварищи рассыпали по полу землю из ларей. Когда уровень земли сравнивался со светописным образом в воздухе, один из зверей поворачивал часть устройства, пока она не совпадала со светописью, и выпускал ее из лап. Наконец, вся земля была высыпана, кусты расставлены, лари и поднос со светлячками схвачены в лапы, и лелапсы снова столпились перед треножником с металлической коробочкой наверху. Сверкнула еще одна вспышка, затем развалины погрузились во тьму.

На чертог теперь падал только свет звезд и ущербной луны, вышедшей из-за облака. Тира и Горо сидели за колонной в восхищенном безмолвии.

– Это был знак от Четырнадцати, чтобы нас укрепить, а может быть, и наставить, – наконец сказал Горо.

– Укрепить нам что и наставить это куда?

– Наверное, не будет вреда, чтоб тебе уже рассказать. Во времена наибольшего величия багряной династии, тайное знание, дававшее силу гегемону, было отдано на сохранение схоластам. Часть этого знания сохранилась, и будет передана тебе и твоему будущему мужу.

– А почему просто не мне? Я же наследница.

– Гегемона-женщины никогда не было. Обычай, пять тысяч лет. Правильный или нет, не мне, ботанику, судить, хотя я-то тебе как раз все рассказываю. Большая часть тайн была потеряна. Но мне кажется, что нам была явлена часть такой потерянной тайны. В чертоге, видно, был меморион одной из забытых мистерий. Нами забытых – кинокефалы до сих пор помнят и совершают паломничество на поклонение.

– Кто-кто помнит? – удивилась Тира. Она встала из-за колонны и сделала несколько шагов в направлении комнаты, где произошел обряд с мелодичными возгласами и вспышками света.

– Кинокефалы. Они описаны в свитке, названном «Диника,[56]» где рассказывается о жизни на востоке до Кеймаэона. Морды и хвосты у них, как у собак, они живут в недоступных горах, любят охотиться, собирают и сушат сладкие фрукты деревьев. Еще они собирают прозрачный камень, называемый электрон, на который выменивают мечи и копья. Они очень справедливы, а их теология сродни орфической. Они превыше всего ценят гармонию, верят в метампсихоз и его посредством передают память о древних мистериях.

– Электрон, его разве привозят не с севера? Море, по берегам которого живут варвары, даже названо в его честь, – сказала Тира, трогая рукой верх стены, где недавно стояла сфера, испускавшая лучи.

Ее внимание привлекло что-то небольшое, лежавшее под стеной, поблескивая в свете луны.

– Варвары очень ценят этот камень, наверное, поэтому. В «Динике» написано, что источником электрона владеют кинокефалы.

– Так ты думаешь, что мы видели, как кинокефалы поклоняются забытой мистерии? – задав вопрос, Тира наклонилась и подняла смятый кулек из странного материала.

По-видимому, из него чем-то и лакомился один из зверей. Горо, вставший рядом, с благоговением посмотрел на находку.

– Именно. Они пережили Кеймаэон, но только сейчас вернулись к мемориону совершить магический обряд. И я думаю, что неспроста. Это уже второй знак, что ты принесешь нашей династии возрождение.

– А первый был какой?

– Первый был, когда ты нашла в ларе с багряными одеждами крысу с крысятами. Но тот знак был явлен экзотерически, при всех, а этот – эзотерически, только тебе.

– Ты же тоже видел!

– Мне все было показано наверняка исключительно затем, чтоб было кому тебе расказать про кинокефалов.

Тира задумалась. Праведные собакоголовцы востока из рассказа Горо действительно напоминали зверей в развалинах. Она высыпала на ладонь остатки вкусности из кулька – чернослив, пару изюмин, и неизвестный сушеный фрукт. Она показала его Горо и спросила:

– Ты знаешь, что это?

– Нет, – Горо покачал головой. – Но в свитке было написано, что кинокефалы особенно ценят сладкие плоды дерева, называемого «сиптакора.»

– Похоже, что их мы и видели, – согласилась наконец Тира, хотя «лелапсы» по-прежнему казались ей более подходящим именем для зверей-мистиков, чем «кинокефалы.» – Если так, про второй эзотерический знак никому рассказывать нельзя.

Горо кивнул, и добавил:

– Почти жаль. Хотел бы я услышать, что сказал бы диэксагог – ходили мы за дурман-травой, вернулись без дурман-травы, все смурные, зато с рассказом о тако-о-ом видении… – Горо рассмеялся.

Тира улыбнулась и ответила:

– Можно подумать, мы раньше сто раз не слышали: «Позор и горе нам?»

Глава 18

В предвесеннем солнце, вода капала с сосулек по обе стороны от окна на втором ярусе белокаменного покоя. Само окно не было затянуто рыбьим пузырем или заложено выскобленными до полупрозрачности роговыми пластинками. Свет проходил вовнутрь через кусочки настоящего стекла, вставленные в свинцовую рамку на двух петлях. Рамка была открыта. Внутри покоя, маленькая девочка возилась с куском слонового сала на нитке, пытаясь перекинуть его через верх рамки. С четвертой или пятой попытки ей это удалось. Девочка закрыла рамку изнутри, и сало повисло на нитке с наружной стороны стекла.

Кладка покоя была закопчена. Талая вода, стекавшая с крыши, промывала в копоти следы, похожие на следы слез. По другую сторону улицы от покоя стояло выгоревшее изнутри дотла хранилище свитков. Сквозь то место, где была дверь, глядели на разорение внутри Горм и старец Былята. Рядом, прислонившись спиной к полуразвалившейся от жара стене хранилища, сидел на корточках Кривой, пальцем пытаясь выковырять мозг из оленьей кости. Хан внимательно наблюдал за ним.

– Рукописи горят, псица, ох как горят, – сетовал Былята.

Он по крайней мере выглядел как положено жрецу Яросвета – обереги, белая свита до земли, длинная седая борода. Горм попытался вспомнить тяжеловесные слова стихотворения, которое когда-то рассказывала мать…

В стихах, впрочем, нимало не упоминалось собачье-потерянное выражение на суровом длинном лице.

– Точно не случаем хранилище сгорело?

– Каким же случаем. Соседи, кто жив остался, все видели. Пришел нуит в черном, с вороном, с ним четверо притеснителей с факелами приконуряли, бревнами двери затворили, в окна факелы метнули, и пугалами стояли, пока все не сгорело.

– А зачем двери-то затворяли? – не понял Горм.

– Думали, я внутри? А может, боялись, что свитки, как олени, разбегутся?

– А ты-то где был?

– Зване Починковне, Свентаниной вестнице, на подмог побежал. Свентанин чертог от Яросветова как раз по другую сторону от Сварогова капища. Все зря, псица, ноги уж не те, отбегался, всех ее питомок нуиты свели. А обратно прибег, только и увидел, как остатнюю мудрость нашу ветер искрами уносит.

– Альдейгья искони славится медом, мехами, и красивыми женщинами, – заметил Горм. – Вон, например.

Статная купчиха в шубе с воротником и опушкой из харзы шарахнулась от Хана с Кривым, вступила в лужу, потеряла равновесие, и упала бы, не подхвати ее под руки чернавка в шерстяной вотоле[58] поверх свиты и с холщовой сумкой через плечо. Тут хозяйка и служанка увидели Горма и Быляту. Две пары ярко-синих глаз вперились в старца и молодого воина.

– Былята свет Прилукович, что еще за напасть Чернобог на нас послал? – скорее возмущенно, чем испуганно, спросила купчиха.

– Курумов челядин да его же щенок, – жрец указал на Горма.

– Да не в обиду, – Горм поклонился.

– Как, как величать тебя, звероватой челяди хозяин? – немного менее недовольно продолжила купчиха, выбравшись из лужи.

– Курум я, а тебя как величать? Прости, что Кривой тебя с шагу сбил.

– Величай Поладой. Будет время, заходи рассказать, где такое пугалище с таким псищем нашел, да меда испить, – купчиха подошла к двери покоя и четыре раза стукнула. После недолгой задержки, дверь со скрипом полуоткрылась, и Полада проскользнула внутрь. Чернавка грязно подмигнула Горму и проследовала за ней.

– Так что всех красавиц не свезли, – заметил «Курум.»

– Этих двух блудниц светописанных кто б угнал, я б долго не горевал. Угонщик, вот тот бы скоро закручинился. Да ведь нет, нуитов, тех потаскунья в мехах медом не корми, а всегда только дай Свентанину дщерь невинную в увоз. Вот помню, лет тридцать тому было дело. Приходили из доней с ватагой Хер да Кнут…

Горм чуть не поперхнулся. Чтобы не выдать волнения, он принялся разглядывать двух синиц, прилетевших клевать сало, висевшее на нитке перед окном на верхнем ярусе Поладиного покоя. Изнутри, прижав нос к стеклу, на возню кругленьких птичек с маленькими клювиками и цепкими лапками завороженно смотрела девочка. Горм вспомнил Асу и Хельги за подобным же занятием, улыбнулся, и уже спокойнее продолжал слушать.

– Вроде, псица, торговать пришли. Шкуры ушкуевы привезли, кость моржовую, на куниц да соболей меняли… А как ушли, Звана без лучшей ученицы оказалась – дони дряннущие свезли…

Извлечение мозга из оленьей кости шло у Кривого туго – то ли кость была слишком тонкой, то ли палец слишком толстым. Кривой взял кость в зубы и осторожно сжал челюсти. Под давлением, мозг вылетел из кости – в предусмотрительно разинутую собачью пасть. Кривой неодобрительно посмотрел на Хана, порылся под собой, торжествующе вытащил еще одну берцовую кость с изрядным количеством мяса, и принялся шумно грызть. Хан горестно опустил морду на передние лапы.

– А еще что помнишь про тех доней? Кнут да..?

– Хер… Наверняка все записано было, – Былята удрученно развел руками. – Спроси Звану, может, она что скажет. А зачем тебе?

– Праздное любопытство, уж больно имена нелепые. А к Зване надо мне наведаться. Я ведь в Альдейгью со знахарем пришел, с Круто, он тебе грамоту вез, про травы всякие, что в лесах нашел и на себе испытал – от каких запор, от каких понос…

– И куда ж я ее дену?

– Видно, придется хранилище отстраивать.

– Мы отстроим, а они опять сожгут? – рассудил было старец, но вдруг распрямил плечи и воинственно встопорщил бороду. – А вот и нет! Всех дев им не свезть, ни всех грамот не сжечь! Иди в Свентанин чертог за знахаревой грамотой!

– Девочка плохая охотница, – изрек Кривой. – Ни одной птицы не поймала. Ей надо было сало съесть. Кривой бы его съел.

– Сало скорее всего от слона, что утонул в озере. Дня два назад его ветром к берегу у земляного города прибило, посадские уже треть на куски разобрали, – объяснил Былята.

– Надо Кнуру сказать, он ранним летом хотел съесть слона, – вспомнил Горм.

– От тухлой слонятины можно так, псица, окочуриться, что перед смертью о ней неделю просить будешь, – старец нахмурился. – Зерно есть пока, нуиты те склады даже не тронули. Вот олово да серебро китежские – те подчистую свезли.

– Ну, будь здоров, Былята Прилукович, скоро с грамотой вернусь. Кривой, пошли.

Тролль встал во всю косую сажень с лишком своего роста, потянулся, подобрал мешок с костями и потрохами (Горм надеялся, что они принадлежали только животным), и побрел за Гормом в направлении Сварожьего капища. Размашистая иноходь Хана уже разбрызгивала талую воду из луж впереди. Местами из снега вытаивали следы набега – сорванное с кого-то очелье, сломанный меч, мертвый воин со вцепившимся ему в горло мертвым псом с выпущенными кишками… Вслед за Ханом, Кривой обследовал кишки, также признал их недостойными внимания, и побрел дальше, перебирая поршнями, каждый размером с небольшую лодку.

Знаменитое чудо Сварогово о змие больше не существовало. После того, как золото было содрано с идолов бога и его скакуна и вместе с золотой молнией и молотом, разившими змея из черной бронзы, свезены на корабли, Йормунрековы дружинники переставили оставшиеся части местами. Посреди оскверненного капища осталось стоять непотребное чудище с задницей вместо головы верхом на змее, топтавшее поверженного коня, перемазанного калом. Горожане много говорили и об осквернении, и о последовавшем за ним гневе с небес – не просмердив и дня после ухода Йормунрека, чудище загорелось огнем, который не могли потушить ни дождь, ни снег, и было полностью им поглощено.

У слабо дымившихся развалин капища стояло несколько плотников в сукне и овчине с топорами и кузнецов в кожаных свитах, но без молотов. Единственный, у кого за кожаный ремень, перепоясывавший кольчужную рубаху, был заткнут молоток, был Кнур. В руках он держал здоровый, в добрых полсажени, кусок резного, раскрашенного и местами обгоревшего дерева. Рогатая морда с высунутым языком не оставляла сомнений в том, что это было все, что осталось от знаменитой козы с часов на Стрелочной башне. Кузнецы и плотники внимательно слушали, судя по всему, кузнечного цехового старшину, примерно одинакового в высоту, глубину, и ширину, хотя ростом все-таки поменьше Кривого. Еще одной примечательной особенностью этого кузнеца была правая нога, вернее, то, что от колена вниз, вместо ноги была хитровыделанная штука из кожи и стали. Не повышая голоса, старшина говорил так, что его было прекрасно слышно шагов за сто:

– Лучше будет, если все чудо из чугуна отлить. Можно пустолитое сделать, как из бронзы.

– Так опалубку спалим! – перебил его один из плотников, в полушубке поверх затрапезной серой свиты.

– С бронзой твоя опалубка не сгорит? – старшина смерил плотника взглядом. – Гунберн, покажи, что за камень ты из Ервик-города привез!

Один из менее внушительных представителей кузнечного дела пустил по рукам кусок руды с блестящим синим включением, приговаривая:

– Если это в шихту добавить, чугун плавится легче бронзы.

– Так это ж синяя земля! Поприщ[59] сто на юг и в горы, у нас ее полно, – осенило еще одного кузнеца.

– А как чугун-то золотом крыть будешь? – не унимался плотник.

– А в бане под током, чтоб снова воры не содрали.

– Под че-е-ем?

– Ну ты темный… Просто как плотник какой-то! – укоризненно процедил тот же, кто опознал синюю землю.

– А вот кто образец ваять будет? – спросил еще один кузнец. – Ты, Святогор Вепревич?

– Всемила, у нее глаз лучше, – предложил старшина, указывая на одного из цеховиков, который, по внимательном рассмотрении и к приятному удивлению Горма, подошедшего к кузнецам и плотникам почти вплотную, оказался кузницей? Кузнечихой? Так или иначе, высокой сероглазой девой.

Кнур помахал Горму и Кривому козой. Пара ремесленников помоложе почтительно расступилась перед Ханом, подбежавшим понюхать Кнура. Горм показал на себя, потом на трехпрясельный чертог Свентаны, видневшийся чуть поодаль. Кнур кивнул.

– И с какой такой кручины мы по девкиному образцу работать будем? – снова возбухнул плотник в полушубке.

Святогор развел ручищами:

– А почему нет?

– Так девка ж! – не унимался плотник, темный, как плотник.

– По разумению, это бы только дев исключило, буде б образцы удами ваялись? – предположил старшина.

– Может статься, так Чурилова-то работа и вершится? – ввернула дева.

– Второпяхом удом ваяше, недоваях, елмаже стояк утратих, и тому сокрушився зело, – не совсем понятно, но с большим чувством изрек молоденький плотник, снова уступая дорогу Хану.

– Да нет, это его рукоделие такое, у Чурилы-дурилы руки только под уд и подлажены! – не сдержался и поддел еще кто-то.

Над площадью раздался могучий регот знатоков ремесел. Горм продолжил свой путь. Подворье жриц Свентаны было обнесено невысокой стеной, но один из резных воротных столбов был выворочен. Уцелевшая створка ворот одиноко висела на втором столбе. На ступенях у входа в терем сидели, беседуя, молодуха с младенцем на руках, и старуха с перевязанной рукой. Трое детей постарше стояли у стены терема, разглядывая искусно высеченное в камне и раскрашенное изображение божественной невесты, спускающейся на увенчанную ледником высочайшую гору земного круга с неба. Внизу ее мирно ждали белый орел с белой голубкой, ушкуй с бельком (как же, наверное, замаялся бедный тюлененок на своих маленьких ластах ползти в гору), и белый северный волк с белым же (кто бы мог подумать) северным зайцем. Горм не к месту вспомнил глупый стишок, который Рагнхильд рассказывала Хельги и Асе:

Белый заяц и белый волк, судя по всему, были существенно духовно богаче своих обыденно серых собратьев, и не пытались друг друга сожрать. На диво красивая, подробная, и, скорее всего, насыщенная тайным смыслом каменная резьба была, увы, испохаблена свежими руническими надписями с предположениями о том, кто, как, и куда употребил божественную невесту. Горм увидел, что одно из чад у стены ведет пальчиком вдоль ряда особенно поносных рун, пытаясь их разобрать, и устыдился.

Окованная железом дверь терема раскрылась наружу. Вышедшая на ступени жрица помогла старухе встать и уже было повела ее в терем, как вдруг увидела Хана и в удивлении остановилась. Взгляд ее упал на белого волка на стене, потом снова на огромного белого (правда, с довольно грязными лапами) пса на дворе, подошедшего к детям. Двое детишек постарше, обрадованные новому развлечению, принялись его гладить, а самое маленькое дитя встало на цыпочки и обняло животное за шею. Внушающего уважение вида жрица (Горм прикинул, что она должна была быть лет на пятнадцать, если не больше, старше Рагнхильд, но при этом отнюдь не старуха) наконец спросила:

– Что и откуда за зверь?

– Хан, песик мой. Я его прошлым летом нашел. – почтительно ответил Горм.

– Где нашел?

– Отсюда рёст триста-четыреста, по Аанмо вверх, на юг, да на запад, у края ледника.

– У гор? А что он там делал?

– Ждал, – Горму было не в охоту вдаваться в объяснения, как и кого именно.

Жрица снова посмотрела на резьбу, под которой дети возились с псом. Тот полуоткрыл рот, слегка высунув язык в собачьей улыбке.

– А ну пойдем, надо Зване все рассказать.

– Я к ней и шел, да еще к Круто, знахарю.

– Круто? Так ты Курум из-за Старграда, что сироту от нуитов спас?

– Круто и сам к тому делу руку готов был приложить, но Эцура я от грабежа отвадил, правда. Поздно вот, Барсука-корчмаря он убил.

– Свентана заступи, это что за лешачище? – женщина увидела, как во двор вошел Кривой. Его голова была вровень с верхушкой воротного столба.

– Его Кривым зовут,– Горм вспомнил, как Былята с легкостью объяснил тролля Поладе, и закончил, – Челядин мой.

В Хроарскильде или Старгарде такое, может быть, и не прошло бы, но в Гардаре, стоило даже сорокапудового тролля определить кому-нибудь в холопы, и он словно растворялся в воздухе. Занятно было бы проверить, что сталось бы с тем же троллем, возведенным в состояние, например, ярла, но Горм благоразумно решил оставить проведение этого опыта на потом.

– А. Челядь пусть во дворе ждет, а тебя с псом Звана Починковна увидеть должна.

– Кривой может здесь меня подождать? – спросил Горм. – Кривой не будет есть маленьких детей?

– Кривой не будет есть то, Кривой не будет есть это… – посетовал словесно низведенный и таким образом растворившийся в воздухе тролль. – Горм скоро вернется, Кривой не будет есть маленьких детей. Горм будет возиться так долго, что дети успеют подрасти, Кривой их съест, и с Гормом даже не поделится.

Горм пожал плечами, взял Хана за ошейник, и пошел вслед за старухой и жрицей. В первой палате от входа, на скамьях сидели еще несколько больных. В свете раскрытого окна, на расстеленном на полу одеяле лежал лысый старикашка, голый, если не считать не первой свежести волосенных гачей. Старикашка скулил от боли, держась левой рукой за предплечье правой. Одно его плечо было странно скривлено. Лицом к нему, на голом полу сидел Круто. С его правой ноги был снят сапог.

– Терпи, отче, – Круто взял старика обеими руками за правую кисть, уперся босой ногой ему подмышку, и потянул. Старик только успел раскрыть рот, готовясь закричать, как раздался щелчок. Лысый сел, пощупал себе плечо, теперь не являвшее заметного перекоса, и пошевелил правой рукой. Его рот снова раскрылся, на этот раз в щербатой улыбке:

– Ай да окудник, чудотворец!

– Плотник, со стропил на Воротной башне упал, плечо вывихнул, – объяснила жрица. Пошли.

– Погоди, матушка. Круто, ты, я вижу, при деле.

Знахарь улыбнулся:

– Ономо, болящих призреваю.

– Грамота у тебя далеко? Я ее взялся Быляте снести. Он будет новые свитки в хранилище собирать.