А.....а Гришковец Евгений

Повесть

Я никогда не был в Америке. Мне уже за сорок, я любознательный и активно живущий человек, во всяком случае, мне так кажется. Меня не терзают никакие дремучие предрассудки, которые помешали бы мне интересоваться тем, что происходит за пределами моей Родной страны. Я довольно много путешествовал и продолжаю это делать. Но в Америке, в смысле в Соединённых Штатах Америки, я не был никогда.

* * *

Не правда ли, странно, что во всех, а точнее, в большинстве фантастических фильмов и книг, если инопланетяне прилетают на Землю, то они непременно прилетают в Соединённые Штаты. И это не объясняется только тем, что в основном эти фильмы и книги создаются в Америке. А просто представить себе сложно, что инопланетяне прилетят куда-то в другое место. Например, в Китай. Ну что в этом будет интересного?! Инопланетяне прилетели к инопланетянам. Никакого конфликта, никакого удивления друг от друга.

Или как можно вообразить высадку инопланетян в Чехии, Венгрии, Финляндии или хоть в Бельгии? Во-первых, с какой стати? Очень странный выбор! Во-вторых, американцы там тут же окажутся, чтобы всё выяснить. Так что зачем терять инопланетянам время? А они, коль скоро долетели до нас, уж точно не дураки. Так что лучше сразу, не теряя времени, в Америку.

В Латинскую Америку им лететь непонятно зачем. Да и вряд ли там кто-то обратит внимание на их появление. В Африке или в Австралии им делать нечего, так как у них сложится слишком одностороннее и однобокое представление о земной жизни. В Индии им будут рады, но боюсь, что не так, как они хотят. В Японии инопланетянам со своими технологиями будет скучно… К нам им прилетать либо рано, либо уже сильно поздно. На нас это может произвести слишком непредсказуемое и неадекватное впечатление, о последствиях которого лучше не думать. Да к тому же очень трудно решить, где у нас высаживаться. Хакасия или Чукотка – это одно, а пригороды Санкт-Петербурга – это совсем другое. У нас можно сильно просчитаться и угодить куда-нибудь между Улан-Удэ и Читой.

Так что только в Соединённые Штаты!

Я никогда там не был, но, будь я инопланетянином, я бы высадился только там. Существует гипотеза, что инопланетяне бывали на Земле и весьма сильно помогли ацтекам и инкам, а также консультировали египтян. Но тогда ещё не было Соединённых Штатов Америки. Теперь же только туда.

Это я, конечно, слегка игриво высказался, а если чуть серьёзнее, то что же получается? Вот я не был в Соединённых Штатах, но я также не был и в Китае, и в Японии, я не был в Латинской Америке и Австралии, я много где не был. Я хотел бы там побывать, и даже в Китае или Новой Зеландии мне побывать хочется, кажется, сильнее, чем в Соединённых Штатах.

Но если я думаю о Китае, то мои представления об этой бесспорно великой стране складываются в моём сознании в какую-то удобную и нетревожную композицию. И хоть я знаю и понимаю, что Китай – это огромная и глубочайшая культура, история, нация и какое-то очень серьёзное будущее для всего человечества, моих скромных представлений о Китае достаточно, чтобы не думать о нём ежедневно, не любить и не гневаться на него. А желание съездить туда – это не более чем любопытство. Это простое желание попробовать на вкус, понюхать, потрогать, увидеть что-то от меня совсем далёкое, отдельное от моей жизни и понятного мне с детства способа проживания в этом мире.

Поэтому мне приятно и легко хотеть съездить в Китай или в Индию. Япония у меня вызывает приблизительно такие же чувства. Я прекрасно знаю, что в Японии всё не так, как в Китае, а сильно иначе. Но Япония от меня так же далека. Далека не в смысле расстояний. И поэтому мои представления о ней также мне удобны и ограничены комфортным незнанием подробностей и глубин, а главное – нежеланием углубляться. Мне приятно восхищаться Японией как технологическим чудом в сочетании с соблюдением древних традиций. Но больше всего мне нравится всё, что связано с непостижимостью и закрытостью японского сознания и культуры. Все специалисты по Японии говорят об этой непостижимости и невозможности проникновения в подлинную японскую жизнь. Мне это нравится! Непонятно – значит, непонятно! И нечего пытаться. Очень хорошо! Удобно! Уважаю!

И так можно пробежаться по любым большим и малым странам. О каких-то у меня больше знаний, о каких-то меньше. С какими-то связаны целые цветомузыкальные картинки представлений и фантазий. О каких-то у меня есть самые скудные сведения и нет никаких ни представлений, ни фантазий. Но всего этого достаточно! Эти цветные картинки и звуки, эти фанта зии и представления имеют какую-то замкнутую и даже округлую форму. И среди этих моих представлений о мире жить довольно комфортно. Целые континенты очерчиваются окружностью представлений о них.

Вся Латинская Америка – это что-то цветное, шумное, энергичное, пусть совсем небогатое, но какое-то весёлое, лёгкое и при этом вся она, в целом, какая-то однородная. Да, я знаю, что там много разных стран. В каких-то говорят по-испански, в каких-то по-португальски, есть и другие языки. Но в целом для меня – это танго, самба, румба, карнавал, гитары, аккордеоны, белозубые улыбки, безудержная страсть, витиевато написанные книги, дебри, джунгли, Амазонка… Ну и ещё какие-то детали. Однородная такая Латинская Америка и всё. А латиноамериканцы там все вместе. И хоть я знаю, что на юге Чили очень холодно и даже водятся пингвины, но в целом, в моём сознании, Латинская Америка вся однородно жаркая, ну или, в крайнем случае тёплая.

Так же и вся Скандинавия. Я знаю, что шведы, финны, норвежцы и датчане очень разные и сильно дорожат своими отличиями друг от друга. Но в целом Скандинавия – это удобно уложенное в моём сознании что-то холодное, надёжное, качественное, безопасное, с красивыми суровыми пейзажами, немноголюдная, тихая, мужественная, в основном светлоглазая и светловолосая. И достаточно! И больших открытий не сулит. Лежит себе Скандинавия вся вместе кружочком в памяти и представлении о мире, не разделённая границами и этносами.

А есть страны, про которые мы можем сказать самую малость и довольны этим. Бельгия – писающий мальчик и брюссельская капуста. Польша – там сильно шепелявый язык. Чехия – там язык менее шепелявый. Италия – это прекрасно во всех смыслах. Франция – это прекрасно, но по-другому.

Англия… А что Англия? Англия – это… это Англия!!!

Тёмными, тяжёлыми и жуткими комками лежат в сознании Саудовская Аравия, Афганистан, Ирак, Северная Корея, Сомали…

А ещё насыпаны в представлении о мире горошинки типа Исландии, Албании, острова Маврикий, королевства Лесото и др.

Какие-то я могу найти на карте, какие-то нет. Про какие-то я видел телепередачи или читал в журналах, про какие-то я ничего не знаю, кроме названия. Но мне этого достаточно. Наверное, это неправильно. Может быть, в этом проявляется высокомерие жителя большой, сложной и очень запутанной страны? Но достаточно!

А вот про Америку, про Соединённые Штаты, я знаю, казалось бы, довольно много. Я читал много книг американских писателей, от самых первых до самых современных, я видел много документальных фильмов про Америку, смотрел бессчётное количество американских художественных фильмов разных жанров и качества, у меня есть знакомые, которые бывали в Америке. Они мне много рассказывали про Соединённые Штаты. Я каждый день вижу Америку в новостях. Я знаю, как зовут нынешнего президента Соединённых Штатов, как звали прошлого и трёх предыдущих. Я прекрасно знаю, как выглядит американский флаг, как звучит американский гимн, и у меня есть американские деньги.

И при этом я совершенно уверен, что я ничегошеньки про Америку не знаю. Точнее, все мои знания – культурные, географические, исторические, экономические и пр. – об Америке не складываются ни в какую понятную композицию. Никакая внятная картина из моих представлений об Америке не вырисовывается. И я понимаю, что, прочитай я вдвое больше книг и посмотри я втрое внимательнее фильмы про Америку, картина и композиция не станут более ясными и цельными. А ещё Америка не уложена комфортно и спокойненько в моём сознании в хранилище моих представлений о географическом, и не только географическом, устройстве мира. Америка тревожит меня, беспокоит, заставляет думать о себе, заставляет удивляться, гневаться, восхищаться. Она пугает меня, наконец.

Удивительное ощущение. Вот я сижу у себя дома, пишу это, за окном знакомая улица, через улицу, чуть правее, светятся окна магазинчика, где я покупаю хлеб, молоко, воду и ещё что-то. Магазин закрыт. Сейчас ночь. Машины проезжают редко. Город, в котором я живу, спит. Где-то сейчас спят мои друзья, знакомые. Мысленно я могу проехать по моему городу. Я помню все основные улицы, я знаю, как город устроен. А где-то в Америке сейчас утро.

Я знаю, что Америка существует. Она точно есть! Этот факт не подлежит сомнениям. За Европой, за Британскими островами, за океаном есть страна – Соединённые Штаты Америки. Она реальна. Но мне трудно представить себе американское утро. Трудно поверить, что то же самое солнце, которое освещало мой дом, пробивалось сквозь стёкла и занавески в моё окно, теперь делает то же самое в Америке, с чьим-то домом и чьим-то окном. Почему меня это удивляет, почему Америка не укладывается у меня в голове во что-то целое и хоть сколько-нибудь понятное?

У меня есть… Точнее сказать, у меня был один хороший приятель. Почему был? Нет-нет, мы не поссорились и он не умер. Он уехал в Америку. Поэтому про него я могу сказать, что у меня был хороший приятель. Он уехал в Америку давно. И я помню, как это случилось.

Мой приятель был абсолютно стопроцентный «ботаник». Такой типичный увалень, в мятых брюках, сутулый, румяный, совершенно белокожий, с непослушными жидкими и бесцветными волосами. У него всегда были нечищенные ботинки. Конечно же, он носил очки, а очки сидели на его лице всегда криво. Когда он очки снимал, его лицо становилось совершенно беспомощным, а на носу краснели вмятины от тяжёлых очков. Звали его, разумеется, Боря. Типичный «ботаник» Боря был математиком.

С первого курса университета он подавал большие надежды, а к третьему курсу Боря их вполне подал. Он погрузился в науку, участвовал в серьёзных конференциях, целыми днями просиживал на кафедре, что-то считал, пересчитывал. Я имею слабое представление о том, что могут делать и чем в действительности занимаются математики. По-моему, они считают и иногда пересчитывают.

Боря был настолько успешным, что несколько раз даже ездил по каким-то научно-студенческим делам за границу. Побывал он в Берлине и, кажется, в Копенгагене. Привёз он оттуда какую-то серьёзную медаль. Ничего толком рассказать нам, своим приятелям, которые ни разу за границей к тому моменту не были, Боря не смог. Он только мямлил что-то про прекрасные условия, созданные там для таких, как Боря, «ботаников», и про серьёзное там государственное отношение к математической науке.

Боря окончил университет, стал аспирантом, стал румянее и пухлее, общительнее и немного веселее. Помимо сугубо науки, он подрабатывал созданием каких-то программ, настройкой каких-то компьютерных систем, но делал это неохотно и явно тяготился такой работой. Боря жил с мамой, мама часто болела. Боря о ней сильно заботился, страшно её любил и однажды, когда понадобились деньги на мамино лечение, даже устроился в бригаду по ремонту квартир. С ремонтом у него не сложилось. Боря во время отделки какого-то туалета испортил что-то дорогостоящее, и его уволили, да ещё повесили долг за сломанное.

Я не понимал, почему он не хочет зарабатывать своими математическими знаниями, программами и компьютерами. Для меня всё это было одинаковым тёмным лесом – и его наука, и любые прикладные программы. А он говорил, что ему легче разгружать вагоны, чем халтурить и заниматься элементарными вещами. Он утверждал, что его мозг бунтует и отказывается служить, когда он халтурит. В университете ему платили гроши.

Наше общение было редким, но регулярным. Раз в две недели, по субботам, Боря просил составить ему компанию. Он совершенно не интересовался и не понимал, чем занимаюсь я и мои друзья-приятели. Он не интересовался, о чём я думаю, и я боюсь, что он сомневался, умею ли я думать вообще. Он любил компанию нас – нематематиков – по субботам, раз в две недели. В нашей компании он, оторвавшись от своих цифр, расчётов и пересчётов, что называется, отрывался по полной. Чувствовалось, что это ему физически и во всех других смыслах было необходимо.

Раз в две недели Боря надевал свою единственную белую рубашку. По его мнению, это было достаточно и даже излишне нарядно. Одевшись нарядно, он тащил нас в любое шумное заведение, где можно было выпить. Боря очень быстро, и даже торопливо, напивался пьяным и сразу же, обязательно, шёл танцевать. Танцы Борины были отчаянными, смелыми, бескомпромиссными и сколь отчаянными, столь же нелепыми. Никто при всём желании не мог бы повторить его танец. Город наш небольшой, и у Бориных танцев появились даже свои фанаты.

В процессе танцев и между ними Боря всегда пытался знакомиться с девушками. С любыми! Со всеми, кто попадал в поле его слабого зрения. Очки на такие мероприятия Боря не надевал. Стеснялся, боялся их потерять или разбить, а может быть, он просто не хотел реально и чётко видеть мир, я не знаю.

Девушки от него шарахались, смеялись над ним между собой, украдкой показывали на него пальцами, или смеялись открыто. Он же норовил всех их угостить и закружить в танце. Нам стоило изрядных усилий удерживать его от этого, даже напоминания о больной и нуждающейся в лечении маме не помогали.

А сколько раз мы спасали Борю от побоев! Такой, как он, «ботаник» был просто редким лакомством для кряжистых ребят из предместий. Мы прятали, утаскивали, уводили рвущегося в бой Борю, который ощущал себя по субботам, раз в две недели, супергероем. Мы объясняли жаждущим бить Борю парням, что наш приятель – гений математики, а значит, полный идиот и придурок, и не стоит об него пачкать руки. Услышав такое, ребята иногда хотели бить Борю ещё азартнее. Тогда я сообщал им, что у Бори опухоль в мозгу и он может умереть в любую секунду, а обвинят их. Ребят это обычно успокаивало, но не всегда. Тогда били нас.

Раз в две недели, по субботам, ближе к утру, Боря напивался до беспамятства, всегда заблёвывал либо туалет заведения, в котором мы были, либо крыльцо перед заведением. После этого мы его спящего доставляли домой и передавали в руки мамы. Вот такой у меня был приятель. Ему нравилась такая жизнь, и это было отчётливо видно по нему.

Но однажды среди недели днём Боря позвонил мне и попросил с ним встретиться. По голосу в телефоне было слышно, что Боря взволнован, растерян и ему действительно надо поговорить. Мы условились о времени и месте. Я пришёл вовремя, но, обычно непунктуальный, Боря уже ждал меня в университетской кафешке. Я застал Борю сидящим за пустым столиком и смотрящим на этот столик невидящим и неморгающим взглядом. Он был бледен и заметно взъерошеннее и помятее, чем обычно. Я поздоровался, а он только бессильно улыбнулся в ответ.

Я выпил чашку кофе, Боря к своей не притронулся, и только тогда, когда я принялся за вторую, он заговорил. Боря медленно, но при этом сбивчиво поведал мне, что его пригласили в Америку.

Он рассказал, что принял участие в какой-то конференции или конкурсе, куда ездить было не нужно, а достаточно было просто отправить свою работу. Времени для подготовки отдельной и специальной работы у Бори не было, а университет настаивал на его участии в том конкурсе-конференции. Боря рассказал мне, что у него лежала в «долгом ящике» недозавершённая работёнка, которой он занимался в свободное время. Эта Борина тема никого в университете не интересовала, так как даже для математиков была сильно специальная, странная, отдельная и очень лично Борина. Ему пришлось её более или менее оформить, и он отправил её в надежде, что от него отстанут. Боря был уверен, что эти его экзотические экзерсисы останутся без внимания и никто его не побеспокоит.

– А позавчера ночью мне позвонили из Бостона, – сказал Боря, – сказали, что им очень понравилась моя эта фигня. Точнее, они сказали, что в полном восторге от моей темы и зовут к себе работать.

– Шутишь?! – вырвалось у меня.

– Я и сам подумал, что это шутка, – грустно протянул Боря, – сказал им, что не могу, потому что надо сажать картошку, и мама будет недовольна. Я-то подумал, что это кто-то из вас меня разыгрывает. А потом сообразил, что вы в математике ни черта не понимаете, а со мной говорил математик, это точно.

– И что? Ты отказал? – совершенно ошарашенно спросил я.

– Да. Но они сегодня опять перезвонили, сказали, что очень меня хотят, заинтересованы во мне сильно, готовы финансировать мою тему, оплатят жильё и ещё дадут. Что-то они много денег пообещали. Короче, зовут.

– А ты?

– Я? Да отказался я!

– Ты с ума сошёл! – выдохнул я.

Честно сказать, услышав про то, что Боря отказался от Америки, я про себя обрадовался, потому что уже около минуты завидовал Боре лютой завистью.

– Отказался, – повторил Боря, – понимаешь… мне эта тема, за которую они ухватились, уже не очень-то интересна. Мне сейчас важнее другая.

И он попытался мне объяснить, какая математическая тема его волнует и вдохновляет теперь. Я отмахнулся от этого, перебил Борю и, не веря тому, что он сказал, переспросил, действительно ли он отказался.

– Да отказался я, – опять подтвердил Боря, – но они такие упрямые, попросили ещё подумать. Сказали, что через неделю позвонят опять, но заверили, что готовы ждать и дольше. Сказали, подождут, пока я посажу картошку.

– И?!

– А я сказал, что потом картошку нужно будет через три месяца выкапывать.

– Ну?

– Подождут, сказали.

К концу нашего разговора я уже сокрушительно сильно завидовал Боре. Я задыхался от зависти, у меня от зависти аж закружилась голова. Я успел пожалеть о многом, например, о своём ненужном в Америке образовании и о том, что в своё время не поступил на математический.

А Боря после этого разговора пропал из нашей компании совсем.

Только иногда я встречал его в университете. Он всегда был понурый и осунувшийся какой-то. Поговаривали, что он собирается жениться. Это была невероятная новость. Но когда я увидел Борю в студенческой столовой, с молодой особой выше и много больше самого Бори, в коричневом платье и в очках, я поверил слухам. Шли месяцы, закончилось лето и ранняя осень, но Боря никуда не уезжал. Поговаривали, что он совсем ушёл в работу и чуть ли не ночует в университете. Я перестал ему завидовать и почти начал считать его дураком. А как-то в середине октября Боря позвонил мне.

– Привет, – бодро прозвучало в телефоне, – вот звоню, чтобы попрощаться.

– Куда в этот раз?

– В Америку, – сказал Боря и подождал моей реакции, но никакой реакции не последовало, – поеду, дружище, – продолжил он, – не могу больше. Каждый день всё думаю и думаю об этом предложении. Из-за этого уже всё здесь ненавижу. Да и Америка ещё каждый день о себе напоминает…

– Что, продолжают звонить?! Зовут? – вырвалось у меня.

– Да нет. Они сказали, что всегда ждут. Сказали, что как надумаю… не звонят они. Вот только сама Америка-то кругом. Каждый день, так или иначе, да и напомнит о себе. Всё, не могу больше! Раньше-то я о ней и не думал никогда. Жил себе… А как только стало возможно туда уехать – всё… Ни о чём больше думать не могу. Даже решил жениться. Думал, отвлекусь. А как выяснилось – невеста-то только и думала, что об Америке. Послал я её. Хотя она, может быть, лучшее, что у меня было в жизни. Больше такую не найду.

– А мама? – перебил его я.

– Мама чуть ли не выпинывает меня в Америку. Говорит: «Уезжай, я хоть умру, спокойная за тебя». Всё брат, поеду. Устал.

– Так езжай!..

– Да не хочу я! – почти закричал Боря.

– Почему, Борька? Почему?! – не выдержал и, в свою очередь, почти закричал я.

Я почти крикнул на Борю и почти сказал ему, что любой бы на его месте, не раздумывая. Но Боря не дал мне этого сказать.

– Боюсь! Очень боюсь, – перебил меня он. – Ты пойми, я здесь-то урод, а кем я буду в Америке?

– Да не ссы, Борик! – стараясь изобразить беззаботный голос, сказал я. – Не понравится – вернёшься.

– Откуда? – после паузы тихо сказал Боря. – Из Америки? Не вернусь я. Оттуда не возвращаются. Не знаю, почему, но это знаю. Не понравится, говоришь? Это вряд ли.

Больше приятеля своего Борю я не видел никогда.

Я много раз думал впоследствии: а почему я так сильно завидовал Боре? Почему? Почему с таким трудом мне далась та самая интонация, с которой я сказал ему, мол, езжай, Боря. Почему я, хорошо и заботливо даже относясь к своему неуклюжему забавному приятелю, хотел, чтобы он так и жил рядом, мыкался, топтал своими нечищеными ботинками улицы нашего города и коридоры университета, где его не ценили, платили ему гроши и посмеивались над ним? Я же искренне желал Боре добра! Но я не хотел, чтобы он ехал в Америку, и завидовал ему чёрной, душной, лютой завистью. Почему?

Я думал об этом.

И я постарался ещё всерьёз подумать: а сам-то я хотел бы уехать в Америку?…………..

Вот взять и уехать, уплыть, улететь? Вот так взять – и в Америку? Ну, допустим, дали бы мне билет, визу и сказали бы: «Давай, вперёд!».

Я думал об этом. Я размышлял, почему завидовал Боре, почему его отъезд так меня беспокоил, волновал и заставлял по этому поводу переживать? Я думал и понял, что если говорить серьёзно и ответственно, то уезжать в Америку я не хочу и, наверное, не хотел никогда, это я понял, потому что думал.

Ну, согласитесь, если рассудить здраво, трезво, а главное, предметно, что это значит – уехать в Америку?

Как бы далека и недоступна она ни казалась, всё-таки, если в Соединённые Штаты продают билеты, значит, эта страна существует. И если туда прилететь, приехать, приплыть, то там сразу, как минимум, надо будет куда-то пойти, где-то ночевать, что-то делать. А вот это мне трудно себе представить. И когда я завидовал Боре, я тоже себе этого не представлял.

Только недавно я понял, а точнее, просто смог себе признаться честно, что завидовал-то я не его отъезду в Америку, а совсем другому. Я позавидовал тому, что Борю оценили! И оценили не где-нибудь в главной отечественной математической академии, и не главный министр математики заинтересовался Бориными работами. В этом случае я был бы просто за своего друга рад и даже горд. Но Борю разглядели в Америке!!! Разглядели, оценили и захотели его.

Я не знаю, кто именно заинтересовался в Америке Борей. Понятное дело, что прочитали, рассмотрели его работу какие-то совершенно конкретные и реальные люди. Но было удивительное ощущение, что Борю ждёт сама Америка, что Америка в целом позвала его, что все Соединённые Штаты его ждут. Америка!!! То есть лично Мэрилин Монро, Элвис Пресли, все президенты в Белом доме, индейцы в прериях, ковбои в шляпах, статуя Свободы, кинокомпании «Коламбия Пикчерз», «Юниверсал» и т. д., и т. п.

С Борей у меня на глазах случилось чудо, и я завидовал потому, что чудо случилось не со мной. Я же никогда не хотел быть математиком, не хотел и близко быть таким, как Боря, «ботаником». Я не хотел другой жизни, я не хотел менять того образа жизни, которым жил, я не хотел никакой неизвестной мне, но конкретной Америки. Я всерьёз о ней не мечтал, как никогда не мечтал о том, чтобы меня похитили инопланетяне. Но чуда я хотел!!! Быть оценённым, увиденным, очень кому-то нужным я, конечно же, хотел! А Америка была какой-то удивительной, непонятной и совершенно недосягаемой инстанцией и критерием.

Где-то теперь Боря? Каково ему? Какой он? Представить себе не могу.

Когда в моей жизни впервые появилась Америка? Когда я узнал о её существовании и ощутил её присутствие в своей жизни? Пытаюсь вспомнить и не могу. Тщательно анализирую воспоминания, и не получается найти отправную точку.

Зато я отлично помню, что, когда мне было лет пять, родители сделали мне костюм ковбоя на новогодний детский праздник. Сохранилась даже фотография. Но фотография – это просто документ. Гораздо важнее, что я это помню. А я помню, мне нравился костюм, мне нравилось быть ковбоем.

Мне сделали картонную шляпу, надели на меня клетчатую рубашку, к брюкам пришили бахрому, папа укоротил свои старые подтяжки, и для полноты образа на шею мне повязали мамин платочек. Помню, от платочка пахло духами. А главное, папа сделал, из отслуживших свой срок маминых сапог, две кобуры и ремень. В одну кобуру вложили красный пластмассовый пистолет, который мог брызгать водой и слегка напоминал револьвер, а в другую – железный игрушечный пистолет, не похожий ни на один реальный аналог. Пистолеты были самой слабой частью костюма. На ногах у меня были кеды. Но я почему-то был уверен, что для ковбоя это самая подходящая обувь.

Я оказался тогда единственным ковбоем на празднике. Я полагал тогда, что все зайцы и медведи, а также белки и снежинки смотрят на меня, восхищаются и завидуют. Вот только приз за лучший костюм мне не достался даже близко. Да и Дед Мороз удивил, когда позвал меня к себе для чтения стихотворения и чтобы выдать мне подарок. Он сказал: «А вот мальчик в шляпе сейчас почитает нам стишок». Я удивился. Я не был мальчиком в шляпе, я был ковбоем.

Но я не помню, чтобы слово «ковбой» и сам образ ковбоя в моём тогдашнем сознании как-то были соотнесены с Америкой. Смотрел ли я к своим пяти-шести годам фильмы про ковбоев? Видел ли я хоть один такой фильм тогда? Увлёк ли меня он, понравился ли? Не помню! Совсем не помню. Но то, что быть ковбоем – это здорово, я знал. И само слово знал откуда-то. Откуда? Как оно стало мне известно? Вот это вопрос! На него у меня нет ответа.

Про мушкетёров мне рассказывала бабушка. Она любила книги про мушкетёров, показывала мне сами эти книги, картинки в них показывала и говорила: «Подожди, потом сам будешь эти книги читать. Да так будешь читать, что за уши не оттянешь». То есть как я узнал про мушкетёров и что они были французами, я помню, и помню отчётливо. К тому же на каждом детском костюмированном празднике парочка разного качества мушкетёров всегда попадалась.

А откуда я узнал про ковбоев? Не врождённое же это было знание! Да и все дети моего возраста, увидев мой костюм, знали, что это костюм ковбоя. Дед Мороз тоже наверняка знал, просто сделал вид, что не знает.

Не припомню также, что я сам попросил или хотя бы изъявил желание нарядиться ковбоем. Думаю, что это папа воплотил какое-то своё желание. А как ещё объяснить то, что он долго вырезал из картона и клеил шляпу, кроил из сапог и кропотливо шил две кобуры, то, что вытачивал напильником железную пряжку для ковбойского ремня? Папе это было явно важно, и даже важнее, чем мне. Почему? Почему именно ковбой? Пират, Кот в сапогах, русский богатырь и даже космонавт были бы понятнее и, наверное, легче воплотимы. Про моряка и лётчика я даже не говорю.

То есть в возрасте около шести лет я уже был ковбоем, но про Америку ещё не думал и никак её себе не представлял. Ковбои для меня существовали, а Америка ещё нет.

А папа после того карнавала был какой-то грустный. Сейчас я думаю, что он хотел успеха и триумфа сделанного им костюма. А этого триумфа не случилось. Лучшими были признаны снежинка лет четырёх и толстый Кот в сапогах.

А мне не хотелось переодеваться после праздника. Я готов был идти домой по морозу ковбоем. Я хотел восхищённых взглядов, я хотел зависти. Но мороз был нешуточный. Пришлось снять и шляпу, и ремень, и пистолеты. Да и мамин платочек с шеи тоже. Нужно было надеть скучную шапку, пальто, шарф и тёплые скучные ботинки.

Когда я снимал с шеи пахнущий мамиными духами платочек, я спросил папу, носят ли ковбои такие платки и зачем они их носят на шее? Папа ответил не сразу. Он ответил, когда мы шли домой и хрустели снегом. Папа, как только мы вышли на улицу, жадно, сосредоточенно и задумчиво закурил. Он шёл, нёс в пакете ковбойский костюм и курил. Шёл папа быстро, я всё время отставал и догонял его короткими перебежками. Так папа ходил, когда о чём-то думал, забывая о том, что я рядом и не могу поддерживать взрослую скорость.

– Платки они носят, – неожиданно сбавив шаг, сказал папа, – чтобы закрывать нос и рот от пыли. Понимаешь, там, где ковбои живут, случаются настоящие пыльные бури, и тогда совершенно нечем дышать.

А когда ковбои скачут на лошадях, из-под копыт тоже летит такая пылища! Вот они платок с шеи и повязывают на лицо. Ниже глаз повяжут и дышат сквозь него. Но у мамы платок шёлковый, сквозь него не подышишь. А другого не нашлось. Но всё равно получилось похоже.

Я семенил рядом с папой, слушал его и фантазировал какие-то просторы, пыль, всадников в шляпах, но Америки для меня ещё не было. А вот для папы была.

Где-то в том же возрасте, или чуть позже, мне читали книгу «Волшебник Изумрудного города». Там девочка Элли… Ой! Нет смысла пересказывать эту книгу. Те, с кем в детстве эта книга случилась, и так её помнят, а с кем не случилась, тем нет смысла её пересказывать. А книга была любимая, родная и перечитанная в детстве много раз.

Иллюстрации в ней были не просто засмотрены до дыр, они были детально изучены и до сих пор накрепко уложены и закреплены в памяти. Сама история и картинки вызывали самые сладкие фантазии и желания.

Как же хотелось иметь таких, как у героини, друзей, такие же волшебные предметы, а главное – приключения! Все имена, все названия из этой книги были приятны слуху. Все они запомнились.

Именно по этой причине я, не заглядывая в книгу и не притрагиваясь к ней, вот уже несколько десятков лет отлично помню, что девочка Элли жила с родителями в маленьком временном домике в Канзасе. А папа Элли был фермер по имени Джон.

На картинках была изображена совсем пустынная местность без деревьев, только покрытая травой. Дом, в котором жила Элли с родителями, весьма сильно напоминал вагончик, какие привозят откуда-то и устанавливают на строительных площадках для бытовых нужд строителей или для пристанища сторожей. Отечественный художник-иллюстратор так его нарисовал. Возле этого домика были нарисованы какие-то столбы, между которыми, на натянутой верёвке, сушилась вся залатанная одежда, которую трепал ветер. Вот такой там был Канзас, так я его себе и представлял.

А ещё в книге было написано, что папа Элли, который, как я уже говорил, был фермером, выкопал возле домика большую яму, куда можно было бы спрятаться в случае урагана, которые в том книжном Канзасе случались частенько и были очень сильными.

Исходя из всей этой информации, содержащейся в тексте и в иллюстрациях, моё воображение рисовало мне пыльную, сухую и малопригодную для жизни местность, где добрая, воспитанная, с очень хорошей речью и даже манерами девочка жила с мамой и папой весьма скромно, если не сказать бедно. Жили они в строительном вагончике. Про ближайшую деревню, город, про какую-нибудь дорогу, про школу, в которой бы Элли училась, про магазин или какие-то другие признаки устройства страны и цивилизации в книге не говорилось. Во всяком случае, я этого не помню. Элли жила в Канзасе и всё. Коротко и ясно.

Если героиню звали бы не Элли, папу не звали бы Джоном и он не был бы фермером, а был бы пастухом, конюхом или шофёром, то можно было бы подумать, что Канзас – это сказочно-литературное название Казахстана. Уж очень там, у них в Канзасе, всё было какое-то привычное. Да и маму Элли звали Анна.

Слово «фермер» запомнилось мне сразу. Папа Элли был фермером, и он занимался каким-то сельским хозяйством. Его крестьянином в книге никто ни разу не назвал. И хоть про него почти ничего не говорилось, и ни на одной картинке фермер Джон не фигурировал, как-то было понятно, что он не похож на тех мужиков, которых я видел, когда гостил у бабушки в деревне.

Бабушкины соседи и другие деревенские жители занимались разнообразным сельским хозяйством, но ни одного никто и никогда не называл фермером. А значит, семья Элли жила бедно не потому, что папа Джон пропивал заработанные тяжёлым трудом деньги. Вряд ли фермер Джон матерился и вряд ли в пьяном угаре бил или гонял по канзасской степи жену Анну и свою маленькую дочь.

А у Элли была такая грамотная речь и такое хорошее воспитание, что, конечно же, Джон был не крестьянин, а именно некий фермер. Мне это было ясно уже в шесть-семь лет.

Но главное – это то, что Канзас было первое географическое название, долетевшее до меня из Америки и запомнившееся крепко и на всю жизнь. Хотя я и знать не знал, что это слово имеет конкретное и определённое значение, что это не выдуманная, несуществующая страна, а что это название одного из американских штатов. Я тогда ни про какие штаты и понятия не имел. Но слово «Канзас» забито было в память, как гвоздь. Оно было первым сугубо американским словом в моей жизни.

И вот что забавно… Теперь-то я знаю, что Америка, точнее, страна Соединённые Штаты Америки, состоит из штатов, и один из них называется Канзас. Это совсем не сказочная страна. Но когда я слышу или читаю слово «Канзас», для меня это всегда и прежде всего пыльная степь, ветер и маленький домик, похожий на вагончик. А ещё я теперь знаю, что есть штат Арканзас. Это разные штаты. Но про Арканзас я в детстве не слышал. С ним у меня нет никаких ассоциаций.

Со следующим американским географическим названием я познакомился немного позже, чем с Канзасом. Точнее, я узнал слово, пользовался им, но не знал, что оно связано с Америкой.

Одна моя бабушка жила неподалёку в деревне, а другая далеко от моего Родного города. С бабушками такое бывает. У многих моих знакомых, а значит, у многих людей вообще бабушки живут или жили в каких-то отдалённых и, как правило, приятных местах. Так что поездка «к бабушке» для многих и многих – это что-то радостное, счастливое и чаще всего летнее. Так было и в моём случае. Моя бабушка жила, как говорится, на Юге. Да ещё и на берегу Азовского моря, в приморском городе. Она переехала туда из родных суровых мест, когда мне не было и пяти лет.

С середины июня или с середины августа меня отправляли к бабушке на Юг. Я этого всегда ждал и любил такие летние каникулы. У бабушки был свой небольшой домик с участком. Этот дом находился в районе порта, так что весь тот околоток называли просто «Гавань». «На Гавани» (так там говорили) жили тётки, торговавшие на рынке свежей рыбой. Ночью они скупали улов у браконьеров прямо на берегу, куда те приплывали на своих лодках. Ещё на Гавани жили сами браконьеры. Кроме них там хватало другого разного люду. Домики у всех были небольшие, огородики тоже. Всюду через заборы свешивались ветки фруктовых деревьев. Местные жители, кажется, с ума сходили от цветов. Над буйными цветниками кружилось множество бабочек, пчёл и других летучих тварей, которые для меня, привыкшего к холодам и короткому лету, были в радость и диковинку.

Огородики тоже были у всех. Помню, бабушка и все её соседки очень много трудились на этих своих маленьких огородиках. Бабушка жаловалась на солёную и трудную приморскую землю, на жару и на редкость дождей. В июле она каждый день поливала свой огород, таская воду вёдрами. Уж очень для неё было важно и азартно вырастить хоть немного своей редиски, картошки, огурцов, помидоров и всякой зелени. Хоть немного, но своей!

Помимо соли в почве, зноя и засухи, бабушкин урожай постоянно норовили сожрать или хотя бы попортить разные зловредные твари. Птиц вяло отпугивало настоящее огородное пугало. Отпугивало не очень эффективно, но хоть как-то. А вот с насекомыми надо было бороться всерьёз. И насекомых было много и разных. Я таких в родных краях и не видывал.

Помню, приехал я к бабушке после первого своего школьного года. На второй или на третий день пребывания на Юге сидел я во дворике возле дома, маялся на солнцепёке и вдруг увидел ползущего по земле жука. Жук был на вид неопасный, очевидно, некусачий, небольшой, симпатичный, полз медленно. Разумеется, я его тут же схватил и стал рассматривать. А жук был классный! Такого я до сих пор не встречал. Это было первое моё посещение Юга.

Пойманный мною жук формой напоминал божью коровку, но был существенно крупнее. У него были оранжевые лапки, оранжевое брюшко, а сам он был такой бежевый, в чёрную продольную полоску. Сейчас я понимаю, что это чертовски нарядное и даже элегантное сочетание цветов. А тогда жук мне просто понравился. Да к тому же он вёл себя неагрессивно, подолгу мёртвого из себя не изображал, а также и не убегал. Он не укусил меня, не напускал на пальцы и ладонь резко пахнущей жёлтой жидкости, как это обычно делали пойманные божьи коровки, не навонял, как остромордый клоп-вонючка. Один раз он, правда, расправил крылышки и попытался улететь, но я пресёк эту его попытку.

Я без всяких опасений зажал жука в кулаке и пошёл искать какую-нибудь банку или коробку, чтобы там своего жука разместить. Ничего подходящего не нашёл, потому что у бабушки во дворе и доме царил идеальный порядок. Тогда я отправился на огород. Бабушка согнувшись возилась там с каким-то растением.

– Баба! Дай мне баночку какую-нибудь, – издалека крикнул я.

– А зачем тебе? – спросила она, не разгибаясь.

– Жука туда надо посадить.

– Какого такого жука? – сказала бабушка и выпрямилась. – Ну-ка, неси его сюда, показывай.

Я нехотя побрёл к бабушке. К тому возрасту я уже хорошо знал нелояльное отношение взрослых к насекомым и не раз убедился в том, что они не разделяют детской к ним симпатии и интереса. Но реакция бабушки на того моего жука была слишком резкая. Когда я подошёл к бабушке и, протянув вперёд руку, разжав пальцы, продемонстрировал ей лежащее на ладони насекомое, моя любимая бабушка резко ударила меня по руке, жук упал на землю, а бабушка немедленно и сильно на него наступила. Она даже несколько раз подвигала и покрутила ногой, чтобы наверняка убить, раздавить, уничтожить моего жука. Её реакция была для меня такой неожиданной и обидной, что подбородок мой задёргался, а на глаза накатили быстрые слёзы. Я бы понял, если бы так бабушка отреагировала на крысу, ядовитую змею или страшную, мерзкую многоножку. Но жук-то был безобидный и даже милый.

– Чтобы я не видела больше, что ты эту мерзость тащишь на мой огород, – сказала бабушка очень строго, – и в дом не смей её тащить!.. И в руки брать не смей! Выдумал тоже! Колорадского жука в банку сажать?! Вот догадался-то!.. – не унималась она. – И запомни, где бы ты эту дрянь не увидел, дави немедленно! Это самый страшный паразит! Самый злостный вредитель. Спасу от него нет!

Потом, разглядев мои слёзы и испуг, бабушка уже спокойно объяснила мне, что это был колорадский жук, что он беда, бич, ночной кошмар любого огородника и сельского хозяйства в целом. Сказала, что с ним очень трудно бороться, потому что живуч и ненасытен колорадский жук.

Колорадский?! Я тут же вспомнил песенку, которую мы пели в детском саду.

  • Зацвела картошка, зеленеет лук,
  • По полю шагает колорадский жук.
  • Он ещё не знает, не ведает о том,
  • Что его поймает сельский агроном,
  • Крылышки отрежет, ноги оторвёт,
  • Голову открутит, и жучок умрёт.

Песня эта напевалась на лихой мотивчик. Я представлял себе большого весёлого жука, этакого хулигана, который топчет посевы, тем и заслуживает смерти. Слово «колорадский» звучало непонятно, но звонко и радостно. Мне казалось, что это такое странное и непонятное слово, которое как раз и означает – большой, весёлый, хулиганистый. Жук этот рисовался в моём воображении, как персонаж мультфильма. Я не знал тогда, что это название реального насекомого. (Дело в том, что тогда, когда я был ребёнком, колорадский жук не забрался ещё так далеко на восток, не достиг Родных моих мест. Но он уже тогда медленно продвигался, привыкая к новым климатическим условиям. И он дошёл-таки и пополз дальше. Когда-то не знавшие этого полосатого вредителя люди теперь прекрасно его знают, изучили его повадки и борются с ним как могут. Но колорадского жука не остановить. Теперь он медленно осваивает северные широты.)

Помню, однажды, находясь в любознательном среднем школьном возрасте, смотрел я передачу, в которой рассказывалось о том, как колорадский жук попал из Америки в Европу на корабле. Это показано было при помощи простенького мультфильма. По карте мира плыл из Европы в Америку кораблик, а по Америке ползал колорадский жук. Он был огромным в масштабе карты мира. Кораблик доплыл до Америки, развернулся и поплыл обратно. Но жук успел забраться на него и, добравшись до Европы, сразу же направился через Европу к нам.

За первое моё лето на Юге у бабушки я убил много колорадских жуков. Тогда же я видел и плачевные последствия их деятельности на бабушкином огороде. Я убедился, что жук действительно вредный и ненасытный, что он уничтожает результаты бабушкиного тяжёлого и кропотливого труда. Но когда я давил очередное полосатое насекомое, я не мог не признаться себе, что мне жалко ломать, портить и убивать такое красивое существо. Первое благоприятное впечатление не покидало. И до сих пор я считаю и берусь утверждать, что колорадский жук выглядит симпатично, нарядно, он безобидно себя ведёт с детьми и его можно даже назвать красивым.

Забавно, не правда ли, что колорадский жук был первым сугубо американским предметом, привезённым из Америки через океан, который я держал в руках. У него на брюшке вполне уместно смотрелась бы гордая надпись маленькими буквами: «Made in USA».

Но я тогда об этом не знал. Не знал, что в слове «колорадский» содержалось название американского штата Колорадо. Понятное дело, что название этого штата, для меня и очень многих, навсегда и накрепко связано с этим полосатым жуком. Целый штат для меня в моём сознании связан с жуком, а не жук со штатом.

А вот любопытно, в штате Колорадо есть эти жуки? И если они там есть, то как их там называют – «Наш жук», что ли? Интересно было бы узнать.

Меня ужасно удивило и даже поразило, когда я узнал, что в Америке аттракцион «американские горки» называют «русские горки». У меня эта информация не укладывается в голове. Неужели американцы могут думать, что это развлечение придумали у нас? Не могу в это поверить! Это же настолько не наша штука! Ну совсем не наша.

В первый раз я увидел американские горки в маленьком перевозном парке аттракционов, который привозили в наш город летом. Там были разные качели, карусели для маленьких детей, к каковым я себя тогда уже не причислял. Был тир с воздушными ружьями, комната страха с нестрашными чучелами и ещё какие-то радости. Но над всем этим возвышалась конструкция, по которой вверх и вниз с грохотом и с немыслимой скоростью катились красные, синие и жёлтые вагончики, в которых сидели люди. Люди орали и визжали от восторга и страха.

Когда мы ходил с папой в этот парк, я подолгу простаивал, глядя на ту конструкцию. По возрасту, а главное – по росту, мне ещё нельзя было испытать это приключение, а мне и очень хотелось, и было очень страшно. Всё вместе. В какие-то моменты, когда женский визг звучал из летящего по рельсам вниз вагончика особенно отчаянно, я даже был рад тому, что мне не продают билет на этот аттракцион, а то пришлось бы пережить то, что заставляло кого-то так визжать. Папа вместе со мной стоял и смотрел. Ему очень хотелось, это было ясно. Но он не шёл прокатиться из солидарности со мной. А я хотел, чтобы он это сделал. Я был уверен, что мой папа проедет быстрее и лучше всех и уж точно не станет кричать от страха и вообще бояться.

Возле этого аттракциона громко играла музыка, видимо, для того чтобы заглушить грохот и вопли. Музыка была очень энергичная, лихая, весёлая, какая-то дребезжащая и очень уж не наша. Это сильно потом я узнал, что такая музыка называется «кантри», дребезжит инструмент банджо и что это американская музыка. А тогда я этого не знал. Зато на кассе, перед входом на тот аттракцион, был нарисован человек в шляпе, платке на шее и с пистолетами. Один пистолет он держал в руке и стрелял куда-то вверх, второй же торчал у него из кобуры. Мне приятно было видеть это изображение. Это же был мой коллега-ковбой. Я был рад ему как старому приятелю, но билет мне всё равно не продали.

Нигде на этом аттракционе не было написано, что это «американские горки». Но все это знали. И мой папа знал. Именно он сказал мне: «Посмотри! Это американские горки». Но тогда я тоже не ощутил в этом названии отголоска некой реальной Америки, и уж тем более страны США. Просто вся та сложная и большая металлическая конструкция, снующие яркие, блестящие вагончики и вопли радостного ужаса были очень не местными и не нашими. Вот и всё.

Однако что же получается? При первом же моём знакомстве с чем-то «американским» я сразу же испытал любопытство, сильное притяжение, страх, возможность попробовать что-то непробованное, опасное и в то же время манящее, но главное – недоступное мне совершенно. Подобные чувства я переживал потом долгие годы по отношению ко многому американскому. Да и сейчас, наверное, переживаю.

Когда-то самыми высокими строениями в городе моего детства были два стоящих рядом шестнадцатиэтажных дома. Они стояли не в центре, но их было видно из разных районов города и даже при выходе из здания вокзала на привокзальную площадь. Эти две шестнадцатиэтажки построили на холме, и поэтому они возвышались над городом.

Были они одинаковые, стояли рядом друг с другом, и поэтому многие называли их «близняшками».

– До «близняшек» подбросишь? – можно было сказать таксисту, и он знал, о чём шла речь.

Какие-то народные имена были и у других зданий и строений в нашем городе. Например, три стоящих друг за другом общежития для рабочих одного из заводов назывались в народе «три поросёнка». Так их прозвали, видимо, потому, что сами здания общежитий были грязными и вокруг них всегда было грязно. Любой длинный, многоподъездный дом называли горожане «китайской стеной».

Думаю, что в каждом городе нашей огромной страны, да и не только нашей, в маленьком или большом городе, обязательно найдётся строение, которое местные жители называют «белый дом». Это обычно какое-нибудь белое, почти белое или просто светлое здание, хотя бы с парой колонн при выходе или на фасаде. Но белым домом могут назвать и дом совсем без колонн, и совсем даже не белый. Это может быть и серый и коричневый дом, который некогда был белым. Просто его перекрасили. Но народная память и молва сохранили старое прозвище. Однако здание, называемое горожанами «белым домом», могло с самого начала быть не белым, а просто административным, в котором находилось и работало местное руководство. Дачу или особняк какого-нибудь крупного начальника районного или областного масштаба тоже могли прозвать «белым домом».

В нашем городе общественный туалет в центральном городском парке также называли «белым домом». Туалет этот каждое лето белили, и вход в него украшала колоннада.

Когда папа смотрел или слушал новости, которые меня в детстве не интересовали совершенно, и до меня долетали слова диктора, типа: «…сегодня в Белом доме состоялось…» или «в Белом доме не намерены…», мне было смешно. Для меня-то «белый дом» – было окружённое кустарником небольшое сооружение в городском парке. Этот «белый дом» можно было отыскать даже с закрытыми глазами, исключительно по запаху. А зайти в него можно было, только предварительно глубоко вдохнув в себя свежего воздуха, и потом, войдя внутрь, постараться успеть справить малую нужду, не вдыхая жгучую и крепкую вонь, от которой глаза резало до слёз. Вот только вдохнуть свежего воздуха возле нашего «белого дома» было практически невозможно. Так как многие и многие не решались, не могли себя пересилить и не заходили внутрь, а делали то, для чего к «белому дому» спешили, в близлежащих кустах или вдоль белёных стен.

Далеко не сразу американский Белый дом в Вашингтоне был мною понят как первоисточник всех других «белых домов». Это понимание пришло постепенно, с годами и с информацией. А знание о том, что Белый дом – это резиденция президента Соединённых Штатов Америки, пришло ещё позже. Долгие годы, уже не ассоциируя словосочетание «белый дом» с вонючим туалетом из моего детства, я не имел представления о том, как этот настоящий дом выглядит. Единственно только я не сомневался, что он белого цвета.

Когда же я наконец увидел его на какой-то фотографии в журнале, прочитал под фотографией, что это именно тот самый Белый дом, от которого все остальные взяли своё название, я очень сильно удивился. Удивился прежде всего потому, что он был маленький. Я-то представлял себе нечто большое и фундаментальное.

Помню, какое-то время Белым домом я считал, например, американский Капитолий, когда видел его в каких-то новостях. А что? Я видел большое величественное здание, с колоннами и с куполом, белое. Оно находилось в Америке, и в нём что-то происходило такое, из-за чего его показывали в новостях. Чем тебе не Белый дом? Очень даже! Но настоящий оказался маленьким и каким-то некрасивым, что ли. У нас в южных и приморских городах южные и восточные люди делали и делают себе дома и побольше, и поизобретательнее.

А как, интересно, резиденция президента Соединённых Штатов приобрела это название? Может быть, какой-нибудь поэт его так назвал? Или этим названием президент хотел сообщить нации о чистоте своих замыслов?

Хотя, наверное, всё было проще. Этот вашингтонский Белый дом такой невыразительный, что про него, видимо, говорили так: «Тут недалеко дом построили». А кто-то спрашивал: «Да? Интересно! И какой же дом получился?» – «Какой? Да как вам сказать?.. Белый». Или можно представить себе такой диалог: «Будете идти, идти, а потом справа увидите дом, вы его пройдёте…» – «А какой дом?» – «Какой? А действительно какой? Как бы вам сказать?.. Да белый дом, вот и всё. Не ошибётесь».

Я был удивлён тем, что самый главный белый дом такой, какой он есть. В стране небоскрёбов, в стране гигантских зданий – и вдруг такой маленький дом. При этом название этого небольшого и невыразительного строения знают все жители планеты, у которых есть телевизор, радио или хотя бы возможность читать газеты. Любые газеты. Потому что в любой газете нет-нет, да и напишут что-нибудь про Белый дом. И не про местный, а про тот самый.

Когда же в Нью-Йорке самолёты врезались в два одинаковых огромных здания и все новости были только об этом, я не отрывался сначала от радио, а потом от телевизора, я слушал репортаж за репортажем, а следом смотрел и смотрел выпуск за выпуском. Репортёры, журналисты и дикторы то называли эти здания Всемирным торговым центром, то Башнями-близнецами. Как только я услышал название «Башни-близнецы», я тут же вспомнил две шестнадцатиэтажки, возвышавшиеся над в основном пятиэтажным городом моего детства. Пока я слушал новости о той трагедии по радио, два шестнадцатиэтажных дома так и вставали в моём воображении. Для меня именно они были атакованы, пока я не увидел по телевизору кадры произошедшего.

До того, как эта страшная беда случилась, я и знать не знал, и слыхом не слыхивал ни про Всемирный торговый центр, ни про Башни-близнецы. Когда в каком-нибудь фильме фигурировала панорама Нью-Йорка и Манхэттена, мой взгляд не выдёргивал два этих здания из общего нагромождения гигантских, непостижимо высоких и, тем самым, удивительных домов. Это теперь, когда я смотрю какой-нибудь американский фильм, снятый до трагедии, то есть когда обе башни ещё стояли на месте, я их тут же выделяю из остальных силуэтов манхэттенского пейзажа. Вижу их и сам себе говорю: «Ага! Вот они, родные. Ещё живы. А фильм-то не новый».

Когда их больше нет, я их стал узнавать. Какие же они огромные! Наши шестнадцатиэтажки даже маленькими назвать нельзя по сравнению с этими небоскрёбами.

А когда-то слово «небоскрёб» меня забавляло. Когда-то для детско-школьного моего слуха оно было странным и смешным. Как только я его услышал в первый раз, я сразу понял, из каких частей оно состоит, из слов – «небо» и «скрести». Это как овощерезка, картофелечистка или дырокол. Когда же я увидел небоскребы в кино, то понял, что эти дома вполне заслуживают своего названия.

Когда в нашем городе, а я к тому времени уже закончил школу, построили гостиницу аж в двадцать два этажа, и она обогнала по росту старенькие шестнадцатиэтажки, многие горожане сразу стали называть новую гостиницу «небоскрёбом». А гостиница имела претензии на такое звание. Узкое это здание блестело большими зеркальными окнами, сверкало стальными рамами и углами, вот только высотой было всего двадцать два этажа. Поэтому городские жители, говоря про новую гостиницу, произносили слово «небоскрёб» иронично, шутейно и всегда вставляли перед словом «небоскрёб» слово «наш».

А в мире много высоких зданий, которые при желании или даже по сути можно назвать небоскрёбами. Но про знаменитые высотные здания в Москве мы говорим: «московские высотки». Потому что здание Московского университета или Министерства иностранных дел – это именно высотки, а не небоскрёбы. Но даже совершенно похожие на американские небоскрёбы высоченные здания в любых странах мира, кроме Америки, всегда требуют уточнения: парижский небоскрёб, или арабский, или сингапурский, сиднейский, шанхайский… Да какой угодно! И только американские небоскрёбы не требуют никаких дополнительных уточнений. «Американский небоскрёб» – звучит нелепо. Небоскрёб в Америке, он тебе и есть небоскрёб. При слове «небоскрёб» у любого человека, ни разу не побывавшего, как и я, в Америке, сразу же в памяти и сознании проявляются картинки из бесчисленных фильмов, передач, журналов… И это прежде всего Нью-Йорк, Манхэттен. Америка! А как же?! Небоскрёбы же там родились, они там свои, они там коренные жители.

Я не слыхал про эмигрантов и эмиграцию из Америки. Иммигрировали и продолжают иммигрировать скорее туда. Но вот небоскрёбы за пределами Америки кажутся эмигрантами из Соединённых Штатов.

Скребущие небо дома! Как в них живут люди? Я это себе не представляю. При этом я знаю, что многие небоскрёбы являются жилыми домами. В них есть квартиры, а значит, есть шторы на окнах, кухни, спальни, детские комнаты. В каждой квартире свой запах, своя жизнь. Мне трудно это представить, точнее, я этого совсем представить не могу.

Вот я не был в Японии, но жизнь в японском традиционном доме я как-то себе представляю. Я видел японское кино, какие-то передачи о Японии. Там традиционный дом совсем и абсолютно отличается от тех домов, которые я знаю у нас или, скажем, видел в Европе. У японцев в домах сдвижные двери, стены из бумаги, очаг посреди комнаты, нет кроватей и стульев, а столики – одно название. Но я могу представить, как там живут люди. И в Индии я не был, но представляю, как могут жить индусы в своих, с позволения сказать, домах. И как живут северные народы в домах из шкур, и жизнь африканцев в крошечных лачугах представляю. Как в Латинской Америке устроена жизнь в жутких трущобах, я себе тоже могу представить.

Я допускаю и даже знаю, что мои представления неверны. Но у меня есть эти неверные представления. А как человек может жить в небоскрёбе, я не могу себе представить совсем. Хотя, возможно, где-то в таком вот небоскрёбе живёт себе мой приятель Боря, который уехал в Америку и исчез из моей жизни безвозвратно. Живёт он там себе нормально. И в его комнате совершенно такой же беспорядок и такой же бардак, какой был у него всегда в то время, когда он жил в соседней пятиэтажке. Я представить себе этого не могу. Борю в небоскрёбе не представляю.

Не представляю, потому что в моих ощущениях небоскрёбы построены не для того, чтобы в них жить, и даже не для того, чтобы в них сделать офисы и там работать. Они в моих ощущениях сделаны исключительно для того, чтобы создать особый, неповторимый и отдельный от всех других стран и континентов ландшафт и пейзаж. Небоскрёбы, Манхэттен и центры многих больших американских городов – это какие-то особые условия жизни, какие-то рукотворные скалы и каньоны, в которых протекает, осуществляется, пульсирует неведомая мне американская жизнь. А иногда мне кажется, что небоскрёбы – это самая грандиозная и дорогостоящая декорация для американских фильмов.

Сколько же я видел фильмов, действие которых происходит среди небоскрёбов! Не сосчитать этих фильмов. И сколько я видел узких улочек, зажатых между глухих стен, уходящих куда-то ввысь. Чаще всего в кино эти улочки фигурируют ночью. Большие мусорные баки, железные лестницы вдоль стен, из канализационных люков вырывается и клубится пар, обычно подсвеченный синим светом. И всегда на этих улочках творится беззаконие и ужас. Звуки сирен полицейских машин долетают в эти тёмные щели между небоскрёбами уже приглушёнными и издалека.

Бесконечное количество раз я вместе с героями американских фильмов летал на вертолёте над Нью-Йорком и над другими большими американскими городами. Летал над самыми крышами небоскрёбов и даже между ними. Я видел множество этих гигантских зданий издалека, вблизи и при любом освещении, но не понимаю, как в них можно жить.

А сколько раз американские кинематографисты подвергали эти великолепные огромные строения разрушению или обрушивали на них ужасы и стихии. Я видел множество вариантов разрушений Нью-Йорка и других городов Америки.

Видел я, как на Манхэттен накатывали гигантские океанские волны, и в этих волнах гибло большинство жителей. Видел Нью-Йорк, замороженный лютой стужей и засыпанный снегом, в котором небоскрёбы стояли по пояс. На моих глазах, а точнее, на экране, на небоскрёбы падали астероиды из космоса, страшные землетрясения сотрясали их, вулканическая лава вырывалась из трещин в асфальте улиц между небоскрёбами. Безжалостные инопланетяне применяли по этим домам своё инопланетное оружие.

Я видел огромных роботов, которые устраивали битвы на улицах американских городов и тем самым несли разрушение и смерть. Динозавры или вышедшие из океанских глубин ящеры чудовищных размеров бегали по Нью-Йорку и крушили всё на своём пути. А кто не помнит очень большую обезьяну на крышах Манхэттена?!

Мы видели в кино пустующие после разнообразных катастроф и войн американские города, населённые дикими животными или превратившимися в безумных тварей людьми. Небоскрёбы в таких опустевших городах всегда были блёклыми, запылёнными или заплетёнными какими-то вьющимися растениями.

Меня всегда удивляло и удивляет, с каким удовольствием американские кинематографисты разрушают свои города. С особым наслаждением они уничтожают именно Нью-Йорк. Им почему-то это нравится. Но и американским зрителям, то есть жителям этих городов, тоже, должно быть, это нравится. Если бы им не нравилось, они бы не ходили и не смотрели такие фильмы.

А вот интересно, мне бы понравилось смотреть кино, в котором какие-то твари, или космические тела, или жуткие катастрофы уничтожали бы город, в котором я родился или живу теперь, или какой-то областной центр, или столицу моей страны? Таких фильмов я пока не видел, но зато я видел много военной кинохроники, где знакомые города лежат в руинах, горят или на улицах идут бои. Страшные кадры! На них грязь, пыль, битый кирпич. Страшно! Но совсем не так, как от зрелища разрушений в американских фильмах. То есть не завораживающе, не жутко, не захватывающе, а просто страшно. Страшно и некрасиво.

Конечно же, только среди небоскрёбов могли завестись такие герои, как Человек-паук, Бэтмен или Супермен. Ни в одном нашем городе или в Европе они не появились бы. Как нелепо выглядел бы Человек-паук среди наших типовых пяти-, девяти-, двенадцатиэтажек, из которых в основном состоят наши областные центры. Эти дома невысокие, а улицы довольно широкие. Так что паутина Человека-паука провисла бы из-за расстояния и под весом самого Человека-паука. Тогда он грохнулся бы об асфальт, или на трамвайные пути, или, того хуже, запутался бы в проводах. Так что у нас не могут завестись и появиться такие чудесные герои.

Ну а в старой Европе им тоже делать нечего. Там дивная архитектура, но там нет небоскрёбов. Для них там не будет размаха. К тому же там давно фигурируют граф Дракула, Джек Потрошитель, Мистер Хайд и Человек-невидимка. У них там уже сложился определённый репертуар, традиционный стиль поведения, действуют они по старинке, к ним все уже давно привыкли. Там их территория. Поэтому сложно представить себе Человека-паука в Венеции, на Монмартре или на Биг-Бене. Равно как и Дракула вряд ли убедительно смотрелся бы летящим над Гудзоном, на фоне знаменитых небоскрёбов. Он же граф.

Мне интересно было бы попробовать посмотреть фильм про Человека-паука глазами жителя Нью-Йорка. Каково это – видеть красиво летящего фантастического героя над знакомой тебе улицей, мимо знакомого тебе магазина, аптеки, парикмахерской, автобусной остановки, мимо дома, в котором ты живёшь, мимо твоих окон. Не могу представить себе такое кино, снятое в городе, в котором я живу.

Не могу представить, чтобы кто-нибудь смог снять фильм про цунами, накрывающее мой город, или про инопланетян, которые на него нападают. Почему? Да просто в моём городе нет небоскрёбов. И всё в нём какое-то такое простое, конкретное, приземистое. Так что разрушать это, затапливать или сжигать при помощи инопланетного оружия и киноэффектов будет неинтересно. И смотреть будет такое неинтересно. Будет страшно, просто грязно и некрасиво…

Читать бесплатно другие книги:

Новая книга из серии «100 великих» посвящена ряду загадок отечественной и всемирной истории XX века....
Согласившись пойти вместе с подругой Милкой на встречу с шантажистом, Фенька и не думала, чем рискуе...
У Наташи были причины многое скрывать о себе. Когда у нее завязался бурный роман с Иваном, она попал...
Если бы физику Роману Волкову неделю назад сказали, что ему придётся участвовать в секретной операци...