Боярыня Морозова Лукаш Иван

Счастливые Соковнины

Анна Ильинична передала Федосье подарок – рукописную тетрадь, зело ученую. Илья Данилович получил эту тетрадь в подарок во Пскове от одного монаха.

В доме Соковниных всем жилось легко, но теперь опять же всем было страшно. Страх этот не грозил, не пугал, а все-таки… Великое счастье вселилось в новые хоромы Милославских, у Соковниных дом прежний, невелик, надежен, стоит на добром месте. Страх породило счастье. Прокопий Федорович, отставленный в 1846 году от Приказа каменных дел, на свадьбе царя шел за санями царской невесты «для бережения». А на Сретенье через месяц после венчания Алексея и Марии пожалован в дворецкие великой государыни. Старший сын его, Федор Прокопьевич, год тому назад возведен в стольники, на свадьбе был в числе поезжан.

Дело поезжан – охрана свадьбы. Поезжане кланяются всякому встречному, даже нищему. Чтоб всем почет, чтоб никто обиды ради не пожелал дурного жениху и невесте. Народ так говорит: «Был в поезжанах, значит, свой». Младший сын Прокопия Федоровича, Алексей, после свадьбы Марии Ильиничны взят на службу. Зачислен в стольники царицы.

Коли столько получено, то как не устрашиться – потерять. Вдруг стало! От Бога, почитай, за все доброе. А ежели канет? Вот Всеволожские! Еще бы денек – и бояре, а нынче гонимые, на сибирский мороз все семейство выставили.

Тетрадь, подаренная Ильей Даниловичем, озадачила Федосью.

Говорилось: «Семь звезд зодиака именуются имены от языческих богов, еже древний мудрецы когожду звезду от коего же бога именоваше именем».

Сообщалось: «Овна и его золотое руно бог Арей поставил на острове Косе во стражах царства Троянска. Устроив же волы, во устах пламень имущи, да пасут овна златоруннаго и сего ради овна того промеж знаменитейших звезд древний поставиша».

«Близнецы – цари, два брата, Настор и Поллукс».

«Лев именовася – сего ж сильнейшего Ерпулес сиречь Ираклий в грязи убил. И сея ради силы его огромечи звезды древний устроиши».

«Дева – царица, именем Понтозилея, храбра и сильна зело».

«Козерог именовася ради козы, Зевсовый кормилицы, еже часть последняя тела рыбия…»

Книга оказалась гадательной. Встретилось слово «рафли». Раскрывалось: рафли – это святцы, а рафль – это мысль.

Шло объяснение, как надо гадать.

– Не моя книга! – твердо сказала Федосья. – Здесь ученость есть капкан, который хлопнет – и душа попалась, аки горностайка.

– Ты книжку сожжешь? – спросила Дуня.

– Подарок Милославских. Сжечь нехорошо. Положу подальше, пусть сама уйдет из нашего дома.

У Дуни глазки заблестели вдруг.

– Узнать бы, кто будет твой муж, кто мой?

Федосья улыбнулась.

– Дуня, а по-моему, лучше не знать. Придет день – и будет тот, кого Бог тебе пошлет.

У Дуни личико вдруг сморщилось.

– Я сон вспомнила. Мне снилось: вся Красная площадь в огне. И монах. А монах человека по земле волочет. Взял этого человека и в огонь бросил. Огонь-то и погас.

– Страшно, – сказала Федосья. – Надо перед сном на пруд ходить, на лебедей смотреть. Я хожу, смотрю – и летаю во сне. Уж так это хорошо.

– Да, конечно, хорошо! – согласилась Дуня. – Летают ангелы.

На мужской половине дома все время шло какое-то движение.

– Федя в дорогу собирается, – сказала Федосья. – Царица Мария Ильинична едет с царем на охоту.

– Я с моим мужем тоже буду с соколами в поле ездить. Гусей бить. Гуси вкусные.

– А мне соколов не надо, – серьезно сказала Федосья. – Я люблю смородину.

– Красную.

– И красную и черную. И чернику-голубику.

– А знаешь чего! – Глазки у Дуни опять заблестели. – Давай вместе летать.

– Как? – не поняла Федосья.

– Ты в моем сне, а я в твоем.

– Пошли на цветы посмотрим! – сказала Федосья. – Вчера стояло тепло, сегодня теплый день.

– Пошли! – согласилась Дуня. – Шмеля хочу увидеть.

Клятва верховной боярыни

Приезжие боярыни царицы Марии Ильиничны собрались в Золотой царицыной палате. Они стояли справа и слева от золотого царицыного стула строго по местам: княгиня Касимовская Марья Никифоровна – жена касимовского царевича Василия Еруслановича, княгиня Сибирская Настасья, боярыня Анна Морозова, царицына сестра, княгиня Черкасская Авдотья с дочерью Анной, княгиня Одоевская Авдотья и еще одна Авдотья, жена Глеба Ивановича Морозова, и прочий синклит: Трубецкие, Салтыковы, Пронские, Пушкины, Урусовы, Стрешневы, Милославские, Ромодановские, Троекуровы, Куракины, Долгорукие и где-то в самом конце, перед Соковниными, Шереметевы.

Царица Мария Ильинична в Большом наряде, высокая, пышная, с глазами строгими, серыми, удивительно оттененными колючими ресницами, была самой красивой в этой сверкающей золотом, воистину Золотой палате. Ее отец, Илья Данилович Милославский, бывший среди немногих мужчин на церемонии, смахнул счастливую слезу. Сколько раз в былые времена клял он себя за не ахти какую выгодную женитьбу: за красоту жену взял, а красота – не тройка, не поскачешь… Ан нет! Красота за себя постояла. Вон как вознесла! Господи, и во сне такого присниться не могло!

5 марта боярин Илья Данилович Милославский справил новоселье. Переехал жить в Кремль, но тотчас затеял поставить новые палаты, чтоб ни у кого в Москве таких палат не было. И об этой своей задумке Илья Данилович успел царице шепнуть перед церемонией, и царица хоть и удивилась – месяца не прошло с отцова новоселья, – но обещала сказать царю.

А церемония такая была: Анну Михайловну Ртищеву, которую Мария Ильинична собиралась сделать своей кравчей, посвящали в чин верховных боярынь.

Служба кравчего – отведать пищу, прежде чем поставить ее на стол царя и царицы. Сначала пищу пробовал ключник на глазах дворецкого, потом пробовал сам дворецкий на глазах у стольника, стольник пробовал пищу на глазах кравчего.

Анну Михайловну ввели в Золотую палату, поставили перед благовещенским протопопом Стефаном Вонифатьевичем, который благословил ее и дал ей крест. И, держа крест, Анна Михайловна сказала клятву верховных боярынь:

– «Лиха не учинити и не испортити, зелья лихого и коренья в естве и в питье не подати и ни в какие обиходы не класти и лихих волшебных слов не наговаривати над платьем и над сорочками, над портами, над полотенцами, над постелями и надо всяким государским обиходом лиха никоторого не чинити».

Анна Михайловна поцеловала крест, икону Богоматери, подошла к царице, поклонилась ей до полу, и та дала ей поцеловать руку.

– А теперь пойдемте старые вещи глядеть, – объявила Мария Ильинична.

Не было у нее занятия любезнее, чем перебирать платья и украшения, доставшиеся ей от прежних цариц.

Охота

17 апреля в Москву прибыл гонец с белгородской засечной линии от воеводы – князя Никиты Ивановича Одоевского: казачий полковник Богдан Хмельницкий стакнулся с крымским ханом и теперь ведет всякую чернь и татар грабить русские украйны.

Гонца выслушал дьяк Посольского приказа Назарий Чистой и тотчас поскакал в Коломенское. Ближний боярин Борис Иванович Морозов вместе с молодой женой был здесь на царской соколиной охоте.

На охоту выезд совершили торжественный, семейный. Впереди в красном платье с птицами скакали сокольники. За сокольниками попрыгивала веселенькая легкая карета государя. В карете сам Алексей Михайлович и Борис Иванович Морозов. За царской каретой верхом ехали стольник Афанасий Матюшкин и начальник над сокольниками Петр Семенович Хомяков. Следом двигалась карета царицы, запряженная двенадцатью лошадьми. С царицей ехали ее мать и ее сестра Анна. За царицыной каретой гарцевали верхами тридцать шесть девиц в красных юбках, белых шляпах с алыми шнурами, закинутыми на спину. За царицыной охраной катила новехонькая карета новехонького боярина Ильи Даниловича Милославского, а с ним ехал Федор Михайлович Ртищев, потом уж, сияя, как солнце, подминала дорогу серебряная карета боярина Морозова – свадебный подарок государя. Карета пустовала. За серебряной каретой двигалась огромная колымага царевен, а в ней Ирина Михайловна, Анна Михайловна и Татьяна Михайловна. За колымагой царевен ехало сорок дворян, а потом еще тридцать колымаг прислуги.

Село Коломенское было в шести верстах от Серпуховской заставы по Каширке. Выехали после обеда, чтоб провести вечер на Москве-реке, а утром скакать на охоту.

Из всех своих сел Коломенское Алексей Михайлович жаловал более других. Он велел сделать себе над рекою лавку, чтоб на реку глядеть.

Глядеть на реку – все равно что в младенческую протоку души своей. Вязкие берега жизни теснят протоку, а она, чистая до самого дна, хоть и петляет, но бежит, бежит изо всех сил, потому как остановиться нельзя – тотчас и затянет.

На лавке своей государь один любил сидеть. Даже в тот семейный приезд улучил минуту.

Дрожал островок мошки в теплом воздухе, и сам воздух над рекою вздрагивал – этак вздрагиваешь, покрывшись вдруг мурашками в тепле с пронзительного холода, – зима из тела земли вон выходила.

Река лилась, причмокивая, всхлипывая, как сладко присосавшийся к коровьему вымени теленок.

Тепло было раннее, но стойкое, и пахло уже поднятой сохами землей.

– Спать, государь, пора, – подошел к царевой лавке Петр Семенович Хомяков.

– Иду, Петр Семенович. – Царь встал, поглядел на молодые голые дубки, силившиеся подпирать теплое низкое небо. – Как бы дождь завтра не зарядил. В дождь птицы не полетят.

– За ночь весь выльется – небо синей будет.

Дождь и впрямь загулькал среди ночи.

– Ишь какой ласковый! – удивился Алексей Михайлович.

– В тебя, государюшко мой, – притуркнулась к мужу Мария Ильинична.

– Совсем меня захвалила, – довольный-предовольный Алексей Михайлович погладил жену по голове. – Охота бы не сорвалась.

– Как мы ехали нынче! – вспомянула Мария Ильинична.

– Да как же мы ехали? – забеспокоился Алексей Михайлович. – По чину ехали.

– На удивление всем ехали! Шведский посол, в щелочку я видела, и тот выбегал глядеть.

– Да уж какая у нас езда… – сказал государь и сам не понял: осудил, что ли?

– Аннушка, сестрица, уж больно радовалась. А на карету свою наглядеться не может.

– Вот и хорошо, что радуется. Лишь бы не завидовала.

Пустили соколов Беляя да Промышляя – двух дикомытов[3], пойманных уже после того, как успели перелинять на воле, птенцов высидеть.

Хорошо летели. Гораздо высоко.

– Не пора еще, рано на охоту выехали! – забеспокоился Хомяков. – Не слазят на уток.

– Давай холмогорских попробуем пустить, северных! – загорелся Алексей Михайлович.

– Разве что молодиков? Лихача да Бумара.

– Пускай!

Пустили.

Оба залетели безмерно высоко, и Бумар на охоту не пошел, а Лихач кинулся с неба на озерцо и напал сразу на два гнезда шилохвостей. Утки брызнули по озеру, хлопоча крыльями в беспокойстве, а Лихач ушел в небо, кинулся на гнездо чирков, согнал птиц с гнезда и снова ушел в небо, выбрал жертву, и погнал шилохвоста по озеру, и ударил по голове. Утка закрутилась, кувыркнулась и ушла под воду.

– Худо заразил! – крикнул государь. – Стрелять ее надо.

Утка вынырнула, подплыла к берегу, и все увидали, что у нее не только голова побита, но и живот распорот – кишки вон. Шилохвост выбрался на берег, и тут небо для него закрылось. Это Лихач сел на добычу.

– Скачет! Скачет! Братец скачет! – кричала царевна Татьяна Михайловна, хлопая в ладоши.

Алексей Михайлович подскакал, соскочил с лошади.

– Вот, государыни! Первая добыча! – И передал Марии Ильиничне шилохвоста. – Лихач добыл, молодик холмогорский.

– С почином тебя, государь! – Царица поцеловала мужа троекратно, и сестры облобызались с ним, и мать Марии Ильиничны. Шагнула было и Анна Ильинична, да вспыхнула: положено ли ей? Алексей Михайлович сам подошел, поцеловал в губы, и губки те дрогнули обидчиво, и глаза как бы пеленой подернулись. Надо же ведь! Увидала в тот миг, как царь ее целовал, своего суженого. Тоже ехал на женский холм, ехал, сидя тяжело, боком, словно снизу его то ли кололо, то ли припекало.

– Борис Иванович! – полетел воспитателю навстречу Алексей Михайлович. – Как Лихач шилохвоста заразил! Любо-дорого! Так заразил, что кишки вон!

Морозов понимающе кивал, но было видно, что другим его мысли заняты.

– Великий государь, гонец от Никиты Ивановича Одоевского. Казачий запорожский полковник Хмель с чернью и татарами на украйны идет.

– Эти гонцы всегда не вовремя! Когда я в радости, пусть на другой день являются.

– Великий государь, в Москву меня отпусти! Нужно объявить службу всей земле… Не то страшно, что татары идут, – не впервой! Страшно, что полковник чернь увлек. Наши-то холопы как кинулись к тебе на Вербное с челобитьем! Пока весть о Хмеле до народа не дошла, нужно казнить челобитчиков. Чтоб другие знали свое место.

– Делай как знаешь, Борис Иванович, а я потешусь! Сначала-то пустили дикомытов, а они на уток не слазят. Петр Семенович испугался: рано, мол, с охотой затеялись. А молодиков пустили – другое дело.

– Ни пуха тебе ни пера, государь!

– К черту! – засмеялся Алексей Михайлович и ускакал в поле.

Казнь холопов

Базары в Москве бывали по средам и пятницам. Зимой торговцы устраивались у Кремля, на льду Москвы-реки. Летом – у Василия Блаженного.

Москва жила по-прежнему.

Неделю назад, 22 апреля, царь объявил «службу всей земле». Одним дворянам надлежало ехать в Яблонов, Белгород, Ново-Царёв. Другим без мешканья – в столицу.

Указ города не переполошил. О татарском набеге и не судачили почти: то ли будет, то ли нет, а коли будет, остановят, не допустят до Москвы. Судачили о Петре Тихоновиче Траханиотове. Он 23 апреля справил новоселье. Такие палаты отгрохал – боярам иным на завидки.

Челобитные дождем сыпались. Траханиотов забирал половину жалованья у подьячих своего Пушкарского приказа, не платил пушкарям. Плещеев грабил купцов, забирая меха и все, что стоило дорого.

На пиру в палатах Траханиотова Анна Ильинична была. На женской половине. Жена Петра Тихоновича – сестра Бориса Ивановича. Траханиотовы стали родней Милославских.

На пирах еда и питье Анну не радовали. Ее сажают рядом с хозяйкой – сестра царицы, жена правителя. Слово скажешь – ловят. Улыбнешься – смотрят, кому эта улыбка. Кто-то уже в обиде, не поглядела, не приласкала вопросом о здоровье.

Но вот будни. Борис Иванович при делах. Нынче у него с капитаном Иноземного приказа разговоры. Капитан Вынброк прибыл из Англии, бежал от Кромвеля, от тирана. О Кромвеле Борис Иванович хотел знать, каков он и что от него ждать.

Дом Бориса Ивановича – диво дивное, но старый ревнивец заставляет служанок смотреть за каждым шагом своей молодой жены. С холопами наедине чтоб ни на минуту без пригляда не оставалась.

Анна Ильинична решила Федосье Соковниной поплакаться.

Выехала через Спасские ворота, на Красной площади толпа, не проехать и уже не развернешься.

– Что стряслось? – спросила Анна Ильинична своего начальника стражи.

– Холопы Москвы подали царю челобитную: просят дать им волю.

– А ведь он тоже холоп! – ахнула про себя Анна.

Толпа гудела, как развороченный медведем улей.

Подьячие на все четыре стороны читали в толпу царский указ: семьдесят холопов-челобитчиков были помилованы, смертную казнь государь заменял им ссылкой в Сибирь. Но шестерых заводчиков поставили на Лобное место.

Место казни было оцеплено драгунами.

Казнили холопов поодиночке. Покатилась первая голова, вторая…

– За что?! – крикнули в толпе.

– Христопродавцы!

– Царя! Пусть царь выйдет!

В мертвое пространство между Лобным местом и толпой выскочил на коне Плещеев, погрозил плетью.

– Погоди, Плещей! И твоя голова так-то вот попрыгает! – звонко крикнули из толпы.

– Гони! Бей! – приказал Плещеев, и его люди принялись буравить людское море.

Толпа шатнулась, наперла, цепочка стрельцов лопнула.

– Плетьми! – крикнул Плещеев.

Толпу погнали.

– Что вы стоите? Хватайте зачинщиков! – орал Плещеев.

– У меня такого приказа нет! – ответил драгунский полковник, и его драгуны с места не тронулись.

Анна Ильинична сидела в каретке, забившись в уголок. Наконец толпу разогнали.

Поехали.

– Ты что такая бледная? – перепугалась Федосья, глядя на Анну Ильиничну.

– Как снег станешь! – Супруга всесильного боярина всплакнула наконец. – До смерти напугали!

Рассказала о казни челобитчиков, о бунтующей толпе, о Плещееве. А потом обняла, расцеловала Дуню.

– Прости меня, голубок! Мне с Федосьей посекретничать надо.

Остались с глазу на глаз, и Анна расплакалась без удержу.

– Несчастнее меня в Москве нет никого! Погляди на молодуху, погляди, глаз не пряча. Бедра любого молодца на грех наведут. Талия-то какая! Грудь невелика, да тоже на загляденье. Очи, губы, ланиты! Федосья, разве я нехороша?

– Хороша, – сказала Федосья, смущенная странным разговором.

– Скажи! Разве не моложе я сестры моей, но царю ее красота легла на душу. И слава богу! Мне большой боярин достался. Как он скажет, так и будет на Русской земле. А я на холопов глазами стреляю. Бабу во мне разбудили, и голодна я теперь любовью, как лютый волк на Святки! – Повисла на Федосье. – Бога ради, не выходи замуж за старого.

Поиграла бусами, покрутила руками в перстнях.

– Вон какие огни камешки пускают. Но сниму и останусь ни с чем, золото само по себе, а вот любовь – это жизнь. И ничья-нибудь – твоя.

Утешая Анну, Федосья перебирала ей волосы, и Анна вдруг заснула. Коротко, но сладко.

Потом ходили в девичью, смотрели вышивки.

Пообедали.

И вдруг приехал Борис Иванович.

Федосье показалось: ближний боярин обрадовался, что Анна Ильинична у Соковниных.

Уезжать не торопился. Заговорил с Федосьей, увидевши на окне польскую книгу.

– Кто это у вас читает?

– Я читаю, – сказала Федосья. – Это жарты польские или факеции. Смешные рассказы. Тут о Диогене, о Сократе, об Аристиппе – философе царя Александра.

Борис Иванович удивился.

– Ты знаешь философов?

– Знаю, что они были, – ответила Федосья.

– Ну и что пишут о Диогене?

– Здесь только смешное. Спросили Диогена, в кое время подобает обедать и вечеряти? Диоген ответил: «Богатый ест, когда захочет, убогий, когда имеет еду».

– Мудро! – улыбнулся Борис Иванович. – А это, я вижу, рукописная книга.

– Из «Римских деяний» списывала.

– Ну а скажи мне, кто из великих царей тебе более всего поразителен.

– Александр Македонский, – сказала Федосья.

– Ты даже не задумалась. Чем же он привлек тебя? – Глаза у Бориса Ивановича стали злые. – Тем, что он был молод?

– Нет, не потому, что он был молод, – сказала Федосья. – То, что он был в Египте, в Персии, в Индии. Где был, там стало его царство.

– Умер, и Греция стала маленькой Грецией.

– Вина молодости, – изумила Федосья Бориса Ивановича.

– Это почему же?

– Страны, где был Александр, видели в нем завоевателя. Если бы Господь дал ему долгую жизнь, то все народы познали бы добрую волю полководца. Увидели бы выгоду большого царства перед малым. Малое – лакомый кусок для сильного.

Борис Иванович даже руками всплеснул.

– Как жалко, что уезжать пора! На вечерню скоро.

Прощаясь, Анна шепнула Федосье:

– Он умный, а мне не ум надобен. Я хочу ребенка.

Битая к празднику

17 мая 1648 года Алексей Михайлович и царица Мария Ильинична отправились в Троице-Сергиеву лавру на богомолье по случаю Троицы, а также испросить благополучия чаду во чреве, ибо царица была тяжела.

Перед отъездом оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин показывал царю чеканные оклады на образ Алексея – человека божьего и на образ Марии Египетской. Государь заказал эти оклады в тот же день, как узнал, что царица понесла.

Москва готовилась к Троице. Люди наряжали дома зелеными ветками.

Федосья и Дуня в комнатах сами устанавливали березки, посыпали полы травой, с чабрецом, с веточками смородины, со стеблями мяты, душицы.

Дуня прилаживала березки по бокам голанки в зеленых изразцах.

Получалось красиво.

Федосья на сестру засмотрелась.

– А ты уже не Дуня. Ты у нас Евдокия.

Дуня смотрела на Федосью, морща лоб – не поняла сестру.

– У тебя в руках березки-девочки, но сама ты уже белая березонька.

– Это ты березонька! – Дуня любила сестру. – Тебе уже шестнадцать.

Федосья засмеялась.

– Нашла чему позавидовать. Тебе до шестнадцати целых три года. Столько чудес насмотришься!

– Это ты чудес насмотришься! – не согласилась Дуня. – Тебя к царице раньше возьмут.

Федосья вздохнула.

– Я другие чудеса люблю. Помнишь, в Переславль ездили? Какие перекаты! Не земля, а море. Все волны, волны. А собаку… В Переславле я ночью во двор выходила. Звезда упала. Летела, искрами сыпала.

– А меня не позвала!

– Так это же звезда. Я желанье не успела загадать! – Подняла руку. – Кто-то приехал.

И быстрые шаги: Анна Ильинична. С порога тянула руки к Федосье, плакала взахлеб.

Сели на лавку под окном.

– Дуня, воды! – послала сестрицу Федосья.

Анна воду пила, но плакала еще горше.