Коммуна, или Студенческий роман Соломатина Татьяна

Пролог

Бог особо не напрягался, создавая нас.

Нас, родившихся в середине восемнадцатого века наследных принцев и потомственных нищих или на излёте двадцатого столетия – «дворников и сторожей» с замашками аристократов и обувью каторжан.

И у Капетингов, и у Рюриковичей, и у рабочих-крестьян-прослойки ранение крупных магистральных сосудов приводит к одному и тому же статистически достоверному результату. Бледная спирохета абсолютно одинаково воздействует на спинномозговые жидкости святейших монархов и обозных девок, вождей мирового пролетариата и люмпенов. Шарф, туго и резко затянутый на тонкой шейке изящной танцовщицы, механизмом воздействия ничем не отличается от «пенькового галстука», сдавливающего мощную выю пирата времён маркетингового освоения Великих географических открытий, – даже хруст шейных позвонков неотличим «на слух».

Мы одинаково мёрзнем, когда нам холодно, и потеем, когда жара. Мы расчёсываем комариные укусы, обгораем на солнце, испытываем жажду и не можем слишком долго обходиться без сна. Вряд ли среди нас найдётся хоть один индивидуум, получающий удовольствие от чесотки. Или испытывающий дискомфорт, нежась после джакузи с солью Мёртвого моря на свежем льняном белье. Мы можем предпочитать бисквит горчице, свинину морковке, шурпу фруктовому салату, аромат хорошего коньяка навозному духу, но у нас одинаково устроены вкусовые и осязательные рецепторы, да и ольфакторные тракты созданы по единожды утверждённому техническому заданию. Мы созданы по образу и подобию нас самих, так же как они – по образу и подобию соответствующей теоремы. Мы подобны богам, потому что те не смогли придумать ничего лучшего.

Нам кажется, что мы так по-разному любим, но видимость разнообразия побед и поражений на фронтах подобного рода отношений призрачна, а описания тактик и стратегий, наработанных за последний миллион лет, вполне уместятся в брошюрку карманного формата.

Встречаясь, мы пожимаем друг другу руки, целуемся, обнимаемся. Или отводим взгляд и спешим сделать вид, что очень заняты беседой и исследованием траектории движения пузырьков в бокале шампанского. У всех у нас бывают взлёты и падения, приступы мизантропии и припадки влечения друг к другу. «Дизайн» наших архетипов чуть разнообразнее «архитектуры» наших тел. Но отверстие в полу дощатого нужника деревни Северное Кретинищево и пафосный итальянский унитаз особняка на юге Франции несут одну и ту же конструктивно-функциональную нагрузку. Проверено.

Кем бы он ни был, этот Ответственный Квартиросъёмщик, ставя на полку очередной том домовой книги Планеты, он старался делать нас очень похожими. Вероятно, потому, что ему были нужны не просто жильцы, а дружная семья под озоновой крышей. И ещё – для того чтобы нам было не очень сложно уживаться друг с другом. Вызвано это было наверняка самыми лучшими побуждениями, исполнено в чётком соответствии с графиком финансирования, и форс-мажоры казались априори невозможными. Полагая, что мы будем петь хором в ванной, одинаково сильно любить друг друга, а также собак всех пород, давать кров бездомным котам всех мастей, не обижать никакую птаху малую и никогда не нарушать условия технической эксплуатации самих себя и, тем более, себе подобных, Он пошёл на этот смелый эксперимент, сказав: «Да будет Свет!»

И стало многолюдно.

А также – газ, вода, телефон и…

Подъезды

«Мы – поколение подъездов.

Не тех, которые парадные или к имениям. Дворянские имения или купеческие особняки – это из книг и, вообще, уже давно через холщовые экскурсионные тапочки. Вот подъезды!.. Парадные… «Ты в какой парадной живёшь?» – «В самой зассанной!» Смысл слова «парадная» зассан уже давно. Так что подъезды – это уже давно не дороги, а в парадных не так уж парадно. Подъезды – это совсем другое. В подъездах мы, маленькие глупыши, постигали азы начальной анатомии, показывая друг другу «письки». Позже обучались несложной игре в три аккорда на струнном инструменте с женской фигурой и незамысловатому вокалу. Первым неумелым поцелуям и неловким, суетливым объятиям. Там же – первая сигарета как протест против неизвестно чего и первые же пустяковые беспричинные слёзы, уже чем-то похожие на взрослые «библейские» страдания. Там, в подъездах, мы по запаху определяли, что сегодня на ужин у соседей, кто последний выводил на прогулку собаку, сколько котят родила кошка Ларисы Абрамовны и будет ли сегодня скандал у четы Юшиных.

Мы – дети подъездов. Нам известны все вертикали и горизонтали бытия.

По вертикали – маразматичка Матильда Павловна забивала канализацию мелко нарезанными арбузными корками. По горизонтали – звучала прекрасная музыка, извлекаемая Валентином Иосифовичем из рояля «Беккер», невесть откуда взявшегося в его нищенской обстановке. Мы знали, где выменять на бутылку портвейна «Проклятых королей» Мориса Дрюона: у Васьки из третьего подъезда. В прошлой жизни он был Василием Николаевичем, преподававшим филологию в университете. Приняв стакан принесённых нами «чернил», купленных на сэкономленные карманные, он читал наизусть прекрасные слова хорошо поставленным голосом профессиональных конферансье и лекторов.

«Москва – Петушки».

Москва будоражила воображение. Петушки представлялись красными леденцами на палочке – цыгане продавали такие по пять копеек у одесского зоопарка по выходным. Мама не разрешала их покупать ни в коем случае, потому что они сделаны в неведомых «антисанитарных условиях». И оттого этот фигурный конгломерат жжёного сахара, невесть чем кроваво-прозрачно окрашенный и плотно насаженный на занозистую крепкую деревянную спицу, становился ещё более желанным. Так же будоражащим чувственность, как непонятные «антисанитарные» слова, произносимые Васькой:

– А Семёныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист, история мира привлекала его единственно лишь альковной своей стороною[1].

…когда он торжественно передавал нам синюю толстую книгу с генеалогическим древом французских королей на развороте. Неизвестный Веничка казался придурком. А смысл понятия «любовь» был далёк от нас, двенадцатилетних, как абсент от «Слезы Комсомолки», интеллигентный доцент-филолог Василий Николаевич от опустившегося алкаша Васьки, а задрипанный полоумный старик Валентин Иосифович от прежде всесоюзно известного пианиста В. И. Светковича.

Нам не хотелось искусства. Мы жаждали безыскусности простых вещей: любви, ненависти, заговоров, драк и победы очевидно-мудрого, умеющего выждать нужный момент добра над хитросплетениями глуповатого несдержанного зла. Капетинги, Бурбоны и Валуа с «антисанитарными» мизансценами от французского беллетриста привлекали нас куда больше «Клима Самгина». Хотя язык «буревестника» казался неоспоримо и однобоко величественнее и могущественнее запутавшегося в стилистических изысках неоднозначного Набокова, какие уж там галлы! Тогда. Не сейчас. Хотя а что изменилось сейчас? Возможно, пройдёт немало времени, и когда мы будем совсем старыми – лет, скажем, сорока, – мы и на «Защиту Лужина» посмотрим совсем иначе. Да и на самого Набокова. Кто запутан в несчастьях, а кто счастья так и не смог достичь – станет наверняка понятно много позже. Хотелось бы верить, что станет понятно. И не ради риторического выпендрёжа друг перед другом, не для того, чтобы уделать оппонента софистикой, доведённой до совершенства, а на самом деле – просто понятно. Другое дело Дрюон – тот же Дюма, но с откровенными сценами почти группового казалось что секса, совмещённого с разработкой планов захвата власти в стране, так же далёкой от нас во времени и пространстве, такой же недостижимой, как Атлантида.

Сколько твоих знакомых бывали во Франции? Тётя Вера. Что тётя Вера знает о Капетингах? Ничего. Но она видела Эйфелеву башню, которую не видел ни один из династии, зачатой Гуго Капетом. По крайней мере, царствовавшей. Потому что вполне возможно, что где-то прямо сейчас по улочкам Парижа бродит какой-нибудь странный юноша и носит в своей ДНК обломки того самого Гуго. Или даже не там. А вот здесь, за углом звонит из телефона-автомата девушке из рода потомственных Дрищенок. И вообще, они друг другу кузены – через клан Иванопуло…

А тётя Вера была в «Мулен Руж»! Но говорила об этом только шёпотом и только сильно приняв на грудь. Более всего её потрясло в этом, как она выражалась, «вертепе» то, что мужчины, сидящие за столиками, кажется, вовсе не реагировали на демонстрацию обнажённой женской плоти и были более увлечены друг другом, нежели почти голыми девушками, лихо выплясывающими на сцене. Забавно. Она так смачно об этом рассказывала, что дядя Валера заявлял, что у него «встаёт», а тётя Надя грустно шутила, что лучше бы у него вставало не на рассказы, а на действительность. В Танькином доме никто и никогда не выгонял детей из-за стола. В отличие от собственного, где было табуировано всё. Разве что кроме мультфильмов.

И в этом же «отчем доме» – всего лишь квартире, конечно же, – дурацкий псевдоэротический фарс «Баня», упавший на голову с родительского шкафа, когда мы прыгали в запрещённые для квартирного пользования уличные «резиночки». Пошлость, кишащая густо-телесным, вызвала не только гомерический хохот девчонок, но и вполне видимые изменения в штанах мальчишек-подростков. Смешно. Смешно и гадко. И жалко. Жалко всех – и родителей, и детей. Жалко даже жалкие штаны. Потому что в человеке всё должно быть красиво. Не этому ли учил Чехов, вдалбливаемый нам в голову учителями русской литературы? И одежда! Да-да, и одежда!

Мы все и были смешными, гадкими, жалкими детьми. Маленькими дурачками. Но мы выросли…»

Полина споткнулась.

«…выросли во взрослых дур и дураков!» – сердито додумала она, внимательно рассматривая носок сапога. «Слава богу, не поцарапала! Это же сапоги твоей воплощённой мечты! Исключительно для особо торжественных случаев. Потому что очень трудно достать красивую одежду, чтобы всё в тебе было красиво. А не только лицо и мысли. А ты тут, кстати, думаешь всякую некрасивую никчёмную ересь и совершенно не смотришь под ноги!»

Так, или примерно так, размышляла Полина Романова, одна из главных героинь нашего студенческо-коммунального сумбура. Такого, знаете ли, где главные герои молоды, где кто-то проживает постоянно, а кто-то на время поселился. К кому-то гости зашли и мимо постоянных жильцов пробежали к временным (выпив по дороге со случайными) – и растворились навсегда. Сумбура, выписанного не по правилам, в полном несоответствии с графиком дежурств по коммунальной писательской кухне. Такого, в котором иные сюжетные линии вылизаны и блестят, как плита идеальной хозяйки, а прочие чем-то похожи на захламлённый балкон несчастной одинокой старухи. Сумбура, напоминающего жизнь. Но жизнь – не план-график, а божественный промысел, и никому, кроме Ответственного Квартиросъёмщика, не дано знать, почему и зачем, чёрт возьми, в коридоре на стене висит этот пыльный медный таз! Возможно, для того, чтобы кто-то когда-то сварил в нём, наконец-то, айвовое или вишнёвое варенье. Или для того, чтобы этот таз упал на голову злоумышленнику. А может, просто висит себе и висит – элементом «винтажного» декора, и думать о нём все забыли, но пыльный медный таз не перестал от этого быть тем, чем он был, есть и будет, – медным тазом.

Нашей главной героине едва минуло восемнадцать лет, но временами она казалась себе очень взрослой. Даже чаще всего. Интересно, есть хоть кто-то, не казавшийся себе в этом возрасте очень взрослым и очень умным? Кто же теперь правду скажет!

Вряд ли Полина имела хоть малейшее отношение к последней русской императорской династии. Романовых на планете чуть меньше, чем Ивановых-Петровых, но всё-таки куда больше, например, Рюриковичей. Если вы пороетесь в своих родственниках-друзьях-приятелях и знакомых ваших знакомых, среди них наверняка обнаружится какой-нибудь Вася Романов. Но вряд ли будет Коля Капет или Ваня Рюрик. Так что в имени Полина Романова нет ничегошеньки необычного. Во всяком случае, для русского слуха. Листая в детстве телефонный справочник в серой дерматиновой обложке, лежащий рядом с телефоном в доме родителей, Поля обнаружила, что Романовых там целых полторы страницы. И ещё несколько – Романевичей, Романковичей, Романовичей, Романовских и даже один Романсихер.

Полина тогда, листая справочник, и понятия не имела, какова фамилия русского царя. И даже не предполагала, что у царя может быть фамилия. Потому что период интереса к телефонному справочнику совпал – по возрасту – со сказками о царе Горохе. И девочка решила, что царям фамилии не положены – только прозвища. И хотя жила она в Одессе – городе, входившем в состав УССР[2], – не знала, что «призвыщэ» – это украинскою мовою и есть «фамилия». Так что, как и почему она была Романова – неизвестно. И уже, вероятно, никогда не будет. Потому что Полине Романовой это было неинтересно даже тогда, когда ей стало известно, что и у царей есть фамилии – см. того же Дрюона. Колода, безусловно, тасуется причудливо. Куда причудливее, чем даже самая буйная фантазия может себе вообразить, и ни фамилии, ни попытки раскопок родословной тут совершенно ни при чём. Потому и мы, вслед за Полиной, не будем тратить времени зря.

В начале нашего повествования на дворе стоял исток конца века двадцатого. Если Полине сейчас восемнадцать, то это, надо полагать, плюс-минус тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год от Рождества Христова. Или, как принято было говорить в описываемый период, «нашей эры». Ах, как правы были эти атеисты – наша эра – эра Христа. До его рождения была не наша эра. Так тогда и писали в книгах по истории и мифологии: «Такой-то год до нашей эры». Потом снова переверстали на «до Р. Х.». Но к нашей истории летоисчисление, равно как и его особенности, не имеет никакого отношения (почти), потому что с тех пор, как атланты вымерли, люди совершенно не менялись, как бы им ни хотелось верить в обратное.

Или не вымерли? Вам не кажется иногда, например во время грозы, что

Полине очень сильно нравилась гроза. Во всяком случае, в детстве. Особенно на пляже. Гроза на пляже – это прекрасно. Все бегут, накрывшись подстилками, а ты остаёшься и подставляешь лицо хлёстким струям и после долго смотришь на песок, весь в следах… Не детей ли атлантов? И, насмотревшись, наступаешь. Босой ступнёй на зыбкий покров чуть подсушенной солнцем шагрени. Чуть нежнее хрупкости безе. Это изысканнее шероховатости масляных мазков. Это…

Впрочем, не важно. Во-первых, неизвестно, задерживались ли вы во время грозы на пляже или бежали вместе со всеми, накрывшись своей подстилкой, куда-нибудь, где можно укрыться от воды. Хотя непонятно, какой смысл укрываться от воды, будучи уже насквозь мокрым. Во-вторых, не все выросли у моря, что тоже немаловажно. А детские впечатления – не суть впечатления взрослых, увы.

Полина была юна. А любой юности, из какого бы детства она ни произошла, во все века, в любых городах и весях свойственно иметь богатый жизненный опыт, а также мыслить масштабами поколений. И переживать из-за новых сапог для особо торжественных случаев. Особенно из-за сапог, если ты таки живёшь в Одессе, где кое-что было и в восьмидесятых годах двадцатого столетия. Если были деньги. У Полины денег в достаточном для того, чтобы всё было красиво, количестве не водилось. И, соответственно, не водилось в таких же – достаточных – количествах приличных сапог для особо торжественных случаев.

А случай, надо отметить, простите, особо, был самый что ни на есть торжественный. Тётка Полиного отца – Валентина Александровна – вышла на пенсию и уехала жить в небольшой поволжский городок под Казанью, где она родилась и выросла. Свою комнату в коммунальной квартире родственница оставила Полине. Этот шаг был вызван не столько благородством и щедростью, сколько застарелой враждой с матерью своей внучатой племянницы. Матушка Полины Романовой была категорически против самостоятельного проживания отроковицы, и, соответственно, как же «тётка Валька» могла себе отказать в этом маленьком удовольствии – прописать на свою жилплощадь дочь сына сестры. Тем более своих детей и, следовательно, внуков у неё так и не случилось, и, не впиши она туда Полю, комната наверняка досталась бы одному из соседей и, как всегда, – «не тому». Или не той. Досталась бы эта комната – к гадалке не ходи – самой ненавистной соседке. То было давнее и многогранное противостояние, куда там Междуцарствию с его далёкими от нас перипетиями.

В настоящий момент всё былое, а также думы по этому поводу мало беспокоили юную «нигилистку», давно лелеявшую мечту о самостоятельном, независимом существовании под собственной крышей. Вдали от поучений, наставлений и вертикальной власти абсолютно горизонтального, тошного в своей плоскостной линейности отчего дома. Вернее – материнского. Вряд ли кто-то, знакомый с семьёй Романовых, назвал бы этот дом «отчим». Там царил полный матриархат, поддерживаемый с помощью упрёков, шантажа, криков, слёз, падений в обморок, выдуманных и настоящих болезней – всех этих верных слуг любой истеричной женщины, не получившей от жизни того, что ей, по её мнению, причиталось. Итак…

Для Поли пришла пора «сменить подъезд». Во всех смыслах. Для начала подходила и смена места жительства. Пусть и чужого на не своё, но зато грязно зависимого на чисто самостоятельное. Так, по крайней мере, ей казалось. А мы все очень часто выдаём кажущееся за существующее, желаемое за действительное и, что самое распространённое, банальное бегство – за свободу воли.

Самым торжественным образом девушка приближалась к старому дому, где на последнем – третьем – этаже и находился «Остров Свободы» площадью двадцать четыре квадратных метра отдельной комнаты с непомерно высокими «небесными сводами». Шесть метров тридцать сантиметров.

Родительский дом именовался «сталинкой суперфосфатного завода». Это мало что скажет современным детям, юношеству и даже некоторым уже законно взрослым. Но тогда каждому ребёнку было ясно, что «сталинка» – это многоэтажный жилой дом, построенный в пятидесятых годах двадцатого столетия по одному из самых удачных для тех времён архитектурному проекту – без проходных помещений, ведущих в кладовки, именуемые «комнатами», и без совмещённого санузла. А как раз с порядочными коридорами и отдельными самыми настоящими комнатами, непристойно просторными для советского человека. Прелесть же отделения унитаза от лохани для омовений заключается в том, что пока один из жильцов барахтается в пене дней, другой не должен применять титанические усилия по удерживанию переполняющих его продуктов жизнедеятельности. Разумеется, есть индивидуумы и даже целые нации, совершенно спокойно опорожняющие мочевой пузырь, а то и кишечник в любой обстановке, – возьмите хотя бы Индию. Но Полина Романова к таковым не относилась, а про Индию знала только то, что там был Махатма Ганди, есть Индира Ганди и ещё какие-то священные коровы. О том, что Дели и Бомбей завалены дерьмом, она узнала много позже. О необходимости мочеиспускания и акта, простите, дефекации в условиях, далёких от какого-либо комфорта, она узнала много раньше, чем о кучах на обочинах прямо в центре индийских городов. Потому что детство провела в относительно благополучном городе Одессе, в относительно благополучной семье и в относительно удачном архитектурном решении многоквартирного дома. Причем построенного – раз уж он «суперфосфатного завода» – специально для работников промышленного предприятия, производившего соответствующие удобрения.

Как и в любом ведомственном доме, часть квартир в нём была отведена на жэковско-партийные нужды. Отец Поли Романовой был капээссесовцем среднего звена – парторгом крупного предприятия. Производившего, что правда, не суперфосфатные удобрения, а прецизионные станки. Но кто поймёт полупридворные хитросплетения эпохи минувшей? Мы, простые обыватели, и в нынешних-то не очень сильны. Когда-то Полин папа был инженером, но об этом он помнил так же смутно, как и о том, что значит быть мужчиной. Ну, если не считать факта воспроизведения себе подобных – тут он более-менее преуспел. У Полины был старший брат. Покинувший родимую «сталинку» на десять лет раньше. Брат был взрослее и решительнее. И хотя девочки быстрее созревают физиологически, склонность верить в сказки остаётся с ними куда дольше, чем с парнями. Если не навсегда. Просто чем старше девочка, тем в более страшную и печальную сказку она верит.

Дом, где комната в одной из квартир прежде принадлежала Валентине Александровне, был совсем иного рода. Ныне он именовался «коммуной», потому что все квартиры этого дома были коммунальными. Пояснение для юношества: «коммунальные квартиры» – это такие квартиры, входя в которые вы ощутите устойчивый человечий запах. Совокупный запах человечьего множества. Монолитный, как бетон. Хотя известно, что бетон – это песок, щебень, цемент и вода, вид бетонной конструкции менее всего напомнит кому-нибудь о песчаных плёсах у реки. Вот так и с запахом коммунальной квартиры: будь каждый её обитатель в отдельности феей, пахнущей розами; лешим, пропахшим хвоей и белыми грибами; Красной Шапочкой, исходящей ароматом лесных трав и свежеиспечённых пирожков, – но собранные все вместе в условиях одного коридора, одной кухни и одного-единственного коммунального сортира – они суть цементированный монолит человечьего духа. Не то ли имела в виду Баба-яга, поводя своим крючковатым носом и заявляя что-то о духе русском? И даже не потому, что Иван-царевич или Иванушка-дурачок редко мылись, а лишь потому, что они до явления к избе передом были слишком социализированы со всех возможных сторон. Русские – вернее даже сказать, «славяне» – отчего-то исконно коммунальны, вспомните хотя бы их поведение в очередях. Да что вспоминать. Оно и по сей день так.

Отличительной же особенностью того устойчивого коммунального человечьего запаха-духа являлось то, что он был явно не ваш, хотя и вы проживали именно в этой квартире. Нет-нет, вы не ошиблись адресом, именно здесь вы прописаны, даже если во входную дверь, открытую вашим ключом, выходит, сильно пошатываясь, совершенно неизвестный вам гражданин в ваших ботинках. Это знакомец соседа Петьки, а вам в который раз уже говорят, что не следует выставлять свою обувь под дверь, вы не в «Лондонской»! Не надо орать: «Грабят!» Не грабят, а экспроприируют. У вас вон сколько обуви, а Петя последнюю пару пропил на днях. Равно как и его кореш. И не скандальте, пожалуйста! Петькины товарищи хотя бы не курят на кухне, в отличие от вас! Почему вы не можете курить в кухне собственной квартиры? Потому что это коммунальная квартира, а у внука Исидоры Степановны астма. Почему внук Исидоры Степановны ползает по вашей кухне без штанов и только что напрудил лужу под вашей кухонной мебелью? Ой, что вы называете мебелью? Эту рухлядь?! Да Исидора Степановна сама бы наложила под неё кучу, не будь она интеллигентной женщиной с восемью классами образования! Что там ваш институт? Чему вас там учат, в вашем институте? Да вам младенческая моча должна быть как божья роса! Ну и что, что пять лет? Так уже и не младенец, да? Вот будут свои, узнаете! Уже и описаться кровиночка не может, чтобы матерь её издохла в муках, алкоголичка паскудная! Вы эту безвинную мочу – должны собрать и выпить, может, тогда ума прибавится! Хотя вам уже ничего не поможет! Что? Пол вы мыли только вчера? А Исидора Степановна этот пол уже тридцать лет моет и вам здесь, в этой самой кухне, курить не позволит! Да! Когда Пётр Васильевич курит, так астмы у внука нет! Это у внука на вас астма, чтобы вам уже ни дна, ни ботинок! Да и не ваши это, поди, ботинки. На хороших людей наговариваете!

Не все поняли этот уже почти сюрреализм? Вот и хорошо. Значит, мы на верном пути к развитому капитализму. Не все уловили иронию последнего предложения? Вот и славно. Значит, вы давно не бывали в присутственных местах и вообще – иеромонах, и непонятно, как вам в руки попала эта насквозь светская книга.

Дом, куда Полина Романова направляла свои стопы в сапогах для особо торжественных случаев, был благородным старым зданием эпохи «бельгийской» дореволюционной застройки Одессы. Вероятно, тогда он был доходным домом какого-нибудь дворянина выше средней руки или купца с неплохим вкусом. Поля склонялась к первой версии. Ей так было приятнее. В юности нас мало интересует фактическая сторона любых вопросов. Мы больше склонны доверять своим ощущениям. Некоторые редкие счастливчики сохраняют эту особенность на всю жизнь. Именно эти глупцы, как правило, счастливы в браке, успешны в делах и реализуют себя куда как лучше тех, кто всю жизнь подсчитывает, прогнозирует, пересчитывает и осторожно делает «выверенные» ставки. Я вас умоляю! Что там можно выверить?! Но они верят в «систему». И это можно понять. Рулетка, например, рассохлась! Хотя и этот сюжет давно обработал Джек Лондон.

В жизни же тот, кто хоть раз не поставил последнее на кон, никогда не сорвёт банк. Кто ни разу не утрачивал рассудочное восприятие реальности, не станет мудрым. Кому не было страшно в темноте, не познает счастье света. Кто не голодал, не поест со вкусом. Тому, кто не страдал естественной порывистостью, никогда не наслаждаться изысками сдержанности. Тоже, наверное, в своём роде система. Кто знает?..

А вот архитектура старого дома изначально была изысканна в своей сдержанности.

Его три этажа были выше пятиэтажных «хрущёвок», стройными рядами заполонивших Черёмушки и всевозможные посёлки, носящие имена командиров Гражданской войны и учёных-виноделов[3]. В гармонии здания не было вычурных излишеств и несуразности, так свойственной рефлексирующему прагматизму более поздних «богатых» построек.

Поля любила этот дом. Частенько прогуливаясь мимо него в детстве, она бесцельно любовалась, даже не мечтая, что в один прекрасный день будет стоять у этого подъезда в сапогах для особо торжественных случаев (единственных приличных, если уж говорить начистоту). Валентина Александровна не особо любила визитёров, и в этой комнате, внезапном её законно-прописном владении, Полина Романова до сего дня была считаные разы. Кажется, впервые – когда ей было пять. Отец взял её с собой на чаепитие по поводу приехавшей на юг какой-то его родни. Родственников Полина особо не запомнила, как и чай. Но старый трёхстворчатый могучий шкаф, чёрную тарелку на стене и изумрудный бархатный альбом – с изначально плотными, но от времени хрупкими страницами – запомнила навсегда. Впитала в раскрытые поры детского сознания, да так они и инкапсулировались там яркими неизменными образами.

Ещё раз была лет в четырнадцать – первый осознанный побег иґз дому. Больше бежать было некуда, и она наивно рассчитывала, что если тётка Валька терпеть не может мать, то её, Полю, наверняка приютит, особенно учитывая тот факт, что именно мать её, Полину, и обидела. Не то очередным подозрением, не то просто плохим настроением. Известное дело: кто ближе – тот и подворачивается. Не так ли мы сами порой поступаем с собственными детьми?

Но четырнадцатилетний подросток просчитался, не учтя то обстоятельство, что взрослые отношения куда более полны оттенками, чем простой в своей порывистости мир детства. В тот раз Валентина Александровна щедро насыпала Поле в ладонь жёлтых облаток валерианы из стеклянного пузырька и за руку отвела назад в «суперфосфатное» родовое гнездо. Присовокупив по дороге, что мать надо любить, какой бы она ни была. Особенно если мать так хороша, как мама Полины Романовой. Потому что она умная, прилично зарабатывает и отлично готовит. Вот и пойми этих взрослых! Где у них ненависть и неприязнь, а где – объективная оценка и даже симпатия. И где та грань, что отделяет умного от хорошего, умеющего пристойно готовить от способного прилично зарабатывать, любящего от ненавидящего – и обратно? Каждому с этим разбираться самостоятельно. Люди не то чтобы концептуальнее архитектурных традиций, скорее – менее однозначны.

Зато любоваться самим домом можно было регулярно – Полина учительница музыки жила в соседнем. Того же периода «бельгийского бума», но чуть более увитом всяческой лепниной, заставленном кариатидами и обвешанном тортообразными балкончиками с амурами и львиными головами.

Оценив сапоги на предмет степени ранения, Полина успокоилась. И закурила в палисаднике, поставив тяжёлую сумку на старую чугунную облезлую скамью. Хотелось зайти в подъезд не буднично. Торжественно. Хотелось запомнить. Поля Романова была до чёртиков склонна к излишнему символизму. Эдакий фетишизм образов. То ли сказалось влияние бабушки по материнской линии – Полины Фроловны, отличной от матери, как полярная ночь на макушке планеты отличается от солнечного дня в опоясывающих Землю тропиках. То ли Поля, как большинство юных барышень, была склонна к экзальтации, но она во всём стремилась найти что-то многозначительное. Если ничего значительного, тем более – «много», не находилось (а это случалось чаще всего, потому как жизнь большую часть времени весьма обыденная штука), – она создавала эту многозначительность самостоятельно. Простой поход за хлебом Поля могла превратить силами фантазии в яркое театрализованное действие на манер рок-оперы. Она отправлялась не за батоном в булочную, а за супругом-декабристом в Сибирь. По дороге добыв всеми правдами и даже – ах! – страшными чудовищными неправдами краюху хлеба, послабление условий содержания и прочее, и прочее, и прочее. Подростковые «прыщи» жертвенности щедро произрастают в любой девочке. Жаль, что у иных они так никогда и не проходят, отпылав положенный срок и излившись мёртвыми форменными элементами в небытие. Некоторые вполне себе великовозрастные дамы готовы спасать кого-нибудь хоть из чего-нибудь всю жизнь, пусть и ценой собственного унижения. Даже тех, кто в спасении и не нуждается. А просто возлежит на подушках собственных привычек, накрывшись тёплым пледом тлетворного характера, перед телевизором собственной судьбы. Такие не нуждаются в спасении, даже если они сами думают иначе. Их единственное спасение – слезть с дивана самостоятельно. Но они готовы принимать всё – заботу из рук женщины, хлеб, вино, потакание, но не признавать тот факт, что просто сидят в капкане ужимок собственного самомнения. В капкане на мышь.

Поля, решив быть взрослой, даже себе не признавалась в том, что не заходит в подъезд, потому что, видите ли, должно произойти что-то значительное.

«Чего уж тут может произойти значительного? Не смешите меня! Не захожу, потому что хочу ещё покурить!» – соврала она самой себе.

Если честно, то уже першило во рту и очень хотелось пить от бесконечного курительного марафона. Пока Поля гнала от себя назойливые детские мысли о восхождении на трон, возвращении из монастыря, тайном визите в секретное любовное гнёздышко, и так далее, и тому подобное, Провидение, распсиховавшись от нетерпения, нагнало значительности самостоятельно. Откуда-то сверху, с диким ором, прямо Полине на голову свалилось что-то живое и вцепилось в волосы. Рефлекторно схватившись руками за орущее меховое нечто, Поля с трудом отодрала от себя измученное, тощее, маленькое существо – паршивого котёнка с закисшими веками. Он истошно мяукал, но, быстро успокоившись в ласковых руках, приоткрыл на маленькую щёлочку прищуренные от ужаса глаза и сказал:

– Хм…

Да. Примерно так и сказал. Ни «мяу» и ни «уа». Он сказал: «Хм…»

– Ну, раз ты такой скептик, то пошли ко мне жить, – сказала Поля. Свалившийся на голову клубок согласно кивнул.

– Ты кот?

В глазах мохнатого «собеседника» отразилось недоумение, мол, знал бы – сказал.

– По-моему, ты – лев. Или тигр. Пусть будет тигр. Уссурийские тигры гораздо красивее облезлых плюшевозадых львов, признайся! – продолжила Полина.

Котёнок понимающе пошевелил ушами.

– Во-первых, ты откуда-то выпрыгнул. Значит, наверняка охотился на антилопу. Тигры охотятся на антилоп? Откуда в тайге антилопы? Но тигры же не только в тайге водятся, да? Они есть не только уссурийские, но и бенгальские, и ещё какие-то. И там, где они ещё какие-то, наверняка есть антилопы! Бенгальские антилоы!

Поля была безапелляционна. Она виртуозно умела подгонять желаемое под действительное, хотя ещё ни разу не слышала ни о солипсистах, ни о берклианской философии, ни о субъективизме вообще, хотя некий курс любви к мудрости был предусмотрен программой вуза, где она училась. Он так и назывался: «Марксистско-ленинская любовь к мудрости». Ну, то есть философия. Маркс, Энгельс и Ленин втроём любили мудрость. Что из этого вышло – всем известно гораздо лучше, чем, например, смешные романы Мориса Дрюона, где групповые забавы, сочленённые с разработкой интриг, были не так фатальны для живущих в век династии Капетингов, как последствия внедрённого в незрелые умы учения бородатой троицы для рабочих, крестьян, а также законно-исконных владельцев доходных домов эпохи «бельгийского бума».

– Во-вторых, ты чёрный в жёлтую полоску, а это совсем не кошачий, а именно тигриный окрас, – продолжила Поля логическое построение не поддающихся логике исходных данных. – В-третьих, ты меня поцарапал, у меня по щеке течёт кровь, и, наверняка, мне теперь грозит токсоплазмоз. Впрочем, это даже неплохо, потому что я не беременная и беременеть в обозримом будущем не собираюсь. То есть ты, по большому счёту, одарил меня иммунитетом, который позволит моему будущему – когда-нибудь – ребёнку внутриутробно плевать на токсоплазмоз с большой горы. У тигров бывает токсоплазмоз, как думаешь? Раз тигры – большие кошки, значит, и токсоплазмоз у них бывает. Большой такой токсоплазмоз. Ерунда какая-то… – Неопознанный летающий кот согласно мяукнул. – В общем, глаза мы тебе вылечим, если ты, конечно, согласен жить со мной.

Котёнок замурчал так внезапно и так громко, что Поля сочла это однозначно положительным ответом. Она усадила лохматое тощее существо в боковой карман сумки и решительно вошла в подъезд. Теперь это было вполне особенно: египетская царица в прекрасных сапогах для торжественных случаев величественно входила с ручным тигром в новый, выстроенный специально для неё дворец. Кто их там знает, этих таинственных египетских цариц? Были ли у них ручные тигры, строились ли специально для них дворцы и, уж тем более, были ли у них сандалии для торжественных случаев? Полина не знала. Но помним – юность больше интересуют представления, чем факты.

Подъезд не менее величественно и торжественно обдал вошедшую парочку запахом застарелой кошачьей (и не только) мочи, перегаром и накинул на них хитросплетения кружев множества человеческих жизней. Широкая мраморная лестница явно приходилась младшей сестрой лестнице Оперного театра. Нелюбимой сестрой-приживалкой, тем не менее не утратившей в вынужденной зависимости величия благородных кровей, прошитых в геноме. Грязный и сколотый мрамор всё равно остаётся мрамором. Даже складки пыльных залатанных перил и экзистенциальный монумент в виде пьяного дворника, сидевшего на нижних ступенях, не могли скрыть мастерство покроя и великолепие филигранного исполнения прекрасной, пусть и потасканной временем и событиями, лестницы.

– Опять эта падла Нелька котят с балкона выбрасывает?! – искупав Полины обонятельные рецепторы в немыслимом букете ароматов, прорычал похмельный дворник.

– Здравствуйте! – поприветствовала его Полина, присев в книксене. Она была счастлива, и никакая Нелька, никакой алкаш, вообще никто и ничто не могли испортить ей настроение. «Кошки падают на четыре лапы, как известно. Тем более – если на чью-то голову», – стремительно пронеслась куда-то мимо неуместная мысль.

– И вам не хворать! – удивлённо, но приветливо ответил дворник, с трудом сфокусировав на девушке взгляд. – Откуда такая фея в наших неприветливых местах? – Пьяница с метлой был не по одёжке и состоянию велеречив.

– Оттуда! – Поля помахала рукой в сторону широко распахнутых дверей. – Я – внучатая племянница Валентины Александровны Чекалиной из седьмой квартиры.

– А Валентина уехала, так что опоздала ты, племянница. Да и не сезон.

– Нет. Я как раз вовремя. Она уехала, а я – наоборот – приехала. Не загорать и купаться, а жить. На всё время.

– И откуда?

– Оттуда, – и Полина ещё раз ткнула ручкой в сторону обшарпанных массивных дверей. Карманный уссурийский тигр ехидно хмыкнул. – Из города. С улицы вошла.

– Острячка! – удовлетворённо резюмировал дворник и, опираясь на метлу и перила, встал и протянул девушке грязную ладонь. – Владимир. Властелин мира.

– Полина! – она крепко пожала руку дворнику. Рука была приятная. Тёплая и уютно шершавая. – Вообще-то, должна была быть Фёклой, представляете? Если по святцам. Но куда с таким именем, да в такой вот диалектический ряд? Так что вот так вот. Полина. Пол иня. Осталось ещё найти пол яня – и будет полная гармония.

– Для полной нужны целиковые Инны и Яны. Из половин ничего толкового не слепишь! – философским тоном заключил «властелин мира», помахав растрёпанным «жезлом».

– Ну, мне и половины пока хватает – в виде целой и невредимой меня. Я не жадная. С вами интересно беседовать, но мне пора. Была рада познакомиться, Владимир. Пойду я во палаты, пожалуй. Обустраиваться.

– Ну, ты там осторожнее. Вечный Жид тебе, конечно, жизни не даст, но ты, как я посмотрю, и сама зубастая. А если уж на тётку похожа… Валька красивая была. Но умная. И справедливая. Хотя, конечно, скандальная, страх господень! Я её в молодости не чётко помню, но она и к пенсии ничего так была. Потом рассмотрю, похожа ты на неё или нет.

– Похожа. У меня тоже длинный нос. Это наша семейная особенность.

– Где это он у тебя длинный? Нет, ну тут, в подъезде, сейчас не видно ни зги, но если ты на тётку похожа, то у неё нос длинным не был. Правильный у неё нос. Канонический!

«Тоже мне, нашёл аристократку из уездного городка! Дворник-эстет, надо же!» – хмыкнула про себя Полина. А вслух сказала:

– Да я на всех понемногу похожа. Даже на вас, к примеру. Вот у вас два глаза – и у меня два. Все люди братья и сёстры – даже властелин мира Владимир и половинка гармонии Полина. Мы же все от Адама и Евы! И значит, все находимся в сильно разведённой степени родства.

– Твоя правда! Хотя, с другой стороны, посмотришь на иных – и вовсе не хочется на них походить, – важно уточнил дворник. – Ну, бывай, острячка. Увидимся. Обращайся, если что – гвоздь забить, кран починить, ну, и водки выпить, конечно, если у тебя лишняя заведётся вдруг.

«Почему все и всегда считают, что я зубастая, ушлая и чёрт ещё знает что? Сами они… С ушами! На самом деле я нежная, ранимая и чувствительная. Правда, Тигр?» – Поля почесала котёнка за ухом. Для пережившего полёт он чувствовал себя совсем неплохо. Возможно, он тоже был хоть и чувствительный, но ушлый. Поневоле станешь ушлым и вынужденно зубастым, когда тебя какие-то Нельки с балкона выбрасывают. Неведомую Нельку Полино воображение рисовало нервным, злым подростком. Возможно, больным, обиженным или не в меру избалованным и испорченным. Другого более-менее разумного объяснения метанию нелетучих котят с балконов Полина не находила. А ещё, если верить дворнику Владимиру, в квартире номер семь обитает какой-то загадочный Вечный Жид, и никаких приемлемых версий, помимо ильфо-петровских, на эту тему у неё на данный момент не находилось.

Поля поднималась нарочито медленно. Задерживаясь на каждой площадке. Не для того, чтобы отдышаться, конечно же, – она была молода и здорова, как молодая и здоровая лошадь. Да и разве можно «отдышаться», вдыхая запахи подъезда одесского жилого дома конца восьмидесятых двадцатого века? По-настоящему отдышаться можно только в тайге или в открытом море, как искренне (и вполне справедливо, стоит заметить) полагала Полина Романова. Она останавливалась для того, чтобы тщательно изучить окружающее пространство. Исследовать трещины на стенах, абрис потёков на потолке, искалеченные ступени и раненые перила. Проникнуть, увидеть за всеми этими «культурными наслоениями» то, что прежде было подъездом красивого дома. Парадным подъездом. Великолепной лестницей. Потолком с лепниной. Как в алкаше Ваське Поля видела Василия Николаевича. Как в дворнике Владимире она увидела остроумного добряка, прежде (как выяснится немного позже) бывшего капитаном дальнего плавания. Как в маленьком, паршивом, выброшенном злым человеком с балкона котёнке – уссурийского тигра.

– Мы – поколение подъездов. Подъезжаем! – сказала юная Полина Романова своему новообретённому питомцу, подходя к двери искомой квартиры и решительно доставая из кармана пальто ключ.

Полина

Полина родилась…

Тут следовало бы, учитывая медицинское прошлое автора, коим в него постоянно тычут (ах, как повезло Чехову, Булгакову, Вересаеву и Аксёнову, что в их времена подобным наклеиванием ярлыков сотрудники издательств не страдали), указать дату, время, рост, вес, окружность головы и груди и что-нибудь ещё типа течения раннего неонатального периода. Но разве это важно хоть для кого-нибудь из читающих эти строки? Равно как не важно для читателей прошлое автора…

Поля родилась легко и безболезненно. Её мама почувствовала схваткообразные боли внизу живота и пошла в роддом. А папа пошёл с товарищами по ДНД[4] ловить хулиганов. Хулиганы не попадались. Да как они попадутся в рюмочной? В миске с пельменями, что ли?

Так что мама в восемь часов утра благополучно родила живую и здоровую девочку, через пару дней названную Полиной. Обычного веса, обычного роста и с обычными окружностями головы и груди. Поленька начала громко орать, что тоже для младенцев весьма обычно. Единственным незаурядным обстоятельством было то, что новорождённый женского пола Романова орать продолжила. Не плакать, хныкать, пищать, скулить или подвывать, а именно орать. И орала она, не прекращая, ровно год.

Говорят, есть карапузы, которые делают краткие перерывы на сон, еду и прочие интересности. Но мало ли что говорят. Это ведь статистически недостоверно. А судя по Поленьке, так и просто невероятно. Её не интересовало ничего, кроме тональностей и силы ора. Даже присосавшись к материнской груди, она умудрялась басисто вибрировать. Даже во время кратких дремотных состояний она громко и мятежно бурчала звучным хриплым контральто. Это пугало окружающих и напрочь извело Полину мать. А кто бы не извёлся?

Были пройдены по этапу лучшие детские невропатологи и более узкие специалисты. Подпольные бабки и не сильно-таки отделённые от государства попики. Однажды сосед, не выдержав бесконечной пытки звуком, посоветовал положить Поленьке на темечко водочный компресс. Мамы и папы дома не было, а десятилетний брат уже был готов и на большее. Спиртное, проникшее в младенческий организм непосредственно через не до конца закрывшийся родничок и моментально, разумеется, всосавшееся, оказало своё действие незамедлительно. Полина, наконец, крепко уснула. Брат уснул вслед за ней. Потому что устал. Удовлетворённый сосед, принёсший сакральное знание об успокоении разбушевавшихся деточек из глубин своего деревенского детства, выпив оставшуюся от компресса бутылку водки, тоже уснул. Причём прямо за столом дома… пардон, квартиры семейства Романовых.

После этого эпизода народной медицины Поля перестала орать. Совсем. Она замолчала. И молчала целый год. Ну, то есть вообще. Когда ровесники радостно агукали, мамкали, папкали и дайкали – Поленька безмолвствовала, презрительно сжав губы и глядя на соседских дворовых карапузов свысока, даже в том случае, если они были выше ростом. Это очень забавно – в столь юном возрасте высоко парить.

Были пройдены по этапу лучшие детские невропатологи и узкие другие специалисты. Подпольные бабки и не сильно-таки отделённые от государства попики…

К двум годам поликлиническая история болезни представляла собой пухлый том записей различной степени нечитабельности, результатов анализов, электроэнцефалограмм, рентгеновских снимков черепной коробки, заключений квалифицированных, высококвалифицированных и узкоспециализированных эскулапов.

На двухлетие Поленьки накрыли стол, ломящийся от фаршированной рыбы, оливье, винегретов, шпрот и прочих яств. Её нарядили подобающим моменту образом, позвали в гости друзей, приятелей и бабушку с дедушкой. Мама что-то там слово за слово с дедом. А тот уже слишком много выпил, чтобы оценивать сказанное объективно. Правда, к месту сказать, действия Полиной мамы никто никогда не оценивал объективно. Так считала она сама. К примеру, Полина мама говорила, что все кругом уродины, а она красавица. Объективно? Конечно. Потому что она была действительно красивой женщиной – и в подобном логическом построении не видела никаких противоречий. «Мир очень несправедливо устроен!» – ахала Полина мама. Не поспоришь. Жаль только, она слишком часто ахала. Когда не ахала – охала. А когда не охала – плакала. Вот и в тот вечер, повздорив с дедом, она заплакала. Шумно, демонстративно и показательно – любила давать публичные представления. Желательно, при полном зале.

Поленька подошла к маме, погладила её по голове и спросила:

– Мамочка, почему ты плачешь?

Все замерли, как в немой сцене «Ревизора», потому что ни разу не агукнувшая Поля чисто, внятно и чётко артикулируя, произнесла законченную фразу со смысловой нагрузкой. А ведь после стольких-то врачей могла бы и всю оставшуюся жизнь молчать.

Мама отмерла первой. Вытерла слёзы и поинтересовалась:

– Поленька, а почему ты до сих пор всё время молчала?

– Потому что не хотела ни с кем разговаривать, – спокойно ответила дочка.

Мама дала двухлетней Поленьке звонкую пощёчину. От всей души, что называется.

Поленька не заплакала, не обиделась. Она спокойно развернулась и ушла в кухню. Залезла на широкий мраморный подоконник и, устроившись поудобнее, крикнула старшему брату:

– Принеси мне, пожалуйста, кусок торта и ту книжку с буквами, что ты мне читаешь!

– С картинками, ты имела в виду? – ошарашенно переспросил брат.

– Нет. Она с буквами, – твёрдо настояла Поленька.

Мама долго плакала, приносила свои извинения, звонила родственникам и подругам, чтобы объяснить, что она «вымотана» и «нервы на пределе». Ходила по врачам, но уже без дочери. И в конце концов уехала в Крым. На пару месяцев. Подлечиться. Все были довольны. Особенно папа.

А Поленька поселилась на том самом мраморном подоконнике. И долгое время у них с мамой всё было хорошо и не было никаких проблем.

Справедливости ради отметим, что мама Полю никогда не била. А пощёчину дала ещё всего лишь раз. Как-то, придя со двора, Поля поинтересовалась:

– Мама, а что такое «блядь»?

И мама дала Поле звонкую пощёчину. От всей души, что называется.

Поля решила, что безопаснее будет узнать, что такое «блядь», самостоятельно. А заодно и всё остальное. От решения примера по математике до: «Почему самолёты такие большие – крыльями не машут, а летают?» Всё-таки инстинкт самосохранения у млекопитающих – самый сильный. Гораздо сильнее пищевого и полового. Потому как последние – лишь парафраз на первый. Едят, чтобы жить. А зачинают и рожают себе подобных, дабы продолжиться в пространстве-времени, сохранить свой генетический код в вечности. Типа того. Хотя всё проще, как водится. Пришёл – спросил – получил по харе – и больше туда не пойдёшь. И самосохранение здесь ни при чём. Скорее вопрос вкуса.

Кормили и одевали Полю хорошо – как всех, зато вовремя. По советским меркам её детство было весьма и весьма счастливым и обеспеченным. Бабушка и тётка Валентина Александровна привозили из Москвы продукты и тряпки. Дедушка из командировок в страны соцблока – продукты, обувь и чудесные игрушки. Поля ходила в бассейн, в музыкальную школу, шахматную секцию и была ангажирована по полной. Мама всё так же кричала и падала в обмороки. Но касалось это в основном папы и старшего брата. Поля приносила домой в дневнике одни железобетонные пятёрки и в конце каждого года – похвальный лист. Мама трепетно складывала все грамоты дочери – музыкальные, спортивные и школьные – в папочку. А папочку – в шкаф, на верхнюю полку. И хвасталась родне и подружкам при случае. Поле это льстило.

Мама никогда не ругала Полю за то, что та читала книги «не по возрасту» и «неподобающих авторов», как говорили её драгоценные подруги. Мама была женщиной прогрессивных взглядов, любила Ахматову, Цветаеву и Высоцкого и даже не отобрала у дочери «Декамерон» Боккаччо, который, признаться честно, не только неплотский донельзя, но ещё и занудный по самое «не могу». Правда, Мопассан и многие другие интересные авторы почему-то перекочевали после этого на антресоль. Впрочем, в доме у бабушки к книгам, как прежде, был свободный неограниченный доступ. И где их взрослая логика? Не говоря уже о том, что сегодняшние одногодки малолетней Поли нашли бы эти произведения куда наивнее «Колобка», безмерно скромнее «Playboy» и целомудреннее весталки. Если сперва потрудились бы отыскать значение последнего слова. И того, что перед «Playboy», – тоже.

Летом Поля уезжала на Волгу, где были лес, река и грибы. Один месяц ежегодно проводила в Москве, где были театры, картинные галереи и Красная площадь. Всё остальное время она жила в Одессе, где было Чёрное море, песчаные пляжи и платаны. Что ж плохого в таком детстве? И с мамой в гости ходили и по магазинам. Шутки шутили и обнимались. Последнее, правда, редко. Крайне редко. Крайне-крайне, крайнее некуда. Мама необъяснимо сторонилась объятий. И всего телесного. Она всегда очень едко отзывалась о коротких юбках, о юношах и девушках, целующихся в парках по вечерам. Как-то даже устроила Поле скандал за то, что та залезла к брату на колени. Девочке было лет десять, и она ничегошеньки не поняла. За что? Что она такого сделала? Но почуяла, что к табу и запретам стоит отнести не только всякие интересные вопросы, а также «телесность». Так это она для себя тогда определила. Хотя – мы-то знаем – на самом деле это называется «чувственность». А что там у её матери с этим не так приключилось – так это один бог в курсе. Да и тот, наверное, уже позабыл. Однако Полина твёрдо усвоила тот урок: с объятиями и поцелуями ни к маме, ни к брату, ни к любому, кто на виду или рядом, – лезть нельзя. Почему? Да потому что! Более рационального объяснения детский мозг этому обстоятельству не находил. Она даже попыталась выяснить у брата, но он в ответ лишь покрутил пальцем у виска и сказал, что тут поможет только психиатр. «Маме или мне?» – подумала Поля, но уточнять не стала. Вдруг именно ей? Мама не упустит случая сводить её к врачу. А от психиатров лучше держаться подальше, потому что та же мама говорит, что все психиатры ненормальные.

Лет с двенадцати Полиных мама стала очень топорно, непременно намёками и краснея, объяснять Поле, что мальчики и мужчины хотят только одного.

– И чего же, мамочка, они хотят? – уточняла пытливая девочка.

– Одного! – громко краснела мама.

– Ну чего, чего одного? – молила открыть ей тайну единственного желания мальчиков и мужчин Поля.

– Ну того самого… Вот ты же много книг читаешь? Вот ты же видишь, ЧТО там делают мужчины с женщинами, – намекала почти уже багровая и сердитая мама тупой бестактной Поле.

– Вижу. Спасают, воспевают, любят, боготворят, проклинают, в карты с ними играют и женятся на них.

– Вот! – многозначительно говорила мама. – И всё это для того самого одного.

– А разве это плохо, если для того самого одного всё это мужчины делают? Если, к примеру, мужчина напишет мне стихотворение или, там, через грязную лужу на руках перенесёт, я очень даже бы не отказалась дать ему того самого одного, чего они все хотят. Это же удивительно! Ты даёшь то самое одно, что хотят все, тому самому одному, который тебя спасает и боготворит, – безо всякой задней мысли мечтательно говорила девочка. – И, кроме того, надо быть благодарной. Ты же сама меня учишь, что за всё надо быть благодарной и что надо не только брать, но и давать.

В этом месте мама начинала кричать, что Поля – идиотка. Если у мамы было хорошее настроение. Условно хорошее. А если безусловно плохое, что случалось чаще, она трагическим голосом извещала дочь о том, что она её кормила, растила, ночей не спала, а та ещё имеет наглость над ней издеваться.

А между тем Поля вовсе не издевалась. Несмотря на тонны хаотично прочитанных книг обо всём. Интернета тогда не было, с голубого экрана не изливались на детские головы потоки кинематографической спермы и прочие половые перипетии низкопробных реалити-шоу, потому таинство любви ещё оставалось таинством, а не было общедоступным модифицированным продуктом из усреднённой «потребительской корзины». Издательства в те далёкие времена не выпускали словарей матерных слов, поэтому, к примеру, значение слова «блядь» Поля узнала при горячем содействии одноклассника Вовочки Полякова. В пятом классе. Они с ним стояли в коридоре у кабинета директора и болтали.

– Вова, – сказала Поля, – вот уже пару лет меня мучает вопрос, что такое «блядь»?

– Не «что», а «кто»! Это одушевлённое существительное. Женского рода, – важно сказал Вовка – сын завуча по воспитательной работе. – И не ври, что не знаешь, кто это!

– Честное пионерское, Вовка, не знаю! Ну, скажи, пожалуйста! У кого мне ещё спросить? Я маму спросила – пощёчину получила. А за что – до сих пор не пойму! Для меня уже эта «блядь» таинственнее любого острова и всего Жюля Верна вместе взятого. Тем более у Жюля Верна во всех двенадцати томах эта таинственная блядь ни разу не встречается!

– Всё ты врёшь, Полина! – обиженно надулся Вовка.

– Про Жюля Верна? Не вру! Честно! Всё прочитала и перечитала – ни разу не встретила. И в Дюма не встретила. Ни в Гюго, ни в О’Генри… Нигде нет этой бляди! – шумно вздохнула Поля.

– Тихо ты! – почему-то испугался Вовка и тут же хитро прищурился. – Всё-таки ты врёшь – про «не знаю»! Сейчас я тебя выведу на чистую воду. Если ты действительно не знаешь, кто такая эта… Ну, это слово… То вот сейчас мама с Антониной Григорьевной из кабинета выйдут – ты подойди к ним и спроси, – усмехнулся Вовка.

Смеялся он недолго. Потому что, когда из кабинета вышли директор и завуч по воспитательной работе, Поля подошла к ним и спросила совершенно спокойно, тоном всегда уверенной в себе отличницы и учительской любимицы:

– Антонина Григорьевна, Лариса Евгеньевна, а кто такая «блядь»? Поляков сказал, что вы мне расскажете.

Директор и завуч по воспитательной работе в школе, где училась Полина Романова, были хорошие и умные. Они отлично знали и Полю и её маму. Они не стали вызывать последнюю в школу и, как смогли, объяснили девочке сами. «Женщина лёгкого поведения. Ну та, которая… ммм… даёт всем мужчинам… ну, это… То самое… – краснела и пыхтела завуч по воспитательной работе под строгим взглядом директора, мол, давай, воспитывай, работай! – Живёт со всеми подряд этой… половой жизнью, фуф!»

Вовке от мамы досталось. Но даже через год после окончания школы, на свадьбе общей подруги, он, немало выпив, приставал к Полине:

– Нет, ну как ты меня тогда развела! Всё-таки ты – гениальная актриса!

Между тем Поля вовсе не играла. Ни тогда, ни позже. Но в пятом классе она окончательно и бесповоротно решила, что уж лучше никому и никогда не задавать никаких вопросов сложнее, чем «как вас зовут?». Да и то – прежде хорошенько присмотревшись.

Даже когда на похоронах дедушки из того самого места Полиного организма, которое принято не только скрывать от посторонних взглядов, но и не называть, вдруг пошла кровь, она хранила молчание. Пока к ней не подошла дальняя родственница и не стала успокаивать:

– Поплачь, деточка, поплачь! Это ничего! Ты ещё маленькая! Все там будем! Ну, ты, конечно, очень нескоро. Но поплакать надо. Слёзы, они боль смывают.

Поля любила своего деда, но он ей был почти чужой. Дедушке и бабушке вообще никто не был нужен по большому счёту, несмотря на четырёх детей, пятерых внуков и вечно полный дом гостей. Полина мать постоянно ныла на тему: «Ах, зачем они нас нарожали?! Жили бы себе вдвоём, раз уж такая любовь». Поля до поры до времени не особо понимала, о чём это она. Зато чем-то, что выше разума, твёрдо усвоила – бабке и деду хорошо вместе. Просто бабушка ещё иногда делится этим «хорошо», а дед – нет. Вот и всё. Она не понимала, почему надо рыдать на похоронах. Бабушка тоже совсем не плакала. Она сидела и не шевелилась. Не ела. Не ходила в туалет. Не чистила зубы и не умывалась. Уже третий день. Вот это было действительно страшно. Куда страшнее, чем восковое лицо и неестественно белые руки деда в гробу.

– Мне не больно, разве что чуть-чуть ноет внизу живота, – шёпотом ответила Полина сердобольной курице на её кудахтанья. – Только я, мне кажется, окажусь там, где мы все будем, раньше вас. Потому что из меня идёт кровь.

– Откуда? – спросила тётка вдруг совершенно нормальным голосом.

– Оттуда, – девочка ткнула пальцем ниже лобка.

– Первый раз, что ли?

– Первый. До этого никогда ничего похожего не было.

– Тебе что, мать ничего не говорила?

– Нет.

– Ну, иди, режь тряпки и пихай их в трусы. Это нормально, когда оттуда идёт кровь. Там, где мы все, из-за этого не будешь, – тётка быстро успокоилась и даже улыбнулась, несмотря на мёртвого деда в соседней комнате.

Поля пошла в другую комнату. Достала из шкафа старую простыню и принялась кромсать её ножницами на мелкие полоски. Вслед за ней юркнула всё та же родственница и, удивлённо глянув на происходящее, спросила:

– Что это за лапша?

– Тряпки. Порезанные.

– Ну вы, блядь, тут совсем, интеллигенция гнилая. Матери я твоей сказала, что у тебя первые месячные, но она вся в горе по самые уши. Рыдает и головой бьётся. – И тётка ещё раз помянула женщину лёгкого поведения, которая живёт половой жизнью со всеми подряд. – Ладно, ребёнок, не переживай! Давай сюда твои тряпки – сейчас покажу, как надо.

Вот так Поля и узнала, что такое менархе, хотя само слово стало известно ей гораздо позже его фактической событийной значимости. А также то, что то самое прежде таинственное слово на «б» оказалось ещё таинственнее.

– А почему вы упомянули живущую со всеми подряд женщину лёгкого поведения? – поинтересовалась Поля, утерев слёзы и выпив заботливо протянутую тёткой таблетку анальгина.

– Кого я упомянула?

– Ну, вот эту… На «бэ».

– Не семейка, а сумасшедший дом, прости господи! – тётка размашисто и быстро потрогала себя собранными в жменю тремя пальцами правой руки сперва за лоб, затем за грудь, за правое плечо и за левое. – Простого не знают, зато такого тумана напустят, что хоть святых выноси.

– А что это вы сейчас сделали? И всё-таки, почему вы вспомнили о живущей со всеми женщине?

– Перекрестилась я. Ты что, не знаешь, что такое креститься? Ты крещёная? И отстань ты от меня со своей женщиной, понятия не имею, о чём ты! Удобно? Живот не болит? Чтобы между ног не натирало, подмывайся каждый раз, когда тряпку меняешь. А натрёт – детским кремом смажь или подсолнечным маслом.

Поля была крещёной. Бабка с матерью окрестили её вскоре после рождения в маленькой церкви на Усатово. Факт же превращения тринадцатилетней Поли из девочки в девушку более никогда не поминался и не обсуждался ни в семье вообще, ни с мамой с глазу на глаз в частности. Короткий же мастер-класс, преподнесённый дальней родственницей, гласил, что эти самые «месячные» – то есть когда «оттуда» идёт кровь, но от этого не умирают – надо отмечать в календарике, тряпки сворачивать вот так и вот так, а не кромсать в клочья, и что с этой поры можно забеременеть, если кое-чем заниматься. Тем, чем женщины с мужчинами занимаются. «Ну, ты поняла, да?» Поля не поняла и в присущей ей простодушной манере тут же уточнила. Тёткин ответ на вопрос «чем конкретно?» был невнятен. Она слегка смутилась, пожестикулировала, снова помянула женщину таинственного поведения да и махнула рукой, глядя в незамутнённые девичьи глаза, отчего-то залившись краской. И, видимо, как и многие прочие, решила, что Полина либо дурочка, либо гениальная лицедейка. «Ну, этим – этим… Половой жизнью». Поля тогда поняла лишь то, что мужчины – опасные звери и любое их приближение и тем более, свят-свят-свят, любой телесный контакт грозит любой девушке как минимум неприятностью, как максимум – смертью из-за несоблюдения какой-то неведомой «техники безопасности». Родственница так и сказала: «Общаясь с мужчиной, надо соблюдать технику безопасности». Поля чуть позже спросила у папы, что такое «техника безопасности». Папа долго и нудно что-то рассказывал, и девочка поняла, что нельзя совать пальцы в прецизионный станок. Не в прецизионный – тем более. Не рекомендуется также: два пальца в розетку и руки по локоть в бетономешалку.

– Папа, а что значит «техника безопасности» при обращении с мужчинами? – не унималась Поля, пользуясь тем, что мама была в очередном санатории.

– Ну, это…. – Папа молчал минут пять. – А кто тебе сказал такое вот… словосочетание?

– Ольга. Наша дальняя родственница, которая была на похоронах у дедушки.

– Ах, Ольга! – Папа облегчённо шумно выдохнул. – Не обращай внимания. Она пошутила, и вообще, у неё было три мужа и она очень дурно воспитана.

Не поняв, какое отношение имеет Ольгино воспитание к технике безопасности при обращении с мужчинами и почему папа тоже покраснел, да погуще, чем тётя Оля тогда, Поля решила, что мужчина – не только опасный зверь, но ещё и розетка с бетономешалкой, вместе взятые. И о них, мужчинах, а тем более об отношениях с ними, не стоит говорить вслух в кругу близких, а также всех прочих хорошо воспитанных людей. Хотя папа же мужчина? Мужчина. Но папа, видимо, настолько интеллигентный мужчина, что общение с ним безопаснее петушка на палочке из-под зоопарка. Он сам их ей покупал, потому что в зоопарк они ходили без мамы.

Немного приподнял завесу над тайной всё тот же Вовочка Поляков. Он приволок Поле книгу «Девочка. Девушка. Женщина».

– На. Мне мать дала почитать. Думаю, тебе будет интересно, – сказал Вовка уже немного ломающимся подростковым баритональным фальцетом.

Единственное, что объяснила Поле мама, так это что такое аборт. Почему-то после того, как та задержалась у подруги в гостях.

– Аборт, – закричала её очень недурно, в отличие от тёти Оли, воспитанная родительница, – это когда тебе зонтик в жопу засовывают, там раскрывают, а потом вытаскивают в расправленном виде!!! – И сразу же упала в обморок.

Поля не поняла, как связан зонтик, употребляемый не по назначению, с тем, что она пришла от одноклассницы-подруги Танечки на полчаса позже. Да и слово «аборт» ей тогда всё ещё ни о чем не говорило, в отличие от слова «апорт». А ещё она совершенно не поняла, почему мама в тот же вечер назвала её «блядью». Опять двадцать пять! Сколько же значений у этого слова?! Во-первых, они с подружкой не жили половой жизнью со всеми мужчинами, а писали сценарий для районного конкурса политической песни, а во-вторых, ни она, ни ровесница явно пока ещё не женщины, да и поведения не лёгкого. Характер у подруги Таньки был тот ещё. Лёгким точно не назовёшь.

Поля никогда не касалась табуированных тем, тихонько отмечала месячные в календарике и не задерживалась больше у подруг ни на секунду, поэтому всё было просто прекрасно, не считая скандалов мамы с папой, но к этому она привыкла, как рано или поздно люди привыкают ко всему. Живущие у железнодорожного полотна – к шуму ночных товарняков. Употребляющие сильнодействующие лекарственные средства – к регулярному ослабеванию эффекта. Барабанщики рок-групп – к децибелам.

Всё было более-менее хорошо и плюс-минус спокойно, пока Поля не перешла в девятый класс.

– Куда ты думаешь поступать? – строго спросила мама.

Понятно, что вопрос «кем быть?» возникал неоднократно и в раннем детстве, и позже. Но Поленька никогда особо никем не хотела быть. Ей вполне достаточно было просто быть девочкой.

– Я ещё не знаю.

В тот момент она была вся в своих театральных студиях, одобренных мамой. Музыкальную школу Полина уже окончила. Плавание было вычеркнуто из списка «полезных занятий» по причине эпизода острого пиелонефрита. А театральную студию мама приветствовала. Подобного рода полезные занятия, по её мнению, развивали умение держаться на публике. Что было просто необходимо для будущего врача. И, тем более, учёного. Маме дочь виделась то с фонендоскопом у постели больного, то в собственном кабинете с кардиограммой в руках, а то и вещающей с кафедры в аудиторию, полную воспитанных юношей и девушек, тщательно конспектирующих в полнейшей внимающей тишине сказанное. А мама ею, Полиной, гордится. У Ольги сын – автомеханик, у Светки дочь – учитель русского языка, ха-ха-ха, у Юльки оба отпрыска – не пришей к звезде рукав, а у неё дочь – врач!

– Ты будешь врачом! – констатировала мама тоном, не терпящим возражений. – Запишись в школу «Юный медик» при медицинском институте. – И она сунула Поле газету «Вечерняя Одесса» с объявлением о наборе старшеклассников.

– Я не хочу быть врачом!

– Это прекрасная специальность. К тому же я четыре раза поступала в медин. Покойный мой отец даже пальцем тогда не шевельнул, хотя мог.

– Мама. Но я, если уж на то пошло, хотела бы заниматься чем-то, что связано с театром. К примеру, пьесы писать. Или петь.

– Это всё детство и ерунда, – строго сказала мама. – Проходных певичек полным-полно. Бумагомарак-неудачников – полные редакции. Или, может, ты хочешь быть учительницей русского языка? – ехидно прищурилась мама.

– А что? Лучше быть проходным врачом? – парировала Полина.

– Лучше! На кусок хлеба с маслом и чай всегда хватит, и никакого ущемлённого самолюбия!

Полина промолчала. Спорить с матерью, всю жизнь кричавшей из-за болезненного ущемлённого самолюбия, из-за плохой погоды, из-за того, что соседка в заграничных тряпках, а она нет, из-за, из-за, из-за… В общем, спорить не имело смысла. Поля слишком хорошо знала, чем заканчиваются подобные споры. Скандалами они заканчиваются. В доме тяжело и долго пахнет валокордином, а из самых неожиданных мест укором совести вываливаются белые колёса клофелина от давления и жёлтые пуговки экстракта валерианы.

«Ну, ничего, – думала Поля, – за два года много воды утечёт!»

Откуда ей, пятнадцатилетней девятикласснице, было знать, что два года – ничто, если ты, конечно, не готов поставить на карту последний веник в деле борьбы за справедливое распределение дежурств по коммунальному коридору.

Полина была не готова.

– Или медин, или педин! – мама поставила в практически сольной партии жирную тонику. – И чтоб тут, под боком!

Учительницей Полина быть не хотела, а с мамой разговаривать бесполезно. По крайней мере сейчас. Дождавшись папу, родительница пару раз упала в показательный обморок («Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Сикс пойнт зироу! Трибуны ликуют!») – и Полина на следующий же день записалась в «Юный медик», потому что чем бы ни заниматься, лишь бы дома поменьше бывать. К тому же – там было достаточно интересно, как выяснилось позже.

Так что в течение ближайших двух лет Полина получала свои пятёрки, пела-танцевала-учила тексты в театральной студии и постигала азы азов того, чему учат в таинственных мединститутах целых шесть лет.

После десятого класса она было взбрыкнула и поехала в Москву поступать в более близкое сердцу высшее учебное заведение. Не поступила. И под надменными взглядами «скорбной императрицы-матери», простившей, но не забывшей, получила свою пятёрку на вступительном экзамене по химии. После чего была тут же освобождена от прочих экзаменов – сочинения и биологии – ввиду наличия золотой медали, зачислена – и стала полноправной студенткой первого курса Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.

Мама была довольна. Правда, узнав, что Полину по какой-то невероятной случайности записали в группу, состоящую из двадцати семи молодых людей мужского пола, отслуживших положенное в рядах Советской Армии, maman устроила истерику и хотела было пойти в деканат. Но тут Полина проявила нехарактерную для неё прежде непреклонность.

– Если ты пойдёшь в деканат, я заберу документы, – заявила она. И мама смирилась. А Полина приобрела прекрасную возможность изучать in vivo неведомые прежде «розетки», «прецизионные станки» и «бетономешалки» в полном объёме. Некоторые начальные сведения она уже почерпнула от преподавателя танцев и пластики театральной студии, но об этом её маме ничего не было известно. Да Полина и сама, если честно, толком ничего не поняла. Кроме того, что это был вроде как поцелуй. А слюнявые губы «куратора» вызвали лишь беспредельное отвращение. С тех самых пор Полин организм завёл хорошую привычку: если ему, организму, конкретный индивидуум мужского пола не нравился, он, организм, реагировал весьма и весьма однозначно – регургитацией желудочного содержимого на свет божий. Говоря проще – Полину тошнило и даже рвало от неприятных ей мужчин. В буквальном смысле. При этом они могли быть красавцами, великолепно пахнуть, быть вежливыми и элегантными, в отличие от этого обшарпанного и зассанного подъезда. Но чтобы хранить величие – великолепие не обязательно. По крайней мере, не всегда.

Дверь

Дверь была величественная. Старая, массивная, двустворчатая, чуть не под самый потолок. С многослойно облупленным разнообразием красок, она, тем не менее, являла собой квинтэссенцию благородства. Даже навешенные по периметру звонки с вклеенными, вставленными, вмазанными фамилиями жильцов не портили её, как не портит настоящего графа тюремное рубище. Где-то под самым потолком, над дверью висела латунная табличка: «Господинъ Козецкий».